Текст книги "Книга Джо"

Автор книги: Джонатан Троппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Глава 5

1986

Сэмми Хабер переехал в Буш-Фолс летом, за год до нашего выпускного: худой парнишка с детским лицом, песочного цвета волосы, дерзко поднятые гелем на немыслимую высоту, очки в черепаховой оправе и неприятная склонность к брюкам со стрелками и кожаным мокасинам. Они с матерью жили до этого на Манхэттене, откуда, по слухам, были вынуждены уехать из-за какого-то скандала. Отсутствие конкретных деталей только подстегивало буш-фолских сплетников, и домыслы возникали самые гнусные.

Люси Хабер, мать Сэмми, отнюдь не способствовала тому, чтобы слухи рассеялись. Она была потрясающе красива: густые каштановые волосы, длинные и всегда распущенные, большие, широко раскрытые глаза и белоснежная кожа, прекрасно контрастировавшая и с волосами, и с необыкновенно пухлыми губами: когда рот был закрыт, казалось, что она их капризно надула. В босоножках на платформе, в длинных, струящихся юбках и облегающих блузках с глубоким вырезом она излучала какую-то природную, богемную сексуальность, рассеянно проходя мимо магазинов на Стрэтфилде и тихо напевая что-то себе под нос. Коннектикутские матери по большей части за продуктами в декольте не ходили. В соответствии с буш-фолскими эстетическими нормами они тяготели к рубашкам унисекс, тщательно заправленным в строгие брюки. Декольте, как дорогой фарфор, приберегалось для особых случаев, да и тогда не было особенно глубоким. Но Люси Хабер, похоже, не замечала ни того, как недобро косились на нее встречные женщины, ни оценивающих взглядов, которыми провожали ее мужчины. Все сходились на том, что для матери Сэмми она выглядела чересчур молодо, и уж конечно, виной всему была ее непомерная сексуальность, с которой связывали и неведомые нью-йоркские злоключения. Никакого мистера Хабера в природе, очевидно, не существовало, что, безусловно, было только к лучшему.

Тем летом я, как и во все предыдущие годы, трудился на отцовской фабрике по производству витрин, располагавшейся на окраине Буш-Фолс. Мой отец был в числе тех немногих, кто не работал напрямую на «Пи-Джей-Портерс» – огромную сеть дешевых универмагов, головной офис которой находился в Буш-Фолс. Компания, которой принадлежало более семисот магазинов по всей стране, торговавших всем, от одежды, косметики и украшений до мебели и крупной бытовой техники, была одним из основных работодателей в Коннектикуте. Буш-Фолс изначально застраивался как городок для сотрудников этого торгового гиганта, чья штаб-квартира размещалась на площади в семьдесят акров всего в нескольких милях к северу от города и состояла из тысячи с лишним офисов. Практически в каждой семье кто-то работал в «Портерс». Все знали, что при найме предпочтение отдавалось местным, а с буш-фолской средней школой у торгового гиганта было налажено успешное сотрудничество на ниве летней трудовой практики.

Когда-то мой отец работал в «Портерс», занимался закупками, а потом основал свой бизнес по производству витрин, и впоследствии «Портерс» стал его крупнейшим клиентом – все благодаря старым связям: бывшие коллеги заказывали у него все промовитрины и упаковку. И хотя доходы отца зависели от «Портерс» никак не меньше, чем в те времена, когда он там работал, отец был теперь сам себе хозяин, чем страшно гордился, и при любой удобной возможности непременно на это указывал.

Поэтому, когда мои одноклассники отправлялись на летнюю стажировку в «Портерс», я вставал к одному из гидравлических вакуумных прессов плечом к плечу с каким-нибудь перуанским эмигрантом, из каковых в основном и состоял штат отцовских сотрудников. Вся моя работа заключалась в том, чтобы загружать полутораметровые пластиковые пластины в пресс, устанавливать под ними алюминиевые формы, затем опускать пресс и приводить в действие нагревательную основу и гидравлические насосы, которые расплавляют и закачивают пластик в форму. После этого я должен был поднять пресс, достать горячий пластик, повторяющий теперь контуры отливочной формы, обрезать излишки канцелярским ножом и закинуть готовое изделие в тележку, которую периодически отвозили в сборочный цех. Работа была тяжелая, монотонная, и каждый вечер я устало брел домой с затекшими плечами, воняя жженым пластиком и утешаясь тем, что мне, по крайней мере, не нужно носить костюм. Из гордости отец всегда платил мне чуть больше, чем получали летние стажеры в «Портерс».

– Твой отец на чужого дядю спину не гнет, – говорил он мне, сидя за поцарапанным алюминиевым столом в крошечном загроможденном кабинете на задворках фабрики, – и тебе это ни к чему.

Летом работы всегда было много – мы изо всех сил гнали продукцию для осеннего торгового сезона, а в то лето мы были особенно завалены заказами. Из-за того, что объем производства так резко вырос, а сроки поджимали, отец взял в аренду еще один вакуумный пресс, установил его непосредственно за первым и спросил меня, не хочет ли кто из моих приятелей за ним поработать.

Моим лучшим другом был Уэйн Харгроув, с которым за долгие годы мы так сошлись, что я был готов закрыть глаза на тот печальный факт, что он был стартовым нападающим «Кугуаров». Высокий, мускулистый парень с густой белокурой гривой и великолепным телом пловца, Уэйн был одним из тех ребят, которые без малейшего напряжения обходят сложнейшие подводные рифы школьной кастовой системы, искренне не замечая их существования. Все мы автоматически делили окружающих на придурков, ботанов, мажоров, торчков, качков, готов и все их мыслимые подвиды, а у Уэйна эта способность совершенно отсутствовала. Стоит представителю низшего слоя общества по неведению переступить какую-нибудь незримую границу, как он окажется затянутым в воронку событий, достойных фильмов Джона Хьюза. Но Уэйн числился качком и от такой опасности был застрахован, поэтому, наверное, мало кто в буш-фолской средней школе пользовался большей любовью окружающих. У него было отличное чувство юмора, но он никогда не язвил и никого не подкалывал, и при этом обладал колоссальным зарядом положительной энергии, которая передавалась всем вокруг. Я страшно завидовал Уэйну, но никогда на него не обижался, потому что он не старался нравиться – это происходило само собой.

Я настойчиво пытался уговорить Уэйна отказаться от стажировки в «Портерс» и пойти со мной работать на фабрику. Языковой и социальный барьеры не позволяли мне общаться с товарищами по цеху – все, что я мог, это просто кивать им при встрече, и мне постоянно казалось, что они насмехаются над хозяйским сынком на своем непонятном наречии. Присутствие Уэйна спасло бы меня и от одиночества, и от жуткой скуки, которую наводила на меня эта работа.

– Спасибо, старик, – ответил он мне по дороге домой в один из последних школьных дней, – но я уже трудоустроен.

– Мы заканчиваем в три, – заметил я.

– Так вы ж встаете черт знает во сколько, – парировал он.

– Зато нам платят больше.

Он закатил глаза:

– Есть вещи поважнее денег.

– Какие, например?

– Кондиционер.

Тут я сдался.

Вечером, вернувшись домой, я застал отца в кабинете – он ел размороженный полуфабрикат и ругался на профессиональных спортсменов в телевизоре: «У него же поле пустое. Боже, ну выведи ты кого-нибудь нормального. На черта тебе там целая орава на скамейке?» Я сказал отцу, что Уэйн не хочет у него работать.

– Ну так спроси кого-нибудь еще, – ответил он.

– Некого больше спросить.

Он отвернулся от телевизора и посмотрел на меня – событие настолько редкое, что впору было бы сопроводить его барабанной дробью.

– У тебя правда нет друзей, кроме Уэйна? – недоверчиво переспросил он. Да уж, папаша у меня – сама чуткость.

– Таких, которые хотели бы работать в пекле, – нету, – ответил я.

– Зарплата-то хорошая.

– Меня убеждать не надо. В конце концов, у меня-то выбора не было.

Казалось, отец готов был ответить, но тут его голова дернулась обратно к телевизору, где кто-то то ли забил, то ли промазал – в общем, очевидно, сделал что-то гораздо более важное, чем его младший отпрыск.

– О'кей, – сказал он, пожав плечами, – если у тебя действительно больше нет друзей…

– Спасибо, что не преминул повторить, – ответил я, но он уже погрузился в свой бейсбольный туман. «Чертовы „Метс“ могут так и в финал выйти!» Я постоял еще немного, чтобы удостовериться, что разговор и вправду закончен, и со вздохом отправился на кухню добывать пропитание.

Впервые я увидел Сэмми в кабинете отца. Выглядел он тогда весьма живописно: коричневая хлопковая жилетка поверх салатовой футболки, легкие серые штаны из магазина «Гэп», закатанные до икр, и черные кожаные мокасины. Сэмми нервно кивал, а отец кривился, глядя на его несуразную фигуру.

– Это Сэмюэл Хабер, – мрачно произнес отец, как будто указывая на досадную бородавку на пальце ноги. – Просится к нам на пресс.

Отец был ростом под метр девяносто, ширококостной польской породы; брови его всегда были сдвинуты, а из-под квадратной челюсти виднелась массивная борцовская шея, мощная, как древесный ствол. Рядом с его нависающей громадой Сэмми казался былинкой.

– Очень приятно, – сказал Сэмми, протягивая руку и крепко пожимая мою. – У меня пока нет друзей, но если бы они были, то звали бы меня Сэмми.

– Я – Джо, – сказал я. Глядя на его худощавую фигуру и детское лицо без всякого намека на щетину, я понял причину отцовского скептицизма. Интересно, подумал я, часто ли он бреется, и бреется ли вообще. – Ты, наверное, не здешний?

– Только что переехал, – ответил он и повернулся к моему отцу: – Ну что, начальник, когда начинать?

Глаза у отца превратились в узкие-преузкие щелки. Он и от собственных-то детей шутливой фамильярности не терпел, а тут какой-то чужой парень. Артур Гофман с трудом общался с неспортивными мальчиками, это я знал по своему печальному опыту, а Сэмми определенно не был атлетом. Он мне сразу понравился.

Отец недовольно хмыкнул.

– Послушай, Сэмюэл, давай-ка начистоту, – сказал он, что обычно означало, что он собирается поставить собеседника на место. – Пресс большой, а ты такой худой и маленький. Сможешь работать – место твое. Но если не справишься, ты мне все производство остановишь, а я этого допустить не могу.

– Ясно, ясно, – отвечал Сэмми, кивая и всем своим видом давая понять, что все осознает. – Не волнуйтесь, это я только с виду хилый.

– Надеюсь.

– Даже не сомневайтесь.

– Смотри, поручни защитные опускай, – продолжил отец, после чего недовольно воззрился на меня: – Покажешь ему защитные поручни и проследишь, чтобы он их опускал, ясно?

Я кивнул, и он снова повернулся к Сэмми:

– Если рука будет на нагревателе, когда пресс опустится, пойдешь домой с культей.

– Все понял, не извольте сомневаться, – ответил Сэмми. – Начальство не любит ампутаций.

А затем, театрально понизив голос, добавил:

– Спасибо за доверие, начальник. Я вас не подведу.

Отец пристально посмотрел на него, пытаясь понять, не пропустил ли он какой шутки.

– Не называй меня начальником.

– Договорились, Артур.

– Мистер Гофман.

– Это как раз был мой третий вариант.

Отец глубоко вздохнул:

– Хорошо, ты принят.

Сэмми ответил:

– Круто.

– «Поручни смотри опускай. – Сэмми удивительно точно изобразил отцовское ворчание, пока я вел его к прессу. – Мы не можем допустить, чтобы из-за отрезанной руки производство стояло!» Господи! Этого типа небось на горшок ходить под дулом пистолета учили!

– Наверное, пора сказать, что это мой отец, – ответил я, не зная, обижаться на него или просто веселиться.

Он остановился и неуверенно посмотрел на меня:

– Ты ведь шутишь?

– К сожалению, нет.

– Какой же я козел, – с чувством произнес он.

Я решил веселиться:

– Да ладно, не бери в голову.

– Нет, правда, я придурок. Иногда мне так хочется произвести впечатление и завоевать друзей, что я веду себя как полный идиот.

– Говорю тебе, все в порядке. Тебе удалось произвести нужное впечатление.

– А теперь, чтобы закрепить впечатление, не скушать ли тебе, детка, собственный ботинок?

– Нет, правда, все нормально.

– А мне правда ужасно неудобно. Наверняка он отличный мужик.

Я пожал плечами:

– На самом деле нет.

Сэмми внимательно посмотрел на меня, а затем, просияв, сказал:

– Ну и ладно, пошел он куда подальше, если шуток не понимает.

Отец Сэмми был преподавателем музыки в Колумбийском университете. Мать развелась с ним из-за его неистребимой привычки спать со студентками – молодыми музыкантшами, особами крайне влюбчивыми, отчего представлявшими собой легкую добычу. Эти и другие подробности из жизни Сэмми стали известны мне в первые несколько дней его работы на прессе. Работая бок о бок по восемь часов в день, мы довольно хорошо узнали друг друга. Сэмми был большим фанатом Спрингстина и запросто мог, стоя у пресса и завидев проходящую эмигрантку, вдруг затянуть какую-нибудь песню, качая головой в такт мелодии и не обращая внимания на то, что женщина отводит взгляд. «Розалита, легче, моя крошка, – мог он завопить без предупреждения. – Кармен, подпевай! Сеньорита, погрей меня немножко».Спрингстин был настоящей страстью Сэмми, и он часто читал мне лекции о глубинном смысле той или иной его песни, с цитатами из оригинала и обширными литературными комментариями. Его чрезвычайно беспокоил недавний коммерческий успех «Рожденного в США».

– Я не говорю, что это плохой альбом, но он ни в какое сравнение не идет с «Приветом из Осбэри-парка» или «Рожденным бежать». А все эти болваны, пляшущие под него на MTV, они же ничего не смыслят. Он поет о судьбе наших воинов-афганцев, а они задницами вертят, как будто это Wham!какой-нибудь или Culture Club.

Он энергично потрясал пальцем в воздухе, подчеркивая важность своих слов:

– Брюс Спрингстин – это вам не Wham!.

Лето 1986 года в Коннектикуте было официально признано худшим за девяносто лет – не лето, а горячая кровоточащая язва. Воздух набух от влаги и запаха плавящегося битума, солнце нещадно палило асфальт и крыши Буш-Фолс. Жилые районы вибрировали от гула сотен кондиционеров, установленных на задних дворах; они работали на полную катушку день и ночь, еще больше нагревая раскаленный воздух. Народ в основном сидел в помещениях, но если нужда заставляла человека выйти на улицу, то двигался он еле-еле, как будто на Земле вдруг во много раз выросла сила тяжести.

На фабрике мы с Сэмми обливались потом, нагреватели добавляли не меньше пяти градусов к невозможной и так духоте. В перерыв мы выходили на улицу, на бетонные ступеньки, ведущие вдоль здания к парковке, и лениво потягивали вишневую колу, пока пот испарялся с нашей кожи.

– А я говорил, что у нас есть бассейн? – спросил он в один из таких перерывов.

Я окинул его тяжелым взглядом:

– Нет, не говорил.

Он улыбнулся:

– Собирался сказать.

Может, лето и не уйдет псу под хвост, подумал я.

Хаберы купили старый белый дом в голландском колониальном стиле на Лестер-роуд, дальней ухабистой улочке, взбиравшейся на самую высокую точку города, но это было не важно. Единственное, что имело значение, – это огромный, отделанный под мрамор бассейн, который мерцал подобно драгоценному медальону посреди их обширной лужайки. Все восемь часов, пока я обрезал и прессовал раскаленный пластик в невыносимой жаре, у меня перед глазами стоял образ его прозрачных бирюзовых глубин. Но одним только избавлением от летнего зноя достоинства бассейна не исчерпывались. Были там и другие факторы. Помимо того, что в моем собственном доме, ко всему прочему, не было бассейна, меня и так в эти дни туда совсем не тянуло. За годы, прошедшие со смерти мамы, в нашей семье сгустилась тяжелая угрюмая тишина, и вместо того, чтобы как-то ее преодолевать, мы все деформировались под ее весом, словно здание, внутри которого пролегла скрытая трещина. Мы едва разговаривали друг с другом, а уж шуток слышно не было вовсе. Брэд с отцом, по крайней мере, могли обсудить баскетбол, иной раз даже покидать перед гаражом мячик, что создавало иллюзию семейного тепла, но в то лето брат уехал путешествовать по стране с приятелями из колледжа. Так что мне оставалось только наблюдать, как отец каждый день возвращается домой мрачный и подавленный: его массивные плечи так ссутулились, что было ясно – причины его изнеможения гораздо глубже, это не просто усталость в конце рабочего дня. Я подумывал о том, чтобы предложить покидать вместе мячик, но так ни разу и не решился – настолько я был уверен, что мое предложение неминуемо вызовет у него язвительно-снисходительную ухмылку, что домик его лохматых бровей насмешливо поползет вверх, когда отец глянет на меня сверху вниз: «С тобой?» Моя печальная участь заключалась в том, что я отлично знал: отец скорее предпочтет сидеть до полной отключки в своей полутемной кондиционированной комнате, заливая ужин виски «Бушмилс» в голубом отсвете телевизора, чем тащиться во двор со своим неудавшимся отпрыском.

На фабрике рабочий день длился с семи до трех, и поскольку Уэйн заканчивал в «Портерс» в шесть, с трех до шести мне было положительно нечем заняться. Не помешала бы, конечно, подружка, но за три года старшей школы я выказал свою полную неспособность в этой области, и, к сожалению, вовсе не потому, что недостаточно старался. Самое серьезное мое продвижение в направлении занятий сексом на тот момент произошло на выпускном в восьмом классе, когда Морган Хейс позволила поласкать ее под футболкой, но поверх лифчика, пока сама она скоблила мне губы своими брекетами.

Итак, перед нами одинокий, оставшийся без материнской заботы, скучающий и сексуально озабоченный подросток, принимающий предложение Сэмми ежедневно погружаться в прохладные воды бассейна Хаберов. И этот же самый подросток, к своему неописуемому гормональному восторгу, немедленно обнаруживает, что Люси Хабер, длинноногая и безумно сексуальная мать Сэмми, в то же время дня занимается тем, что плавает в бассейне или загорает возле него в разнообразных раздельных купальниках, с трудом удерживающих ее великолепные формы.

Сэмми не особенно любил плавать. Сделав несколько гребков, как бы для того, чтобы оправдать свое приглашение, он через пять – десять минут всегда вылезал из воды, накидывал полотенце на худое тело и возвращался в кондиционированный дом – чтобы поправить намокший кок и почитать журнал о музыке. Через несколько дней у нас установился удобный для всех порядок, при котором Сэмми сидел дома и читал, а я плескался в бассейне, бесстыдно лелея подводную эрекцию и болтая с его матерью. Люси, в отличие от всех известных мне до того матерей, казалось, с удовольствием проводила послеобеденное время в компании и подробно расспрашивала меня о моей жизни, лишь иногда отвлекаясь на рассказы о себе. По мне, так она могла хоть о квантовой механике говорить, я бы все равно слушал с таким же замиранием сердца – настолько я был заворожен ее сочными губами, подтянутыми, загорелыми бедрами и капельками воды, сползавшими по блестящей коже в чудесную ложбинку на груди, когда она загорала у края бассейна. Многочисленные измены ее мужа казались мне не просто неправильными, они выглядели совершенно непостижимыми. Чего еще мог желать этот жадный человек сверх того, чем он и так обладал? Я еле-еле удерживался от того, чтобы не запустить руку себе в плавки, когда кружил в бассейне, наслаждаясь обществом Люси. Я стал нарочно оставлять полотенце на самом бортике, чтобы в тот момент, когда, к моему большому сожалению, пора будет вылезать, я мог бы искусно задрапировать своего чересчур взволнованного друга.

Душ в доме у Сэмми после купания в его бассейне стал для меня необходимой ежедневной процедурой, единственной возможностью сбросить накопленное сексуальное напряжение. Потом мы с Сэмми садились в машину Брэда, которую тот скрепя сердце предоставил в мое распоряжение на время своего отъезда, и отправлялись в город. Там, встретившись с Уэйном, мы ели пиццу или сэндвичи, а потом шли в кино или болтались просто так.

Сэмми с Уэйном сразу же сошлись. Я могу представить, что кого-то буйная натура Сэмми вкупе с его неуемной разговорчивостью могли раздражать, но спокойная, добродушная манера Уэйна идеально сочеталась с этими его качествами. Сэмми отлично подстроился к нашему ритму, как заезжий музыкант к сложившемуся оркестру, и мы превратились в дружную счастливую троицу.

Все дни того бурлящего лета как будто сошли с какого-то конвейера: каждый день был точной копией предыдущего и последующего. Долгие, томительные послеобеденные часы, проводимые в изнуряющем восхищении каждым ленивым жестом Люси, каждым обольстительным изгибом, каждой чудесной впадинкой ее тела – и вечера в обществе Сэмми и Уэйна. Даже теперь, зная, что произошло потом, что уже на самом деле начинало происходить, я вспоминаю, как хорошо мне было тем летом: туманная, влажная, мерцающая бесконечность тупой черной работы, плеск и запах хлорированной воды и шикарное, как из порножурнала, тело Люси. Неплохое лето, получше многих.