Текст книги "Книга Джо"

Автор книги: Джонатан Троппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Глава 30

Уэйн сидит полностью одетый за письменным столом и разглядывает фотоальбом, когда я захожу его навестить.

– Привет, – говорю я, – отлично выглядишь.

Выглядит он паршиво, но я все равно произношу эту фразу. Так мы ведем себя с безнадежно больными. Устанавливаем новые стандарты и радостно кидаемся им следовать, как будто на неумолимое приближение смерти можно хоть как-то повлиять неискренними комплиментами и пустопорожним трепом.

Уэйн улыбается и отодвигает альбом с усталым, но решительным видом:

– У меня такая теория: если одеться и чем-нибудь заняться, то вероятность умереть в этот день снижается.

– Разумно, – говорю. – Ну что, чем займемся?

Он встает и начинает натягивать свою баскетбольную куртку.

– Мы пойдем на кладбище, к могиле Сэмми.

Я некоторое время смотрю на него:

– Ты уверен?

– Это входит в список вещей, которые я хочу сделать перед смертью.

– Перестань так говорить, – отвечаю я, помогая ему натянуть куртку на почти исчезнувшие плечи.

– А на меня геройство нашло, – говорит он. – Так что терпи.

Дождь перестал, мы едем по городу на кладбище, и мощные солнечные лучи пробивают серую завесу туч.

– Смотри, – говорю я, указывая на солнечный луч, – в детстве я считал, что это бог выглядывает из-за облаков.

– Это не бог, – отвечает Уэйн. – Это поисковый отряд.

Я молча киваю. Я вообще стараюсь избегать разговоров на богословские темы, а уж с умирающим другом такое решение кажется особенно верным.

– Когда ты пропал после похорон, я решил, что с тебя довольно, – говорит Уэйн.

– Я все еще тут.

Я пересказываю ему все события, происшедшие с похорон отца.

– Ничего себе, – говорит он. – Да ты тут как белка в колесе.

– Было немного напряженно.

– Не могу представить себе, что ты трахнул миссис Хабер.

– Да я и сам не могу.

– Ну и как оно?

– Нереально.

– Не сомневаюсь, – кивает он. – А как же Карли?

– Что именно тебя интересует?

Уэйн смотрит на меня с ласковым недоумением:

– Надеюсь, ты понимаешь, что переспать ты должен был с Карли, а пообедать, наоборот, с миссис Хабер?

– Ну, можно было пойти и таким путем.

Уэйн улыбается:

– Мы не ищем легких путей.

– Уж такой я человек.

Он роется в моей коллекции дисков и достает «Рожденный бежать».

– В память о Сэмми, – говорит он, вставляя диск. Мы сидим молча, слушаем медленно нарастающие звуки «Грозового пути», и хриплый голос Спрингстина поет о том, как укрыться под одеялом, отдаваясь своей боли.

Уэйн дожидается в машине, пока я хожу за картой кладбища и узнаю у единственной сотрудницы расположение его могилы. Мы едем по лабиринту подъездных путей, пока наконец не оказываемся на основной территории, после чего выходим из машины. Уэйн захватил переносной плеер, бутылку вина и два бокала. Мы садимся на влажную траву у могилы Сэмми, и Уэйн разливает вино.

– За Сэмми, – говорит Уэйн, и мы отпиваем из бокалов. Он нажимает кнопку на плеере, и Спрингстин начинает петь «Закоулки».

– Это была наша песня, – тихо говорит Уэйн, закрывая глаза, чтобы слушать музыку.

– «Закоулки» – ваша песня?

– А что такого?

– Ну, не знаю. Большинство моих знакомых парочек в школьные годы любили песни типа «С чувствами не справлюсь», или «Слава любви», или «В твоих глазах», ну, ты понимаешь. Романтичные песни.

– Мы никакой романтики не чувствовали, – мрачно говорит Уэйн. – Мы чувствовали только полнейшую безнадегу. И «Закоулки» как раз про это. – Он замолкает, кивает и слегка раскачивается под музыку. – Он поет про двух парней, которые тщетно пытаются дышать тем огнем, что их создал. Прошло столько времени, а я по-прежнему считаю, что это лучшее описание того, что мы пережили тем летом, того, что такое быть молодым и быть геем.

Я пытаюсь вслушаться в слова, что не очень-то легко, ведь Брюс поет довольно хрипло и неразборчиво и звон гитар и барабанов постоянно заглушает его голос. Мне не кажется, что это песня о гейской любви, но, наверное, каждый слышит то, что хочет услышать.

– Ну, – говорит Уэйн, выключая плеер, когда песня заканчивается. – Не хочешь произнести несколько слов?

– Я не знал, что это официальная церемония.

Он приподнимает бокал.

– Вино и музыка, – говорит он. – Если это не официальная церемония, то придется считать, что это свидание.

Я на мгновение задумываюсь, раз уж Уэйн так хочет, чтобы я что-то сказал.

– Сэмми был хорошим другом, – начинаю я.

– Он же не твоя покойная собака, – нетерпеливо перебивает меня Уэйн. – Кроме того, он уже семнадцать лет как умер. Поздновато для панегирика.

– А что ты хочешь, чтобы я сказал?

– Просто скажи, о чем ты думаешь.

– Ничего в голову не приходит. Давай сначала ты.

– Ладно. – Уэйн задумчиво отхлебывает вино. – Я очень долго винил Сэмми в том, что сам стал геем. Я думал, что мог бы пойти по той или по другой дороге, а он попался на моем пути в такой момент моей юности, что я навсегда избрал этот путь. Я знаю, что это идиотизм, но я его ненавидел; даже когда хотел его, все равно ненавидел за то, что он сделал меня не таким, как все. Я думал, не встреть я его, рано или поздно нашлась бы девчонка, которая бы меня увлекла… Не знаю. Я же, в сущности, был еще ребенком.

– Все мы были детьми, – говорю я.

– Так или иначе, – продолжает Уэйн тусклым голосом, не отрывая взгляда от могильного камня Сэмми, – похоже, половину своей взрослой жизни я ненавидел Сэмми, а потом, наоборот, ненавидел себя самого за то, что был таким идиотом, что ненавидел его за то, в чем, понятное дело, никто не был виноват. Как в песне поется, мы просто пытались дышать тем огнем. – Голос Уэйна на мгновение обрывается, глаза наполняются слезами. – Сэмми, – говорит он, – я решил простить себя от твоего имени, раз тебя нет рядом. Надеюсь, ты не против, а если против, то очень жаль. Думаю, ты все это обдумал, прежде чем решился покончить с собой. И раз уж мы об этом говорим, я прощаю от твоего имени и нашего друга Джо. Я не точно знаю, за что, но, судя по всему, ему это очень нужно.

Уэйн снова отпивает из бокала, а потом поднимает на меня глаза и слабо улыбается:

– Ну как?

Я чувствую, как на глаза у меня наворачиваются слезы.

– Нормально, – говорю я.

Уэйн оставляет у подножия могильной плиты цветы, и мы направляемся к машине. Некоторое время мы едем молча, воздух в машине наполнен тяжестью наших размышлений.

– Джо.

– Да.

– А у вас с Карли была любимая песня?

Я уже собираюсь ответить, что не было, но вдруг вспоминаю:

– Была. Как же я мог забыть!

– Какая?

– «Никто не виноват» Говарда Джонса.

Уэйн смотрит на меня, и мы оба улыбаемся.

– Хорошая песня, – тихо говорит он, откидываясь на сиденье, – просто отличнейшая, твою мать.

Глава 31

Я возвращаюсь домой около трех и обнаруживаю Брэда в кабинете: он сидит за письменным столом и курит отцовскую трубку.

– О, привет, Джо, – смущенно говорит он при виде меня. Потом с жалкой улыбкой возвращает трубку в пепельницу. – Извини. Хотел просто снова почувствовать этот запах.

– Тебе очень его не хватает, да?

Брэд кивает:

– Знаешь, просто не могу поверить, что его больше нет.

– Да.

Брэд трясет головой, будто освобождаясь от каких-то мыслей:

– Я хотел с тобой кое-что обсудить. У тебя найдется минутка?

– Конечно.

Он смотрит на меня через стол, видно не зная, с чего начать.

– Отец не оставил завещания. Наверное, и не думал, что когда-нибудь умрет.

– Так.

– Без завещания законными наследниками являемся мы с тобой, и нам полагаются равные доли от всех его активов, которые в общем-то состоят из вот этого дома, бизнеса и некоего инвестиционного портфеля примерно на двести тысяч долларов.

Я чувствую, к чему он клонит, и твердо намерен его прервать.

– Брэд, я не возьму никаких отцовских денег. Они мне не нужны, а кроме того, по праву они твои. Я совершенно уверен, что он бы хотел, чтобы они достались тебе.

Брэд кивает и сжимает губы.

– У нас просто сейчас трудности, понимаешь. Бизнес в полной заднице, а мне еще про колледж для Джареда думать надо.

– Честное слово, Брэд, не нужно ничего говорить.

Но он не закончил.

– У нас с Синди, – говорит он, – сейчас непростая ситуация.

– Денежная?

Он пожимает плечами:

– Раньше я думал, что на нас просто финансовые проблемы давят. Но теперь мне кажется, что все гораздо серьезнее.

– Обсуждаете развод?

– Мы вообще практически не разговариваем.

– Мне очень жаль, – говорю я горячо. Я жду, что он продолжит, но он, похоже, не знает, что сказать, и я его понимаю. Брэд открывает мне душу, и меня неожиданно охватывает паника: готов ли я к такому откровению, хотя и понимаю, что это хорошо, это путь к сближению? Мне кажется, что мы оба чувствуем себя самозванцами, изображающими из себя таких братьев, которые могут поговорить друг с другом по душам. Интересно, заговорит ли он о Шейле, давно ли это началось, явилось ли причиной или следствием его семейных проблем? Если разговор пойдет в эту сторону, то, несмотря на неудобство, я готов его поддержать. Но Брэд, похоже, открыл мне уже все, что хотел, и теперь откидывается на спинку стула с самым несчастным видом. Наверное, можно было бы задать какой-то вопрос, можно было бы признаться, что я видел сквозь приоткрытую дверь в «Герцогине», как он хватается за ее задницу, словно утопающий за спасательный круг, но я подозреваю, что лучше промолчать.

Брэд опускает голову на ладони и трет глаза.

– Не понимаю, когда все пошло наперекосяк. Вроде только все нормально было, и раз – не пойми что. Знаешь, я смотрю на нее, и вроде вот она, тут, а достучаться до нее не могу, понимаешь?

– Да.

Я думаю о Карли и о том, как мне хочется остановить время, отменить все правила и дать возникнуть чему-то новому.

Несколько мгновений мы смотрим друг на друга. Говорить вот так для нас более чем странно. Мы просто к этому не приспособлены.

– Да, – повторяет Брэд и встает. По всей видимости, на большую братскую близость он сейчас просто не готов, отчего мы оба, мне кажется, испытываем облегчение. И все же – это уже начало, фундамент, на котором можно потихоньку начать что-то строить.

– Ладно, я вообще-то не собирался на тебя это вываливать.

– Что ты, все в порядке.

– Спасибо тебе за отцовское наследство.

– Не стоит об этом.

Он замирает в дверях.

– Отец тобой гордился, – говорит он. – Я знаю, ты, наверное, так не думаешь, но он действительно тобой гордился.

– Он тебе это сказал?

– Да нет, – говорит Брэд. – Он бы такое никогда в жизни не сказал. Но я сам видел по тому, как он о тебе говорил. Я унаследовал его дело, а ты уехал и начал свое. Поэтому он тобой гордился.

Я только что передал ему семейное достояние, и, возможно, он произносит эти слова просто из благодарности, но я все равно глубоко тронут.

– Спасибо, что рассказал.

– Увидимся завтра вечером, – говорит он, протягивая руку. Мы пожимаем друг другу руки – довольно формальный жест для такого интимного разговора. Тут бы скорее объятия подошли, но вряд ли хоть один из нас к этому готов.

И все же начало положено.

После ухода Брэда я сажусь за свой новый роман, наслаждаясь тем, как легко рождаются слова. Персонаж Мэта Бернса начинает раскрываться в моем сознании, как будто бы я не выдумываю его, а узнаю. Это обычный человек, слегка согнувшийся под бременем своих ожиданий, которые становятся чем дальше, тем скромнее. В детстве он заикался, за что его страшно дразнили, и хотя с возрастом он избавился от этого недостатка, он говорит коротко, наскоками, словно боясь, что заикание может возобновиться в любую минуту. Мэт работает прорабом на стройке. Он не очень сильный, но руки у него умелые. Лучше всего он себя чувствует в оглушительной какофонии стройки. Все остальное время мир кажется ему слишком тихим, и теперь, когда он начинает изучать обстоятельства смерти отца и единственным средством в его распоряжении является беседа, он чувствует себя не в своей тарелке.

Мэт оказывается моим инструментом, я взбираюсь ему на спину и путешествую на нем по городу, впитывая местный колорит и знакомясь со второстепенными героями. Я пишу до ночи, понимая, что вдаюсь в излишние детали, которые потом придется отделять и просеивать, но меня переполняет радость от того, что я снова могу писать, снова вижу все с такой ясностью. Я – творец, я создаю свою вселенную. Как же давно я не ощущал себя писателем!

Где-то в третьем часу ночи я засыпаю за письменным столом, и мне снится, что я на какой-то вечеринке в доме Люси. Двор заполнен гостями, кто-то в вечерних туалетах, а кто-то – в купальных костюмах. Я в плавках иду к бассейну, возле которого в шезлонге загорает Люси, одетая в черное бикини. «Привет, Джо, – говорит она, улыбаясь, и лениво машет мне рукой. – Смотри, кто вернулся». Я поднимаю голову и вижу Сэмми – он стоит на краю мостков, изображая позу культуриста, перед тем как грациозно броситься в воду. Но когда он вновь показывается из воды, я понимаю, что ошибся. Это Уэйн, а не Сэмми, мощно гребет к противоположному краю бассейна. Я зову его, потрясенный тем, что ему удалось выздороветь, но он слишком занят своим плаванием, чтобы заметить меня. Тут я ступаю на одну из тех бегущих дорожек, которые так раздражают во сне: сколько бы я по ней ни шел, я так и не могу приблизиться к краю бассейна. «Уэйн! – кричу. – Это я!» Он перестает грести и, удерживаясь на плаву, начинает вглядываться в толпу, но, несмотря на мою отчаянную жестикуляцию, не может меня разглядеть. В конце концов он пожимает плечами и вылезает из бассейна. Люси поднимается, подает ему полотенце, и они целуются длинным, страстным поцелуем, что, конечно, совершенно невообразимо. Потом он поворачивается и проходит прямо рядом со мной, восемнадцатилетний, усыпанный брызгами, сильный и полный жизни.

«Уэйн», – говорю я. Он оборачивается и смотрит на меня так, как будто впервые увидел. На носу и на мочках ушей у него повисли капельки воды. «Это я, Джо». Я запутан и сбит с толку, но самое главное, я переполнен чувством благодарности за то, что он больше не болен, что мы снова можем быть друзьями, как в старые времена. Он мрачно смотрит на меня и медленно кивает:

«Джо».

«Да!»

Он ухмыляется своей привычной нахальной улыбкой: «У тебя телефон звонит».

«Что?»

«Да ты послушай!»

Я прислушиваюсь и действительно слышу телефонный звонок. И как только приходит осознание того, что звонок звенит не во сне, сон улетучивается и я просыпаюсь.

Я скрючился на письменном столе, лицо приклеилось слюной к руке, шея затекла. Комната залита мягкими отсветами косых лучей солнца.

– Уэйн, – говорит Карли, когда я беру трубку, и я сонно гадаю, откуда она узнала про него, ведь ее в моем сне не было.

– Что? – говорю я, медленно выпрямляясь на стуле. – Карли, который час?

– Десять тридцать, – отвечает она, ее голос отчаянно пытается заставить меня включиться в происходящее. – Джо, Уэйн сидит на школьной крыше.

Я силюсь понять, что она говорит, но у меня что-то не складывается.

– Можешь повторить? – Я пытаюсь пальцами втереть себе в мозг сознание через глазницы.

– Уэйн сидит на школьной крыше, – нетерпеливо повторяет Карли. – Мы должны ехать туда.

– Ничего страшного. Мы в школе часто туда забирались. Он не свалится.

Пауза.

– Я не боюсь, что он может свалиться, Джо.

Я встаю в полный рост в кабинете отца. Теперь я окончательно проснулся.

– Иду.

– Я уже в машине, – говорит она. – Я заеду за тобой через пять минут.

– Ты же не думаешь, что он на самом деле прыгнет?

– Нет, я так не думаю. Но в его духе было бы захотеть нас очень сильно удивить.

Когда мы подъезжаем к школе на «хонде» Карли, там уже собралась массовка: повсюду кишмя кишат возбужденные ученики, учителя делают безуспешные и не слишком серьезные попытки управлять толпой. В это же время помощники шерифа пытаются построить деревянные стропила, чтобы отгородить пространство непосредственно под куполом. У тротуара в беспорядке припаркованы одна пожарная машина и несколько машин скорой помощи, а на тротуар заехало два микроавтобуса новостных компаний со спутниковыми тарелками на крышах. По центральной дорожке перед школой снуют репортеры, пытаясь заснять этот хаос для вечерних новостей. На самом верху, прислонившись спиной к куполу, лежит Уэйн и курит сигарету. На таком расстоянии я не могу разглядеть выражения его лица, но непохоже что-то, чтобы он собирался прыгать.

Школьники глядят вверх с неприкрытым восторгом зевак, переговариваются и шутят, радуясь неожиданному представлению и отмене одного или даже двух уроков. Мы с Карли локтями расчищаем себе дорогу сквозь толпу, потом пробираемся через баррикады, у которых стоит Мыш с группой сотрудников экстренных служб; у него в руках мегафон, он взволнован и растерян.

– Дэйв, – окликает его Карли. – Ты уже с ним разговаривал?

Он хмуро смотрит на нее.

– Проход за баррикады для прессы закрыт, – говорит он.

– Это же Уэйн Харгроув, – говорит она. – Дай нам с ним поговорить.

Мыш непреклонен:

– Я знаю, кто это. Он отказывается разговаривать. Вернитесь за ограждения.

– Да ладно, Мыш, ты же знаешь, что со мной он станет говорить! – говорю я, и, как выясняется, совершаю большую ошибку, и не только потому, что я назвал его старой кличкой, а потому, что до сих пор он меня не замечал – но теперь заметил.

– Ты?! – рявкает он, округляя глаза. – А ну, живо за заграждение, не то привлеку тебя за противодействие органам правопорядка.

Я уже начинаю возражать, но Карли оттаскивает меня назад. Я пытаюсь докричаться до Уэйна, дать ему понять, что я тут, но он не замечает меня точно так же, как тогда, во сне.

– И что теперь? – спрашивает Карли, глядя на крышу и прикрыв глаза от солнца. На ней блузка цвета спелого авокадо и голубые джинсы, волосы убраны со лба коричневой кожаной заколкой. Сейчас не время восхищаться ее внешностью, но, несмотря на всю напряженность ситуации, я страшно рад стоять с ней рядом, так запросто быть вместе.

– Сюда, – говорю я, хватаю ее за руку и волоку сквозь толпу. Мы пробираемся к боковой стене здания и обнаруживаем там еще одного помощника шерифа, охраняющего проход на задний двор и к пожарной лестнице. – Если мы сможем сдвинуть с места этого парня, я заберусь на крышу. Как думаешь, удастся тебе его немного отвлечь?

– Без проблем, – хищно улыбается Карли и, не раздумывая, ныряет за ограждения. Я не успеваю опомниться, а она уже несется по газону к переднему углу здания.

– Эй! – кричит помощник шерифа. – Стоять!

Карли продолжает бежать, и уже через секунду страж порядка пускается за ней вдогонку. Я слышу, как она останавливается и сообщает ему, что она представитель прессы, но в это время я уже пересек газон и добрался до пожарной лестницы. Продвигаясь к крыше, я перемахиваю через две и даже три ступеньки за раз, ощущая себя эдаким Джеймсом Бондом.

Только я оказываюсь на крыше, как сзади раздаются шаги по лестнице, и я уже готовлюсь вступить в бой с охранником, когда на последнем пролете показывается Джаред и выбегает ко мне на крышу.

– Привет, дядя Джо, – говорит он, отбрасывая с лица длинные пряди, пока мы оба пытаемся отдышаться.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.

– Я тут учусь. Иногда.

– Ну и денек ты выбрал, чтобы наконец поучиться!

Джаред пожимает плечами.

– Кто ж знал. – Он подходит к краю крыши и почти равнодушно смотрит вниз на толпу. – Неплохая могла бы выйти ласточка!

– Может, спустишься?

– Отсюда вид гораздо лучше.

– Ладно, – сдаюсь я и поворачиваюсь к куполу. – Я собираюсь переговорить с Уэйном. Жди меня тут.

– Ясное дело, – отвечает Джаред. – Удачи!

Я уже и забыл, что на купол можно попасть только с фасада здания, для чего нужно схватиться за бетонный выступ у основания купола, повиснуть, болтая ногами в воздухе, а потом подтянуться на руках. Не помню, беспокоила ли меня некоторая рискованность этого действия в юности, но сейчас я на мгновение замираю. Одно неловкое движение – и я свалюсь с пятого этажа прямо на центральную аллею. Но если Уэйн в своем теперешнем состоянии смог туда забраться, так неужели же я поверну назад? Прежде чем страх успевает сковать мое тело, я хватаюсь за выступ, чувствуя, как шершавый цемент отпечатывается на подушечках пальцев, и закидываю ноги на основание купола. Толпа внизу восхищенно ахает.

Уэйн сидит, облокотившись о купол, в зубах у него одна сигарета, а в тонких пальцах вторая, только что разожженная, протянутая в мою сторону.

– Привет, Джо, – кивает он мне как ни в чем не бывало.

– Здорово.

Я подтягиваюсь наверх, а потом ползу на животе, пока не занимаю безопасное положение на уступе.

– Как поживаешь?

– Шикарно.

Я беру у него сигарету и усаживаюсь рядом, ноги наши самым безрассудным образом болтаются в воздухе.

– Неужели это было так опасно? Почему я этого не помню?

– Мы тогда были бессмертными, – говорит Уэйн, продолжая разглядывать происходящее внизу, под его ногами.

– Наверное, – говорю я, вдыхая немного сигаретного дыма. Вкус у него затхлый, дым обжигает мне нёбо.

– Ну, – говорю я. – В чем дело?

Уэйн кивает, как будто ждал этого вопроса.

– Сегодня утром, проснувшись, я почувствовал себя необыкновенно сильным, – говорит он, – и что-то подсказало мне, что этот день запросто может оказаться последним, когда я могу перемещаться без посторонней помощи. Тебе никогда не понять, каково это: знать, что сегодня ты в последний раз встанешь с кровати, просто увидишь этот мир, небо, почувствуешь землю под ногами, дуновение ветра в лицо.

Он замолкает, чтобы сделать крохотную, почти игрушечную затяжку.

– В общем, рассказывать особенно нечего: я пошел прогуляться, и вот я тут.

– Как же ты смог сюда забраться!

– Сам удивляюсь! Я до конца не верил, что смогу.

– И как ты собирался спускаться?

Уэйн наклоняется вперед и смотрит на толпу между пальцами ног, потом поворачивается ко мне и отвечает с печальной улыбкой:

– Я думал двинуть напрямик.

– Уэйн. Черт тебя дери.

Я в растерянности. Рядом с нами на выступ садятся два серых голубя, бирюзовые крапинки в их оперении сверкают на солнце, как блестки. Раньше голуби никогда не казались мне такими яркими птицами, и некоторое время я восхищенно наблюдаю, как они тревожно топчутся, как будто танцуют, а потом с шумом хлопают крыльями и улетают.

– Послушай, я так устал, – говорит Уэйн. – Я адски устал каждый день вставать, напускать на себя храбрый вид, просто чтобы все не переживали, что я умираю.

Он с силой затягивается, глаза заливают злые слезы, сухие губы начинают дрожать, а он пытается проглотить смесь ужаса и гнева, пенящуюся во рту, словно ведьмино зелье. Непонятно, откуда у иссохшегося человека, стоящего на пороге смерти, оказывается столько слез.

– Я умираю, черт подери, понимаешь ты или нет? И это ненормально. Это катастрофа, блин. Я слишком молод, чтобы умирать. У меня просто нет сил хорохориться и изображать, что я со всем этим смирился.

– А разве это обязательно? – говорю я, просто чтобы что-то сказать.

Уэйн строит комичную рожу:

– Да ладно, Джо. Это же азбука. Всем известно, что у молодых людей с неизлечимыми болезнями со временем вырабатывается искрометное чувство юмора, чтобы все вокруг не чувствовали себя неуютно и чтобы сами они могли служить лучезарным примером кротости перед лицом грядущего дерьма. Ты что, «Путь к себе» не смотришь?

– Честно говоря, нет. – Я тычу в себя пальцем. – Я же не гей, ты забыл?

Уэйн хохочет:

– Прости, забыл.

Он просовывает окурок между ступнями, и мы следим, как он летит на землю.

– У меня, видимо, кризис умирания, если можно так выразиться. Ну в самом деле, в чем будет смысл моей смерти? Я родился, вырос, а теперь я умираю, ну и что, черт подери, с того? Детей нет, семьи нет, никого я душевно не обогатил, ничего в жизни не достиг. Что останется после меня? Я боюсь умирать, чего уж тут, но меня по-настоящему бесит то, что в моем существовании, оказывается, вообще не было никакого смысла, ну разве только служить назиданием другим.

– Ну, вариантов два, – задумчиво говорю я. – Либо загробная жизнь существует, либо ее нет.

– Очень мудро.

– Иди ты знаешь куда? Если ты хотел поговорить со священником, лез бы на церковь.

– Один – ноль в твою пользу, – ухмыляется Уэйн. – Продолжай: до смерти хочу дослушать эту теорию.

– Ну вот. Если загробная жизнь существует, а наш мир – всего лишь ее преддверие, то не важно, что ты ничего не совершил, потому что предстоит еще долгая жизнь, просто в непостижимом для нас состоянии.

– А если загробной жизни нет?

– Тогда мы все рано или поздно окажемся в земле, просто каждый в свое время, и какая тогда разница?

Уэйн озадаченно смотрит на меня:

– То есть ты говоришь, что если загробная жизнь существует, то все, что было тут, не имеет значения, и если она не существует – то все опять же не имеет значения?

– Это грубое упрощение невероятно сложной и структурированной теории мироздания.

– Но в двух словах – смысл такой?

– В двух словах, наверное, да.

– А что же тогда имеет значение?

– Мелочи, – говорю я. – Все то, что ты тогда вспоминал про меня, тебя и Карли. Вот эти мгновения – это то, что имеет значение. Ты сам-то слушаешь, что говоришь?

– Я же был обкуренный, – пожимает он плечами.

Он закуривает новую сигарету и задумчиво кивает. Несколько минут мы сидим молча, глядя на колыхание толпы внизу. С нашей выгодной позиции мы можем наблюдать, как водители останавливают свои машины, чтобы поглазеть вместе со всеми, как отовсюду к школе стекается народ. В Буш-Фолс мало чего происходит, поэтому, когда уж все-таки что-то случается, никто не хочет пропустить зрелище. Прибывают новые микроавтобусы прессы, собралась группка фотографов. От кратких вспышек фотоаппаратов толпа посверкивает как бриллиант. Я пытаюсь отыскать Карли, но с такой высоты разглядеть ее не могу. Мне становится безумно грустно, но странным образом я чувствую какое-то освобождение. Как будто я давным-давно пытался почувствовать грусть, но до сих мне это не удавалось.

– Ну что, – говорю я. – Прыгать-то будешь?

– Не-а.

– Это почему?

– Я не из таких.

– Я тоже так думаю. А теперь давай я помогу тебе спуститься?

Уэйн наклоняется вперед и смотрит на толпу:

– Еще пару минут, хорошо?

– Конечно.

– А Карли там?

– Да, где-то в толпе.

– Джо!

– Ну.

– Не хочу я переезжать в хоспис.

– Ну так и не переезжай.

– Я тут подумал: может, мне к тебе переехать? Ну, в дом твоего отца?

– Отличная мысль.

Уэйн кивает:

– Я не хочу, чтобы друзья подтирали мне задницу, и все такое. Не хочу, чтобы меня запомнили в таком состоянии.

– Надеюсь, ты не обидишься, если я сообщу, что никто особенно не рвется подтирать тебе задницу. Я найму тебе сиделку.

– Недешево же я тебе обойдусь.

– Если что, машину продам.

Тут раздается скрежет, и на краю уступа показываются две руки, а за ними – голова Джареда.

– Привет, – говорит он с улыбкой. – Что новенького?

Снизу раздаются крики, и до меня доходит, что ноги Джареда болтаются в воздухе.

– Живо залезай! – говорю я, затаскивая его на уступ.

– Кто это? – говорит Уэйн.

– Джаред Гофман, – отвечает мой племянник, протягивая Уэйну руку для рукопожатия.

– Сын Брэда.

– Имею честь, – говорит Джаред. – И чем вы тут занимаетесь, на вековом слое птичьего дерьма посиживаете?

– Я же велел тебе ждать внизу!

– Я – дитя, и мне стало скучно. – С этими словами он садится к куполу рядом с Уэйном и закуривает собственную сигарету.

– Вы сильно болеете, да? – без обиняков спрашивает он.

– Сильнее не бывает, – отвечает Уэйн.

– Вам сколько, тридцать?

– Тридцать четыре.

– Черт, – искренне говорит Джаред. – Неслабый кусман от пирога с дерьмищем.

Уэйн, похоже, остался доволен таким выражением. Я делаю вид, что покорнейше извиняюсь.

– Сам знаешь, – со вздохом говорю я. – Молодость достается молодым.

Уэйн кивает:

– А жизнь – живым. – Тут он поворачивается к Джареду. – Расскажи про что-нибудь твое любимое.

– В смысле? – не понимает Джаред.

Уэйн поднимает взгляд в небеса.

– Расскажи про то, что доставляет тебе радость в жизни – простую, бессмысленную радость, которой ты наслаждаешься и тут же забываешь об этом. – Тут он довольно-таки свирепо смотрит на Джареда. – Учти: скажешь «минет» – с крыши столкну.

Джаред задумчиво посасывает сигарету.

– Я иногда замораживаю апельсиновый сок в пластиковом стаканчике, ну, как мороженое, знаете? Потом, когда его сосешь, то обычно высасываешь изо льда весь сок, и в итоге остается просто безвкусная льдинка. Но на дне стаканчика остается самая капелька сока, и, пробираясь через весь этот лед, можно иногда наклонить стаканчик и глотнуть чистого, ледяного сока, и это ужасно сладко. – Он смущенно смотрит на нас. – Звучит, наверное, глупо, но вы же сами спросили.

Уэйн улыбается и закрывает глаза. Нас обдувает прохладный ветерок, и Уэйн заметно дрожит.

– Великолепно, – говорит он. – Теперь ты, Джо.

Я задумываюсь на некоторое время, а потом отвечаю:

– Фиби Кейтс.

– Фиби Кейтс? – недоверчиво переспрашивает Уэйн.

– Кто такая Фиби Кейтс? – спрашивает Джаред.

– Актриса, – отвечаю я. – В нашем поколении все мальчишки были в нее влюблены.

– Потому что она снялась с голой грудью в фильме «Быстрые перемены в школе Риджмонт Хай», – говорит Уэйн.

– А, – кивает Джаред. – Я понял, кто это.

– При чем тут «Быстрые перемены»! Просто в ней есть что-то совершенно непорочное. Когда я был подростком, она олицетворяла собой такую девчонку, о которой только можно было мечтать. Я воображал себе, какая бы потрясающая у меня была жизнь, если бы рядом со мной была такая, как она. И теперь, если я вижу ее по телевизору, она вселяет в меня необъяснимую радость и надежду: мол, детские мечты все еще живы, вот они, здесь, их еще можно осуществить.

– Ага, – говорит Уэйн. – Но только почему именно Фиби Кейтс? Ума не приложу.

– И я тоже не понимаю, – качает головой Джаред.

– Ну, понятно, один – гей, второй опоздал на поколение, так что отвечу-ка я лучше «минет» – в целях экономии времени. По крайней мере, ничего объяснять не придется, – говорю я, и мы дружно смеемся. – Ну чего, спускаемся, что ли?

Удивительно, как стихает толпа, когда мы все втроем встаем и пускаемся в опасный путь с уступа: Джаред слезает первым, помогая мне спустить Уэйна. Как только мы добираемся до крыши, зрители начинают бешено хлопать, приветствуя нас криками, как будто рок-музыкантов: «Спасибо, Буш-Фолс!», «Счастливо оставаться!», «Да хранит вас бог!».

У лестницы нас поджидает Мыш с помощником и двумя санитарами. Санитары подходят с двух сторон к Уэйну и аккуратно сопровождают его вниз. Помощник шерифа достает наручники, и Мыш берет нас с Джаредом под стражу за хулиганство и препятствование работе органов правопорядка. Видно, мы помешали проведению какой-то спасательной операции.