Текст книги "Книга Джо"

Автор книги: Джонатан Троппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Глава 20

В последние два дня разнообразные обрывки моих воспоминаний, словно новые кофейни «Старбакс», выскакивали на каждом шагу, поэтому меня не должно было удивить появление на ступенях отцовского дома Люси Хабер. Однако в первый момент я совершенно сражен. На ней босоножки на высокой платформе, длинная облегающая юбка с очень смелым разрезом и шелковая блузка с глубоким круглым декольте. С дороги, где я припарковался, кажется, будто она вообще не постарела, и только подойдя поближе, я замечаю легкие морщинки под глазами и в уголках губ, сложенных в неуверенную улыбку. Количество экземпляров «Буш-Фолс» на газоне несколько подросло с утра, и я чуть не падаю, споткнувшись об один из них, не в силах отвести взгляда от Люси.

– Здравствуй, Джо, – говорит она, и голос ее звучит ниже, чем мне запомнилось.

– Привет, Люси.

Я поднимаюсь по ступенькам, и мы сначала вроде жмем друг другу руки, но потом, на полпути прервавшись, неловко обнимаемся. Я чувствую, какая она гибкая и упругая, чего совсем не ожидаешь от пятидесятилетней женщины, а от ее волос исходит все тот же дурманящий аромат сиреневого шампуня, который пьянил меня еще подростком.

– Я услышала, что ты в городе, – сказала она, отступая назад, чтобы получше разглядеть меня, – и решила заглянуть.

– Я очень рад, – говорю я, хотя сам еще не понял, правда ли это. Я впускаю ее внутрь, нарочно громко звеня ключами, на тот случай, если Джаред с подружкой снова тут, но дом пуст. Господи, о чем же мне говорить с Люси?

– Налить вам чего-нибудь? – предлагаю я.

– Спасибо, не нужно, – отвечает она, с некоторым интересом оглядывая прихожую.

– Точно?

– Да.

Она заходит в гостиную и наклоняется к семейным фотографиям на журнальном столике. Люси Хабер в доме моего детства – это редчайшее астрологическое явление, вроде противостояния планет, и последствия его непредсказуемы.

– Как отец?

– Так себе, – отвечаю я, садясь на диван. Она почти сразу опускается рядом, отчего сиденье подо мной слегка смещается. Куда логичнее и уместнее было бы сесть на кушетку, стоящую перпендикулярно дивану, и я растерян, встревожен, да и что греха таить, возбужден ее неожиданным выбором.

– Мне очень жаль, – говорит Люси. – А ты что, в аварию попал?

– А?

Она скользит пальцами по моему лицу вдоль раны на виске. Материнский жест? Сексуальный? Фрейдистский? Возможные варианты проносятся у меня в голове, как в телевикторине. «Прошу помощь зала!» Прикосновение Люси немедленно запускает моторчик в нижней части моего тела, и от него вниз немедленно начинают идти волны тепла. Я молюсь о том, чтобы дрожь в моих бедрах снаружи была не так заметна, как изнутри.

– В драку попал, – отвечаю я, – с одним из эмоциональных критиков моего творчества.

Она кивает, слегка задержав руку на моем лице:

– Надо думать, у тебя их тут немало.

– А вы тоже из их числа? – нервно спрашиваю я. Именно такого момента я и опасался, когда умолял Оуэна, чтобы он позволил мне вычеркнуть из рукописи особенно откровенные страницы про Люси. И вот мы вместе – прямо как в страшном (или прекрасном) сне, и я весь как на ладони, мое страстное увлечение больше не секрет для нее. Ладно бы только это, но она знает, что я об этом знаю, а я знаю, что она знает, что я знаю, и этот дополнительный виток знания заставляет мои поджилки трястись от ужаса.

– Меня очень тронула твоя книга, – говорит она, при этих словах у нее начинает дрожать нижняя губа. – Ты по-новому показал мне моего сына, я как мать совсем не знала его с этой стороны.

Она протягивает руку и сжимает мою ладонь.

– Даже выразить не могу, насколько это дорогой подарок.

Я онемел от удивления. Свидетельством моего полнейшего эгоизма может служить то, что я даже не задумывался, каково будет Люси читать про Сэмми. Меня беспокоили только мои собственные сексуальные признания.

– Очень рад, – заикаясь, говорю я.

Она кивает, а потом тихо смеется, аккуратно останавливая слезу кончиком пальца. Ногти у нее идеально отполированы.

– Иногда, когда мне особенно одиноко, я перечитываю некоторые места в твоей книге – это меня очень успокаивает.

Какие это, интересно, места? Я разглядываю ее лицо, по-прежнему совершенно безупречное, пухлые губы, такие чувственные и зовущие, она только самую малость выпячивает их наружу, как будто намекает, как сладостно они могут присосаться к различным частям твоего тела. Она снова откидывается на диване и тепло улыбается мне, зубы ее ослепительно-белые, наверняка от постоянной полировки этими невозможными губами. Я тщетно роюсь в голове, пытаясь найти хоть какие-то слова, но в голове пусто, поскольку кровь, будучи веществом жидким, от нее отлила, переместившись в самую нижнюю доступную точку.

– Рад тебя видеть, Люси, – говорю я в конце концов.

Она кивает, улыбаясь, и поднимается, чтобы уходить.

– Я тоже рада тебя видеть. Вспомнилось сразу много всего.

Я провожаю ее в прихожую, тщетно стараясь не пялиться на ее зад. В дверях она берет мою руку в свои ладони.

– Джо, ты был для Сэмми хорошим другом. Для него это много значило. И для меня тоже.

– Я старался, – сбивчиво отвечаю я, чувствуя, как в состоянии полнейшего возбуждения безбожно лицемерю.

Люси снова меня обнимает, на этот раз крепче, всем своим телом прижимаясь ко мне. Могу поклясться: это совсем не такое объятие, как первое. Движение это она совершает так неожиданно, что я не успеваю подготовиться, увернуться как-то так, чтобы мое возбуждение не было заметно, и поэтому я как штыком что есть мочи упираюсь ей в бедро. Теперь она знает, и я знаю, что она знает, и она знает, что я знаю, что она знает. И снова наше знание образует замкнутый круг, в центре которого – сильнейший прилив крови в определенной части моего тела. Повернув голову, она прижимается губами к моему уху, заставляя меня пожалеть, что на ушах не бывает вкусовых рецепторов, способных распознать вкус ее духов. Кажется, персик.

– Заходи ко мне, – шепчет она. – Я хочу еще поговорить о твоей книге.

– Приду, – говорю я, дрожа от нажима ее губ и чувствуя, как по моей шее разливается жар. Вот что значит полгода полного воздержания.

Она отступает, проводит пальцами по моей руке, выпуская меня из объятий.

– Обещаешь?

Я обещаю.

При редактировании «Буш-Фолс» я метался и не мог решить, включать ли в книгу описание моего страстного увлечения матерью Сэмми, опасаясь, что в один прекрасный день Люси ее прочтет.

– Как только ты начинаешь править свой текст, исходя из того, кому и как он может понравиться, ты рискуешь потерять целостность произведения, – мрачно сказал Оуэн.

– Это же художественная литература, – слабо протестовал я.

– От автора художественного текста требуется такая же правда, как и от документалиста, – напыщенно произнес Оуэн. – И даже в большей степени, так как его не связывают соображения фактического характера.

– Тут какое-то терминологическое противоречие, нет?

– Только в глазах узколобого буквалиста. И вообще, дело вовсе не в этом.

– А в чем?

Оуэн ухмыляется:

– Секс хорошо покупают.

Вскоре после визита Люси я, стоя под душем, до смерти пугаюсь пронзительного тоскливого воя, который с остервенением вырывается из моей груди, царапает горло и глухо отдается от кафельных стен и матовой стеклянной двери душа. Этот одинокий крик прорывает какую-то внутреннюю плотину, и еще минут пять я содрогаюсь в плаче под горячей струей, тело сотрясается от рыданий, рвущихся наружу из глубины живота.

Когда это заканчивается, я выхожу из душа, чувствуя себя опустошенным и перегруженным одновременно, и оборачиваю одно полотенце вокруг талии, а другое – вокруг головы и плеч, отчего я всегда чувствую себя борцом-тяжеловесом. Сморкаюсь, бумажная салфетка распадается в моих влажных руках, и ее мокрые клочки плавают в моих соплях, как аквариумные рыбки. Я изучаю себя в зеркале, – а что я, собственно, ожидал там увидеть? – дожидаюсь, пока стекло замутнеет, скрыв мое лицо, после чего одеваюсь и отправляю сообщение Оуэну.

– Со мной что-то не то, – говорю я, когда он перезванивает. Тут же чувствую, как он с трудом удерживается, чтобы не спросить «что именно ты уже заметил?».

Я рассказываю, как страшно разрыдался в душе, потом – как плакал на аварийной лестнице в больнице и в отцовском кабинете накануне.

– В плаче, – отвечает он, – нет совершенно ничего странного.

– Для меня есть.

– Послушай, Джо, совершенно очевидно, что у тебя сохранился огромный неразрешенный конфликт с родными и прошлым.

– Несомненно, – отвечаю я, стараясь не вскипать. – Но раньше как-то я от этого не плакал. Как бы ты объяснил такое поведение?

– Ты имеешь в виду, если бы я был психотерапевтом?

– Да.

– Которым я не являюсь.

– Ну и что.

– Ну, не знаю, – говорит Оуэн. – Психотерапия – это сложный комплекс исследований и анализа. Поспешная постановка диагноза – это искажение самой сути процесса.

– Но ведь ты его уже поставил.

– Ясное дело. Это я так, для страховки. Чтобы, как всегда, ответственность с себя снять, если что.

– Принято. Ну, давай выкладывай. Ты считаешь, у меня нервный срыв?

– Да нет у тебя никакого срыва, – с тяжелым вздохом говорит он. – Не думаю, что ты на такое способен.

Только в устах Оуэна несклонность к нервным срывам могла прозвучать как недостаток.

– Так, навскидку могу сказать, что тебе, скорее всего, много лет недоставало любви родных и ты из-за этого чувствуешь себя одиноко. Очень может быть, что во многом поэтому у тебя и с другими отношения совершенно не складываются. Ты постоянно неудовлетворен, потому что никакая женщина не может заполнить тот любовный вакуум, который создали вокруг тебя родные. Ну а сейчас ты вернулся в родной город, столкнулся с теми самыми родными, любви которых тебе так не хватает, и больше не можешь сдерживать чувства вины, одиночества и утраты.

Довольно продолжительное время на обоих концах провода слышно только дыхание. Я обдумываю его слова.

– Довольно точно.

– А чего ты удивляешься! Я же небось самый умный и проницательный из всех твоих знакомых.

– Спасибо. Да, чего еще желать.

– Таблеток! – отвечает Оуэн. – Вот если бы я мог выписывать рецепты, это бы не помешало.

Глава 21

В Буш-Фолс ночь наступает быстро, фонарей-то мало, только на крупных перекрестках. К тому моменту, как я заканчиваю говорить с Оуэном и выхожу на крыльцо, на улице уже темно, слабый свет от входных дверей и садовых фонарей едва пробивается сквозь толстый покров пригородной ночи. Где-то поблизости собака требовательно завыла на спрятавшуюся за тучами луну, а издалека едва доносится звук проезжающей по Стрэтфилд-роуд машины. На лужайке валяется около десятка книг: похоже, в городе уже знают, как надлежит поступать с прочитанным экземпляром «Буш-Фолс».

На ступеньках сидит Джаред и при тусклом свете фонаря над входной дверью читает «Сирены Титана» в мягкой потрепанной обложке. Когда я выхожу на крыльцо, он поднимает на меня глаза и улыбается:

– Привет, дядя Джо.

Этот вот «дядя» по-прежнему режет мне слух, как тысячу раз произнесенное слово, смысл которого почти полностью стерся от многократных повторов.

– А ты вообще дома бываешь? – спрашиваю я.

– В последнее время нет, – отвечает он с кривой улыбкой.

– Любишь Воннегута? – Я опускаюсь на ступеньки рядом с ним, и потревоженные мошки пускаются в бешеную ритуальную пляску вокруг фонаря над входной дверью. Несколько секунд мы размахиваем руками, нанося мухам и комарам смертельные удары направо и налево, и оставшиеся в живых, сгрудившись у самой лампочки, в спешном порядке пересматривают план боевых действий.

– Неплохо пишет, – говорит Джаред. – Мне в школе задали «Бойню номер пять», и я как-то втянулся.

Я беру у него из рук книжку и быстро листаю, пока не добираюсь до необычного посвящения.

Все действующие лица, места и события в этой книге – подлинные. Некоторые высказывания и мысли по необходимости сочинены автором. Ни одно из имен не изменено ради того, чтобы оградить невиновных, ибо Господь Бог хранит невинных по долгу своей небесной службы. [2]2
  Курт Воннегут. Сирены Титана. Перевод Р. Райт-Ковалевой.


[Закрыть]

Тут Воннегут ошибся. Изменять имена, мне кажется, следует именно виновным.

Я возвращаю книжку Джареду, и он небрежно засовывает ее в задний карман штанов. На нем свободные черные джинсы и серый свитер, болтающийся на его гибком теле.

– Куда направляешься? – спрашивает он меня.

– Вообще-то никуда, – отвечаю я. В принципе, в ближайшее время хотелось бы позвонить Карли, но я еще не окончательно оправился после своего мини-срыва и последующего междугороднего сеанса психотерапии с Оуэном, так что мне требуется какое-то время, чтобы прийти в себя до разговора с ней.

– Тебе надо развеяться, – говорит Джаред, поднимаясь на ноги. – Хочешь прокатиться?

– Куда?

– Секрет.

Некоторое время я смотрю на племянника, вслушиваюсь в многоголосое пение сверчков и глубоко вдыхаю прохладный вечерний воздух.

– К черту все! – И я решаюсь отправиться с ним. Все начало происходить само по себе, как-то помимо меня. Стать просто беззаботным пассажиром – это тоже выбор и большое облегчение.

– Ну, супер, – говорит Джаред. – Наверное, придется поехать на твоей машине.

– А у тебя есть машина?

– Не-а. Поэтому-то, наверное, и придется поехать на твоей.

Он улыбается своей коронной улыбочкой и лениво плетется в сторону «мерседеса», на ходу отбрасывая волосы со лба и заправляя их за уши. Я стараюсь игнорировать тот факт, что меня везде приглашают по большей части потому, что ко мне прилагается тачка. Дойдя до машины, Джаред некоторое время оглядывает покореженную дверь и разбитую фару и сочувственно свистит в знак всеобщей мужской солидарности перед лицом изувеченной красоты, той солидарности, какую выказывают в основном в двух ситуациях: обрезания крайней плоти и крупного повреждения иномарки.

Он поворачивается ко мне, приподнимает брови, подставляет ладонь и говорит:

– Я поведу?

– Я слышал, что это тебя вчера Шон Таллон приложил, – говорит он светски, ведя «мерседес» по торговым районам на угрожающей скорости.

Я пристегиваюсь.

– Где это ты слышал?

Джаред пропускает мой вопрос мимо ушей.

– Он псих со справкой, имей в виду.

– Да я уж слыхал, – говорю я. – И что это значит?

Он пожимает плечами и делает резкий правый поворот.

– В общем-то, что не надо было с ним связываться.

– Отец твой, кажется, его не боится.

– С чем его и поздравляю! – кисло говорит Джаред.

Я задумчиво смотрю на племянника:

– Что у тебя с отцом?

– На этой неделе проблема в сережках.

Я собираюсь что-то сказать, потом сам себя обрываю – вроде какое мое дело, – но потом, конечно, все равно говорю:

– Ты же понимаешь, что у тебя период такой. Через пару лет ты все это перерастешь, и эта бунтарская ерунда потеряет для тебя всякий смысл.

– Возможно, – признает он, не отрываясь от дороги. – Но пока борьба в разгаре, я должен сражаться за правое дело.

Он улыбается:

– Можно сказать, работа у меня такая.

– Тогда ты просто трудоголик.

– Ладно, проехали, – отвечает Джаред. – А у вас с ним что?

– Да ничего особенного, буквально пара лет интенсивной семейной терапии – и проблема будет снята.

– Ну, тут, наверное, поезд ушел. Бабушки давно нет, а с дедушкой… сам знаешь что.

Я впервые слышу, как мою маму назвали бабушкой. Мне никогда не приходило в голову, что этот титул можно получить посмертно, и когда Джаред произносит его, я совершенно теряюсь. У меня сосет под ложечкой, и внезапно мне так сильно хочется заплакать, что продолжать беседу я не в состоянии. Несколько минут мы сидим молча, пока я не замечаю, что мы выехали из города по бульвару Портерс.

– Куда мы едем? – спрашиваю я. – Тут же нет ничего, кроме завода «Портерс».

– Точно!

– Что мы там забыли?

– Увидишь.

Центральный офис «Пи-Джей-Портерс» занимает массивное, разлапистое пятиэтажное здание, снаружи практически целиком покрытое непрозрачным темным стеклом и полированным камнем, эдакий памятник капитализму. Вокруг здания простираются гектары безупречных газонов, на них в стратегическом порядке раскиданы пруды и фонтаны, как будто офис выстроили прямо посреди поля для гольфа международного класса. Ощущение полной оторванности от мира усилено специально сохраненной полосой леса шириной в полгектара, которая окружает всю территорию. Эти огромные идиллические пространства – то ли памятник современной эргономике, то ли олицетворение непомерно раздутого коллективного эго семейства Портеров на пике их финансового благополучия.

Джаред проезжает мимо главного входа с запертыми воротами, и мы еще некоторое время едем по узкой дороге, петляющей между деревьями, пока он вдруг резко не сворачивает на лесную грунтовку. Она упирается в еще одни ворота в сетчатой восьмифутовой ограде, опоясывающей территорию «Портерс» по всему периметру. В лучах фар «мерседеса» неожиданно материализуется целая группа подростков, они возникают словно привидения. Ребята курят, прислонившись к стволам деревьев, и кидают в лес камни, с видом забытых мальчишек в ожидании Питера Пэна. Тут их изображение гаснет, потому что Джаред выключает фары, припарковавшись в лесу между джипом и «хондой-аккорд». Мы выходим из машины и подходим к ребятам – все они примерно возраста Джареда.

– Как обстановка? – говорит Джаред, пожимая руки направо и налево, а они оглядывают меня, незнакомого старпера, с нескрываемым подозрением. Помимо себя и Джареда, я насчитал еще шестерых.

– Это кто? – спрашивает его высокий, крепкий парень с крашеными черными волосами и светлой бородкой.

– Это мой скандально известный дядя Джо, – говорит Джаред, махнув в мою сторону рукой. – Он сегодня будет вместо Горди.

– Вы – тот самый автор? – включается другой парень.

– Да, это я, – говорю я и ощущаю разницу в возрасте, благодаря в том числе мериносовому свитеру и легким брюкам от «Брукс Бразерс». Они все одеты примерно одинаково: черные футболки или толстовки, темные мешковатые широкие штаны и кроссовки. Лица у них у всех сильно зацепило бунтарской шрапнелью, как будто в самом центре толпы разорвалась граната помешательства, проколов все открытые участки кожи: от ноздрей и мочек до бровей, губ и языков – все пробито пирсингом.

– Автор чего? – интересуется кто-то еще, и ему кратко меня представляют.

– Ты чё, он же это кино снял, про Буш-Фолс. Где парень мать трахает.

– Придурок, он книгу написал. А фильм потом уже сняли.

– Короче, типа того.

– Он трахает мать?

– Мать друга, чудила. И не трахает. У него просто на нее встает.

– А. Это нормально. У меня на мать Джареда встает.

– А ну заткнулся, Микки.

– А по-твоему, у тебя мать – не крутая телка? Только честно!

– Да пошел ты.

Когда все вопросы разрешены, вперед выступает парень с козлиной бородкой – я уже знаю, что его зовут Микки.

– Эй, Джаред, какого рожна ты привел на игру взрослого?

– Он нормальный, – просто отвечает Джаред. – Он никому не расскажет. И это только на один раз, вместо Горди.

Они все некоторое время разглядывают меня, задумчиво хмурясь, и я ощущаю себя школьным изгоем во время деления на команды для вышибал: толпа редеет, а он стоит и ждет, когда его выберут.

Наконец Микки делает шаг вперед и пожимает мне руку.

– Ладно, пойдет, – говорит он. – Если только у вас это, ну, проблем с сердцем нету, и все такое.

– Я в порядке, – криво улыбаюсь я.

– О'кей, – говорит Джаред, сверкнув одобрительной улыбкой. – К делу.

«Дело» оказывается пейнтболом. Микки открывает багажник своего джипа, все его обступают, и он вытаскивает и раздает собравшимся груду пневматических маркеров, которые выглядят точь-в-точь как самое современное оружие террористов. Ребята сосредоточенно готовят амуницию, переговариваясь на сложном техническом жаргоне: всякие там флип-лоудеры, батт-плейты и двадцатиунциевые баллоны. Забавно, как легко они оперируют такими словами, как «щечки» и «яйца»: если когда-то их и забавлял сексуальный подтекст, он уже давно исчерпан. Джаред дает мне мой маркер, «Автококер 2000», и показывает, как вставлять вертикальный газовый баллон и заряжать цилиндрический магазин с шарами. Кроме того, я получаю черный рюкзак с защитной маской, запасными шарами и газовыми баллонами.

Когда маркеры и все остальное пристегнуто на липучки и закреплено на плечевых ремнях, они один за другим взбираются на решетку забора, легко перемахивают через него и мягко спрыгивают на территорию «Портерс». Последний раз я перелезал через забор бог знает когда, поэтому, когда подходит моя очередь, я решительно бросаюсь на него, чтобы ни за что не оплошать: а то повиснешь там на самом верху или порвешь себе все на свете! Мы перебрались на ту сторону и молча бежим по лесу, который в беспросветной темноте кажется бесконечным. Выбравшись на просторы портеровских задних газонов, мы бросаемся врассыпную, титановые корпуса автоматов в наших руках блестят в голубом свете луны. Без труда представляешь, что ты – член отряда коммандос, проникшего в расположение противника, и когда мы взбираемся на холм и нам открывается вид на массивное черное здание, мерцающее в темноте, я испытываю щенячий восторг.

Я замедляю бег у того озерца, у которого тем летом было столько сижено с Уэйном и Сэмми. Я вспоминаю, как Уэйн летел сквозь струю, когда прыгнул с платформы гейзера. Сейчас фонтан выключен, и темная вода неподвижна, как стекло. У меня в голове начинает негромко, эхом звучать голос Спрингстина, он поет «Призрак в ночи», и я чувствую какой-то жаркий трепет в груди, но не останавливаюсь, бегу дальше. Тут и так страшно, не стоит добавлять своих собственных призраков.

Ясно, что ребята здесь далеко не в первый раз: все как один движутся к дальней погрузочной площадке слева от главного здания. Двое исчезают в кустах, а потом появляются с монтировками, подсовывают их под резиновую окантовку двери на площадку и подцепляют ее снизу. Дверь послушно ползет вверх на своих колесиках, мы гуськом проходим внутрь, а последние вошедшие опускают дверь на место. Джаред идет первым, мы – цепочкой – вслед за ним, через холл на лестницу. Поднимаемся на четыре пролета и входим в огромное помещение, разбитое стеклянными перегородками на бесконечное множество клетушек, – вперед и в обе стороны, куда хватает глаз, видно только их.

– Когда фирма разорилась, помещение опечатали, – объясняет мне Джаред, пока остальные сваливают снаряжение на столы, заряжают маркеры и готовят оружие к бою. Видимо, здесь тишина уже не важна.

– Пока адвокаты судятся, все закрыто. Поэтому тут все как было.

Я медленно иду сквозь непрекращающийся лес перегородок, в отсеках по-прежнему стоят столы, стулья, компьютеры, телефоны, факсы. У многих на стенках до сих пор висят картинки, фотографии – реквизит мелких служащих, пытающихся забыть, что они занимают всего лишь крошечные уголки в огромном пчелином улье. Повсюду царит атмосфера прямо-таки апокалиптического запустения: когда-то огромное процветающее предприятие сегодня превратилось в корпорацию-призрак. Лучшего места для пейнтбола не найти.

Мы разбиваемся на две команды по четверо, Джаред и я оказываемся в компании еще двоих ребят. Одного, круглолицего и прыщавого, зовут Гроссман, а другого – просто Дуб: то ли это сокращение, то ли все дело просто в том, что он гораздо выше остальных. Команды расходятся по разным концам огромного помещения и вешают свои флаги, потом кто-то свистит в свисток, и игра начинается. Следующие два часа мы бешено носимся по стеклянным лабиринтам, прячемся, пригибаемся, стреляем и орем. Каждая игра продолжается примерно двадцать минут и заканчивается, когда либо все четверо «убиты», либо если кому-то удается гораздо более сложный подвиг: стащить чужое знамя, самому при этом не погибнув.

Сначала я осторожничаю, мне все кажется детским и глупым, но после первого приговора «убит» я с головой окунаюсь в первобытный восторг игры, без остатка растворяюсь в азартном тумане игрушечной битвы. Шары с краской – на самом деле это прессованные желатиновые капсулы – бьют довольно ощутимо, но эта жалящая боль – тоже часть кайфа. Кроме того, чего уж там, нервы здорово щекочет чувство реальной опасности: ведь мы безусловные нарушители и занимаемся не чем иным, как вандализмом. Атрибуты погибшей корпоративной цивилизации, создающие антураж игры, конечно, тоже добавляют сюрреалистического привкуса происходящему, и все это вместе с воинственными криками мальчишек, отражающимися от высокого стеклянного потолка, вызывает в памяти образы из «Повелителя мух». И только после четвертой игры, когда объявляют перерыв и все собираются в фойе передохнуть, до меня доходит, что за странное, забытое чувство меня охватило: мне весело.

Мы с Джаредом падаем на офисные кресла на колесиках, кидаем маркеры на колени и стаскиваем маски. Мы обливаемся потом и тяжело дышим, одежда покрыта импрессионистскими пятнами синей краски. На картриджах нашей команды была наклейка «Красный вирус», и в слабом свете указателей «выход» я только теперь замечаю, что наши противники залиты красной краской. Мы отдыхаем, в воздухе царит простой дух товарищества, как будто бойцы одного взвода присели перевести дух, перед тем как отбить у врага очередную высоту.

– Эй, мистер Гофман, – говорит Микки.

– Можно просто Джо.

– Джо. Я не ожидал, что у вас так хорошо получится. Вы в отличной форме.

– Спасибо.

– Для такого старикана, – заканчивает он с улыбкой.

– Микки, – начинаю я.

– Да.

– Соси мой «Автококер».

Эта реплика встречена дружным гоготом, и меня захлестывает юношеская гордость за ловкую остроту.

– А как же охрана? – спрашиваю я. – Неужели так все оставили?

– Только два сторожа в будке у ворот, – говорит Джаред. – Бывает, что они прокатятся на тележке для гольфа по территории, но внутрь никогда не заходят.

– У них времени нет: они телевизор смотрят, – добавляет Микки.

– Мы выбираем вечера, когда по телику интересный матч, – вставляет кто-то еще, кажется, Гроссман.

– А откуда вы знаете, что они никогда не патрулируют здание?

– Такого просто ни разу не было, – отвечает Джаред.

Ясное дело, ровно в этот момент дверь, ведущая на лестницу, с шумом распахивается, и в комнату врываются двое охранников в форме. Они кричат и машут фонариками в нашу сторону.

– Черт, – говорит Джаред.

– Не двигайтесь! – кричит один охранник.

Приказу подчиняюсь один я. Семеро моих товарищей неожиданно вскакивают на ноги и все как один направляют свои автоматы на ошеломленных охранников. Те замирают на месте с раскрытыми ртами.

– Сами не двигайтесь, ублюдки! – весело вопит Микки.

Охранники в страхе пялятся на титановые стволы семи «Автококеров», и несколько секунд мы все стоим неподвижно, немая сцена, прямо как у Тарантино. И тут лицо одного из охранников озаряется.

– Постой-ка. Это же духовые ружья, – возмущенно говорит он, как будто поймав нас на жульничестве.

Микки издает душераздирающий вопль, и я, не веря своим глазам, наблюдаю, как семеро парней открывают красно-синий огонь по охранникам, при этом маркеры свистят и щелкают, словно ударные в музыке нью-уэйв. Удивительно красочное зрелище: под громкую симфонию легких лопающихся звуков шары разрываются на охранниках, и те падают на пол с возмущенными воплями, сворачиваются в комочки, прикрывают головы руками.

– Бежим! – командует кто-то, и мы все начинаем отступать к лестнице, поддерживая заградительный огонь, чтобы охранники не встали с пола, пока мы не окажемся за дверью. Мы несемся вниз по лестнице с дикими криками и победным улюлюканьем, и среди этого безумного ора я слышу свой собственный голос. В следующее мгновение мы уже сбежали с лестницы, несемся через погрузочную площадку и вылетаем из здания, в темноту портеровских просторов. Прохладный воздух освежает мое разгоряченное, потное лицо, и когда мы попадаем в спасительное укрытие леса, я почти в эйфории.

Если вы думаете, что взбираться на полной скорости на двухметровый сетчатый забор, неся при этом килограммовое ружье и рюкзак с двумя килограммами амуниции очень легко, то вы глубоко ошибаетесь. Или вам семнадцать лет. Я, не задумываясь, бросаюсь на забор, в полной уверенности, что легко перемахну его вслед за своими бегущими товарищами, которые уже без труда оказались на той стороне. Взбираться-то я взбираюсь и даже перемахиваю, но когда я хочу уже прыгнуть вниз, лямка моего маркера зацепляется за опору сетки, и меня отбрасывает обратно к забору, в результате чего лямка соскакивает у меня с плеча и утягивает за горло. Пару секунд я униженно болтаюсь в воздухе, рискуя окончить свою жизнь на виселице. Но перед глазами у меня проносится не вся моя жизнь – даже в такой момент я любой ценой пытаюсь избегать клише, – а лица родственников и коллег, которые хмыкают и закатывают глаза, узнавая из новостей подробности моей идиотской кончины. В этот момент Джаред с Микки замечают, в каком плачевном состоянии я нахожусь, и спешат на выручку. Приподняв меня, они высвобождают лямку. Когда меня тянут вниз, одна нога зацепляется за торчащий край проволоки. Раздается громкий треск, штаны рвутся от середины икры до самого низа, и холодный металл прорезает жгучую рану на лодыжке. Я горд тем, что не кричу, впрочем, учитывая то, что мое горло только что освободили от смертельной петли автоматного ремня, вряд ли я смог бы издать что-то кроме хриплого карканья.

Я осторожно хромаю к «мерседесу», уже заведенному Джаредом, Микки подсаживает меня внутрь и, когда я заваливаюсь на сиденье, хлопает меня по плечу:

– Соси мой «Автококер», – говорит он с дьявольской улыбкой. – Это ты неслабо выдал!

И с этими словами он исчезает в ночи.

Джаред жмет на газ и выезжает на грунтовку. Прямо перед нами бешено вращающиеся колеса джипа Микки выбивают из покрытия мелкий камушек, и тот словно пуля ударяется о мое лобовое стекло. Раздается резкий хлопок, и на немецком стекле, прямо под зеркальцем дальнего вида, образуется маленький круглый скол, от которого в разные стороны расползаются три или четыре щупальца.

– Упс, – говорит Джаред.

– Не останавливайся, – говорю я. Мой племянник-взломщик на бешеной скорости уносится в ночь, а я ощупываю свою лодыжку и чувствую, что пальцы стали липкими от крови. И именно это – хотя какая, казалось бы, связь? – напоминает мне о том, что я забыл позвонить Карли, как обещал.