Текст книги "Книга Джо"

Автор книги: Джонатан Троппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Глава 3

Повесив трубку после разговора с Синди, я почувствовал острое желание кому-нибудь позвонить. Как объять такое в одиночку, да еще в разбитом состоянии после урывочного сна! Отец при смерти, и мне предстоит появиться в Буш-Фолс после семнадцати лет отсутствия. Я прикладываю к уху телефонную трубку и ощущаю полную пустоту. Кому же я собрался звонить?

Решив раз и навсегда порвать порочный круг случайных связей, я последние полгода экспериментирую с сексуальным воздержанием, и после парочки фальстартов у меня, похоже, кое-что начало получаться. Я развил в себе два состояния: острое возбуждение и острую жалость к себе. В разные дни я испытываю попеременно то одно, то другое, но сейчас, когда я лежу один в темноте, потрясенный, потерянный в пустынных просторах моей гигантской кровати (вот уж была оптимистичная покупка), – жалость к себе, без сомнения, лидирует с большим отрывом.

Кому позвонить? С отвращением понимаю, что на ум приходят только люди, с которыми я так или иначе связан профессионально. Когда «Буш-Фолс» попал в список бестселлеров, я ушел с работы и перебрался из однокомнатной квартиры на Амстердам-стрит в доме без лифта в пятикомнатную в кооперативном доме у Центрального парка, и это превращение из многообещающего писателя в успешного оставило меня, похоже, совсем без друзей. Все это, хотя и непрямое, но все равно очень заметное проявление моих охренительных бабок.

Это Оуэн использует такое выражение. Сначала был аванс: семьдесят пять тысяч, за вычетом его пятнадцати процентов, разумеется, да еще примерно тридцать восемь процентов налогов. В результате мне досталось чуть меньше сорока тысяч, не баран чихнул, конечно, но все же охренительными бабками никак не назовешь.

– Опра теперь сама книжки не выбирает, – сказал мне как-то Оуэн вскоре после выхода «Буш-Фолс», когда мы сидели у него в кабинете и занимались мозговым штурмом. – С другой стороны, твою она бы в жизни не выбрала. У тебя же там ни женщины тяжелой судьбы, ни добившегося всеобщего признания инвалида-колясочника, ни тернистого пути к вершинам духовного самопознания.

Не то чтобы он меня поразил в самое сердце. Я, честно говоря, еще не успел оправиться от шока, что мою книгу вообще опубликовали, не говоря уж об авансе в семьдесят пять тысяч.

– Ну, так что будем делать, как книгу продавать? – спросил Оуэн с ухмылкой.

– Встречи с читателями по всей стране?

– Тебя никто не знает.

– Реклама?

– Та же фигня.

– А как сделать так, чтобы тебя узнали?

– Продать побольше книг.

– Ну, о'кей. А как мы это сделаем?

Оуэн ухмыльнулся мне из-за своего письменного стола:

– Опра.

– Послушай, – сказал я, – люди же как-то продавали книжки, когда никакой Опры не было.

Он задумчиво кивнул собственным мыслям.

– Есть идея, – сказал он.

Оуэн устроил так, что «Карманный формат», буш-фолский книжный магазин, получил огромную партию первых экземпляров романа бесплатно. А потом он отправил в Буш-Фолс одного из своих клиентов, по совместительству являвшегося штатным автором «Нью-Йорк таймс», с заданием разыскать прототипов каких-нибудь персонажей из книжки и взять у них интервью. В результате появилась статья «Городок как на ладони». Оуэн, как следует поканючив, добился того, что кто-то там в «Книжном обозрении» обратил-таки на роман внимание, и в следующее воскресенье о «Буш-Фолс» вышла целая полоса. Обзора в «Таймс» Оуэну было достаточно, чтобы запустить рекламную кампанию. Уже через месяц мой скромный романчик восхваляли в «Эсквайре» и в целой куче других крупных изданий. Первый раз в список бестселлеров «Буш-Фолс» попал примерно через три месяца после того, как оказался на полках магазинов, и количество нулей в моих гонорарах резко увеличилось. Когда мы узнали, что сделались бестселлером, Оуэн вскочил на китайский столик из красного дерева ручной работы и сплясал на нем самую настоящую оуэновскую джигу. После этого он полетел во Франкфурт и продал скопом права на все издания романа в Европе за 250 тысяч, а потом полетел в Лос-Анджелес и продал «Юниверсал Пикчерз» права на экранизацию за сумму, в пять раз превышавшую эту, вследствие чего мои авторские отчисления продолжили расти. Через шесть месяцев, по-прежнему оставаясь в списке бестселлеров, я уже сидел на таком мешке с деньгами, какого не ожидал заработать за всю жизнь, трудясь на ниве продвижения брендов – а именно этим я и занимался в прошлой жизни.

– Ну вот, теперь ты совершенно официально заработал охренительные бабки, – радостно провозгласил Оуэн над порцией стейка в ресторане «Питер Лугер». Он превратил процедуру ежемесячного отчета о продажах моей книги в дружеский ужин за счет агентства, хотя, если как следует разобраться, за все платил я. Но я предпочитал так не рассуждать, потому что ведь ох как приятно ощущать свою важность, быть главным кормильцем агентства. Кроме того, как я уже говорил, друзей у меня было не так уж много.

– Охренительные бабки, – повторил я.

– Вот-вот, – поддакнул Оуэн, потягивая вино. В тридцать один год он несколько тяжеловат – румяный, веснушчатый, со светлыми свалявшимися волосами. Великолепно образованный и исключительно пробивной, он быстро становится одним из самых влиятельных литературных агентов современности. Есть что-то в его полных смеющихся губах, детском личике и в том, как энергично ходят его желваки, стянутые дорогими, пошитыми в ателье сорочками, что создает подсознательный образ тайной, бунтарской тяги к излишествам. Эдакий римский император в перерыве между оргиями.

– А что это, собственно, такое – «охренительные бабки»? – спросил я.

Он взял два ломтика картошки, макнул в холмик кетчупа и забросил в рот, и какое-то мгновение они торчали у него между губами, как ноги одноразового актера массовки, пожираемого спилберговским динозавром.

– Это такие бабки, – донеслось сквозь усердное чавканье, – которые позволяют тебе послать на хрен кого угодно: начальника, родных, бывшую подружку, всех. Любого, от кого ты раньше был вынужден терпеть всякое дерьмо, потому что зависел от него. Теперь ты сам себе хозяин. И тебе никто не нужен.

Я посмотрел на него через стол:

– Иными словами, мы с миром квиты.

– То есть?

– Ну, я же тоже никому не нужен.

Оуэн скорчил трагическую мину, потом по-хулигански ухмыльнулся:

– Ты нужен мне.

Насчет денег он оказался прав. На них была куплена моя новая квартира, мой новый «мерседес» с откидным верхом – кабриолет CLK 430 – и его до неприличия дорогое парковочное место, а также безумных размеров музыкальный центр и ряд других предсказуемых роскошеств. А я оказался прав насчет того, что никому не нужен, – этот факт я научился игнорировать при помощи целого арсенала тщательно выстроенных защитных механизмов. Но вот замаячила перспектива встретиться с отцом и Брэдом, возвратиться в Буш-Фолс после семнадцатилетнего отсутствия, и уже никакие пассы руками не защитят меня от того, что я и так всегда знал: в этом мире я, в сущности, один-одинешенек. Со всеми своими охренительными бабками.

Я уже упоминал, что люблю себя пожалеть? Есть у меня такая приятная черта.

Я медленно скатываюсь с кровати, ощущая себя в два раза старше, чем на самом деле, натягиваю футболку и начинаю рыскать в поисках ночного перекуса – тоста с корицей и банки энергетического напитка. Стремительно накатывает похмелье, с этим ничего не сделаешь, но я недавно обнаружил, то ли от отчаяния, то ли от переизбытка свободного времени, что энергетик пополам с жидким жаропонижающим значительно смягчает удар. От утра я ничего хорошего не жду, но ведь оно наступит не скоро. Я включаю свой совершенно непристойных размеров плоский телевизор и смотрю на какого-то австралийского придурка, накачавшегося кофеином, который ныряет в болото с двумя огромными крокодилами, очевидно пытаясь продемонстрировать, как это надлежит делать. В начале четвертого коктейль делает свое дело, нервы мои не выдерживают, и, послав все к чертовой матери, я звоню Оуэну. Я считаю, что пятнадцать процентов моей бессонной ночи положены ему.

Глава 4

Все дороги ведут в Буш-Фолс.

Причем в самом прямом смысле. Туда можно попасть практически по любому шоссе, ведущему с Манхэттена на север. Можно поехать по Гарлем-ривер-драйв до скоростного шоссе Кросс-Бронкс, которое переходит в трассу Нью-Ингланд, и по ней добраться прямо до Буш-Фолс. А можно выехать на Co-Мил по шоссе Генри Хадсона, затем на Кросс-кантри, оттуда на Хатчинсон-ривер-парквей, а с него – на Мерит-парквей, который петляет по всему южному Коннектикуту. С Мерит вы съезжаете на Ай-91, едете до самого Хартфорда, и сразу после него будет Буш-Фолс. Во втором маршруте – больше скоростных дорог, меньше пробок. Можно и объединить эти два варианта: сначала поехать по Мерит, а потом по Ай-287 перескочить на Нью-Ингланд. Но, несмотря на изобилие возможностей, за семнадцать лет я так ни разу и не сподобился добраться до Буш-Фолс.

Наутро я сижу за рулем своего серебристого «мерседеса» – двигатель включен, машина выведена из фешенебельного гаража Кинней, а я в полном ступоре из-за необходимости решать, по какой дороге мне ехать два с половиной часа. Утро ясное, температура на улице комнатная, но внимательный наблюдатель заметит, что спешащие на работу женщины обнажены уже не до такой степени, как раньше. Лето кончилось, а я даже не заметил, когда оно успело начаться. Снова я тяну время. Не хочу никуда ехать. Отец никогда обо мне не заботился. Почему я теперь должен о нем беспокоиться? Да и к тому же он меня не узнает, он ведь в коме.

Но я отлично понимаю, что все равно поеду, по той же причине, по какой Брэд звонит мне каждый год и неуверенно приглашает на различные семейные трапезы. Потому что так надо. Если твой младший брат живет один на Манхэттене, то на праздники ты ему звонишь, говоришь с ним с напускным дружелюбием, будто по-свойски. А когда у твоего отца в коронном броске случается инсульт, грозящий смертельным исходом, ты забываешь про семнадцать лет отчуждения и отправляешься к нему. Не для того, чтобы помочь или хотя бы поддержать, а потому что там сейчас твое место. Даже на расстоянии нас объединяет родная кровь, и невозможно противиться ее зову.

На приборной панели звонит «Моторола В-60», я раскрываю аппарат, включаются встроенные динамики.

– Алло?

– Женоненавистник!

Натали.

– Ты – мелкий, жалкий, эгоцентричный нытик, ты понятия не имеешь, что значит любить и быть любимым. Ты никогда не узнаешь, как можно любить другого больше, чем себя, и так и умрешь в одиночестве, никому не нужный!

Сказать бы ей, что я уже совершенно одинок и никому не нужен, но она трубку повесила.

– И тебе хорошего дня, – говорю я мягко, даже с чувством, и с решительным тяжелым вздохом жму на газ, выезжая на Девяносто шестую улицу в сторону Вестсайдского шоссе. Твоя жизнь не стоит выеденного яйца, если разгневанный звонок чокнутой бывшей подружки выглядит светлым пятном на фоне нового дня.

Сейчас девять тридцать, теоретически час пик еще не кончился, но я еду на север, против потока. Одним глазом поглядывая на дорогу, я рассеянно перебираю груду дисков на соседнем сиденье. Надо сказать, эта эклектичная коллекция с головой выдает мои смутные попытки вырваться за границы своего истинного возраста. Не то чтобы я боялся постареть, я просто не хочу заниматься этим в одиночку. В итоге в свои тридцать четыре года я слушаю Everclear, Blink 182, Dashboard Confessional, Foo Fightersи тучу других современных групп. Эдакое аудиосредство от облысения. На самом деле мне как-то удалось обхитрить природу, и волосы у меня пока целы, но дело не в этом. Все мы когда-то облысеем.

Кроме того, я родом из восьмидесятых, неонового поколения залаченных хайров – поколения, от которого уцелело очень мало музыки. Когда вы в последний раз слышали Men at work, Thompson Twinsили Alphavilleна популярной радиостанции? Музыку моей молодости годы не пощадили, и она больше не звучит – как шутка вне контекста. Кто не плавал – не поймет.

Но я продолжаю перебирать диски и наконец нащупываю старую запись Спрингстина «Рожденный бежать». Есть вещи, неподвластные возрасту, – например, Босс. Включаю диск, и он тут же переносит меня, как это умеет только музыка, в мою комнату в Буш-Фолс, где я бесконечно крутил этот диск на фишеровском стереомагнитофоне, который отец подарил мне на окончание восьмого класса. Тогда прошло примерно девять месяцев со смерти мамы, и он еще делал утешительные подарки. Этот магнитофон стал финальным аккордом, после которого отец навечно засел в своем кабинете, где напивался по ночам в окружении своих школьных баскетбольных трофеев, покидая дом только ради работы или матча «Кугуаров».

Проезжая шлагбаум перед платным участком дороги в районе Ривердейла, я набираю рабочий номер Оуэна. Трубку снимает Стюарт, его зануда-секретарь, и отвечает бодрым, официальным голосом:

– Офис Оуэна Хобса.

– Будьте добры, соедините с Оуэном.

– Господин Хобс на встрече, – отвечает он на автомате. – Не могли бы вы представиться?

– Это Джо Гофман.

– О, господин Гофман! – восклицает Стюарт, мгновенно перевоплощаясь в само радушие. – Как поживаете? Я вас по голосу не узнал.

– Ну да, мы же редко с вами беседуем.

Стюарт – типичный высокомерный швейцар, раздутый от собственной важности позер, которого Оуэн держит просто шутки ради, и хотя меня обычно забавляет то, как мгновенно он может превращаться в бесстыдного подхалима, лишь только речь заходит обо мне, сегодня я не в настроении.

– Пожалуйста, передайте ему, что это я.

– Конечно-конечно, – отвечает Стюарт, и я слышу по голосу, как он раздосадован. – Все в порядке?

– Все волшебно.

На время ожидания включается «Оркестр в бегах», и из трубки необыкновенно ясно слышится голос Пола Маккартни, который накладывается на Спрингстина, звучащего в динамиках. Я выключаю магнитофон в ту же секунду, как скрипучий голос Оуэна вытесняет Маккартни, и исторического дуэта не получается.

– Привет, Джо.

Он отвечает сипло и нетвердо, в чем, по крайней мере, отчасти виновен я, потому что держал его на телефоне почти до пяти утра.

– Прости за вчерашнее. Надеюсь, я тебя ни от чего не оторвал, – произношу я, хотя, что касается Оуэна, его практически всегда от чего-то отрываешь. У этого человека просто бешено насыщенная светская и личная жизнь.

Он словно опасается, что, пропусти он один вечер, безумный цирк его жизни свернет шатры и уедет без него.

– Я к тому моменту с лихвой окупил заплаченное за Сашу, – отвечает он, подавляя смешок.

– А кто у нас Саша?

– Медсестра из Румынии, если я правильно прочитал ее данные.

– Понятно.

В издательском мире ходят целые легенды про оуэновский послужной список дорогих девочек по вызову. В данный момент он обрабатывает раздел «чувственные ролевые игры» с последней страницы журнала «Нью-Йорк» и с восторгом докладывает мне о каждом новом знакомстве.

– Едешь в Буш? – спрашивает он. Только свои называют Буш-Фолс Бушем – вполне в стиле Оуэна втираться в доверие таким образом.

– Прямо сейчас.

– Что ж, надеюсь, отцу твоему получше.

– Спасибо, – отвечаю я, и внезапно меня охватывает стыд, как будто бы я каким-то жульническим способом напрашиваюсь на выражение сочувствия в связи с болезнью отца. – Ты текст получил?

– Утром на столе обнаружил, – отвечает он после некоторой паузы. Оуэн обычно не склонен делать паузы.

– Прочитал?

– Несколько страниц.

При том успехе, которого мы достигли с «Буш-Фолс», Оуэн с нетерпением ожидал рукописи нового романа, которую я уже год ему обещал. На самом деле я закончил ее шесть месяцев назад, но скрывал этот факт, потому что не особенно был доволен результатом. По словам Оуэна, обычная история с художественной прозой такая: первый роман зачастую во многом автобиографичен. Безусловно, в моем случае с этим не поспоришь. Именно вторая попытка показывает, на что способен автор как писатель и чего он стоит на литературном рынке, поскольку тут ему приходится призвать на помощь свое воображение, дабы создать нечто из ничего. Издательский мир изрядно обагрен кровью из порезанных вен писателей-однодневок.

– Тебе не понравилось, – говорю я.

– Ну почему же. – Отчетливо слышен звук чиркнувшей зажигалки. – Попадаются прекрасные эпизоды.

– Я слышу явное «но» на конце этой фразы.

Оуэн вздыхает:

– С чего это ты вдруг увлекся магическим реализмом?

– Ну, там этого не много, – протестую я. – Так, для антуражу.

– Совершенно неуместно, мешает восприятию, – решительно отвечает Оуэн. – Послушай меня, литературного кассира! Ерунда это. Магический реализм – это не течение и не литературный прием. Это новый ход, который теперь уже не нов. Читатели стерпят его у Маркеса или Кальвино, потому что им так велела «Нью-Йорк таймс». А ты – манхэттенский еврей, тебе такое с рук не сойдет. Мусор это, да и все тут!

– Ну-ну, зачем же так мягко. Скажи, что ты на самом деле думаешь.

– Я думаю, что ты слишком хороший писатель, чтобы тратить время на постмодернистские эксперименты.

Я прислушиваюсь к его ответу, пытаясь понять, не говорит ли в нем только жалость. Нет, похоже, он совершенно искренен.

– Ну а в остальном, как тебе сама история? (А в остальном, прекрасная маркиза…)

– Если честно, Джо, я считаю, что этот сюжет тебя недостоин.

Потрясающе, как одной фразой он смог сказать то, что я безуспешно пытался сформулировать на протяжении шести месяцев! В романе с рабочим названием «Все начинается здесь» рассказывается о парне, который бросает колледж и вместе со случайной знакомой пускается в многомесячное путешествие по стране вслед за группой типа Grateful Dead.Он бежит от жизни благополучного студента, а она – от издевательств мужа и от правосудия. Любовь и хаос разворачиваются на фоне пестрого задника бродячей рок-н-ролльной жизни. Зачин не то чтобы безумно оригинальный, но я на самом деле взялся писать роман с самыми честными художественными намерениями: мне хотелось рассказать современную историю любви и одновременно продемонстрировать, как американцы борются с невидимым классовым расслоением. По идее, выбор главных героев и новый взгляд на вечную тему сквозь призму их отношений способствовали тому, чтобы сосредоточиться на повествовании и без особых претензий добиться хорошего результата. Однако пока я писал «Все начинается здесь», по «Буш-Фолс» успели снять фильм, и это сильно повлияло на мою манеру писать. Вместо того, чтобы описывать сцены, я попросту расставлял персонажей в кадре, словно фигурки на каминной полке – примитивный, совершенно недопустимый прием.

– Слушай, – продолжил Оуэн, – я только начал читать, так что это преждевременный разговор. Давай после выходных поговорим.

– Но влюбиться в эту книжку мы уже не сможем, да?

– Ну, там дальше лучше становится?

– Не уверен.

– А-а…

– Не акай на меня!

– Хм…

– Ну, – говорю я после небольшой паузы, – и что теперь?

Оуэн прокашливается.

– Послушай, Джо, ты – хороший писатель и все такое. Мне ты ничего доказывать не должен. Но я на самом деле не хочу говорить про эту книгу, пока ее не дочитал. Вот тогда мы сможем сесть и обсудить, что с ней нужно сделать.

Боюсь, пристрелить ее надо. Чтобы не мучилась.

– А если ее нужно будет отправить на свалку?

– Значит, отправим, – легко откликается он. – А ты напишешь мне что-нибудь другое. Такое сплошь и рядом случается.

– Ну, спасибо, мне сразу полегчало.

– А я тебе в утешители не нанимался. Хочешь, чтобы полегчало – сходи к психотерапевту. А моя работа – сделать так, чтобы ты писал лучше, и мой богатый опыт показывает: чем тебе хуже, тем ты лучше пишешь.

– Прекрасно, – отвечаю я удрученно. Что толку рассказывать, как хреново мне было последние шесть месяцев и что при этом я не родил ни одного достойного предложения. И меня бросает в дрожь от мысли, что я окажусь одним из тех бедолаг, которые не способны написать второй книги.

Оуэн решает сменить тему:

– Так ты, значит, едешь в Буш. Вот это да! Интересно, наверное…

– Я надеюсь быстро вернуться.

– Главное, держи меня в курсе – не хочу ничего пропустить.

– Оуэн, – говорю, – когда же ты заведешь свою собственную жизнь?

Он похохатывает:

– Да у меня уже была когда-то, и я понял, что это не такая уж стоящая вещь. А кроме того – на что она мне теперь? У меня же есть твоя.

– Пока.

Я жму на «сброс», снова включаю магнитофон и изо всех сил газую. Двигатель немедленно отзывается низким утробным гудением. Вскоре я уже еду по Мерит-парквей, наслаждаясь тем, как легко «мерс» преодолевает крутые изгибы двухполосного шоссе. Я еще не разобрался в своих чувствах к этой машине: люблю я ее или ненавижу? Спору нет, слушается она идеально, буквально предвосхищает каждое движение. С другой стороны, вовсе не каждый, кому по карману «мерседес», чувствует себя в нем хорошо, и я, похоже, как раз отношусь к числу тех, кто не в состоянии с ним свыкнуться. Я стесняюсь своей машины, иной раз виновато улыбаюсь проезжающим водителям «фордов» и «тойот», будто эти совершенно незнакомые люди понимают, что я такой же, как они, только высовываюсь «не по чину». Элегантный немецкий дизайн не создан для не уверенных в себе.

Шоссе петляет среди зелени коннектикутского леса, кончики листьев на деревьях едва начинают краснеть, предвещая наступление осени. Я громко подпеваю «Грозовому пути», пытаясь заглушить страх, который с каждой милей подступает все ближе, но ничего не выходит. На меня обрушивается огневая завеса картин из прошлого, они мелькают с такой скоростью, что рассмотреть их не удается, но после них остается ощущение смутного беспокойства. И вот, когда я уже проезжаю Норволк, Брюс начинает петь «Закоулки», и, как по неведомому сигналу, без всякого предупреждения на первом плане моего сознания появляется Сэмми Хабер: он уверенно шагает в своих клетчатых штанах, с нелепой высокой прической. Образ настолько ясный, настолько невозможно реалистичный, что к горлу у меня подступает комок, а на глаза наворачиваются слезы. Я делаю глубокий вдох, но слезы текут, текут без остановки, я уже ничего не вижу, приходится съехать на дистрофичную обочину; с трудом сдерживая рыдания, я останавливаю машину на краю шоссе.

Сэмми. Одного его образа достаточно, чтобы понять: все это время я обманывал свою память, обращаясь к Сэмми сугубо как к литературному герою, не желая иметь дело с ним лично. Я-то думал, что изгнал всех бесов, написав свою книгу, но оказывается, я только задобрил их на время. И вот я возвращаюсь в Буш, где меня ожидает его призрак и все другие-прочие, и мне опять придется иметь дело с ним и со всем случившимся, все по новой, и на этот раз уже не будет буфера, выстроенного из страниц и глав, чтобы сдерживать натиск прошлого. Меня бьет дрожь, я вытираю теплую влагу со щек, пытаясь восстановить дыхание. Мимо, словно ракеты, проносятся другие машины, и мою, стоящую на обочине с включенным двигателем, слегка покачивает.

Когда-то я не был таким, у меня были друзья и что-то в этой жизни меня волновало. Сэмми, Уэйн и я – трое неприкаянных, мы каким-то образом умудрились приткнуться друг к дружке. Потом все покатилось к чертям и нас раскидало в разные стороны, но какое-то время мы все-таки были вместе. А кроме того, у меня была Карли.

Время вовсе не лечит, оно просто зарывает какие-то вещи в глубине нашего сознания, и они сидят там, как в засаде, а потом в самый неожиданный момент как набросятся! Так, с годами Сэмми стал не более чем экспонатом в музее моей памяти, а Уэйн превратился в таинственную мерцающую голограмму – она то исчезает, то снова всплывает перед глазами. Одна Карли сохранилась в моем сознании как живой человек, упрямо сопротивляясь любым попыткам упрятать ее за стеклянную витрину памяти – может, оттого что я любил ее уже взрослым, а может, просто потому, что Карли – это Карли, огромная сила личности которой не потерпела бы такого умаления. Так или иначе, что бы со мной ни происходило, какие бы чувства я ни испытывал, она всегда словно маячит где-то на заднем плане, я все время оглядываюсь на нее. Карли по-прежнему составляет такую значительную часть моей жизни, боль еще так сильна, что мне не верится, что мы не общались почти десять лет. Всех интересует, когда можно считать любовь настоящей – так вот вам ответ: когда боль не проходит, когда рана не заживает и когда уже слишком, слишком поздно.

Слезы грозят подступить снова, поэтому я силой гоню из головы все мысли и делаю несколько глубоких вдохов. От недавнего приступа паники у меня слегка кружится голова, я закрываю глаза и кладу голову на мягкую кожаную обшивку руля. Одиночество не то чтобы живет в каком-то определенном пласте сознания. Оно негромко пульсирует, обычно его практически не слышно, как «мерседес» на нейтральной передаче, но время от времени, когда езда по скоростной дороге требует выжать газ, тихое жужжание превращается в громогласный, нутряной рык, и ты в который раз вспоминаешь, какую мощь таит в себе эта малютка.