Текст книги "Книга Джо"

Автор книги: Джонатан Троппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)

Глава 25

Человеку, как говорится, свойственно ошибаться. А богу – прощать. Ошибиться же, оттягивая прощение до тех пор, пока не станет слишком поздно, – значит безбожно облажаться. Только похоронив отца, я понял, что всегда намеревался его простить. Но не успел я и глазом моргнуть, как промчалось семнадцать лет, и мое невысказанное прощение обернулось воспалением, и я начал гноиться изнутри.

Два дня я провожу в постели, меня трясет лихорадка, желудок сводит, ноги ватные. Мне самому до конца неясно, что я испытываю: подлинную горечь утраты или чувство глубокого, парализующего раскаяния в том, что эта горечь мне недоступна. В любом случае пробирает меня не на шутку. Я лежу без движения, сон и явь незаметно сменяют друг друга до тех пор, пока граница между ними не стирается окончательно. Несколько раз мне снится, что я плачу, и я просыпаюсь с опухшими глазами, на подушке, мокрой от слез.

В голове мутным потоком проносятся мысли. Я ненавижу собственную жизнь, а ведь еще несколько дней назад я этого не подозревал – и как же такой, казалось бы, важный факт мог ускользнуть от моего внимания? Почему смерть отца породила у меня такое сильное чувство одиночества, если он уже семнадцать лет не был частью моей жизни? Я – сирота. Я громко повторяю это слово снова и снова и слушаю, как оно отражается от стен моей детской до тех пор, пока не утрачивает всякий смысл.

Моя тема – одиночество, и я играю ее, как симфонию, во множестве вариаций. Я прожил больше трети жизни, но никогда не был так одинок, как теперь. Перемещаясь по жизни, человек должен становиться все более существенным, он – ядро своей маленькой вселенной, на его орбиты накладываются орбиты других людей. А я вместо этого отбросил всех, кто меня любил, как старую змеиную кожу, и обиженно уполз в маленькую одинокую норку.

На второй день моих упражнений в жалости к самому себе меня навещает Джаред.

– Чем занимаешься? – спрашивает он.

Ною, канючу, дуюсь, жалею самого себя.

– Ничего.

– Ты плохо выглядишь.

– Жизнь такая.

Он кивает, игнорируя мой сарказм, и сбрасывает мою одежду со стула у письменного стола, чтобы сесть.

– Короче, отец велел позвать тебя завтра на ужин, если ты еще не уедешь.

– А почему он сам не позвонил?

– Он звонил. Видно, этот придурочный внизу тебе не передал.

Я гляжу на него во все глаза:

– Какой еще придурочный?

– Агент твой, что ли. Ведет себя так, как будто он тут хозяин.

– Оуэн сидит внизу?

– Я думал, ты знаешь.

– Нет, не знаю.

– Он ведет себя так, как будто бы ты знаешь, – пожимая плечами, говорит Джаред. – А неплохое представление ты закатил на кладбище.

– Я поскользнулся, – говорю я.

Он с минуту пристально смотрит на меня, потом фыркает:

– Слушай, ответь мне: ты его любил или нет?

Я поднимаю глаза на своего племянника:

– Он был моим отцом.

– Я тебя не про генеалогию спрашиваю.

– Послушай, – начинаю я, но он машет на меня рукой:

– Достаточно просто сказать: да или нет.

– Это непростой вопрос.

Он морщится от того, что я увиливаю, на лице его написано бескомпромиссное юношеское осуждение.

– А ты попроще, – говорит он, – в двух словах.

Я долго молчу, но Джаред, похоже, готов ждать вечно.

– Не могу, – отвечаю я.

– Почему не можешь?

– Я просто… не знаю.

Он со вздохом встает.

– Как же ты дошел до жизни такой? – спрашивает он не без сострадания.

– Для этого нужно сильно постараться, – отвечаю я ему, а он уже направляется к двери, – и ни в коем случае не отступать. В этом мое главное оружие.

Он останавливается в дверях:

– Значит, до завтрашнего вечера?

– А что будет завтра вечером?

– Да ужин, забыл, что ли?

– А, да. Конечно!

Он качает головой и невесело улыбается:

– Если, конечно, ты сможешь втиснуть нас в свой напряженный график.

Вскоре я выбираюсь из постели и осторожно спускаюсь вниз, где на диване в гостиной в отцовских трениках и майке растянулся Оуэн и смотрит на ноутбуке азиатское порно.

– Эй, – произносит он вместо приветствия. Он слегка приподнимается, и между майкой и резинкой от штанов проглядывает белый безволосый живот, словно выпирающее из кастрюльки дрожжевое тесто. Вокруг Оуэна концентрическими кругами Стоунхенджа высятся горы использованных бумажных тарелок, банок из-под колы, смятых пакетов от фастфуда и коробок от китайской еды навынос. Сидит тут, колобок колобком, среди собственных отходов, такой жалкий; и тут мне неожиданно приходит в голову, что настоящий Оуэн, тот, кто прячется за резкими остротами и дурацкими нарядами, – это просто грустный и одинокий человечек. Пышное многословие и несуразная чрезмерность – всего лишь нити, из которых он постоянно, отчаянно вьет свой защитный кокон, единственное, что отделяет его от бездны. Или я просто проецирую на него свои чувства.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.

– Держу оборону, – говорит Оуэн.

– Неплохо у тебя получается, – говорю я, с нарочитым вниманием оглядывая кучи мусора.

– Человеку необходима пища.

Я сажусь на ступеньку и устало тру лицо:

– Оуэн. Почему ты еще здесь?

Он улыбается и закрывает ноутбук.

– Лучше я спрошу, – говорит он и выразительно смотрит на меня, – почему ты еще здесь.

– Мне еще нужно кое с чем разобраться.

– С чем?

– Точно не знаю. Наверное, первым пунктом списка будет как раз этот вопрос.

Оуэн кивает и поднимается, стряхивая с майки смесь каких-то крошек.

– А что касается твоего вопроса, то я тут околачивался, чтобы рассказать тебе кое-что.

– Что?

– Я хочу рассказать тебе, почему твоя рукопись никуда не годится.

– Теперь, значит, она уже никуда не годится?

– Нет. И раньше никуда не годилась.

– Ты просто не представляешь себе, насколько я сейчас не готов это выслушивать.

– Как раз таки сейчас ты готов, – говорит Оуэн, – твоя работа – писать, а моя – работать с писателями, поэтому из нас двоих главный сейчас я, а ты сядь и послушай.

Он пристально смотрит на меня, ожидая возражений.

– «Буш-Фолс» шел у тебя изнутри, из того места, где хорошие писатели хранят лучшие рассказы своей жизни. Загвоздка в том, что с тех пор, как ты уехал из Буш-Фолс, с тобой не случалось ничего значительного. Если бы меня попросили написать рекламную аннотацию к повести твоей жизни, я бы очень мучился, чтобы хоть что-то из себя выдавить. Джо живет на Манхэттене. Джо, может быть, чуть больше среднего занимается самым обычным сексом. Джо становится старше. Джо впадает в депрессию. Вот, в принципе, и все. У тебя ни безумной любви, ни сильных переживаний. Как будто последние семнадцать лет ты жил во сне.

– В какой-то момент я все же написал роман, который получил признание критиков и стал бестселлером.

– Написал, – признает Оуэн. – Единственное заметное событие в твоей жизни в период после Буш-Фолс – это написание книги о Буш-Фолс. Чувствуешь, к чему я веду?

– К тому, что я – абсолютно никчемная личность?

– А помимо этого? Послушай. Ты уехал отсюда семнадцать лет назад, но на самом деле никуда ты не уезжал. Все, что тут с тобой происходило – с твоими друзьями, с Карли, с отцом, – все это нанесло тебе ущерб, благодаря которому и родилась эта книга, но второй книги отсюда не выжмешь.

– Ну, хорошо, допустим, ты прав, и что мне тогда делать?

– А ты уже делаешь. Все то время, что ты здесь, ты этим занимаешься.

– И чем же я тут занимаюсь?

Оуэн улыбается:

– Сбором материала.

– Ты в себе? У меня тут сплошной кошмар.

– Знаю, – говорит он, опускаясь рядом со мной на ступеньки. – Тебе больно, и я, честно говоря, рад этому.

– Это почему же?

– Потому что, перефразируя покойного Брюса Ли, «боль – это хорошо». Боль говорит о том, что ты жив. А мертвые люди, в большинстве своем, книг не пишут.

– К черту книги, – сердито отвечаю я. – У меня же ничего нет. В моей жизни нет никого. – Мой голос ощутимо дрожит, и я на всякий случай понижаю регистр. – Всем на меня наплевать.

– Это неправда.

– Правда, – грустно говорю я. – И я только теперь это понял. Каким же редким козлом надо быть, чтобы, прожив столько лет, не оставить отпечатка ни в одной человеческой душе!

– Мне на тебя не наплевать.

– Ты зарплату получаешь.

– Тем более – не наплевать.

Я вздыхаю:

– Какая разница!

– Уэйну на тебя не наплевать.

– Уэйн умирает, – говорю я и тут же чувствую себя кретином.

Оуэн бросает на меня жесткий взгляд:

– Мы все умираем. Просто с разной скоростью.

– Ты что, впервые в жизни пытаешься поднять человеку настроение? Если да, то знай: у тебя плохо выходит.

– Это не входит в мои профессиональные обязанности, – говорит Оуэн, поднимаясь и хлопая меня по колену. – Сам себя весели. Я еду домой.

Я смотрю, как он берет ноутбук и кожаную дорожную сумку, а потом иду за ним к двери. Невероятно, но на улице по-прежнему припаркован белый лимузин.

– Ты все это время его держал? Тебе придется как следует раскошелиться.

– Это тебе придется раскошелиться, – ухмыльнувшись, говорит он, выходя на крыльцо и спускаясь вниз, прежде чем я успеваю поблагодарить его за то, что побыл со мной. Сквозь стеклянную дверь я вижу, как нелепый лимузин трогается и петляет по кварталу. Тут в крыше автомобиля открывается люк, и появляется рука Оуэна, смешно размахивающая бокалом с вином. Когда он доберется до дому, он будет совсем тепленький. Я впервые улыбаюсь, почувствовав кинематографичность момента – белый лимузин быстро исчезает в темных коннектикутских сумерках. На кухне звонит мой мобильный. Сначала решаю не подходить, но потом передумываю. Как верно сказал Оуэн, пора начать новую жизнь, разобрать завалы, понять, что к чему. Внезапно и беспричинно почувствовав себя обновленным, я выдергиваю телефон с зарядки и раскрываю его.

– Ты – полный козел, – говорит Натали.

Оуэн оставил на кухне огромную коробку. Раскрыв ее, я обнаруживаю новехонький ноутбук «Делл Инспайрон», несколько дисков и в спешке нацарапанную записку от Оуэна: «Ни о чем не думай. Просто включи и работай». Через пятнадцать минут компьютер включен на столе в моей комнате, а я задумчиво сижу напротив. Пустой экран подначивает меня, мол, сможешь написать хоть что-нибудь стоящее? Страшновато начинать с чистого листа, но что-то привлекательное в этом есть. Напомнив себе, что я уже проходил через это – и заслужил, между прочим, признание читающей публики, – я разрешаю себе коснуться пальцами гладких пластмассовых клавиш.

В последние несколько дней у меня начала зреть одна идея, каркас истории, и теперь я верчу его в голове, пытаясь нащупать отправную точку. «Приезду Мэта Бернса домой на похороны отца больше всех удивился сам Мэт», – печатаю я и в нерешительности замираю. Это предложение выглядит маленьким и незначительным на огромном белом пространстве экрана – неужели с такой стартовой площадки можно запустить настоящий роман? Однако что-то в его разговорной простоте убеждает меня продолжить, и я начинаю печатать, сперва робко, а потом все более уверенно. Через два часа я заканчиваю третью главу. Я задумал лирический детектив про сына, вернувшегося домой, чтобы расследовать обстоятельства смерти своего отца, с которым он давно не общался, и начинает раскапывать улики, а вместе с тем – и собственное непростое прошлое. Это основная идея, и уже на первых страницах я начинаю чувствовать, что нащупал что-то важное, из чего может родиться книжка, которую я смогу написать от начала до конца. Когда я наконец прекращаю печатать и сохраняю свой текст, сдерживая порыв перечесть написанное, на часах уже десятый час. Я вспоминаю, что уже больше двух дней не мылся и что от меня пахнет. Впервые после возвращения в Буш-Фолс я чувствую, что сам решаю, как поступать. Ощущение, конечно, зыбкое – просто интерес к письму снова пробудился, вот и все, – но в моем положении нельзя пренебрегать даже малым.

Глава 26

Когда человек голый и мокрый, ему почему-то всегда многое кажется по плечу. Я энергично моюсь, решительно отскребая двухдневную грязь, и при этом я ощущаю себя государственным конгрессом в одном лице, выпускающим одно за другим решительные постановления. Я напишу новый роман. Я налажу отношения с родными и постараюсь соответствовать роли брата и дяди. С Джаредом я уже начал движение в нужном направлении, хотя и совершая некоторые противозаконные действия. Я преодолею неловкость, повисшую между мной и Карли, и выясню, можно ли еще что-то спасти. Я буду другом Уэйну и предложу ему всяческую поддержку и утешение. Я заново рождаюсь из светло-зеленой пены от геля «Айриш Спринг» и шампуня «Хербал Эссенс», я покрыт мыльной пленкой новых возможностей.

Только-только выключив воду, я слышу, что звонят в дверь. Я быстро обматываю полотенце вокруг талии, ощущая бодрящий холодок на мокром теле, и сбегаю вниз по ступенькам, все еще ликуя от новообретенных перспектив. И тут я распахиваю дверь – и вижу Люси, раскрасневшуюся и запыхавшуюся, в короткой юбке и водолазке. Дело принимает новый оборот.

– Привет! – говорю я, отступая назад, чтобы дать ей войти.

– Прости, что без приглашения, – говорит она. – Я боялась, что ты уже уехал.

Она убирает выбившуюся прядь, которая прилипла к ее губной помаде.

– А вот и нет, – говорю. – Я еще тут.

Она смущенно улыбается:

– Прости, что не пришла на похороны. Я в последнее время нигде не бываю, и поэтому…

– Ничего страшного, все в порядке.

Кажется, все происходит как в замедленной съемке, потому что я успеваю рассмотреть всю ее, до мельчайших подробностей: гладкий овал лица, невозможно красные губы, словно впечатанные друг в друга и ставшие отдельным, совершенно новым, восхитительным органом; тугую грудь, выпирающую под темной тканью водолазки, гладкие загорелые ноги и мягкие очертания бедер в том месте, где их пересекает край юбки.

Мы произносим еще по паре реплик, но теперь, когда мы так близко, наш разговор едва слышен, слова долетают откуда-то издалека. Я делаю шаг назад, обеими руками прижимая к себе полотенце, говорю, что сейчас сгоняю вверх одеться, но Люси бросается вперед, кладет ладонь мне на руку и говорит, что не нужно; ее голос – радиосигнал, а мое тело – приемник, я дрожу и говорю: «Я же мокрый», но она прижимается ко мне, с силой отводит мою руку от моего собственного тела и направляет вверх, к себе под юбку, туда, где сходятся ее ноги, а сама прижимается ко мне губами и шепчет что-то, и я шепчу в ответ, и полотенце оказывается на полу за секунду до того, как туда же отправляется юбка.

Спотыкаясь, мы поднимаемся по лестнице, целуясь и со звериной страстью приникая друг к другу, но когда мы оказываемся в моей комнате, она отталкивает меня, чтобы я мог смотреть, как она раздевается. Она делает это очень медленно, в мягком свете, струящемся из коридора сквозь дверной проем. Невероятно, но вот она, нисколько не смущаясь, стоит передо мной обнаженная, и я пожираю глазами каждый сантиметр ее потрясающего тела. Люси должно быть за пятьдесят, но тело категорически не соглашается соответствовать своему возрасту. Кожа все еще сияет свежестью, груди удивительно упруги и полны, живот гладкий и совершенно плоский. Казалось бы, никакая реальность не может превзойти многолетних мечтаний, но оказывается, что это не так. Небольшие изъяны, прыщики и складки, и даже красная родинка в форме Италии под левой ягодицей – все они только оттеняют совершенство ее форм, это те самые исключения, которые подтверждают правило. Она медленно подходит к моей кровати, взбирается на нее, распластывается на четвереньках, и ее неподвластная возрасту задница в форме спелого яблока слегка подается вверх, когда она оборачивается, чтобы посмотреть на меня через плечо.

– Давай по полной, Джо, – стонет она, поднимаясь на руках, и сквозь разведенные бедра я вижу, как ее соски задевают смятые простыни. – По самое не могу.

И я повинуюсь. Она теплая и мягкая, влажная, послушная, нежная – в каком-то смысле как раз такая, как я всегда и представлял себе. Мягкая округлость грудей в моих руках, упругость сосков-черешенок на зубах, ощущение ее языка, когда он нащупывает мой, прикосновение ее влажных губ. Мы страстно целуем, лижем, сосем, гладим друг друга, не останавливаясь ни на секунду, не давая себе ни о чем задуматься, и когда я проникаю в нее, она достигает оргазма почти сразу, крича и впиваясь ногтями в мои ягодицы, проталкивая меня еще глубже внутрь себя. Такой быстрый финал мне только на руку, потому что после шести месяцев воздержания я весь как натянутый нерв, идущий в то самое место, и никакой тантрической стойкости от меня ожидать не приходится. В следующий миг я финиширую сам и с последним сладостным толчком вспоминаю о Карли, и тут меня охватывает стыд.

Некоторое время мы лежим абсолютно неподвижно, смесь пота и всего остального высыхает на нас под работающим кондиционером, кожа становится липкой. Только скатившись с Люси, я замечаю, что она тихо плачет. Я убираю волосы с ее лица и вижу, что оно залито слезами. Открываю рот, чтобы что-нибудь сказать, но что тут скажешь? Поэтому я просто лежу рядом, прижимаю ее к себе, а она всхлипывает до тех пор, пока в какой-то момент не засыпает. Когда ее дыхание становится медленным и ровным, я высвобождаю из-под нее руки и иду в туалет. Пока я стою над унитазом, из зеркала на меня смотрит осунувшееся, измазанное помадой лицо, и, наклонившись, чтобы лучше рассмотреть кривые линии лопнувших в глазах сосудов, я понимаю, что все это время повторяю последнюю фразу, которую произнесла Люси, прежде чем мы оказались в постели.

– По самое не могу, – медленно говорю я, тряся головой перед отражением в зеркале. Отражение только грустно улыбается в ответ: мол, это все, что ты можешь?

Люси просыпается еще затемно. Я слышу, как она воровато перемещается по комнате, стараясь не шуметь, и собирает свою раскиданную одежду. Потом она подходит к кровати, опускается на колени рядом со мной и ласково гладит меня по волосам. Интересно было бы узнать, как она на меня сейчас смотрит, но я не открываю глаз, притворяясь спящим. В конце концов она наклоняется и нежно касается губами моего лба. Они совершенно сухие, как будто я высосал из них все соки. Посидев так с минуту, она поднимается и на цыпочках выходит из комнаты. Я не открываю глаз до тех пор, пока вдали не стихнет шум ее машины.

Глава 27

Справедливость торжествует: когда мы впервые занимались любовью с Карли, я думал о Люси, а теперь, когда семнадцать лет спустя я наконец переспал с Люси, из головы не идет Карли, хотя в воздухе еще стоит аромат Люси, мои опухшие и потрескавшиеся губы еще хранят ее вкус, ее обнаженное тело еще стоит у меня перед глазами, вспыхивая неоновым светом всякий раз, когда я моргаю. Я – герой своей собственной шекспировской комедии: занимаясь любовью с одной женщиной, я всегда мечтаю о другой. Боги любви и насмешки играют в подкидного, а я – тот самый дурак, покорно взвиваюсь вверх при каждом подкидывании.

Я не выходил из дому почти трое суток, и теперь, когда я направляюсь на своем «мерседесе» в город, солнце больно бьет в мои суженные зрачки. Я пытаюсь умственным усилием развеять густые тучи безнадеги и тоски, нависшие надо мной после секса с Люси, но этот внезапно испоганенный вечер не оставляет надежд ни на что хорошее. Подъезжаю к дому Уэйна, но его мать говорит, что он еще спит. Что-то в ее поведении, в том, как поспешно она это заявляет, заставляет меня усомниться в правдивости ее слов, но она выглядит такой взвинченной, так лезет на рожон, что вместо того, чтобы ее осадить, я говорю, что заеду позже.

Вернувшись в машину, я достаю сотовый и звоню Оуэну.

– Поздравляю: ты переспал с собственной матерью, – ликующе орет Оуэн. И что меня дернуло звонить ему домой в такую рань!

– Чего?

– Брось, Джо. Твоя тяга к Люси – явный признак того, что тебе не хватает любви твоей матери.

– А если это простая физиология?

– Ситуация гораздо сложнее, если рассматривать все обстоятельства дела.

– Видел бы ты Люси, ты бы так не говорил.

– Оставайся при своем, если тебе так проще, – надменно произнес он.

– А кто не хотел ставить скоропалительных диагнозов?

– Да ладно, Джо. Этот напрашивается.

Я тяжело вздыхаю:

– Слушай, я уже не так уверен, что мне необходим агент-психотерапевт.

– Тут дело посерьезнее, – говорит Оуэн.

– Еще серьезнее, чем переспать с собственной матерью?

Он хохочет:

– Тебе не приходило в голову, что, если забыть на время об эдиповом комплексе, ты попросту пытаешься отыметь все свое прошлое?

– Чего-чего?

– Мне кажется, ты подсознательно стремишься исправить совершенные ошибки. И эта твоя идиотская телефонная связь с Натали, и секс с Люси – все это отчаянные попытки исправить прошлое. Ты чувствуешь ответственность за смерть Сэмми и поэтому испытываешь вину перед Люси.

– Может, я и считаю себя отчасти виновным в смерти Сэмми, – говорю я. – Но что меняется от того, что я переспал с его матерью?

– Ничего, понятное дело. Но ты далеко не первый мужик, которому кажется, что решение всех его проблем скрыто в его члене. Все твои саморазрушительные поступки произрастают из ложного стремления переписать собственное прошлое. И только одного, единственного, на мой взгляд, перспективного человека во всей этой истории ты обходишь за километр – Карли.

– Ну, нельзя сказать, чтобы от нее исходили какие-нибудь приветственные сигналы.

– Кто знает, – говорит он таким тоном, как будто ему что-то известно. – Карли для тебя – нечто большее, чем просто сексуальный объект, и ты считаешь себя недостойным ни ее, ни вашего совместного будущего, до тех пор пока каким-то образом не исправишь свое прошлое. А исправить его, скажу я тебе, не получится, скольких бы ты баб ни перетрахал. Не то чтобы я против этого действия как такового. Вовсе нет. Трахайся на здоровье.

– Вот странно, – говорю я. – Когда все это дерьмо на тебя сваливается, кажется, что ты с этим как-то справился. Но с годами убеждаешься: ни с чем ты не справился, только навредил другим и себе, и теперь нужно столько всего исправлять, что не ясно, с чего начать.

Оуэн фыркает, мое прозрение его не впечатлило.

– Просто не гони волну, – советует он, внезапно посерьезнев. – Скоропалительные шаги тут не помогут, как показывает твое решение переспать с Люси.

Как будто речь могла идти о каком-то решении после того, как она вошла в дверь, вся такая разгоряченная и зовущая!

– Нужно сохранять дистанцию.

– Я сохранял дистанцию семнадцать лет. – С этими словами я порывисто вешаю трубку, чувствуя внезапно навалившуюся усталость от всех этих разговоров. Если я и вправду собрался все разгребать, засучив рукава, то весь этот клинический анализ, поднимающий меня над схваткой, совершенно ни к чему. Я трогаюсь, жду, пока проедут встречные машины, и быстро разворачиваюсь, направляя «мерседес» в сторону редакции «Минитмена». Пора действовать. Иногда наступает то, что алкоголики и наркоманы называют просветлением, – когда мутная пелена хаоса спадает и невыразимый космический ритм вселенной внезапно кажется подвластным твоему пониманию. Несомненно, в конце концов все обернется обычным дерьмом, но тем не менее я чувствую невероятный прилив оптимизма, который не спадает даже после того, как меня останавливает Мыш, включивший свою несносную сирену, и выписывает мне штраф за разворот в неположенном месте, а еще – хотите верьте, хотите нет – за езду с разбитой фарой.