Текст книги "Книга Джо"

Автор книги: Джонатан Троппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

– Здравствуйте, миссис Хабер. Я пришел проведать Сэмми, – сказал я, хотя это было правдой только отчасти. Главным образом, я воспользовался поводом повидать Люси, с которой я не встречался с начала учебного года.

– Джо, прошу тебя, – сказала она устало, – я тысячу раз говорила: называй меня Люси.

Я назвал ее по имени, и это показалось мне невозможной интимностью.

– Это очень приятно, что ты пришел его проведать, – сказала она, – но мне кажется, ему сейчас не до встреч.

– Ему очень больно?

Она посмотрела на меня, и в глазах ее отразилась страшная боль.

– Он так унижен, – ответила она. – То, что эти парни сделали с ним… – Ее глаза вновь наполнились слезами, и она отвернулась. – Мне надо покурить.

Я прошел за ней на кухню, она села и вытряхнула сигарету из пачки, лежавшей на круглом сосновом столике.

– Этот мальчишка за всю жизнь мухи не обидел, – сказала она, рассеянно скруглив нижнюю губу, чтобы пустить дым вверх. – Но где бы он ни появился, что-то в нем всегда провоцирует жестокость.

Она замолчала, затягиваясь, а потом опустила голову на ладонь. Я был одновременно испуган и восхищен тем, что она плакала. Стоял и не знал, куда себя деть. Она посмотрела на меня снизу, схватила за руку и притянула меня на диван рядом с собой.

– Джо, ты должен ему помочь, – сказала она, в глазах ее была мольба. – Ты должен за ним присматривать. Больше некому.

Я молча кивнул, чувствуя огромное возбуждение в нижней части тела. Мне позволено называть по имени красивую взрослую женщину, и сейчас она держит меня за руку и плачет! Что-то будет дальше?

– Я постараюсь, – ответил я и сжал ее руку. Она потянулась вперед, чтобы обнять меня, и я неловко положил ей руку на плечо. Она пахла смесью сиреневого шампуня, легких духов с каким-то цитрусовым вкусом и дыма все еще не потушенной сигареты, которую она держала в руке за моим левым ухом. Когда она заговорила, ненамеренно касаясь моего уха губами, я попытался разом вдохнуть весь ее аромат.

– Ради меня, Джо, – прошептала она. – Позаботься о моем мальчике.

Она откинулась назад и улыбнулась, руки ее все еще лежали на моих плечах, и что-то такое мелькнуло в ее глазах, что я понял: она заметила мое возбуждение и оно ее позабавило. Внезапно, совершенно интуитивно, я почувствовал, что это соблазнительное прикосновение Люси не было случайным, что она как бы приглашала меня куда-то. У меня задрожали ноги, но тут она отпустила меня и снова затянулась.

– Я постараюсь, – сказал я машинально. Я уже и думать забыл про Сэмми. Я пошел к выходу впереди нее, с огромным трудом скрывая бесстыжий бугор, выпирающий из джинсов.

Глава 13

Бар «Тайм-аут» изнутри обит темно-красным деревом и потертой кожей, весь интерьер буквально сочится мужскими гормонами в полумраке алебастровых светильников. Деревянная обшивка стен завешана рамками с памятными изображениями на спортивную тему, а барная стойка темной громадой тянется через весь зал. Спертый воздух вобрал в себя все, что горело здесь раньше, и все, что горит сейчас: сигареты, сигары, куры на вертеле и бифштексы на открытом огне. Несмотря на то что на потолке предусмотрительно развешаны вентиляторы, комната заполнена дымом, подсвеченным сине-зеленым заревом от множества гигантских, вмонтированных в стену телевизионных экранов. Мужчины, группами рассевшиеся по бару, в большинстве своем сделаны из одного теста: это бывшие кугуаровцы, они приходят сюда каждый вечер, чтобы помянуть дни былой славы и в очередной раз попировать в этом мумифицированном братстве, которое когда-то составляло весь смысл их жизни. Как ветераны великой войны, они ежевечерне собираются для того, чтобы снова и снова рассказывать приукрашенные истории своих легендарных побед.

Самое неподходящее место для умирающего гомосексуалиста и презираемого всеми писателя, но, несмотря на все мои попытки уговорить Уэйна пойти куда-нибудь еще, мы все же направляемся в это логово напыщенных стареющих мужланов. Я еще не восстановил былой уверенности в себе, здорово пошатнувшейся после давешней стычки с Мышем и краткого, молчаливого столкновения с Дуганом. С каждой минутой эти два происшествия кажутся мне все более зловещими, и я начинаю подозревать то, что, по-хорошему, должен был понимать с самого начала – появляться на публике в Буш-Фолс было большой ошибкой. Уэйна же это совершенно не тревожит, он заходит в бар со всей важностью, на какую способны его хрупкие, высохшие ноги. До этого момента я еще не осознавал до конца, насколько сильно в Уэйне желание напоследок пожить на полную катушку, но, глядя, как он проходит по бару, нарочито громко приветствуя знакомых и намеренно не замечая старательно отведенных взглядов и едва скрываемого отвращения, я начинаю наконец это понимать.

Несмотря на тусклый свет, мне все же удается разглядеть несколько знакомых лиц. Вот Пит Ротсон, который знал наизусть все слова «Лестницы в небеса» и всегда был рад разъяснить всевозможные противоречащие друг другу интерпретации текста. Алан Макинтайр, от которого я узнал, что если позвонить по бесплатному телефону, написанному на конфетной обертке, и сочинить какую-нибудь претензию, можно получить подарок. Меня прямо-таки приветственно хлопает по плечу Стив Пакер, который, по слухам, как-то заработал перелом запястья на почве онанизма; великий знаток синонимов к слову «влагалище».

– Джо Гофман! – провозглашает он, энергично встряхивая мою руку. – Как жизнь половая?

– Стив Пакер, – отвечаю я. («Иди на хер», – принято было рифмовать в школьные годы.) – Рад тебя видеть.

Очевидно, Стиву не успели доложить, что меня следует обходить стороной, но эту оплошность немедленно исправляет Уэйн:

– А как же я, Стив? – говорит Уэйн. – Тебя не интересует, как моя жизнь половая?

Стива это не интересует. Он бросает на Уэйна взгляд, говорящий, что тот оскорбил саму идею мужского достоинства, и возвращается к своим дружкам в глубь бара.

– Тебе от этого легче? – спрашиваю я Уэйна, когда мы садимся за отдельный столик у стены.

– Что? – Он ловит мой взгляд. – Да. Немного.

– Ладно. Тогда оно того стоит.

Он благодарно улыбается, усаживаясь на стул.

– Когда я возвратился в Буш-Фолс, я был страшно наивен, – говорит он. – Уж не знаю, на что я рассчитывал, но ведь когда-то я был одним из них. – Он показывает на нагрудный карман своей баскетбольной куртки, где тонкой золотой строчкой вышито его имя. – Это же я, верно? Ведь я все тот же.

– Конечно, – говорю я.

– Короче, у меня хватило глупости один или даже два раза прийти сюда после приезда – ну, типа, покалякать со старыми дружками…

Уэйн замолкает и тяжело вздыхает.

– Быть гомосексуалистом – это все равно что пройти ускоренный курс по природе человека, – говорит он. – Получаешь реальное представление об изнанке обычных человеческих отношений. Кто-нибудь послабее, – он криво улыбается, – мог бы, на хрен, сдаться.

– Да уж.

Он откидывается на стуле.

– Короче говоря, чтобы долго не рассказывать, торжественной церемонии по случаю моего возвращения не было, и я практически залег на дно. И только недавно до меня дошло, что жить-то осталось совсем недолго, и какого рожна я должен отказываться хотя бы от одной секунды из-за этих козлов? Может, меня и победила болезнь, но не это скопище уродов. – Он заговорил громче и обвел зал широким жестом. – Нет, это было бы слишком.

Я улыбаюсь и говорю:

– Браво.

– Я не за тем это рассказываю, чтобы ты меня похвалил, – заносчиво говорит Уэйн, – хотя бы и заслуженно. Я просто пытаюсь тебе втолковать, что мы с тобой тут самые нежеланные гости, и если мы будем ждать, пока нас обслужат, то можем и до ночи просидеть.

– Дошло, – отвечаю я с улыбкой и встаю. – Ты что будешь пить?

– Не важно, – отвечает Уэйн. – Оно так быстро попадет внутрь, что я и распробовать не успею.

Проходит час, и вот уже выпивка оказывает на меня благотворное действие. Уэйн, потягивающий содержимое своей стопки мизерными, птичьими глотками, похоже, тоже пребывает в прекрасном настроении – при его нынешнем-то весе ему небось нужно совсем немного, чтобы вырубиться. Время идет, я слушаю цветистые россказни Уэйна о тяжкой голливудской жизни, и колющее чувство дискомфорта от того, что мы тут у всех на виду, начинает притупляться. Я расслабляюсь. Уэйн использует свое положение аутсайдера как оружие – отличный прием, который одновременно делает его сильнее и выстраивает заградительный барьер, и я спьяну клянусь тоже перенять эту стратегию на время пребывания в Буш-Фолс. Где-то в глубине сознания я понимаю, что Уэйн-то может позволить себе безрассудство, потому что он уже одной ногой на небесах, а у меня такой отговорки нет, но я все равно решаю испробовать этот прием.

– Это место – прямо из Спрингстина, – говорит Уэйн. Он запевает, покачивая в такт головой: – Так и буду сидеть и пытаться вернуть хоть немного славы тех дней…

– Время тебе ничего не оставит, только нудные байки о ней… – подхватываю я.

Уэйн улыбается:

– Как говорил Сэмми, у Спрингстина на каждый случай найдется песня.

– Я помню.

– На нас смотрят, – говорит, ухмыляясь, Уэйн.

Я опрокидываю еще одну стопку водки.

– Да пошли они все, – отвечаю я, или, скорее, выпитый мною алкоголь.

– Да пошли они все, – провозглашает Уэйн, поднимая стопку, и снова отпивает микроскопический глоток.

Я, когда выпью, вечно пытаюсь взять на себя какие-нибудь грандиозные обязательства в плане личностного роста – когда ты свободен от гнетущего давления трезвости, то все они кажутся само собой разумеющимися и легковыполнимыми. В данный момент я обещаю себе пребывать, подобно Уэйну, в защитном чехле ироничной отрешенности, какие бы демоны из прошлого ни возникли на моем пути. Я абсолютно убежден, что смогу дать им достойный отпор. Как же велико мое удивление, когда пара сильных рук хватает меня и грубо стаскивает со стула. Споткнувшись, я получаю такой удар в ухо, что меня разворачивает, и я плюхаюсь задом на пол. Подняв глаза, я вижу над собой постаревшего и обрюзгшего Шона Таллона с пунцовым, перекошенным от злобы лицом и крепко сжатыми кулаками.

– Привет, Шон, – говорю я, нетвердо поднимаясь на ноги. – Как поживаешь?

Я исхожу из того, что во время разговора драться будет неуместно. Очевидно, я ничего не смыслю в драке, потому что неуместным оказывается сам разговор. Он снова бьет меня, на этот раз по голове; я, нелепо размахивая руками, безуспешно пытаюсь укрыться каким-то девчачьим блоком от его кулака, который больно проезжается по глазнице, одновременно опровергая мою несостоятельную теорию и отбрасывая меня назад на стул.

– Привет, хрен собачий, – говорит Шон, приближаясь ко мне. – Давно тебя поджидаю: когда, думаю, задницу свою покажешь.

В реальной жизни, не по сценарию, редко удается выдумать удачную остроту. Обычно она приходит в голову только задним числом, когда смысла в этом, понятно, никакого нет. Поэтому я всегда с маниакальным рвением пользуюсь счастливым сочетанием обстоятельств и приступа остроумия, к чему бы это ни вело, – а ни к чему хорошему это, как правило, не ведет. Я говорю:

– Ты всегда был неравнодушен к задницам, – а Шон уже бьет меня ногой в живот. Я падаю назад, на столик, в награду за мою удачную шутку слыша заливистый хохот оценившего ее Уэйна, и думаю о том, что хорошо, что Шон уже ударил меня к тому моменту, как я поставил под сомнение его сексуальную ориентацию.

Теперь мы – главный номер вечера, причем я за сегодняшний день уже вторично получаю по лицу на публике. Шон театральным жестом поднимает над головой стул, и я с ужасом вижу, что он всерьез собирается обрушить его на меня, распластанного на столике. У меня мелькает безумная мысль: интересно, разлетится ли стул при этом в щепки, как в кино? Мое тело непроизвольно съеживается в позу зародыша, глаза зажмуриваются, вид абсолютно жалкий. Раздается громкий хруст, который я принимаю за звук встречи моих костей со стулом, но через некоторое время понимаю, что не чувствую боли, и открываю глаза. Шон сидит на полу, согнувшись пополам, и держится за живот; неподалеку валяется сломанный стул. Между Шоном и моей разнесчастной задницей стоит мой брат Брэд, властно выставив вперед ладонь.

– Хватит, Шон, – говорит он тихо. – Не время сейчас.

Шон медленно поднимается на ноги, потирая левый бок повыше ребер, и изумленно смотрит на Брэда.

– Ты чё, Гоф, в натуре мне двинул?

– Кончай, Шон, – говорит Брэд. – Я серьезно.

Из-за стойки к ним тревожно взывает Луис, маленький бармен с острым личиком грызуна:

– Может, выйдете, ребята?

На него обрушивается шквал народного гнева – крики «Заткнись!», «Умолкни!» доносятся из публики, которая не желает отказываться от наметившегося представления.

– Ты защищаешь этот кусок дерьма? – говорит Шон. – После всего, что он про нас понаписал?

– Я не защищаю то, что он сделал, – просто отвечает Брэд, – но не собираюсь смотреть, как ты будешь его мочить.

У меня внутри что-то сжимается при этих словах Брэда, и я медленно вылезаю из-за стола и нетвердо встаю на ноги. Шон уже почти наступает Брэду на носки.

– Отвали, Гоф, – произносит он угрожающе, утирая слюну со рта, – пусть сам защищается.

– И не подумаю, – говорит Брэд негромко. Меня просто захлестывает волна благодарности и восхищения, оттого что старший брат вступился за меня. В горле образуется комок – впрочем, возможно, это из-за полученных побоев. Воздух между Шоном и Брэдом сгущается на глазах, они стоят лицом к лицу, каждый ждет, что другой нарушит паузу. Меня охватывает слабость – я понимаю, что мирно это не кончится. Затронуты эго и мужское достоинство, притом на глазах у зрителей. Кровопролитие неизбежно. Мое покореженное лицо начинает разгоряченно пульсировать.

– Брэд, все в порядке. Я сам справлюсь, – говорю я вовсе не потому, что я действительно могу сам справиться, а потому, что меня, идиота, всегда тянет что-нибудь сказать.

Толпа одобрительно гудит, раздаются выкрики вроде «пусть он сам за себя постоит», и я молю бога, чтобы Брэд на них не поддался. Брэд бросает на меня уничтожающий взгляд, скептицизм граничит в нем с презрением, ровно такой же взгляд я встречал когда-то, если вдруг предлагал ему покидать вдвоем мячик. Обычно этот взгляд доводит меня до такой ярости, что я бросаюсь делать какую-нибудь ужасную глупость, но теперь я нахожу его очень ободряющим. Брэд не допустит, чтобы я сегодня погиб.

– Шел бы ты лучше, Гоф, – хрипит, захлебываясь от ярости, Шон. – К тебе у меня претензий нет, но если ты не свалишь, то я сам тебя свалю.

– Ну-ка, давай, – отвечает Брэд.

Шон делает шаг вперед, руки Брэда складываются в стойку, лоб рассекает зловещая напряженная складка, но броситься друг на друга они не успевают – пульсирующую тишину разрывает рокочущий голос, при звуках которого противники застывают как вкопанные:

– Какого черта тут происходит?

Зрители расступаются, и из толпы неспешно, почти по-королевски выходит тренер Дуган. Это рослый, внушительный человек с высоким лбом и темными, недобрыми глазами. За то время, что я его не видел, волосы под его неизменной кугуарской кепкой из седоватых стали серебристо-белыми, а на лице заметно прибавилось морщин. Местами его фигура просела и обвисла под грузом прожитых лет, но он идет сквозь притихшую толпу с особой величественной грацией, словно генерал, обходящий свои войска.

– Таллон! – хрипло кричит он. – Гофман! Какого черта вы двое тут делаете?

– Он ни при чем, – говорит Шон, замерший в своей боксерской стойке. Потом указывает мимо Брэда, на меня: – Все из-за его брата.

Тренер поворачивается ко мне, и его глаза прожигают в моем черепе две симметричные дырки.

– Он не стоит того, чтобы двое моих ребят дубасили друг друга, – говорит он, не отрывая взгляда от меня. – А ну, вы оба: опустили руки и отошли друг от друга!

Они смотрят на него, потом снова друг на друга и в нерешительности хмурятся.

– А ну, живо, – ревет Дуган.

Брэд и Шон опускают руки и неуверенно пятятся на несколько шагов назад. Все это время Дуган не спускает глаз с меня, и в его взгляде читается смесь презрения с интересом.

– Артур Гофман лежит в коме в больнице Мерси, и я считаю, будет правильно, если в знак уважения к нашему товарищу по команде мы не станем вышибать мозги из его ублюдочного сыночка.

Он поворачивается в сторону барной стойки, за которой с потешным выражением облегчения стоит Луис.

– А теперь, Луис, я обращаюсь к тебе как к хозяину заведения – помоги поддержать порядок. Тут сидит человек, само присутствие которого оскорбительно для постоянных клиентов заведения, и я думаю, всем будет лучше, если им не придется выпивать вместе с ним. Не дай бог, случится чего.

– Что же мне, – нервно отвечает Луис, – выгонять его прикажете?

Дуган поднимает руки над головой в умиротворяющем жесте.

– Луис, бар твой, а не мой. Ты управляешь этим заведением по собственному разумению, и никто не может тебе указывать.

Луис с минуту смотрит на Дугана, потом поворачивается ко мне.

– Я думаю, вам лучше уйти, – быстро говорит он. – Всем так будет проще.

Дуган кивает ему с улыбкой деда, который гордится своим внуком.

– Елки-палки, Луис, – с отвращением произносит Уэйн. – Мужик ты или нет?

– Что, не терпится пощупать, чтобы лично убедиться? – кричит кто-то из толпы, и заведение взрывается от злобного хохота.

– Кто это сказал? – ревет Дуган, и толпа снова стихает.

Брэд поворачивается ко мне со словами:

– Пора уходить.

Я киваю, и мы направляемся к двери, а за нами следует Уэйн, который ругается и плюется направо и налево.

– Обязательно надо было пойти и нажраться, да? – Брэд практически орет на меня, когда мы оказываемся на улице. – Очень хотелось поднять бучу!

– Эй, он сам на меня полез, – слабым голосом говорю я.

– И прибил бы, – зло докончил Брэд, презрительно фыркая. – Ты что, не понимаешь, да? Ты не можешь расхаживать по Буш-Фолс с таким видом, как будто бы ты не писал этой чертовой книги. Слишком многих ты достал.

– Ну не любят меня. – Я пожимаю плечами. – И что? Велика новость! Тебе-то что?

Брэд поворачивается ко мне в полной ярости:

– Живу я здесь, придурок! Вот это, – он обводит жестом близлежащие здания, – мой город. Я понимаю, для тебя это просто литературное сырье, но я-то вижу этих людей каждый день!

– Никто не просил тебя вмешиваться, – говорю я. – Хочу получить по шее – и получаю, твое какое дело?

Он окидывает меня тяжелым взглядом, на лице его отражается гремучая смесь невысказанных чувств. По крайней мере, я очень надеюсь, что он не собирается их высказывать, потому что я не уверен, что смогу выслушать все, что думает обо мне Брэд в эту секунду. И тут я понимаю две вещи: во-первых, что моему старшему брату я отнюдь не симпатичен, а во-вторых, что мне бы страшно хотелось, чтобы это было не так. Брэд медленно, с шумом выдыхает, зажмуривается и встряхивает головой.

– Я пошел домой, – устало говорит он.

Он отворачивается и уходит, я смотрю ему вслед, бесконечно ненавидя себя, и размышляю о том, что в какой-то момент самый распоследний козел всегда понимает, что он таки козел. Просто сделать с этим уже ничего нельзя.

Я поворачиваюсь к Уэйну, облокотившемуся о витрину бара: он выглядит ужасно осунувшимся и потрепанным.

– Ты готов идти домой? – спрашиваю я.

– Не-а. Все только начинается, – говорит он с улыбкой, отступает от стены, и его немедленно выворачивает на мостовую.

Глава 14

Трезветь лучше постепенно, как аквалангисту всплывать с большой глубины: надо периодически останавливаться, чтобы привыкнуть к смене давлений. Получивший по роже такой роскоши лишен: он разом впечатывается в стенку трезвости, и ох как же это больно, когда вот так, по-садистски, наводят резкий фокус на свежие раны и синяки. Зато есть в этом и свои плюсы: теперь я чувствую себя в состоянии сесть за руль и отвезти Уэйна и себя домой, что я и проделываю с великой осторожностью, живо представив себе, с какой счастливой крысиной улыбкой Мыш выпишет мне штраф за вождение в нетрезвом виде, уже предвкушая, как будет на следующий вечер расписывать этот эпизод за пивом своим дружкам, приплетая всякие героические подробности.

В горле чувствуется какая-то сдавленность, какой-то теплый комок стоит на стыке груди и пищевода, и я понимаю, что все это время сдерживаю слезы. То ли я все еще отхожу от неожиданного нападения Шона, то ли со мной происходит что-то более значительное.

Уэйн откидывается на сиденье, на его изможденном лице застыла усталая, довольная улыбка.

– Скажи, весело было!

– Рад, что мое публичное избиение доставило тебе удовольствие.

– Ну, все же обошлось, – говорит Уэйн.

– А ты, прости, лицо мое видел? – С этими словами я поворачиваю зеркальце заднего вида и тщательно рассматриваю себя. У меня разбит левый висок, в который засветил Шон, и кожа вокруг раны распухла и побагровела. В какой-то момент во время схватки у меня пошла носом кровь, и теперь на верхней губе красуется запекшаяся корка, и ощущение такое, как будто губу намертво приварили к ноздрям. Еще один синяк назревает справа над челюстью, чуть ниже правого уха, кроме того, всякий раз, как я закрываю или открываю рот, раздается подозрительный хруст.

– Ты легко отделался, – отмахивается Уэйн. – Если бы Брэд не вмешался, пришлось бы твои жизненно важные органы из-под столов выгребать.

– Боже, – говорю я, – даже не знаю, как бы ты выдержал столько веселья в один вечер!

Уэйн смеется и, закрыв глаза, приваливается к окну:

– А все-таки круто он за тебя вступился.

– Это точно, – говорю я негромко и чувствую, что горячий шар у меня в горле вот-вот разорвется. – А что такое с Шоном?

С Шоном, как объяснил Уэйн, было вот что. Лето после окончания школы Шон провел так же, как и все его дружки-спортсмены, – целыми днями играл в парках в баскетбол, а по вечерам напивался и дебоширил как мог. В это время он встречался с Сюзи Кармайкл, фанаткой «Кугуаров», прелести которой прославились в определенных кругах и были тщательно описаны и зарисованы на стенах мужского туалета. Однажды вечером, выпив бессчетное количество кружек пива, Шон вез Сюзи к водопаду, чтобы поразвлечься с ней в машине, но промахнулся мимо поворота и врезался в огромный дуб, росший у дороги. Учитывая объем выпитого и то, что все его мысли были о сексе, ехал он, скорее всего, очень быстро. Во всяком случае, достаточно быстро, чтобы легендарное тело Сюзи превратилось в лепешку и она погибла на месте. Основной удар пришелся на нее, потому что в последний момент Шон инстинктивно увернулся от дерева.

Шон отделался синяками, порезами, парочкой треснувших ребер и переломом обеих ног, навсегда поставив крест на не успевшей начаться баскетбольной карьере в колледже. Благодаря покровительству шерифа Мьюзера удалось снять обвинение в вождении в пьяном виде, а темные связи отца помогли заглушить протесты убитых горем родителей Сюзи. В течение какого-то времени в городке только об этом и судачили, но, подобно любому скандалу в маленьком городе, отбушевав свой срок, он отошел на второй план и постепенно слился с пестрым фоном местных легенд. Без баскетбола смысла в продолжении учебы Шон не видел и предпочел остаться в Буш-Фолс, продолжая укреплять репутацию пьяного дебошира. Он занялся отцовским бизнесом по сносу зданий, где наконец нашел себя, потому что всегда питал склонность ко всякого рода разрушениям. Однажды вечером, выпивая в «Тайм-ауте», ветеран «Кугуаров» по имени Билл Татл, игравший за пару лет до Шона, совершил катастрофический просчет, заявив, что именно команда Шона в выпускном классе ответственна за то, что «Кугуары» утратили чемпионский титул. Шона оттаскивали от него вчетвером, и когда это в конце концов удалось, у Татла был уже проломлен череп. Административного ресурса на Шона у шерифа уже не оставалось, и в итоге тот отсидел семь месяцев из присужденных ему трех лет за нанесение телесных повреждений.

– Он утверждает, что в тюрьме обрел Иисуса, – продолжает с усмешкой Уэйн. – Иисус, очевидно, проповедовал бодибилдинг, потому что из тюрьмы Шон вышел еще здоровее и еще злее. С тех пор прошло пять лет, за это время у него случались стычки с законом, но он по-прежнему остается кугуаровцем, поэтому ему что хочешь сходит с рук, даже убийство.

– Надеюсь, это фигура речи, – говорю я, округляя брови. – Насчет убийства.

– Да, но только отчасти.

– Очень мило.

– Считай, ты уже труп! – согласно кивает Уэйн. – Но это все неинтересно. Ты с Карли уже повидался?

Я удивленно взглядываю на него, но он сидит с прикрытыми глазами, не меняя выражения лица.

– Ты это к чему?

– Это я тему сменил.

– А-а.

– Почему бы не позвонить ей? – говорит Уэйн. – Она уже наверняка слышала про твой приезд.

– Ну, раз уж остальные встречи со старыми знакомыми проходят так гладко…

– Я тебя пока не бил, – говорит Уэйн, открывая глаза. – Поверни-ка вот тут, на Оверлук.

– Зачем?

– Сейчас покажу.

Я поворачиваю, проезжаю полквартала, и тут Уэйн велит остановиться.

– Вот здесь она теперь живет, – произносит он негромко, указывая из окна на небольшой домик в тюдорианском стиле.

– Вот как, – говорю я ровным голосом.

– У нее теперь своя газета.

– Я знаю.

– Она развелась.

Меня как будто подбросило.

– Она была замужем?

Уэйн мрачно кивает:

– За страшным козлом. Какой-то приезжий. Он ее избивал.

– Не может быть. – Все мои попытки изобразить равнодушие рассыпались в прах. Меня словно ударили под дых кулаком. – Она бы не стала такое терпеть!

– Ну, в первый раз стерпела. А во второй загремела в больницу.

– Черт возьми, – тихо говорю я и чувствую, что сейчас заплачу.

– Не то слово, – говорит Уэйн.

И тут до меня доходит.

– Так вы общаетесь?

– Да.

– Значит, она знала, что ты собирался ко мне зайти?

– Она и сама собиралась. Видимо, передумала.

Он поворачивается ко мне:

– Наверное, это к лучшему, судя по тому, чем обернулся вечер.

– А как она… ко мне относится? – нерешительно спрашиваю я.

– Вот тут ничего не могу сказать, – говорит он, снова закрывая глаза. – Знаешь, отвез бы ты меня домой, а то я что-то вырубаюсь.

Я еще некоторое время смотрю на дом Карли. Тот факт, что она там, что нас разделяют всего несколько метров и каменная кладка дома, внушает мне какое-то беспокойство. В доме темно, только в одном окне на втором этаже из-за занавески пробивается слабый свет. Окно ее спальни. Она свернулась калачиком на кровати и читает книжку, а может, смотрит телевизор. Какую передачу? «60 минут»? Новости? Или что-нибудь легкое: повтор «Лета наших надежд» или «Сайнфелда»? Интересно, какая она теперь. Я медленно трогаюсь и, развернувшись, возвращаюсь на ту дорогу, по которой мы приехали.

За несколько кварталов до дома Уэйна я замечаю, что его дыхание стало каким-то неровным, и, повернувшись, обнаруживаю, что он уставился в окно и беззвучно плачет. Я неловко отворачиваюсь и смотрю на дорогу. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но из горла вырываются только страдальческие всхлипы, сотрясающие все его хрупкое тело, и он не пытается утереть неожиданно обильные слезы, медленно скатывающиеся по лицу.

– Ну, ну, все будет хорошо, – беспомощно говорю я и похлопываю его костлявую руку, – все будет хорошо.

Прекрасная фраза, особенно когда ясно, что ничего хорошего не будет. В мелькающем отблеске светофоров я вижу искаженное горем лицо Уэйна, измученные глаза за потоками слез, грустное лицо маленького мальчика. Некоторое время мы просто ездим по темным тихим улицам города, не обращая внимания на знаки, до тех пор, пока его рыдания не начинают понемногу затихать.

– До чего ж мне хреново, – хрипло говорит он, в его тяжелое, неровное дыхание с трудом вклиниваются слова, – не представляешь, как хреново.

Я молча киваю, придерживая его за плечо. Через несколько минут он закрывает глаза и погружается в прерывистый сон. Я бесцельно кружу по улицам, пока он спит, и зачарованно слушаю, как шины шуршат по асфальту. Где-то через час я оглядываюсь по сторонам, впервые замечая незнакомую местность, и понимаю, что выехал за границу города, я больше не в Буш-Фолс. Как будто бежать отсюда – это выход, как мне казалось семнадцать лет назад.

Я отпираю родительский дом Уэйна ключом, который отыскиваю в кармане его куртки, и тихонько заношу его в его комнату на втором этаже. Он ужасно легкий, почти невесомый, не просыпается у меня на руках, и в какой-то момент я ясно вижу пожирающий его вирус: такое розовое, мохнатое существо, которое пульсирует и расползается по его внутренностям. Я опускаю его на кровать, стаскиваю куртку и укрываю одеялом, которое лежало в ногах постели аккуратно сложенное. На складном столике у кровати – огромное количество пузырьков с таблетками и кувшин с ледяной водой, кубики в нем наполовину растаяли. Под столиком лежат кислородный баллон и маска, а с другой стороны кровати гудит огромный увлажнитель воздуха. Не считая этих печальных нововведений, комната Уэйна выглядит примерно так, как я помню со школьных лет. Я обнаруживаю два экземпляра «Буш-Фолс», и как раз когда я снимаю с полки один из них, в комнату в банном халате входит мать Уэйна. Уже сильно за полночь, но не похоже, чтобы она ложилась. Я вспоминаю, что Уэйн говорил – по вечерам мать допоздна читает Библию.

– Кто здесь? – шепчет она.

Ее седые волосы уложены в тугой пучок, она вглядывается в темноту, морща тонкие бесцветные губы.

– Это я, миссис Харгроув. Джо.

– Джозеф Гофман? – говорит она, входя в комнату. – Как ты здесь очутился?

– Я просто провожал Уэйна домой, – отвечаю я. – Ему нужно было немного помочь.

Она смотрит на Уэйна, который не сдвинулся с тех пор, как я его внес, и как будто порывается подойти и поправить одеяло, но потом, видно, передумывает и остается стоять, где стояла, со скрещенными на груди руками.

– Ему незачем было шляться по улицам, – хмуро говорит она.

– Просто захотелось воздухом подышать.

– «Воздухом подышать»! – презрительно повторяет она. И тут замечает у меня в руках книгу.

– Ты, значит, стал знаменитым писателем, – произносит она таким тоном, каким она могла бы сказать «тебя, значит, посадили за педофилию».

– Честно говоря, да.

– Ну, – заявляет она надменно, – я такой мусор не читаю.

– Если вы не читали, то откуда знаете, что это мусор?

– Наслышана, – мрачно отвечает она. – И уж поверь, этого мне хватило.

– Ладно, – говорю я, возвращая книгу на место, – намек понят.

Я спускаюсь по ступенькам и только теперь замечаю распятие и всевозможные изображения Христа, которыми завешаны все стенки. Мать Уэйна следует за мной, бормоча что-то себе под нос. Когда я стою у входной двери, она негромко окликает меня.

– Да, – отвечаю я.

– Я молюсь за твоего отца, – говорит она.

– А как насчет вашего сына?

Она, нахмурясь, обращает взгляд к небесам: