Текст книги "Книга Джо"

Автор книги: Джонатан Троппер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

Глава 28

Редакция «Минитмена» располагается в бывших торговых рядах, переделанных в небольшой бизнесцентр на Окснард-авеню, недалеко от центра города. Я прохожу сквозь стеклянные двери и оказываюсь в открытом офисном пространстве, наполненном деловым гулом: стуком пластмассовых клавиш, нестройным пением мобильных телефонов и далекими, едва различимыми звуками какого-нибудь убогого «Лайт-ФМ», прибежища отставников вроде Фила Коллинза, Билли Джоэла и Дэрила Холла с Джоном Оутсом. В центре помещения, купаясь во флуоресцентных лучах длинных ламп, закрепленных на подвесном потолке, за причудливо пересекающимися перегородками четыре репортера судорожно колошматят по клавишам старых серых компьютеров. В глубине комнаты за алюминиевыми столами важно восседают два паренька, вчерашние школьники, которые со скучающим видом отвечают на телефонные звонки и разбирают горы бумаг и фотографий. В углу за огромными «Макинтошами» два типа творческой наружности корпят над цифровым макетом газеты. В дальней стене три двери, все они распахнуты, и в одном из кабинетов я вижу Карли. Заметив мое присутствие, сотрудники замолкают и с явным интересом прослеживают мой путь к Карли сквозь офисное пространство.

– Не получится, – говорит Карли, когда я вхожу в комнату. Она сидит по-турецки прямо посреди потертого дубового письменного стола, склонившись над черновым вариантом макета, волосы как занавес скрывают ее лицо.

– Ты даже не выслушала мою точку зрения, – говорю я, и она вскидывает голову, удивленно округлив глаза за стеклами очков в золотой оправе. А я и не знал, что она носит очки.

– Джо, – говорит она, роняя макет на стол, – что ты здесь делаешь?

– Что не получится? – спрашивает бесплотный голос у нее из-за спины.

– Шестая страница макета, – отвечает Карли по громкой связи, продолжая смотреть на меня. – Я не собираюсь перекраивать статью из-за двух паршивых предложений.

– Тогда редакционную колонку на пятнадцать слов урежь.

– А ты с ними говорил?

– Да. Они послали меня куда подальше.

Карли смотрит на меня и сконфуженно улыбается.

– Я перезвоню через минуту, – говорит она.

– А кто такой Джо? – любопытствует голос.

– Пока, Кэлвин, – говорит Карли, нажимая кнопку на аппарате.

– Прости, – говорит она уже мне и смущенно снимает очки. – Что ты здесь делаешь?

Карли, в светло-коричневой облегающей блузке и строгих темных брюках, – такая милая и миниатюрная на массивном дубовом столе. Черты лица, лишенного всякой косметики, кажутся более точеными, даже резкими. И я никак не могу привыкнуть к тому, что у нее длинные волосы – каштановые, густые, прямые, вызывающе неуложенные.

– Я хотел пригласить тебя пообедать, – напускаю я на себя беззаботный тон.

– Сейчас десять утра.

– Вот и отлично, народу мало.

Она с минуту смотрит на меня:

– О чем мы будем говорить?

Обезоруживающая прямота Карли, как и острый язык, были как раз среди тех черт, которыми я восхищался подростком. Но именно поэтому поддерживать беседу с ней – все равно что играть в джазовом ансамбле, а я давно не репетировал и теперь все время вступаю невпопад.

– Ну, не знаю, – говорю я. – Давно не виделись, и поговорить возможности не было.

– Я думаю, это ни к чему, – говорит она, грациозно спрыгивая со стола и перемещаясь в кожаное кресло. Луч света от настольной лампы скользит по краю ее щеки, вслед за блеснувшей прядью ныряет за ухо и исчезает на затылке.

– Зачем ты так говоришь?

Карли закатывает глаза:

– О чем, в самом деле, нам говорить? Ты расскажешь, как живется знаменитому писателю, а я – каково возглавлять редакцию газеты в маленьком городке, повиснет несколько неловких пауз, невыносимых для нас обоих, и мы будем пытаться их чем-то заполнять; в конце концов кто-то из нас затронет прошлое – скорее всего, это будешь ты, – ты извинишься за то, что так ужасно повел себя в Нью-Йорке, а я скажу – да ладно, забудь, все в прошлом, хотя на самом деле вовсе так не считаю, в итоге разозлюсь сама на себя, что в этом не призналась, и тогда уж признаюсь и потом буду плакать, и ты подумаешь, что вот, наладил искренние отношения, хотя ничего ты не наладил, а просто довел меня до слез. В очередной раз. А потом ты уедешь, вернешься к своей яркой жизни в большом городе, к своим умопомрачительно интересным друзьям, а я останусь тут, и все будет по-старому, но только вот с таким гаденьким заключительным аккордом. Поэтому повторяю: все это ни к чему. – Тут она поднимает брови. – Тебе так не кажется?

– Можно и так на это посмотреть, – медленно говорю я. – Взгляд несколько нервный и депрессивный, но, наверное, имеющий право на существование. Можно я возражу?

– Ты в свободной стране.

Я делаю глубокий вдох.

– Прежде всего, газетой руководить наверняка страшно интересно, и все такое, но, честно говоря, меня это ни капельки не занимает, да и писательство свое я обсуждать совершенно не намерен. Никаких распрекрасных друзей и бурной жизни в большом городе у меня нет. На самом деле у меня там вообще ничего нет. Наверное, ты права, прошлое всплывет – как же ему не всплыть, – но меня оно интересует только в связи с сегодняшним днем. Мне казалось, что в последние годы я избегал прошлого, а оказывается, все это время я избегал настоящего, и теперь я твердо намерен с этим покончить. Есть масса причин, по которым нам нужно поговорить, чтобы понять, кто мы теперь, но я стараюсь их сейчас не анализировать. Я пытаюсь прислушиваться к своей интуиции, чего раньше никогда не делал, и я клянусь, что меньше всего на свете мне хочется, чтобы ты заплакала. – Тут я делаю театральную паузу и перевожу дыхание. – Слушай, давай просто пообедаем вместе. Я же не замуж тебя зову, в конце-то концов.

В уголках рта Карли мелькает улыбка, но она по-прежнему тверда.

– Мне кажется, я сейчас к этому не готова.

– Однажды я тоже так сказал, но мне было около девятнадцати, – говорю я. – А теперь мне тридцать четыре.

– Боже, какие же мы старые! – говорит Карли, присвистнув, и я уже чувствую, что прижал ее к стенке, что, видя мою решимость, она начинает колебаться.

– Я вижу, что ты сомневаешься. Давай я упрощу дело. – Я усаживаюсь на один из стульев за ее столом. – Я не собираюсь отсюда уходить без тебя.

Она смотрит на меня, я смотрю на нее, и где-то посередине между нами, там, где наши взгляды сталкиваются, что-то щелкает.

– Да ладно тебе, – говорю я. – Ну много ли вреда я сумею нанести тебе за один обед?

Через мгновение Карли закрывает глаза.

– Хорошо, – тихо говорит она, скорее себе, чем мне, и встает. Берет с вешалки кожаное пальто и выходит из кабинета в отдел новостей, а я следую за ней. Если раньше сотрудники «Минитмена» проявляли ко мне некоторый интерес, то теперь они таращатся на нас во все глаза, пока мы идем через помещение редакции к выходу.

– Этих ребят нетрудно развлечь, – тихо говорю я Карли.

– Что посеешь, то и пожнешь, – отвечает она, открывая дверь и выходя передо мной на парковку. – Ты сам посвятил моих подчиненных в мельчайшие подробности того, как лишил меня девственности на заднем сиденье автомобиля. Не удивительно, что на тебя таращатся.

Я глупо улыбаюсь, стараясь не обращать внимания на следы злости в ее голосе, как на микроскопические осколки стекол, разлетевшиеся во время автокатастрофы.

Небо хмурое, огромные грязные тучи висят низко, словно клубы какого-нибудь промышленного дыма, в воздухе отчетливо слышится фраза «возможен дождь».

– Твоя машина как будто побывала в пьяной драке, – говорит Карли, глядя на исцарапанный «мерседес» с разбитой фарой.

– Да, нас обоих порядком потрепала жизнь.

Она глядит на меня поверх крыши автомобиля, не понимая до конца, ее я включил в это обобщение – или машину.

– Джо, – негромко говорит она, – может, лучше не надо?

– Да ладно, – говорю я как можно беспечнее. – Я собираюсь сегодня быть особенно остроумным.

– Прекрати.

– Что прекрати?

– Прекрати изображать обаяние.

– А я и не изображаю, я и есть само обаяние.

В этот момент между нами на мягкую крышу «мерседеса» падает грушевидная дождевая капля – прямо как огромная слеза, и мы оба смотрим на нее, размышляя о том, как это символично.

– Ты полегче со мной, – говорит она, распахивая дверцу. – Я в последние дни немного не в себе.

– А кто в себе?

Она забирается в машину, предоставив мне самому размышлять об одинокой капле. Начало моросить; тяжело вздохнув, я сажусь в машину в отчаянной надежде на то, что знаю, что делаю.

Неловкую тишину в машине наполняет дробный стук дождя по крыше, и к тому моменту, как мы оказываемся на парковке у «Герцогини», небо становится беспросветно серым. Мы перебегаем от машины к ресторану, пригнувшись, шлепая по заливающим тротуар потокам воды. Оказавшись внутри, я встряхиваю мокрыми волосами и вытираю руками лицо, пока Карли возится с намокшей блузкой, которая теперь соблазнительно липнет к телу, образуя прозрачные пятнышки, а я изо всех сил стараюсь их не замечать. Шейла, та самая официантка, которая пару дней назад бросила на Брэда такой странно интимный взгляд, здоровается с Карли, как со знакомой, и говорит, чтобы мы садились, где нам хочется. Карли выбирает столик у окна, Шейла тут же принимает у нас заказ и исчезает на кухне. Кроме нас в ресторане никого нет, и меня это вполне устраивает: это снижает вероятность повторения истории с коктейлем.

Карли ковыряет салат вилкой, переворачивая, сортируя и перемещая овощи, выкладывая одной ей известный узор. Время от времени, когда листья оказываются в идеальном порядке, она насаживает на вилку тот или иной кусочек и отправляет его в рот. Так салат «Цезарь» можно есть хоть целый час. Темы для пустячного разговора исчерпываются гораздо быстрее. Поэтому некоторое время мы молчим, глядя в окно на бушующие дождевые потоки. В конце концов я смотрю на нее через стол и говорю:

– Ну, спроси меня о чем-нибудь.

Она поднимает брови, не зная, как на это реагировать. Это такая игра, мы играли в нее в школьные годы, обычно сразу после занятий любовью, лежа и желая продлить наслаждение. Нам очень хотелось досконально знать друг друга, а некоторые вещи в обычных разговорах не всплывали, поэтому Карли придумала задавать друг другу всякие хитрые вопросы, благодаря которым открывались какие-то новые участки наших душ. Несколько секунд она смотрит на меня, потом натужно улыбается и откладывает вилку.

– Хорошо, – говорит она. – Когда ты уезжаешь?

– Пока не знаю, но, судя по вопросу, здесь мне очень рады.

– Не валяй дурака, Джо. Почему ты еще не уехал?

– Вопрос непростой.

– Можно мне короткую версию, для прессы?

Я некоторое время размышляю.

– Смерть моего отца неожиданно выбила меня из колеи. Только теперь до меня дошло, что я ненавидел его за то, что он не заботился обо мне, потому что он тосковал по моей матери, и это я должен был о нем позаботиться. А я бросил его в беде. Я должен был позаботиться о Уэйне и Сэмми…

– Ты и заботился, – перебивает меня Карли. – Только ты один о них и заботился.

– Может быть, чисто теоретически, – ответил я. – Но что хорошего я сделал для них обоих? Просто сидел и надеялся, что все само собой уладится, что в один прекрасный день Уэйн снова начнет интересоваться девчонками. И вообще, большую часть времени я настолько был увлечен тобой, что больше ни на что внимания не обращал.

– То есть во всем виновата я?

– Конечно нет! – Я качаю головой. – Ты к тому моменту была самым лучшим эпизодом всей моей жизни, и теперь, семнадцать лет спустя, это по-прежнему так, уж не знаю, печально это или прекрасно.

Я отвернулся и прочистил горло.

– М-м, а ты сама как считаешь?

– Это грустно, – ровным голосом сказала Карли, глядя в окно. Да, не такого ответа я ждал.

– Ну, что ж, – несколько разочарованно протянул я, – может, это тоже верно. Но ты понимаешь, я так долго злился, я был в бешенстве, потому что не мог ничего изменить. А теперь мне как будто дали этот шанс – позаботиться о Уэйне, когда он во мне нуждается, помочь ему выстоять до конца. Снова войти в свою семью, если родные меня примут. А еще есть ты…

– А еще я, – вторит мне Карли, горько кивая. – Вишенка на твоем психопатическом торте.

– А?

– Ну ты даешь, – говорит она, и голос ее звучит тона на два выше, чем раньше. – Все, что осталось здесь – и я, и Уэйн, и этот город, – все это больше не имеет к тебе никакого отношения. Ты уехал, стал крутым, а теперь хочешь вернуться и проявить милость к тем жалким людишкам, которые сбились с пути после твоего отъезда.

– Да нет же! – протестую я. – Это я сбился с пути.

– Ага, сейчас заплачу, – со злостью отвечает она. – Джо, слушай меня: мир не вращается вокруг тебя. Мы все сами оказались в том дерьме, в котором оказались, без твоей помощи. И ты ничего не мог с этим поделать ни тогда, ни сейчас. Ты думаешь, ты один на свете знаешь средство от всех несчастий?

– Вовсе нет, – говорю я, удивляясь, как мог наш разговор так быстро выйти из-под контроля.

– Слушай, давай не будем ходить вокруг да около, – говорит она, отмахиваясь от моих возражений. – Чего ты от меня хочешь, Джо?

– Ничего.

– Ерунда. Попробуем еще раз. Чего ты от меня хочешь?

Она смотрит холодно, в глазах нет ни следа улыбки, и, глядя в них, я чувствую, как иду ко дну, как беспечный купальщик, который наплевал на предупреждающие знаки о подводных течениях.

– Просто дай мне шанс снова узнать тебя, – говорю я. – Да, мы не те, что были раньше, но, несмотря ни на что, ты – единственная, кого я в своей жизни любил.

– Ну и что ты хочешь этим сказать? Ты хочешь снова со мной встречаться? Ты меня на свидание приглашаешь?

– А почему это тебя так бесит?

Карли медленно кивает, щеки ее пылают от ярости.

– Тебе кажется, что я такая легкая добыча, да? Твоя потрепанная, одинокая бывшая любовь. Ты, наверное, думал, что после всего, что со мной было, я просто брошусь тебе на шею?

– Ты несправедлива, – говорю я, пытаясь изобразить какое-то возмущение, чтобы погасить ее собственное.

– К черту справедливость. – Она решительно наклоняется вперед. – Посмотри на меня. Посмотри на Уэйна. Что тут справедливого? – Она на минутку замолкает, борясь с подступившими слезами. – У тебя что-то там не сложилось, очень жаль. Но ты уехал и воспользовался нами всеми, как реквизитом, для своей чертовой книги. А теперь хочешь вернуться на белом коне. Не выйдет, Джо. Прости, но так не получится.

Я сижу перед ней, парализованный молчанием. Я, конечно, ожидал, что в начале будет неловкость, готовился стойко все снести, предполагая, что у Карли по-прежнему остались ко мне хоть какие-то чувства – где-то глубоко, нужно только как следует копнуть. Я совершенно не был готов к тому, что она меня разлюбила, к тому, что для нее мы прежние окончательно и бесповоротно мертвы. И вот ни с того ни с сего я вдруг чувствую, что сердце мое разбито. Дождь неистово бьет в окно, меня тянет выбежать на улицу и раствориться.

Карли, откинувшись назад, переводит дух после своей обвинительной речи. По крайней мере, она не меньше моего потрясена тем, сколько злости на меня выплеснула. Я медленно подношу руку к карману, чтобы достать деньги.

– Прости, – говорю, – ты была права: это ужасная ошибка. Я сейчас отвезу тебя в редакцию.

Она поднимает на меня глаза, не делая никаких попыток встать:

– Так что, значит, это все?

– Да, все. Мне действительно очень жаль. Ты была абсолютно права. Не понимаю, что я мог о себе возомнить!

Карли кивает, а потом, вместо того чтобы подняться, отворачивается к окну.

– Спроси меня о чем-нибудь, – тихо говорит она, и в голосе не слышно ни следа прежней злости.

– Что?

– Спрашивай, чтобы было по-честному.

Я недоверчиво смотрю на нее и снова сажусь, теперь уже глядя на ее отражение в окне.

– Ты на меня злишься? – спрашивает мое отражение.

– Да, – отвечает ее отражение. – Временами.

– Ты меня любишь?

Она некоторое время молчит, и я чувствую, как в ожидании ее ответа старею на целый год.

– Конечно да, – шепчет она еле слышно, и дождь заглушает ее слова.

Я киваю и весь слегка трепещу, пока эта новость распространяется по моему организму. Я даже не делаю вид, что понимаю женщин. Точнее, наоборот, именно это я всегда и делаю. Вид. Но иногда мне совершенно ясно, что не стоит и пытаться. Сейчас, конечно, как раз такой момент, но я вдруг осознаю, как будто в результате божественного озарения, что сейчас достиг максимума возможного и давить дальше было бы ошибкой. Поэтому, хотя мне очень многое хочется высказать, я решаю свести все к одному, самому главному вопросу.

– Карли.

– Да? – Ее отражение поворачивается в окне к моему.

– Как ты думаешь, тебе захочется когда-нибудь пойти со мной на свидание?

За окном грохочет так, что стекло дрожит, а по эту сторону окна на меня какими-то чужими глазами смотрит Карли и произносит:

– Может быть. Я не знаю. Давай отложим этот вопрос до завтра.

Я иду к выходу из «Герцогини» вслед за Карли, и в этот момент звук распахивающейся двери за прилавком заставляет меня обернуться. Только что Шейла вышла через нее на кухню, и прежде чем дверь снова захлопывается, я успеваю увидеть мужчину, который стоит, опершись о стальной рабочий стол. Они обнимаются, и хотя мужчина стоит ко мне спиной, в последнее мгновение я успеваю увидеть его профиль, по которому, даже в довольно неудачном ракурсе, безошибочно узнаю своего брата Брэда.

Глава 29

Я отвожу Карли в редакцию, так и не поняв, как же прошел наш обед, ясно только, что не так, как я планировал. Она скомканно благодарит меня, избегая моего взгляда, и в этой натянутой вежливости мне слышится отказ. Я отъезжаю от здания бизнес-центра, и следом трогается помятый «лексус»-седан. Я заметил эту машину раньше, когда она ехала за нами из «Герцогини». Думаю, не надавить ли на газ – «мерседес»-то легко с ним справится, но отказываюсь от этой мысли из-за отвратительной погоды и растущей стопки штрафов в бардачке. Вместо этого я заезжаю на бензоколонку на перекрестке Стрэтфилд– и Пайн-стрит, ставлю машину под навес и выхожу, чтобы заправиться. «Лексус» медлит, а потом тоже поворачивает на заправку и встает у соседней колонки. Дверца распахивается, и пока водитель не выключил двигатель, из динамиков до меня успевают донестись гнусавое пение и громкая музыка Green Day.Из машины по-киношному выходит Шон Таллон, в карикатурном кожаном плаще до пят и черных мотоциклетных ботинках.

– Привет, Шон, – говорю я, разглядывая его «прикид». – Вылитый детектив Шафт! – Когда я нервничаю, я часто начинаю без умолку молоть чепуху.

Шон вставляет крышку бензобака в ручку заправочного пистолета, так что бензин течет без его участия, – мне такое гениальное решение никогда не приходило в голову, – и подходит ко мне, хмыкнув в ответ на мою остроту.

– Гофман, – говорит он, – ты все еще тут?

– Боюсь, что так, – говорю я, покрепче сжимая пусковую кнопку на своем шланге.

– Я думал, ты сразу смотался, как только батя твой коньки отбросил.

– Возникли новые обстоятельства, которые удерживают меня в городе.

Шон кивает и облокачивается о мою машину. За последние семнадцать лет он нарастил слой жира и ненормальные шары мышц, эдакий медведь: кожа бугристая и шершавая, как будто он каждое утро скребет лицо металлической мочалкой. Когда-то его нос горделиво выступал вперед, теперь же он сломан и заканчивается огромной шишкой, испещренной сетью кровеносных сосудов. Тогда, в «Тайм-ауте», при тусклом освещении, я не заметил, как сильно он сдал, в этот момент из меня делали котлету, вот я и отвлекся, но теперь, при резком дневном свете, стало хорошо заметно, как его потрепала жизнь. Он достает пачку сигарет, щелкает зажигалкой и глубоко затягивается, театрально держа сигарету большим и указательным пальцами. Похоже, ни одной серии про клан Сопрано не пропустил. Некоторое время он ничего не говорит, и мы просто стоим под навесом, а вокруг льет как из ведра. Я смотрю себе под ноги, вглядываясь в пятна бензина, растекающиеся радужными амебообразными лужицами по забрызганной дождем мостовой. Мой отец умер, ни с того ни с сего приходит мне в голову, и в животе что-то екает, внезапно сжимается какая-то спавшая до этого мышца.

– Я тогда не сдержался, в баре, – говорит Шон, выпуская дым из ноздрей. – Не знал про твоего отца.

– Ясно.

– Я не извиняюсь, – говорит он, скрестив руки на груди. – Ты это заслужил. За все, что ты понаписал.

Он зажимает сигарету губами, роется в карманах плаща и в конце концов выуживает две смятые страницы, неаккуратно вырванные из «Буш-Фолс». Некоторое время он вглядывается в них, потом переворачивает другой стороной.

– Вот, – говорит он, после чего откашливается и монотонно зачитывает: – Мне казалось, что постоянно растущая жестокость «Шейна» в отношении Сэмми значительно превышала нормы дворового «посвящения» и обычной подростковой нетерпимости. Что-то внутри него восставало против явного проявления женственности у Сэмми, и только позднее я стал понимать, что «Шейн» видел в Сэмми воплощение тех самых сексуальных демонов, с которыми вел ежедневную внутреннюю борьбу. – На этом месте Шон умолкает и сурово смотрит на меня.

– Ты купил мою книгу, – говорю я. – Я тронут.

– Ты еще ни разу не тронут, – говорит, неприятно ухмыляясь. – Но скоро будешь, если не исчезнешь наконец.

– Ты мне угрожаешь?

– Только сейчас дошло?

– Шон, это художественное произведение. Роман, – пытаюсь возражать я. – Так и на обложке написано.

– Если под художественным произведением ты подразумеваешь вранье, то я не спорю, – говорит он, засовывая листки обратно в карман. – Можешь называть это романом, но что сделано, то сделано.

– Да что сделано-то?

– Ты назвал меня гомиком, – говорит он, швыряя окурок на землю. Несмотря на все мои надежды, разлитый бензин от него не загорается и Шона не охватывают языки пламени. Рукоятка шланга подпрыгивает у меня в руках, показывая, что бак полон, и я возвращаю ее на место.

– Из-за тебя каждый в этом городе стал меня подозревать, – говорит он, выпрямляясь и поворачиваясь ко мне лицом. – Ты запятнал мою репутацию.

– Повторяю, – говорю я, – это роман. Если ты каким-то образом связываешь себя с каким-то персонажем…

– Хорош трепаться, – прерывает меня Шон. – Не испытывай мое терпение.

– И что же ты собираешься делать? – говорю я с напускной усталостью. – Что, опять меня побьешь?

Он заканчивает заправлять машину, кладет рукоятку на место и небрежно завинчивает крышку бака.

– Убирайся из Буш-Фолс, Гофман, – говорит он. – Сегодня же. Я тебя пожалел из уважения к твоей семье. Помни, если бы не моя добрая воля, не помочиться тебе больше стоя. А ты разгуливаешь по городу, будто ты тут желанный гость, будто ты ничего и не писал, и этим оскорбляешь меня, оскорбляешь весь наш город, и я чувствую, что еще немного, и я не сдержусь.

– Спасибо, что предупредил, – говорю я, открывая машину. Он подходит и ногой захлопывает ее, и прямо под дверной ручкой появляется небольшая вмятина. Я мысленно вношу новую строку в перечень ущерба, причиненного мне со дня приезда в Буш-Фолс.

– Хорошая машина, – говорит Шон.

– Спасибо.

– Поджигал я машины и получше.

– Твоим родителям есть чем гордиться.

Лицо Шона приближается вплотную к моему:

– Сегодня, Гофман, слышишь? Я не шучу. Ты у меня сгоришь вместе со своей долбаной машиной.

Он глядит на меня, оскалившись, довольный моим окаменевшим выражением лица. Потом складывает из пальцев пистолет, направляет их мне в лоб и говорит:

– Бабах.

Совершая этот универсальный жест, люди обычно опускают большой палец, изображая выстрел, но Шон вжимает в ладонь именно средний палец, как будто спускает курок, и выглядит это гораздо внушительнее, потому что выдает настоящее владение оружием.

Он залезает в свой «лексус», и я дожидаюсь, чтобы он скрылся за стеной дождя, прежде чем садиться в машину. За рулем я тихо напеваю песенку про детектива Шафта, чтобы слегка прийти в себя. Сыщик частный, демон черный, от кого девчонки стонут? Шафт!Часы на моей обширной, отделанной кленом приборной панели показывают 12:05 – мне казалось, что уже гораздо позже. Вряд ли мне удастся ни во что не вляпаться, если до конца дня еще столько времени.