Текст книги "Мокруха"

Автор книги: Джон Ширли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

– С твоей точки зрения. В любом случае – я так легко не сдамся, Томми. Я тебя не оставлю. Ты ведь в действительности не собираешься ехать в субботу на эту весёлую вечеринку?..

Он уставился на неё. По лицу Эми пробегали красновато-золотые отсветы фильма Феллини, а тени скапливались в глазницах... углублялись на щеках... разъедали межключичную ямочку...

Она проваливалась в себя. Усыхала и таяла, как улитка, что забирается в раковину. Как та девушка в морге.

От неё воняло смертью.

В этот миг Прентис испытал чистейший, беспримесный ужас, более сильный, чем когда бы то ни было со времён раннего детства. Четырёхлетку отделяют от пустоты небытия всего четыре года и сколько-то там месяцев. От звенящей эхом бездны состояния, предшествующего сознанию. Вот почему, подумал он отстранённо, маленькие дети пугаются так чисто и искренне: в каком-то нутряном смысле они помнят, что такое смерть. И сам Прентис отпрянул, сжался на чёрном свету, в негативном сиянии этого ужаса – подлинного, чистого, детского ужаса смерти.

Он вздрогнул и проснулся. Рывком сел на диване в кабинетике Джеффа, тряся головой и одурев от дезориентации. Сон был слишком уж хорошо структурирован. Отлично согласован, превосходно продуман во всех откровениях и аргументах, в большей мере, чем все виденные Прентисом в жизни сновидения. Сны если что и значат, то годятся от силы на метафору. А из этого сна можно целую грёбаную повесть вытянуть.

И ощущение присутствия Эми сохранялось.

Её присутствие было почти ощутимо в тесном сумрачном кабинетике. Он обонял Эми. Он чувствовал её вкус. Он мог, казалось, коснуться пальцами её волос. Он встряхнулся и пробормотал:

– Да отпусти ты её на хрен, Прентис.

Он поплёлся на кухню и поискал себе выпить. В холодильнике торчала бутылка излюбленного Джеффом немецкого пойла – Jägermeister. Он налил себе стаканчик и залпом осушил. Эми чуть-чуть отдалилась. Налил ещё один.

Послезавтра вечеринка.

До послезавтра надо привести себя в порядок, чтобы получить удовольствие. Чтобы посмотреть на мир по-новому.

Было утро пятницы, почти одиннадцать тридцать, и Прентис плёлся по Мелроуз-авеню. День выдался солнечный, но пока ещё не слишком жаркий, и на улицах, по крайней мере в этом квартале, было довольно чисто. Занавеска смога истончилась, настроение у Прентиса поднялось. Он миновал газетный автомат и глянул на заголовки. ДЕПАРТАМЕНТ ПОЛИЦИИ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА ПРИЗНАЁТ, ЧТО МОКРУХИ – СЕРИЯ УБИЙСТВ, гласил один из них. Прентис волевым усилием выбросил его из головы. Он не хотел знать, что стоит за этим заголовком. По крайней мере, не сегодня.

Он заглянул в пару витрин расфуфыренных бутиков. Ему попался на глаза повседневный прикид из чёрного каучука. И тут же представилась реплика Эми в такой ситуации: Сколько потов сойдёт с бедолашной модницы?

А вот обрызганный из баллончика золотой и серебряной красками манекен в позе фанатки Faith No More, выгнувшись в хип-хоперской позе, танцует за колючей проволокой; на манекене были красно-чёрные мини и корсет. Не такой прикид я бы себе хотела, вообразил Прентис реплику Эми, терпеть не могу дизайнерского нижнего белья, которое и бельём-то трудно назвать... а сколько ж оно стоит...

Из бутика доносилась песня The Cars, запавшая Прентису в память: Надень эти глаза. Эми с ума сходила от The Cars. Рика Оцашека она характеризовала как «гротескно восхитительного». Прентис терпеть не мог голоса Оцашека, но сейчас обнаружил, к собственному изумлению, что подпевает. Он и не думал, что помнит слова песни. Теперь голос певца показался ему значительно приятнее.

Он сообразил, что проголодался и хочет пить, а ноги огнём горят. Да, в неважнецкой я форме, подумал он. Остановился у кафешки с претензией на парижское бистро, заказал суп, хлеб, бри и капучино. Эми нашла бы суп чрезмерно жирным, но Прентису он понравился.

Он ел и отдыхал. Немного оживившись после капучино, он заплатил по чеку и побрёл дальше по улице, остановившись пару раз у галерей. Одна была из тех, где торгуют копиями картин импрессионистов и проектами интерьеров, всучивая их людям без собственного художественного вкуса. Он увидел пару цветных офортов и узнал руку автора картинок в гостевой комнате Артрайта. Он подумал было позвонить Лизе и пригласить её пройтись по галереям вместе. Да ладно, не нуди.

Он переместился к следующей галерее. Здесь выставлялись работы местных геев, художников-неоэкспрессионистов, отмеченные кичливой печатью затаённой вины. На картинах были показаны акты соития и самоувечия. Он вспомнил изрезанные руки Митча.

Он поспешил к следующей галерее. Картины здесь были безвкусные, хотя и профессиональные, напоминая скорей политические карикатуры: Буш и Горбачёв дрочат друг другу над кучами спрессованных тел страдающих обывателей низшего класса.

Эти рисунки, сказала Эми, слишком дидактичны и лишены непреходящей ценности. На них проклятие проповеди.

Так сказала бы Эми, напомнил он себе.

Нашлась одна картина, исполненная скорей личного, а не политизированного содержания. Босоногая женщина выбралась на ограждение фривея, по всей вероятности, намереваясь прыгнуть в плотный стаеобразный поток машин внизу.

Глядя на картину, Прентис ощутил пробуждение воспоминаний. Чувственных воспоминаний: он припомнил свои ощущения в момент, когда Эми впервые от него ушла. Чувство измены, смешанное с облегчением. Или это ощутила Эми? Он не был уверен. Внезапно ему захотелось обнять её... он почти осязал её... он чувствовал вкус её губ, обонял характерные запахи её кожи и любимой губной помады.

А потом он ощутил ещё кое-что. Подозрение. Всё утро и большую часть дня это ощущение преследовало его. Он чувствовал себя загнанным, преследуемым. Разумеется, преследуемым Эми. Не то чтобы она вселилась в него, и он стал одержим ею... а скорее – как если бы она совсем рядом, заглядывает ему через плечо, шепчет на ухо, наполняет его давно забытой эссенцией своего естества.

Он вдруг увидел себя таким, каким был в день их окончательного разрыва. Увидел Тома Прентиса, рафинированного зануду, с издевательским превосходством порицающего её за «детское поведение», за чрезмерно пылкую реакцию на его интрижку. Он явственно различил мелькающие под маской светского хлыща страх и неуверенность. И отвращение к себе.

Он её бросил. Он отказался от неё, отпустил по водам, и её вынесло во тьму внешнюю лос-анджелесского мегаполиса. Она умерла там. В одиночестве.

Ему захотелось ударить по рисунку женщины на ограждении фривея кулаком и продырявить картину.

Он развернулся и поспешно вышел из галереи. Поискал бар. Таковой нашёлся за папоротниковой изгородью, там было много зелени в кадках, латунных украшений и абстрактных картин. Он встретил их с облегчением: абстрактное искусство сейчас представлялось ему более безопасным. Заказав двойной Jägermeister, он принялся размышлять над способами изгнания Эми из своего мозга. Ничего не придумав, он поднялся и прошёл к платному телефону на задах бара. Джефф разрешил пользоваться его автоответчиком. Набрав номер Джеффа, он нажал соответствующую комбинацию клавиш и выслушал скопившиеся сообщения. Три бесполезных для Прентиса, предназначавшихся Джеффу, а одно – важное, от Бадди.

– Том, это Бадди! Если я всё правильно понял, ты по этому номеру... э-э, я просто хотел тебе сказать, что звонил Артрайт, он хочет тебя слегонца поддержать материально...

Ага, подумал Прентис, Зак благодарит меня за отсос.

– Не знаю, как ты сподобился на такое чудо, – продолжал чирикать Бадди, – но Зак говорит, что на вечеринке хотел бы побеседовать с тобой детальнее; а какая это вечеринка, кстати, и почему меня не пригласили? В общем, я просто хотел тебе сказать, что ты сам предложений не принимай, только улыбайся и маши, и говори: Отлично, позвоните Бадди! О`кей? Лады. Услышимся, приятель. Не пропадай.

Бадди установил новый рекорд длительности общения с автоответчиком Прентиса. Обычно он ограничивался единственной фразой: «Слушай, я думаю, тут что-то наклёвывается, так что перезвони». Необыкновенная велеречивость Бадди, без сомнения, была вызвана готовностью Артрайта отхаркнуть немного налички.

Ну хорошо. Это ведь хорошо. Радоваться надо.

Ну правда ведь радоваться надо.

Глава 8

Ранчо Дабл-Ки, окрестности Малибу

Тело Митча понемногу поправлялось, а его разум начал сдавать. Иногда ему слышались голоса, хотя он был уверен, что в доме и снаружи никого нет. В следующее мгновение он понимал, что это шелестят розовые стебли.

Когда явился Палочка-Выручалочка, Митч его поначалу не признал. Коротышка выглядел как обычно, однако по какой-то причине идентифицировать знакомое лицо Митчу не удавалось. Для Митча это существо было ходячей функцией, телесным модулем, созданным для определённой работы, апофеозом угрозы, таившейся в доме. Палочка-Выручалочка двигался, как персонаж видеоигры, делал то-сё, пиликал так-сяк. Потом он исчезал. Игра заканчивалась.

Голос Эвридики привёл Митча в чувство.

– Митч?

Стена приглушала его.

– Подойди, поговорим!

Они раньше уже переговаривались через дыру в стене, но Митч мало что мог сказать.

– Ну что? – устало протянул он. – Я просто лежу. Мы здесь. Всё.

Как давно это было? Несколько часов назад. Потом он сидел на краю кровати, уставившись на обои. Узор то выплывал из фокуса, то возвращался. Сколько часов он так провёл? Он пожал плечами, встал, подошёл к стене, отодвинул шкафчик, нагнулся к дырке.

– Митч, ты... в порядке?

У него участилось сердцебиение и пересохло во рту.

– Эвридика, – ласково сказал он. – Я с ума схожу. Я теряю рассудок.

Он услышал в её голосе подступающее отчаяние:

– Сколько ты здесь?..

– Не знаю. Несколько дней. Может, несколько недель. Не уверен. Они меня не выпускают. Я блуждаю по странным местам внутри головы. Я видел та-акую гадость в той комнате, куда тебя запихнули, и снаружи... Эври... нам надо...

Им надо что? Он не знал точно.

– Я не могу открыть окно, – сказала девушка. – Твоя комната устроена так же?

– Ага. Тут нету аттических потайных дверей. Ничего нету. Выхода нет.

– Единственный способ – наброситься на кого-то, пока они проходят в дверь.

Он нахмурился.

Она что, всерьёз воображает так поступить?

– Они не позволят. Они знают, что ты делаешь. Они знают, о чём ты думаешь, что ты замышляешь. Так что веди себя, пожалуйста, хорошо. Умоляю. Они нас не выпустят, и точка.

– Выход есть всегда. Вот мерзавцы! Грёбаные ублюдки врали. Они нам всё время лапшу на уши вешали...

– Надо остаться здесь. Может, нам дадут ещё мозгосиропа.

– Чтоб я этого больше не слышала! – прошипела она, и он услышал, как девушка в неистовстве стучит кулаком о стену. – Чёрт побери, ну почему ты такой размазня? Митчи, мы обязаны отсюда выбраться. Мы... мы должны...

– Я всегда любил тебя, – неожиданно вырвалось у него.

Эвридика помолчала немного, потом ответила:

– Мы это обсудим, когда выберемся отсюда.

– Не сможем.

– Митч!!!

– Не сходи с ума. Мы не сможем. Если только... гм...

– Как?

– Если только... не станем такими же, как они. Нам надо... научиться... ими быть.

Уоттс, Лос-Анджелес

Гарнер нашёл их на углу парковки пункта гашения дорожных чеков. Они все там были. Окна киоска пестрели объявлениями. Гасим любые чеки! Заказ автобусных билетов, обналичка, обеды в офис, переводы Western Union.

В противоположном углу парковки он увидел небольшую дисконтную лавку алкогольных напитков «У Буббы». Выстроившаяся очередь мерно колыхалась между пунктом обналички чеков и алкогольной лавчонкой. Они стояли рядом. Они смеялись, спорили, толкались, шутили и неустанно рыскали глазами вокруг. Временами они высылали на разведку девушку-толкачку, которая, если повезёт, могла загарпунить клиента. В полном сборе пушеров здесь бывало до сорока, а иногда – всего десять. Зависит от состава дневной смеси. Гарнер сидел в грузовичке и смотрел на них, потягивая ликёр из бутылки, когда к нему приблизилась девушка. Чернокожая или, вернее сказать, кофейная, потому что кожа её была обильно умащена кремом. Низкорослая, но симпатичная, хотя уже испитая. Глаза большие, животик плоский и неплохо накачанный, футболка с укороченным воротом, откуда так и выпрыгивали груди. С футболки на него смотрела разукрашенная золотыми и серебряными красками кошачья мордочка с приклеенными на фабрике фальшивыми пластиковыми изумрудами вместо глаз.

– Ты сегодня как? – спросила она тоном, каким обращаются толкачки к белым парням.

Он пожал плечами.

– Как тебя зовут?

– Гретхен.

– Я... – Он поразмыслил. Когда он сидел на наркоте, его уличное прозвище было Тощий. – Я Тощий.

– Ага. Что с тобой сегодня стряслось, Тощий?

Она с ним деликатничала и сознательно пользовалась «белым», культурным английским. Вероятно, у неё неплохое образование. Довольно многие наркоши могут им похвастать. Гарнеру встречались безжалостные шлюхи-кокаинщицы с двумя дипломами.

– Что со мной стряслось? – фыркнул Гарнер. – Моя дочь умерла. Её убили. Я хочу, чтобы мне все мозги перетрахали. Чтобы у меня мозги вылетели через жопу. А ещё мне нужна какая-нибудь пизда.

Она поглядела на него и рассмеялась.

– Тогда ты прямо по адресу, чувак!

Они сидели в грязной конуре, которую кузен Гретхен, Хардвик, называл своей «берлогой». Когда-то это были апартаменты-студия с одним спальным местом. За исключением матраса, на который Гарнер, Гретхен и Хардвик забрались с ногами, а также алюминиевого стула с отломанной спинкой, в комнате не нашлось никаких предметов обстановки. Ах да, ещё в углу валялась груда тряпья. Даже холодильник и плиту вынесли и загнали старьёвщикам – наверное, не дороже пятидесяти баксов за лот.

Гарнер отдавал себе отчёт, что заявляться сюда глупо и опасно. Он слышал доносившиеся снизу голоса. Время от времени кто-то бухал в дверь и ревел: «Шо такоэ?» Хардвик отгонял незваных гостей, не открывая, однако Гарнер понимал, что рано или поздно те не только вернутся, но и прорвутся внутрь. Ещё он понимал, что чем выше численное превосходство незнакомцев, тем непредсказуемее последствия их визита. Сам Хардвик был негр, высокий, мускулистый. Недавно, в очередной раз выйдя на поруки, он переменил тюремную причёску. Макушка его была аккуратно выстрижена, и по обе стороны головы каллиграфическим шрифтом выписано имя подружки: ТАША. Частично имя возлюбленной поросло быльём, поскольку деньги, предназначенные для парикмахерских экзерсисов, Хардвик тратил на крэк. Он носил поношенную майку «Лейкерс» без рукавов, чёрные рабочие шорты и пластмассовые сандалеты. В данный момент затуманенные глаза его были скошены на трубку с крэком, зажатую между губ.

Гарнер с Гретхен тоже смотрели на трубку, ожидая своих затяжек.

Гарнер, разумеется, уже получил свою пару; Гретхен показала ему, как набить крэк в трубку, переплавить его пламенем зажигалки и получить правильный приход. Руки его так тряслись от нестерпимого желания выхватить у Хардвика трубку, что ему волей-неволей приходилось зажимать их между колен.

Он понимал, что такой поступок будет крайне неблагоразумным. В конуре Хардвика он не заметил никакого оружия, но на локтевом сгибе негра красовалась выцветшая тюремная татуировка, а вены носили явственные следы раннего периода наркотической карьеры, когда Хардвик предпочитал трубке шприц. Что важней всего, Гарнер понятия не имел, кто такой Хардвик. Вернее, он знал только, что это кузен Гретхен. О Гретхен у него тоже не было никаких сведений, если не считать общей информации: бывший лицензированный медицинский работник с окладом медсестры сорок пять кусков в год, а ныне кокаиновая шлюха.

Гарнер полагал, что Хардвик может оказаться убийцей. Да и Гретхен тоже. Возможно, они так и промышляют: заманив сюда парней при деньгах, ебошат их по затылку, а потом грабят. Или убивают.

А может, и нет. Может, они просто подождут, чтоб он нагрузился до беспамятства, стырят его деньги и разделят между собой. Может, у неё СПИД и сифилис – этого ещё не хватало, ведь теперь, основательно накурившись, он твёрдо намеревался засадить ей, да и первоначальная сделка это предусматривала. Если б его в своё время не измолотили до полусмерти, он бы за два года сгорел от СПИДа.

Гарнер наслаждался неисчерпаемым разнообразием открывшихся возможностей.

Всё дозволено. Если повезёт, его даже убьют.

Трубка наконец дошла до Гарнера. Пальцами, похожими на вибрирующие вилки, он принял её и затянулся. Он почувствовал приход. Комната поплыла, налилась диковинными цветами, закрутилась вокруг него бешеным вихрем. В ушах загудело. Потом приход закончился.

Он удивлённо уставился на трубку, а Гретхен уже отобрала её.

– Чё-т’ не очень, – промямлил он.

– А чо, у тебя хороший заход был, – возразил Хардвик, подцепил с матраса какую-то соринку и повертел между пальцев – не крупица ли это кокаина?

– Нет... Я... – Гарнер затряс головой. Дурман оборвался резко и грубо. Следующий приход, понимал он, произведёт ещё меньший эффект. До сегодняшнего вечера он ни разу не пробовал крэка, но в старые деньки запросто добивал героин кокаином, смалил как надорванный и понимал, чего ожидать. Отличный приход, потом откат, потом приход поменьше и откат посильнее, затем приход ещё слабее и откат даже суровее.

Он не слишком хорошо себя чувствовал. Но он добился, чего хотел. Он словно окаменел, стал глух и нем. Именно к этому он и стремился.

Констанс представлялась ему странным далёким сном, аберрацией всей жизни. Констанс и годы службы священником. Он оставил их позади и вернулся на улицы, которым принадлежал. В прошлое. Он снова принялся сжигать себя, как самокрутку.

Он с нетерпением ожидал следующей затяжки. Наконец она подошла. Приход его не удовлетворил. Он уведомил их об этом.

– Едрит твою мать, да ты нам весь товар выкурил, – сказал Хардвик. – Больше нету. Но я знаю, где ещё достать. Заначь мне две сотни, я тебе четвертушку раздобуду.

Гретхен покачала головой, глядя на Гарнера, но тот выудил из кармана рубашки двести долларов (остаток денег он предварительно запихал в обувь) и трясущимися руками протянул их Хардвику.

– Давай, только быстро!

– Мне надо взять твой вэн, бро, – сказал Хардвик, осадив Гретхен взглядом.

Гарнер уставился на Хардвика. Комната плыла перед его глазами.

– Вэн? Не ‘наю, чувак...

– Эй, я ж тебе свой айди оставлю. Ты тут. У меня дома, в моей берлоге, чел. Ты же знаешь, я вернусь.

– Ага. Да.

Слова обрели смысл. Ага. Точно. Он протянул Хардвику ключи от машины. Тот поднялся и исчез за дверью.

– Вот же ж урод, – в сердцах сказала Гретхен. – Надеюсь, это у тебя не последнее бабло?

Санта-Моника

Погожим ароматным вечерком, когда солнце превращало смог в красочную штору, опущенную над самым горизонтом, до Констанс внезапно дошло.

Дошло, что она способна сбежать от Эфрама. Всё, что ей для этого требуется – помучиться немножко. Разве ж это сложно? Ерунда. Он и так причинил ей вдоволь страданий.

Ну и?

Она взглянула на свою искалеченную руку. Обрубок пальца был туго забинтован. Он отрубил ей палец, а она едва ощутила это. Она была не в себе и с трудом воспринимала происходящее.

Я сумею.

Что ей остаётся? Метаться между экстазом и пронзающими грудь стальными прутьями?

Она сидела на заднем дворе нанятого им домика и смотрела, как пчёлы лениво вьются над лежащей в углу горкой гнилых лимонов. Пчёлам вроде бы не очень хотелось лимонов. Они попросту не способны были оставить плоды в покое.

А может, лимоны становятся слаще, когда гниют?

Она посмотрела на изгородь и воротца в ней.

Эфрам ушёл в душ. Он немного отвлечён, хотя, разумеется, и продолжает следить за ней на свой лад. Сейчас он наблюдает за ней не так пристально, как привык. Не покарал же он её за такие мысли?..

– Вперёд, – проговорила она. – Уходи от него.

Она поднялась и пошла к воротцам. Всего-то ярд, а кажется – вечность. Она достигла их, отодвинула щеколду, распахнула калитку, вышла на дорожку...

Это было похоже на удар чёрной молнии. Негативный разряд пришёл с негативных созвездий, с потаённых ярусов небосвода, пролетел тысячи световых лет и ударил по жалкой мошке, которой была Констанс. Он вонзился ей в череп, расколол позвоночник, взорвался в кишках. Ей почудилось, что внутренности её лопнули, и всё тело наполнилось разбрызгавшимся дерьмом. Она завизжала, согнулась в три погибели, но продолжила идти.

Констанс.

Она выбралась на дорожку, усыпанную гравием. До конца аллейки и выхода на улицу оставалось ещё около сорока ярдов. Она побрела в том направлении, а потом ей отказали ноги. Она свалилась, как подкошенная. Он дотянулся до двигательных нейронов мозга. Он остановил её. Она лежала ничком, чувствуя, что нижняя половина тела превратилась в пронизанную болью и тошнотой гранитную статую.

Потом тяжесть пропала. Ей показалось, что ангел махнул крылом между ней и болью.

Боль ушла.

Она снова почувствовала ноги.

Она не испытывала больше чудовищной тяжести.

В том месте, где у неё подкосились колени, в гравийной дорожке остались глубокие царапины.

Ну ладно, проваливай, Констанс. Убирайся, ты, грязная шлюшка. Ты всё равно не любишь меня. Ты меня никогда не любила. Вали. Убирайся. Наслаждайся собой.

Слова эхом отдались в её голове и затихли.

Она поднялась на ноги. Неужели он и впрямь отпускает её?

Она пошаркала по дорожке. Добралась до угла, повернула. У неё не было ни цента. Хотя постойте, в джинсах... доллар мелочью.

Доллара как раз хватило, чтобы купить билет на автобус до города – тот резво подкатил к девушке по бульвару, точно в нетерпении предвкушая долгожданную встречу.

Голливуд

Она знала, что это Сансет, в Голливуде, и толпа, клубящаяся у входа в рок-клуб, скорее всего, собралась послушать какую-нибудь восходящую звезду тусовки. Она слышала, как внутри колошматят по инструментам рокеры. Было часов одиннадцать вечера, спустилась темнота, а она проголодалась и устала. Вот, пожалуй, и всё, что она знала. Она позвонила папе домой, попросив оплатить вызов с его кредитки. Ответил мальчишеский голос.

– Резиденция преподобного Гарнера!

– Кто вы? – спросила она. Мальчишка объяснил, что его зовут Джеймс, а папа нанял его присматривать за домом, пока сам в разъездах, и она сказала ему:

– Это Констанс. Я просто хотела сказать папе, что со мной всё в порядке, и я... э-э...

И тут она повесила трубку. Она сама не понимала, почему так сделала. Почему не рассказала, где её искать? Почему не захотела чтобы папа её разыскал?

Она снова подумала про копов. Но ведь она убивала людей, и плевать, что это Эфрам её заставил. Она убивала. Она пытала и резала людей на части, и стоит ей выдать Эфрама, как полицейские загребут в кутузку и её тоже.

Они ни за что не поверят, что её принудили всё это совершить. Они ни за что не поверят, каким именно образом Эфрам её заставил.

Какие у неё доказательства? Никаких.

Разумеется, она может по крайней мере донести на Эфрама. Остановить убийства. Они ухватятся за любую ниточку, ведущую к Мокрухе. Они проверят её сообщение.

Почему же она этого не делает? Донести легко и без денег, позвонив 911. Что её останавливает?

Она сжалась. Эмоции пришли в такое расстройство, что она совершенно растерялась, не понимая, как поступить, куда податься. Одна эмоция постепенно возобладала над остальными. Она не сразу распознала это ощущение.

– Нет, – сказала она вслух. – Забудь. Нет.

Она встряхнулась, чтобы избавиться от мерзкого ощущения, и пошла к зевакам, не вполне понимая, чего ей надо.

Она отыскала их без особого труда. Трое парней, явно без подружек. Парни с фантастическими многоцветными причёсками, подобными оперениям экзотических птиц, в кожаных куртках, с бейджиками и военными инсигниями на отворотах – выделяются из толпы как могут, любыми официальными и в то же время неуместными побрякушками.

– Приветик, парни, – сказала она, остановившись рядом и сделав вид, словно только что их заметила. – Я вас нигде не встречала? На вечеринке в Долине у той чиксы? Как бишь там её?

Она держала искалеченную руку в кармане куртки.

– О... Оливия? – подсказал один из парней. Он был в тёмных очках и чёрных крагах без пальцев. Как и у остальных, пояс его был утыкан металлическими шипами, и такие же шипы торчали на отворотах ковбойских сапог из змеиной кожи.

– Ага, – согласилась Констанс. – Я думаю, что как-то так. Оливия. Я немножко выпила. Плохо помню.

– Вау, – сказал другой, повыше, светловолосый, с крупным кадыком. Он купился. – Ты знаешь, я тебя припоминаю. Это не ты та чикса, что в бассейн свалилась?

– Точняк. Это была я, прикинь?

– Ой, чувиха-чувиха, – цокнул языком самый маленький, он же, судя по манерному вялому рту и коровьим глазам, самый тупой из троицы. Темноволосый, прыщавый, со сросшимися бровями. – Так и не поймёшь, что реально набралась, пока не свалишься, угу? – Он выговаривал нарвалась, а не набралась, и понешь вместо поймёшь. – А какого хера нарываться, пока не нарвалась, п’няешь?

– Понимаю, – сказала Констанс с принуждённой усмешкой. Зеваки подбирались ближе к дверям. Трое неприязненно поглядывали на дородного вышибалу, дежурившего там. – Мне ещё нет двадцати одного. Думаете, меня пустят?

– Ага, чувиха, чо ж не пустили б, – ответствовал маленький тупица. – Они всё пофиксят. Если нету двадцати одного и не пьёшь, всё равно запускают в клуб, п’няешь? Можешь себе прохлаждаться в главном зале. Слышь, косяк пропустить не хошь?

Маленький прыщавый тупица заплатил за напитки и снеки. Он всё время её тискал и трогал за руку, воображая, что уж на эту-то ночь Констанс точно его. Двое приятелей тупицы тоже пытались её закадрить, как могли, но девушка держалась поближе к маленькому прыщавому идиоту. Его легче было контролировать.

В рок-клубе царил полумрак, но время от времени по залу плясали разноцветные световые зайчики, испускаемые со сцены, и выхватывали идеально ровные столбы крутящегося сигаретного дыма. Стены дрожали от рёва инструментов рок-банды, неистовствовавшей на липких от пива подмостках. Один раз Констанс увидела, как со лба ведущего вокалиста упала капля пота и тут же испарилась, пролетая над жарким софитом возле динамиков. У басиста оказались курчавые тёмные волосы, и вообще он был, пожалуй, симпатяшка.

Тяжёлые волны металлического саунда накатывали из «маршаллов» и уносились в толпу, так что большую часть времени Констанс отмалчивалась – её бы всё равно не услышали. Клуб вмещал всего четыреста мест, и рёв банды с успехом наполнял помещение.

Она чувствовала себя как-то странно. Сконфуженная, голодная и вроде бы не голодная, усталая, но заведённая, она балансировала на краю незримой скалы её внутреннего мира, под которой простирался мрак. Она так долго давила и уничтожала свои подлинные чувства, пряталась, будто кошка в переноске, что теперь не могла прийти в себя, освободившись от Эфрама.

Снова и снова она спрашивала себя: почему я не позвоню в полицию? почему не попытаюсь разыскать папу? почему не вернусь домой, в Аламеду?

На самом-то деле она даже вины не испытывала. Только тупое омерзение от содеянного, от соучастия в убийствах. Всё равно что в собачье дерьмо вмазаться. У неё ведь выбора не было. Она трижды отказывалась, и Эфрам её карал – оставлял валяться на полу парализованной несколько часов или перехватывал управление её конечностями, точно кукловод. Он мог сделать её частью себя самого, хотела она того или нет. А потом нажимал на кнопки центра наслаждения, и она реагировала автоматически, даже не осознавая, что делает. На таких уровнях наслаждения выбора практически не оставалось. Её поведение было... запрограммировано. Она знала, как это бывает. Ей папа рассказывал.

О Боже. Теперь возникло подобие вины: она подумала о папе. Как может она так долго блуждать по городу, не давая о себе знать? Он, верно, считает её мёртвой или что-то в этом роде...

Мёртвой. Какая разница, кто мёртв, а кто был краткое время жив? Эфрам указывал, что умирают все, а живые просто сидят в зале ожидания. Когда подходит их очередь, выкликают соответствующий номер, и человек проходит в двери зала – к смерти. В пустоту. Она видела смерть в изобилии. Смерть проходила совсем рядом и уносила жизнь без труда. Ну и что с того, если папа считает её мёртвой? Она достаточно близка к этому состоянию.

Она одёрнула себя, поморщившись, когда гитарист взял очередной резкий аккорд. В лавине звуков можно было различить какой-никакой мотив, но музыка, похоже, относилась к убыстрённому металлу, так что она не стала особо вслушиваться. Ей нравились Бон Джови и Whitesnake, у этих ребят всегда проглядывало что-то светлое и нежное, хотя в остальном они действовали как типичные хард-рокеры.

И о чём бы она ни думала, это ощущение не оставляло её. Болезненное тянущее чувство глубоко в кишках. Словно туда вцепился заострёнными клешнями краб и тянет её куда-то. Дискомфорт всё усиливался. Ей становилось нестерпимо плохо.

Она испытала новое, неожиданное, резкое ощущение. Пустотную жажду. В ней разверзлась огромная чёрная дыра депрессии. Выпивка и закуска с трудом помогали. Дыра оказалась очень глубока, от желудка до матки. Она испугалась, что сейчас провалится внутрь себя.

Ей представился Эфрам, со специфичной ласковой улыбкой на губах. Полувздыбленный небольшой член его излучал сияние и волны Награды.

А вот прыщавый тупица со сросшимися бровями надоедливо пищит ей что-то на ухо. О том, чтобы они куда-то загрузились. С него явно седьмой пот сходит от нетерпения.

Надо избавиться от него, убраться подальше, иначе захочется утолить страшный голод за его счёт.

Её охватило желание убить его. Это было бы здорово. Каким облегчением было бы его убить.

– У тебя гондоны вообще есть? – заорала она ему в ухо.

Он покраснел и покачал головой.

– Не-а! Но...

– Думаю, в женском туалете автомат стоит. Пара долларов. Дашь мне мелочёвки?

Он кивнул, с трудом сдерживая ухмылку, и выдал ей несколько мятых купюр. Она ободряюще стиснула его руку, улыбнулась и устремилась к женскому туалету.

Смешавшись с толпой, она вывалилась через заднюю дверь на улицу.

Эфрама не удивило её возвращение. Он был уверен, что Констанс вернётся, и только поэтому не явился за ней лично. Неизбежность её возвращения, по его словам, навевала даже какую-то скуку.

Он взял её за руку, улыбнулся, сказал, что не гневается, и повёл в спальню. Они сели на взятом напрокат диванчике.

– Я должна была вернуться, – сказала она механически. – Ты что-нибудь для этого...?

– Заставил ли я тебя вернуться силой мысли? Вовсе нет. Ты вышла далеко за пределы моей досягаемости. Нет, моя дорогая. Ты вернулась сама, поджав хвост, ха-ха. – Он снова улыбнулся, пытаясь, чтобы улыбка получилась не слишком грустной, потому что ответное сожаление на её лице уязвило бы его. Он не хотел и давить на неё психически, если в этом не было необходимости. – Понимаешь ли, твой мозг претерпел определённые изменения. Ты стала наркоманкой. То, что ты чувствовала, называется ломкой. Синдром отмены становился бы только заметнее. В конце концов он мог бы тебя погубить. – В последнем он, конечно, солгал, но это была необходимость.