Текст книги "Мокруха"

Автор книги: Джон Ширли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

Он направился было к телефону рядом с футон, положил руку на трубку и застыл.

– Я только вот что думаю. Возможно... едрит вашу мать, а я и не вспомнил...

– Что?..

– ...что последним человеком, который видел Митча... последним, кого я знаю... была твоя Эми.

Южный Лос-Анджелес

Придя в сознание на несколько минут, Митч решил, что это явно не тюремная клиника. Обычный госпиталь, потрёпанного вида, куда обычно свозят бедняков, и подчас они оттуда возвращаются, а иногда нет.

Он чувствовал себя более или менее нормально, пока не попытался шевельнуться. Ощущение возникло такое, словно он связан колючей проволокой. Лежи – и она тебе не слишком мешает; шевельнись – и вонзится в тело. Казалось вдобавок, что в кости ему залили свинец. Поднять их нечего было и думать.

Он скосил глаз на свою кисть, по которой тянулась чёрная полоса, а рана и кожа вокруг неё были обрызганы дезинфектантом оранжевого цвета. Его перевязали, как тряпичную куклу: по груди, ногам, рукам. Неужели он успел добраться и до таза? Успел ли совершить то, о чём думал, теряя сознание: оскопить себя?

Больше Чем Человек был бы рад...

Но его поглотило забытьё, и он утратил контакт с Больше Чем Человеком и со всем прочим. Пока не проснулся здесь, в этой кровати, в этом госпитале, в средоточии боли.

Не двигайся. Даже не шевелись. Потому что придёт такая боль, которую даже тошнота бессильна обуздать, и в конвульсиях ты задёргаешь руками и ногами, и боль нахлынет с новой силой, а потом... потом даже представить боязно.

Он лежал, плавая на течениях тошноты и медикаментозного дурмана, с пересохшей глоткой, а потом явилась медсестра и склонилась над ним, изумлённо покачивая головой.

Она спросила, как он, и Митч вымолвил:

– Болит.

На вид – полукровка, отчасти индианка, отчасти испанка. Акцент мексиканский.

– Это тошно, б’лит, – сказала она, меряя пульс.

– Болеутоляющее? – выдохнул он.

– Посмотрим, что доктор скажет.

– Воды?

– Тебе ничего нельзя принимать внутрь, но я тебе раствора глюкозы внутривенно дам, – сказала женщина, – полегчает тогда.

Она подкатила капельницу и воткнула ему в правую руку иглу, не переставая флегматично жевать резинку. Пахло от неё никотином. Глюкоза потекла по пластиковой трубке в длинную иглу, а оттуда – в центральную вену правой кисти. Подъюстировав иглу, медсестра безмолвно удалилась, надо полагать, на перекур.

Капельница отсчитывала капли, и по телу его растекалась прохлада.

Скорее всего, его теперь запихнут в психушку и станут вот так обкалывать. Ну, это рано или поздно бы произошло, чего уж там.

Он задумался, есть ли снаружи охрана и приказано ли особо стеречь его. Да ладно, о чём вообще говорить? Он слаб, истощён, и он по сути в тюрьме. Наверное, даже брату не разрешат позвонить, если руководство центра для несовершеннолетних не даст на то санкции. Раны стало колоть и жечь. Дотронуться до них он не мог.

Он держал веки сомкнутыми, жмурился так сильно, как мог.

Я буду так лежать долго, подумал он. Лежать и страдать.

Не будешь, если не захочешь.

«Я должен.»

Ступай с нами. Мы пошлём кого-нибудь тебе на выручку. Прямо сейчас тебя никто не думает охранять. Ты ведь просто пацан. Ты для них не очень важен. Да, охране велено за тобой приглядывать, но им это по барабану. Мы тебя вытащим.

«Взгляните, что вы меня принудили с собой сделать!»

Он это подумал скорей с досадой, чем с ненавистью. У него сил не было злиться на Больше Чем Человека. И чем дольше он слушал, как Больше Чем Человек говорит с ним, тем легче ему становилось.

И правильно. Если ты меня слушаешь, тебе должно становиться лучше.

Он почувствовал, как мозгосироп сочится по телу и немного утишает боль.

Большего я пока не могу для тебя сделать, пока ты там. Связь нестабильна.

«Я не могу сбежать. Я не могу пошевелиться.»

Мы тебе поможем.

Ужас и неохотное согласие. В такой последовательности.

Он сперва подумал, а не позвать ли кого-то на помощь, чтобы послали за Джеффом.

Потом подумал, что надо уйти вместе с Больше Чем Человеком.

Он знал, что позвать на помощь не сможет. Он знал, куда ему следует отправиться. У него было не больше свободы, чем у жидкости, вытекающей через слив.

«Я не...»

Попытайся же.

«Я не хочу...»

Скажи.

«Я не могу...»

– Он что, говорит во сне? – спросил тоном врача мужской голос. Казалось, что обладатель его думает вслух.

Митч открыл глаза и увидел врача. То был темнокожий коротышка в белом халате. Его привела медсестра.

– Я доктор Драндху.

Доктор говорил с индийским акцентом.

– Болеутоля...

– Я тебе не личный врач и выписать его не могу. Твой врач в реанимации, делает кому-то вырезание и вставку[19]19
  В оригинале употреблены производные от названий компьютерных команд Cut и Paste.


[Закрыть], ну ты понял. Он скоро. Я из Калвер-сити, работаю в тамошней частной клинике, потому что доктор Метцгер... это твой врач, доктор Метцгер... он сказал, что мне будет интересно на тебя взглянуть... – Он говорил отстранённо, не сводя глаз с ран Митча. – Очень, очень квалифицированная работа. Доктор Метцгер мастер своего дела. Непохоже, что ты потерял много мышечной ткани, так что, если нервы в порядке, совсем восстановишься, но останутся шрамы.

– У вас были ещё такие же пациенты? – удивилась его спутница.

– Если быть точным, то двое. Девушка и мужчина за сорок. Мы только этим утром его оперировали. Митч, ты сидишь на наркотиках? Это строго между нами.

– Нет.

– Ты уверен? Мы никому не скажем, клянусь.

Митч вместо ответа сомкнул веки.

Попытайся же. Объясни им.

Легко сказать.

Доктор задал ему ещё какой-то вопрос. Митч проигнорировал его: он слишком старался не соскользнуть в забытьё. Он услышал вопрос только со второго раза.

– Митч, с кем ты разговаривал, когда мы вошли? Ты слышишь голоса?

Митч не ответил и на этот вопрос.

Через несколько минут он услышал, что врачи ушли, но ощущение чьего-то присутствия не пропадало.

Он открыл глаза. В палате был Палочка-Выручалочка.

Это Больше Чем Человек прислал его.

Палочка-Выручалочка был низкого роста, с румяными щеками, очень светлыми голубыми глазами и такими большими мочками ушей, что это придавало ему сходство с сенатором в галстуке-бабочке, который баллотировался в президенты, но проиграл[20]20
  Пол Саймон (1928-2003).


[Закрыть]. Лоб у него, напротив, был маленький. Он широко улыбался. Он носил старую коричневую куртку и тщательно выглаженную коричневую же рубашку, заправленную в коричневые полиэстеровые брюки. Волосы укладывал ёжиком. Вообще складывалось впечатление, что Палочке-Выручалочке без разницы, на кого походить. Он был сама чистота и аккуратность. Возможно, поэтому и ногтей на пальцах рук у него не было.

Митча прошибла паника.

– Нет. Не пойду.

– Тут никого, – ответил Палочка-Выручалочка высоким писклявым голосом, как у цирковых лилипутов. Собственно, росточком он ненамного их превосходил, от силы на дюйм или два. – И эти, в клинике, они все заняты. Я тебе кое-что принёс, чтоб ты не чувствовал боли, и привёз, чтобы тебе не пришлось идти. – Он вытащил шприц. – Морфин.

Он усмехнулся с ноткой извинения.

– Предпочли бы использовать прямую связь, но она поломалась, так что...

Он пожал плечами и улыбнулся ещё шире.

– Морфин? А, да. Пожалуйста.

Митч подумал, что пускай только Палочка-Выручалочка даст ему болеутоляющее, а потом он откажется идти. Нажмёт кнопку вызова медсестры. Позовёт на помощь.

Но когда Палочка-Выручалочка влил содержимое шприца в капельницу, Митча захлестнула тёплая волна равнодушия, и он позволил Палочке-Выручалочке сперва одеть себя, а потом пересадить в кресло-коляску.

На пути прочь из госпиталя, пока плохо смазанная коляска скрипела по коридорам и вестибюлю, Митч обнаружил, что лениво смотрит на свою руку, испещрённую зашитыми ранами. С концов торчали чёрные нитки, стягивавшие края ран. Они были похожи на ножки или антенны насекомых, роящихся в его коже.

Ему было всё равно. Он уснул.

Калвер-сити, Лос-Анджелес

– Ты уверен, что не спал с Эми?

– Мне кажется, я бы заметил.

– Не смешно, Джефф. Ты знаешь, о чём я.

– Нет, честно. Она просто заявилась и сказала, что ей негде переночевать. Митч был ею просто восхищён. Я думаю, его уважение к тебе возросло порядка на четыре, когда я сказал, что она твоя экс.

Они сидели в маленьком кабинете Джеффа. Хозяин устроился в оранжевом плетёном кресле, а Прентис – в обычном вертящемся со спинкой. Плетёное кресло Прентиса бы не выдержало. Он выбрал место рядом с компьютером, Джеффовой коллекцией календарей «Плейбоя» 1950-х и начала 1960-х и набором японских фигурок всяких годзилл. Другую стену занимали пыльные книжные полки и всякие редкости. Журналы и газеты в беспорядке нагромождены поверх дешёвых пейпербэков издательства Penguin и коллекции пальповых детективчиков – ещё одного Джеффова достояния. Каждый детектив был заключён в отдельный чистый пластиковый футлярчик. Наконец, в шкафу разместилась коллекция пистолетов Джеффа: маленькая, но впечатляющая.

Они ждали, пока прозвонит телефон.

– Она ночевала на футон, – вежливо сказал Джефф. – А Митч был вынужден спать на полу в спальном мешке. Я знал, что ты пытался ей устроить нормальную жизнь. Я с ней говорил, но она была сама не своя. Она сказала, что пытается собраться с мыслями. Сказала, что у неё наклёвывается контракт или что-то такое, но не знает, можно ли доверять тому парню. Я подумал, что она, наверное, собирается выторговать себе роль отсосом.

– Блядь.

– Именно. В любом случае – она не хотела много об этом говорить. Просто сидела на футон, поджав ноги...

– Она всегда так сидела, если место было.

– ...и глядела в ящик. Не мигая. Она посмотрела подряд четыре ситкома, но ни единой шутке не улыбнулась. Когда я уходил на встречу следующим утром, она всё ещё была там, на футон. Заснула. Я потом позвонил. Митч сказал, что она ушла. – Джефф сделал паузу, хрустя коленными суставами и глядя в никуда. – Я... наверное, у меня настроение было хреновое, потому что я наорал на Митча по телефону, сказал ему, чтоб искал себе работу и какую-то профессию. Или пускай-де проваливает назад в школу. А когда я вернулся, его тоже не было. Он даже записки не оставил. Ничего не сказал. Я не связываю его исчезновение с пропажей Эми. Может, и вправду нет связи. Наверное, нет...

– Как это так вышло, что я об этом только сейчас узнаю?

– Потому что Эми просила меня не говорить. И потому что я знаю, что ты иррациональный ревнивец. Я хотел сказать, что в жизни пальцем её не коснулся, но если бы рассказал тебе, что она была у меня, ты бы меня всё равно изжарил на медленном огне. Ты можешь развестись с женой или расстаться с подружкой, а три года спустя всё ещё будешь её ревновать. Даже если это ты бросил её. как обычно и происходит.

Прентис сморгнул.

– Это касается друзей. Не выношу, когда кто-то из моих друзей спит с моими бывшими. Не знаю, отчего меня это так беспокоит, всё-таки экс есть экс, должна быть, но...

Телефон звякнул, Джефф подскочил и рванулся к столу.

– Алло?

Пауза. Он навис над телефоном, как гриф над падалью, совсем рядом с Прентисом.

– Где? Центр для несовершеннолетних? Господи. А какой? Он полез за карандашом и жёлтым отрывным блокнотом.

– Ясно. Спасибо. Спасибо, офицер, я...

Повесив трубку, он пожал плечами.

– Лос-анджелесская полиция не тратит время на телячьи нежности. Они просто вешают трубку, когда болтать больше не о чем. Кажется, Митч в ЦСН. При нём обнаружили препарат, оборот которого ограничен, и бла-бла-бла.

– По крайней мере, мы знаем, где он...

– Хочешь со мной? Посмотрим, удастся ли нам до него добраться. Может, я добьюсь, чтоб мне его выдали на поруки.

Джефф, казалось, расслабился и был даже счастлив, что брат в ЦСН.

Он уже выходил за дверь, когда телефон снова зазвенел. Оказалось, тот самый коп, с которым Джефф только что общался. Джефф выслушал и сказал:

– А какого чёрта вы не... Алло? Бля.

Джефф снова переключился в режим замедленного повтора: он вешал трубку, садился в кресло и принимался рыться в бородке медленно, точно его смолой залили.

– Ну что стряслось? – поинтересовался Прентис.

– Его увезли в госпиталь. А потом он из этого ёбаного госпиталя сбежал. Никто не знает, где он сейчас.

Глава 3

Окленд, Калифорния

Констанс была девственницей, это уж точно. Подумав, Эфрам решил, что девственницей более чем в одном смысле.

Они сидели в нанятом Эфрамом гостиничном номере. Стандартном, за пятьдесят долларов в сутки. Эфрам полагал, что неразумно будет заявиться с девочкой к себе в кондо – вдруг кто увидит. А здесь пакистанцам, управлявшим мотелем, на всё начхать. Мотель был рядом с Оклендским аэропортом, «для взрослых»: это означало, что в телепакете есть порнографический канал. Констанс и Эфрам сидели рядышком на кровати, лениво потягивали вино и смотрели порнуху. Эфрам, собственно, только делал вид, что пьёт. Вино ослабляло его способности.

Она смотрела видео – замыленная камера как раз наехала на гениталии. Смотрела с широко распахнутыми глазами и в некотором смущении, но, без сомнения, счастливая, потому что он нажимал нужные переключатели в её мозгу. Она бы сейчас радовалась зрелищу вылезающего из канализации чистильщика, с ног до головы в говне, если бы Эфрам ей приказал.

Она была невинна в более сладостном смысле, чем Меган. Констанс даже порнухи прежде не смотрела, хотя, как, запинаясь, поведала девушка на первой волне психогенного возбуждения, ей как-то предлагали посмотреть «грязное видео» на вечеринке у друзей. Она отказалась, сморщив носик при мысли о том, чтобы смотреть, как взрослые люди на полном серьёзе имитируют совокупление, и отказывалась до сих пор. Она думала о мальчиках в терминах флирта, танцев, свиданий и скромных поцелуев, иногда почитывая подростковые книжки «про любовь», где под конец книги все поцелуи можно было по пальцам пересчитать. Она видела картинки мужских гениталий, и папочка отвечал на любые её вопросы о сексе – с медицинской точки зрения. Она знала, как заниматься сексом и не забеременеть или не подхватить болячку. Её интересовал и сам процесс. До сих пор он интересовал её не очень сильно.

Ах, подумал он, ей становится всё интересней и интересней.

Она едва вышла из детского возраста и, пожалуй, не имела шанса испытать подлинное желание, пока Эфрам не возбудил его в нейрохимической обмотке. Он использовал ассоциативную технику, которую отточил на девушках с Девятой по Пятнадцатую.

Это было так просто. Подвергаешь женщину положительной стимуляции, пока не выработаешь в ней сперва реакцию на визуальный раздражитель, а потом на физический. После того, как сексуальный контакт индуцирует достаточное наслаждение, субъект примется ассоциировать с предметом контакта любое удовольствие, и соучастие её в контакте станет всё более настойчивым и навязчиво необходимым. Даже бешеным – по крайней мере, пока всё не устаканится, миновав фуги возбуждения и бездны душевного упадка. Но и после этого из губки всё ещё можно выжать несколько капель, если как следует её стиснуть...

Главный контроллер перехватил управление всеми остальными цепями мозга. Подавил выбор, естественно сложившийся характер, самоуважение, самооценку, надежду.

И, конечно, оставалось ещё наказание. Это весьма существенная часть психопрограммирования. В последнее время Эфрам Пикси, пресытившись обычными развлечениями, уделял ему всё большее внимание. Ха-ха. И не он один. Участвовал также незримый спутник и друг Эфрама.

«Гетто-бластер» играл струнные квартеты Бетховена, обладавшие для Эфрама астрологической значимостью в контексте эзотерического Негатива. Люди на маленьком вмонтированном в стену экране совокуплялись без особого энтузиазма, но с оплачиваемой энергией. Наконец он начал ласкать Констанс.

Она немного повыделывалась, но потом широко улыбнулась на посланных им волнах наслаждения. Сделала вялое усилие вырваться. Но её бёдра уже непроизвольно выкручивались ему навстречу, глаза одурманенно смотрели в никуда, засосав, как в слив, прежнюю личность, и он знал, что уверенно держит в своих пальцах нити этой маленькой марионетки.

У него были большие планы на эту девчонку. Он мог заставить её полюбить что угодно. Подошвы своих ботинок. Он мог заставить её трахаться с кем угодно. С немецкой овчаркой, скажем. Он мог заставить её умолять, чтоб Эфрам на неё нассал, и стонать от удовлетворения, когда он исполнит мольбу. Он мог поступить с ней так же, как с Двадцать Первой, активисткой Общества защиты животных. Ту он принудил пытать маленьких бездомных зверьков и кататься голой по их полурасчлененным тельцам, пока те пищали и умирали. Он мог заставить её влюбиться в мышеловку, в мёртвую кошку, в запах собачьего корма, мог сделать так, чтобы ей доставляло удовольствие пытать себя ножницами. Она бы упрашивала его снова и снова резать себя ножницами, чтобы девчонку опять захлестнули волны наслаждения. Он мог бы сделать так, чтобы ей доставляло наслаждение подпиливать ногти на его ногах своими зубами. Он мог бы сделать так, чтобы она с наслаждением мастурбировала в ванне, полной земляных червей. Или заставить её так поступить, используя Наказание. Он мог заставить её съесть живого голубя, даже если бы ей это совсем не понравилось.

Он мог даже принудить девушку к убийству её собственного папаши.

Из дневника Эфрама Пикси, 9 мая 1987 года

Мы всегда подчинялись этим правилам, чем бы ни были заняты. Когда мы чувствуем лёгкое удовлетворение, расчистив загромождённый ящик, это мозг вознаграждает рецепторы наслаждения. Когда нам немного жаль, что мы кому-то навредили – я научился глушить в себе это эмоциональное проявление, – это чувство переживает рецептор наказания. Когда мы испытываем прилив счастья на свежем ветру, или глядя на новые ботинки, или поедая мороженое, или участвуя в атлетическом состязании, или просто хорошо сделав работу за день, или, как это удаётся некоторым, занимаясь благотворительностью, – это счастье порождается встроенными в мозг цепочками реакций, и программируется оно точно так же, как у животных. Эти реакции залегают у социобиологических корней всего. Временами награды и наказания поступают небольшими порциями, так что мы их почти и не замечаем. Нас постоянно влечёт танец награды и наказания... Разумеется, наблюдает за этим гротескным балетом аудитория незримого мира. Сквозь сей незримый мир, пользуясь методиками тёмной астрологии, вполне возможно провидеть тиранию хореографа, Великого Программиста Награды и Наказания. Но лишь немногим открыто сие трансцендентное знание.

Гарнер почти потерял «Порше» из виду в трафике на Пятнадцатой. Ему пришлось проскочить на запрещённый сигнал, рискуя встречей с дорожными копами и ДТП. Ну и, само собой, рискуя выдать себя тому, кто управляет «Порше».

«Порше»? Машинка явно не для подростка. Скорее для наркодилера.

Он сидел рядом с мотелем в своей «Тойоте» 83-го года выпуска, соображая, что можно предпринять. Похититель и Констанс скрылись в мотеле. Не оставалось сомнений, зачем. Дочка знает, как предохраняться, глупо было думать, что её удастся удержать от экспериментов на сексуальной почве. Может быть, глупо. Но этот человек явно чем-то опоил или обколол Констанс. Гарнер не собирался ему потворствовать.

«Порше» одиноко стоял на тёмной стороне парковки, перед единственным номером, откуда вырывался свет. Наверное, они там. Констанс и этот сукин сын в номере.

Гарнер подумал, не вызвать ли копов. Она, блин, несовершеннолетняя. Но стоит ли впутывать полицию? Вдруг Констанс посадят в исправительный центр? Если похититель окажет сопротивление, его могут застрелить, и Констанс вместе с ним. Наркодилеру логично иметь при себе оружие... Гарнер пожалел, что не успел чётче разглядеть водителя «Порше» – он едва увидел, как двое входят в гостиницу.

Гарнер ощутил угрызения совести, что предаёт доверие дочки.

Он превратился в одного из тех монстров Старше Тридцати, о которых предупреждала Эбби. Но на каком-то другом уровне он чувствовал, что поступает верно. Следует доискаться правды. Немало подпитало его решимость сегодняшнее свидание с Алевтией.

Только не мою дочь. Я не позволю заманить её в эту ловушку. Даже если придётся волочиться за ней по пятам для вящей уверенности.

Он бы отступился, не иди речь о наркоте.

И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоём глазе не чувствуешь, чувак?[21]21
  Перефр. Мф. 7:3.


[Закрыть] Он потворствовал себе, укрывался за собственной отрицаловкой.

Он услышал, как открылась боковая дверь, встряхнулся и вдруг понял, что делать.

Он собрался с мыслями, вылез из машины, открыл багажник и выудил оттуда лом.

Он обошёл мотель, приложился к замку. Заперто. Сбил его ломом. Взбежал по лестнице. Нужный ему номер заперт не был. Его приглашали войти.

Он набрал полную грудь воздуха, открыл дверь и переступил порог.

Он увяз в клею. В целом мире клея. Он не мог ни двигаться, ни видеть.

Кто-то взял из его руки лом. Он услышал, как запирают дверь номера. Потом чувства полностью отключились. Он ничего не слышал и не чувствовал. Соскальзывая в серую и совершенно инертную бездну, он успел ещё подумать, что его, наверное, ударили.

До Констанс медленно начинало доходить, что это, скорее всего, не сон.

Волны наслаждения откатились, она почувствовала ковёр под босыми ногами. Пятки царапало. Она ощущала дуновение воздуха на коже. Воздух был застоявшийся и душный. Она чувствовала тяжесть какой-то металлической дрыны в своей руке. Она совершенно ясно видела лицо своего отца.

Лицо его было пустым.

Существо, которое называло себя Майкл, перехватило контроль над мозгом её отца. Майкл, наверное, немного ослабил управление её собственным мозгом: ему тяжело подчинять своей воле более одного человека за раз.

Может, ей удастся воспротивиться Майклу?

Боль, подобная огненному ливню.

Боль пролилась на её череп и заструилась по позвоночнику. Всепоглощающая, оглушительная боль, такая, что даже вопить нет сил.

– Пожалуйста... – проблеял кто-то её голосом.

– Подними лом над головой твоего отца, – сказало существо.

Оно казалось удовлетворённым, хотя слова приходилось выдавливать в кратких паузах расконцентрации.

Она повиновалась сей же миг, надеясь, что боль прекратится. Боль значительно уменьшилась, но не пропала совсем. Ещё нет.

– Ударь ломом своего отца в правый глаз, – велело существо. Она поклялась бы, что ему понравилось произносить отца в правый глаз.

– Нет, – сказала она.

Больше она ничего не успела вымолвить. Новая боль отличалась от прежней, как лесной пожар от костра. Все её чувства пожрала боль. Каждый орган вопил и молил о пощаде.

Так легко освободиться. Просто ударить ломом...

Но лицо её отца проступало сквозь завесу пламени.

Нет. Нет.

Нет, я этого не сделаю.

Боль стала непереносимой. Её затошнило и повело. Казалось, что её мнёт в руках какой-то великан.

Она отвела руку в сторону, нацелила лом и ударила туда, куда намеревалась: по касательной. Она пыталась не думать об этом.

Отец упал, обливаясь кровью. Он получил рану головы, но остался жив.

Она услышала чей-то смех. Два коротких слога. Ха-ха.

– Я не дурак, дорогуша. Теперь по-настоящему. Склонись над ним...

Вдали взвыли сирены. Она застыла в ожидании. Тот, кто называл себя Майклом, тоже застыл в ожидании.

Сирены зарычали в нижнем регистре и удалились.

Сирены Эфраму не понравились. А что, если этот человек поднял тревогу? Копы могут вернуться с минуты на минуту. И найдут тело, если продолжить развлекуху. Как обычно, от трупов одни проблемы.

Гм. Пакистанцы, управляющие мотелем, дадут им описание Эфрама. Но регистрировался он, разумеется, по фальшивому водительскому удостоверению, да и того не проверяли особо. Значит, в этой стороне след оборвётся.

Если папочку не найдут мёртвым, копы, вероятно, будут менее расположены искать Эфрама. Едва ли свидетельства папаши примут всерьёз. В чём он может их убедить? Он же не поклянётся, что его дочурка точно тут была. Он ничего не видел... Хотя... Наверное, видел, как она садилась в машину. Впрочем, девчонка уже достаточно взрослая, чтобы копы приняли её за амурную беглянку. Никаких проблем. Никаких очевидных проблем.

У него остались ещё нереализованные планы насчёт этой девчонки. Он хотел её переделать, сочетая методы награды и наказания. Вместо того, чтобы убивать, можно превратить её в покорную и довольную соучастницу. Зачем избавляться от неё сейчас? Эфрам ненавидел облегчать себе пути таким способом.

Он вздохнул.

– Ладно, девочка. Я проявлю великодушие. Твой отец будет жить. Мы перенесём его обратно в машину, на которой он приехал, и отправимся своей дорогой. Надо мне избавиться от этого «Порше», и чем раньше, тем лучше...

Но как же было здорово. Насколько замечательнее всё теперь, без Акишра.

Куда же нам отправиться? задумался он, подхватывая вместе с девушкой бесчувственное тело.

В какое-нибудь место, где они с девчонкой не вызовут подозрений.

В место, где никого не удивят человек в возрасте и его молодая компаньонка. В место достаточно коррумпированное, чтоб обеспечить себе прикрытие.

Разве не очевидно? Лос-Анджелес.

Аламеда

Гарнер сидел у себя на кухне, прикладывая лёд к гудящей голове и ожидая звонка полицейских. Но ему казалось, что толку от копов не будет вовсе.

Свободной рукой он ощупал повязку. Слишком тугая. И частично блокирует зрение правым глазом.

Он снова попытался припомнить подробности нападения. Он вспомнил, как открывал дверь. Потом – бам! – и следующим его воспоминанием было, как над ним хлопочут парамедики. Кто-то нашёл его в стоящем на парковке авто.

Телефон прозвонил, и он ответил ещё до того, как затих первый звонок.

– Да!

– Преподобный Гарнер? Это Брент из Аламедского госпиталя...

Гарнер испустил вздох. Он много помогал госпиталю, и в отделе неотложной терапии его знали. Он консультировал выздоравливающих после передоза и спидоносцев. Но сейчас у него не было времени на дела госпиталя, он хотел только очухаться и продолжить поиски Констанс.

– Брент, я сейчас правда очень-очень занят...

– Я знаю... Я слышал. Но тут девушка умирает и просит послать за вами. Она на грани комы. Передоз крэка. Очень крупная доза. Думаю, её старикан обчистил барыгу, и они смалили всю ночь. Девушку зовут... Беренсон.

– О чёрт.

На грани комы. С крэком это обычно значит, что дело швах, и Алевтия умирает.

Он заслышал голос Алевтин, как только ворвался в палату неотложки. Она умоляла, стонала.

Гарнер развернулся и увидел её в одном из альковов. Обложенная льдом, она покоилась на госпитальной койке. Он понимал, что означают эти пузыри льда. Последнее, отчаянное средство сбить температуру тела, вызванную передозом крэка и смертоносной лихорадкой. Она умирает. А ребёнок?..

Две медсестры и врач хлопотали над ней. Мягко гудела аппаратура, отслеживая жизненные признаки. Теперь девушка снова лежала неподвижно. Перестала вопить и дёргаться.

– Мы снова её теряем, – сказал врач без всякого выражения.

– Где чёртова акушерка? – надрывным голосом, на грани истерики, вопросила одна из медсестёр.

Гарнеру хотелось подойти к Алевтии, потянуться к ней, взять за руку. Но уже слишком поздно; она лишилась чувств и что-то лопотала в приступе делирия.

Боясь что-то предпринять, он стоял и молча молился.

Проползла минута. Он стоял и смотрел. На мониторе, показывавшем сердечный ритм, появилась ровная линия. Устройство издало однократный ровный писк, жалобно возопив в никуда. Синий код. Сердце остановилось.

Они попробовали прямой массаж сердца и ничего не добились. Попытались запустить сердце разрядами дефибриллятора. Это вообще редко получалось, не сработало и для Алевтин. Она умерла.

– Что там насчёт кесарева? – спросила медсестра.

– Ребёнка тоже потеряли, – ответил хирург.

Гарнер подумал горько: Я молюсь в пустоту.

Копы. Надо идти к копам. Рассказать им про Констанс. Найти её.

С пересохшим ртом, слушая, как сердце бухает в груди, Гарнер на негнущихся ногах побрёл к выходу. Ему ничего не хотелось. Только отыскать Констанс.

Ребёнка тоже потеряли.

– Как и я, – вслух сказал Гарнер. – Я тоже потерял ребёнка.

Он не обращался ни к кому в особенности. Может быть, разве что к Богу.

Центр содержания несовершеннолетних округа Лос-Анджелес

Комната для посетителей была выкрашена белой краской, ярко освещена и уставлена дешёвыми оранжевыми пластиковыми стульями, по большей части такими кривобокими, что садиться страшно. Кроме них, комнату несколько оживляла только отретушированная фотография: осенний пейзаж в Новой Англии. Фотография была не повешена, а посажена на цемент.

Какой-то ребёнок разрисовал её фломастером, накалякав над лесным озером, утопавшим в оранжевом свете заката, комиксовое облачко со словами: Выпусти меня отсюда! Я тону в оранжевом дерьме!

Прентис и Джефф сидели одни в углу, ожидая Лонни. Надзиратель сказал, что Лонни был соседом Митча и дружил с ним ещё до ареста.

– Его друг? – озадачился Джефф. – Странно, что мы никогда не встречались.

– Нет, – сказал надзиратель, – не странно.

В другом углу комнаты мальчишка-чикано весело болтал на испанском с матерью. Мальчишка был толстенький, рябощёкий, с замысловатой причёской: Прентису казалось, что в голове у него кто-то пробил дырку. Вокруг шеи у мальчугана висела золотая цепь, разумеется, фальшивая.

Джефф неловко пошевелился в кресле.

– Думаешь, тот доктор наврал? Доктор Драндху?

– Иисусе, ну что за имечко – будто у злодея из сериалов про Флэша Гордона. Не знаю, Джефф... – Прентис пожал плечами. – Надо расспросить Лонни. Если Митч сам себя изуродовал...

– Это совсем на Митча не похоже. Он всё что угодно может выкинуть, но боль Митч ненавидит. Он вообще ненавидит любой дискомфорт, не то что ты со своим спартанским характером. И если бы он задумал себя увечить, то перед этим по крайней мере забрался бы в душевую. Я хочу сказать, что он никогда себя не запускал.

– Ну да. Эми тоже была с сумасшедшинкой, но я мог бы поклясться, что ей и в голову не придёт себя увечить. Но она же это сделала?

Он умолк, смутившись. Чикано и его мать свели головы теснее и стали вместе молиться по-испански.

Надзиратель сообщил:

– Почти каждый мальчишка тут из банды. Митч был среди них исключением.

Мальчик-чикано молился, слёзы текли по его щекам. Юные бандиты представлялись Прентису немного иначе. С другой стороны, здесь же нет companeros[22]22
  Зд.: сообщники (исп.).


[Закрыть] мальчишки, чтобы увидеть это зрелище.

– Знаешь, – шепнул Джефф, – говорят, что девчоночьи банды хуже всех. Они теперь держат девчонок в особом месте. Они прямо как воительницы апачей. Пытают пленных. Нет, серьёзно. Если они кого-то поймали, нассали на него и пинают ногами – всё, ему не жить. Некоторые мальчишечьи банды удовлетворяются подобным унижением и отпускают жертву. С девками не так.

– Я рад, что в этом местечке раздельное обучение.

Запертая ранее дверь скрипнула и отворилась. Вошёл мальчишка. Кровей в нём было намешано вдосталь: немного восточной, может быть, вьетнамской, немного испанской, немного европеоидной. Длинные тёмные волосы ниспадали на плечи. Он носил футболку с эмблемой «Металлики», джинсы и чёрные высокие кроссовки «Адидас». Входя, он едва заметно склонил голову. Мускулистые руки его были покрыты самодельными татуировками: змеи и мультяшные девушки. За ним следовал чернокожий охранник с изрядным брюхом, в униформе цвета хаки, предусмотрительно расстёгнутой там, где выпирал живот, держа руку на кобуре.