Текст книги "Мокруха"

Автор книги: Джон Ширли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

– Я – наркоманка? Я пристрастилась к Награде?

– Да. Я отдаю себе отчёт, что ты меня не любишь, но не испытываю особых иллюзий. В конце концов, некоторое время назад я силой отсёк один из твоих пальцев. Несомненно, это переживание в известной степени травматично, однако я был вынужден так поступить для твоей защиты. Нет, на сей раз я не стану тебя наказывать. Фактически... – Он обнял её и послал импульс наслаждения. Она облегчённо прильнула к нему.

– Ты кому-то звонила? – спросил он.

– Нет, – отсутствующим тоном ответила девушка, мурлыча что-тот себе под нос. – Нет. Ну... я пыталась разок позвонить папе, но его не было дома, и я не стала пробовать снова... я не звонила в полицию или куда ещё, если ты об этом...

– Отлично. Прекрасно.

Он мимоходом задумался, почему его не беспокоила такая возможность. В промежутке между её бегством и возвращением она легко могла сдать его копам. И уже не впервые он укорил себя за недавно развившуюся непростительную беспечность. Пожал плечами и продолжил:

– Ну ладно, так о чём бишь я? У меня для тебя новости. Я принял решение. Я, если можно так выразиться, пережёвывал твою судьбу себе на уме последние несколько недель. Я размышлял, превратить ли тебя в Мокруху или же оставить всё идти своим чередом... а также над третьей возможностью. Я остановился на третьем варианте. На ином шаге. Это так грустно – просто использовать людей и избавляться от них, словно от вещей. Я... я, пожалуй, привязался к тебе. И я бы хотел, чтоб и у тебя развились ко мне аналогичные чувства. Я знаю, этого не произошло, что бы ты там ни твердила. Я не хочу просто программировать тебя на определённую реакцию. Я стремлюсь к более глубокому чувству. И вот я... подумал... возможно, я совершаю ошибку... что если научу тебя своему искусству, до определённой грани, ты, вероятно, сумеешь увидеть меня таким, какой я есть на самом деле, и постичь величественную красоту Безымянного Духа, который меня направляет. Понять меня лучше. И научиться кое-чему из того, что умею я.

Он помедлил, облизывая губы. Во рту у него внезапно пересохло, а ладони, напротив, увлажнились. Он почувствовал странный дисбаланс. Он-то привык попросту понукать её. Вздохнул и продолжил:

– Ты можешь сделаться моей послушницей. Я никогда ещё не показывал тебе своего дневника... впрочем, всему своё время. Пойми пока, что такой чести я ещё никого не удостаивал. Остальные мертвы. Лишь ты избрана, чтобы постичь это потаённое Знание.

– Я знаю, что это великая честь, Эфрам, – пробормотала она, уткнувшись лицом в его грудь. – Я понимаю.

– Но ты должна пообещать, что будешь держать язык за зубами обо всём, чему научишься. Итак, взгляни... – Он извлёк из кармана рубашки газетную вырезку и развернул её. Показал Констанс. Вырезка содержала фотографию трёх полицейских, выстроившихся вокруг очерченного жёлтыми лентами участка трапециевидной формы, пока работник судмедэкспертизы в простой белой одежде трудился над мешком для останков. Рядом теснились зеваки, и Эфрам постучал ногтем по изображению одного из них – человек в солнечных очках смотрел прямо в камеру и едва заметно усмехался.

– Это, дорогая моя, некто Сэмюэль Денвер. Некоторые последователи зовут его Больше Чем Человек.

Эфрам сделал паузу, набрал воздуха и зачитал для неё абзац под фотографией:

Четвёртый случай Мокрухи заставил Анджелу Нерман, помощницу окружного прокурора, выступить со следующим заявлением:

Пока что нам известно лишь, как это назвать – Мокруха, и мы не приблизились к разгадке. Но мы не сдаёмся, потому что убийца проявляет жестокость, сопоставимую разве что с преступлениями нацистов. Он не просто превращает своих жертв женского пола в объекты удовлетворения похоти и убивает – он делает это так, что от них остаётся лишь неидентифицируемое крошево плоти и костей. Это крайняя степень бесчеловечности, и я вынуждена с печалью заявить, что меня она не слишком удивляет – она выступила очередным и вполне логичным шагом на пути постепенного размывания нравственных устоев нашего общества...

Эфрам фыркнул и продолжил:

– Денвер общался с теми, кто проводит расследование. Он должен был – в противном случае откуда бы они почерпнули термин «Мокруха»? Это я его придумал, и он один из немногих, кто с ним знаком. Не думаю, впрочем, что он дал им прямую наводку на меня – это было бы слишком опасно для него самого. Он привык играть в сложные игры. Он влез на снимок нарочно, зная, что я его увижу... – Он остановился, выдал ей ещё один разряд наслаждения в Награду, словно затем, чтобы приковать её внимание к своим словам. – И, Констанс, я бы не хотел сдаваться ни полиции, ни своему старому доброму приятелю Сэмюэлю. – Странно, подумал он, что она рождает во мне куда более интимные чувства, нежели другие девушки. Она больше не была номером в его дневнике. У неё появилось имя – Констанс. И впрямь беспечный поступок. – Мы должны вести себя осторожно, Констанс. Малейшая оплошность может нам дорого обойтись. Малейшая оплошность приведёт, ха-ха, к большому обсёру, моя дорогая. О да. К очень большому обсёру.

– Расскажи мне, – попросила она, ластясь к нему. – Расскажи мне про Безымянного Духа...

Про Безымянного Духа? Со временем, малышка моя (говорил Эфрам). Ещё нет. Вначале я поведаю тебе, как это всё начиналось.

В 1923 году группа людей прибыла в Голливуд и собралась в доме женщины по имени Эльма Юда Штутгарт. Она была богатой иммигранткой из Германии – вероятно, иммигрантка в данном случае неподходящее слово. Гражданка государства под названием Богатство, так будет правильнее. Она владела имениями и домами в нескольких странах, но часто возвращалась в свой любимый дом в Берлине. Госпожа Штутгарт не так давно овдовела: муж её при обстоятельствах скорей загадочных упал за борт трансатлантического лайнера. Ей прислуживал человек манер скорее грубоватых, баварский крестьянин из Шварцвальда. Она звала его Баллошка, хотя я полагаю это искажением первоначального прозвища или фамилии. Госпожу Штутгарт очаровало сравнительно недавнее изобретение – кинематограф. Продолжая учтиво называть его искусством, она ловко приспособилась делать на нём деньги.

Подлинной же страстью госпожи Штутгарт стала некая звезда немого кино. Она устраивала множество экстравагантных вечеринок на потеху своему любимцу. Вечеринки начинались в гламурном русле, но быстро стали средоточием разврата. Валентино, Уильям С. Харт и Толстяк Арбакл были завсегдатаями этих вакханалий. Госпожа Штутгарт в Европе слыла морфинисткой, а затем, однажды в Америке, превратилась в заядлую кокаинщицу. В определённых кругах кокаин уже тогда был популярным препаратом. В те дни пристрастие, вызываемое им, ещё не изучили в должной мере и не наложили запрет на его продажу. На вечеринках свободно обменивались курительными чашами с кокаином, и там господствовал полнейший наркотический разгул. Собственно, он-то, вместе с привычкой прикладываться к стакану и врождённым скудоумием, завёл Толстяка Арбакла в беду[41]41
  Здесь говорится о скандальном судебном процессе 1921 г., на котором актёр немого кино, режиссёр и сценарист, легенда Золотого века Голливуда, Роско Конклинг Арбакл (по прозвищу Толстяк) был обвинён в изнасиловании и непредумышленном убийстве актрисы Вирджинии Рапп. Хотя суд не признал Арбакла виновным, процесс возымел катастрофические последствия для его кинокарьеры, и фактически до самой смерти в 1933 г. от сердечной недостаточности, усугублённой алкоголизмом, Арбаклу было негласно запрещено работать в Голливуде.


[Закрыть].

Режиссёр Джеймс Уэйл, автор фильмов Франкенштейн и Человек-невидимка, также был кокаиновым наркоманом и в 1930-х сделался одним из завсегдатаев вечеринок госпожи Штутгарт. Она без памяти влюбилась в Уэйла – и не встретила взаимности.

В конце концов ревность её нашла выход на одной из вечеринок, когда Штутгарт, застигнув своего фаворита в открытую флиртующим с Рудольфом Валентино, попыталась заколоть его ножом для колки льда, ха-ха![42]42
  Здесь, возможно, авторская шутка-отсылка к культовому голливудскому триллеру 1990-х гг. Основной инстинкт, где роковая женщина Кэтрин Траммелл, персонаж Шэрон Стоун, убивает своих любовников ножом для колки льда. Для дополненного и переработанного авторского издания 2010 г., по которому сделан настоящий перевод, это нельзя исключать. В то же время действие книги происходит в 1990 г., то есть за два года до выхода фильма на экраны.


[Закрыть] Он нашёл это скорей отталкивающим. Вечеринки продолжались без его участия, постепенно выливаясь в откровенные извращения. К примеру, она нанимала окрестных пацанов, ещё даже не достигших половой зрелости, как сексуальных партнёров богатым гомикам, а чёртову дюжину мальчишек вынудили разыграть перед гостями омерзительную пьеску за авторством самой госпожи Штутгарт, и так они совокуплялись друг с другом, одновременно декламируя прескверные стихи. Вероятно, зрелище было незабываемое.

(Ты меня внимательно слушаешь, Констанс?

О да, Эфрам, честное слово, я слушаю!)

В ближний круг ночных гостей госпожи Штутгарт стали вхожи и более экзотические персоны (продолжал Эфрам). Например, мадам Блаватская, спиритуалистка-теософ, и Алистер Кроули, сам наркоман со стажем[43]43
  Фактическая ошибка или сознательный авторский анахронизм. Блаватская умерла в 1891 г., Кроули же в описываемый период уже покинул Америку (он действительно жил в США, но в 1914-1919 гг.).


[Закрыть]. Он в общем-то был преизрядный мошенник и фокусник, этот Кроули, но фокусник из тех, кто обладает ключами к реальной власти, что само по себе довольно редкое явление. Госпожа Штутгарт научилась у Блаватской и Кроули кое-чему любопытному. Они открыли ей то, чего никогда не высказывали ни на публике, ни в печати, ограничиваясь намёками. Госпожа Штутгарт ударилась в эксперименты, и Кроули с Блаватской, встревоженные некоторыми её, гм, успехами, вскоре поспешно отбыли с континента. Но госпожа Штутгарт не ведала страха. Она продолжала восхождение – и спуск, ха-ха...

Она была увлечённой женщиной, эта госпожа Штутгарт. Кокаинщики и мефедринщики – неважно, курят они или нюхают, – рано или поздно обнаруживают, дорогая моя, что после первых нескольких доз наркотик доставляет им лишь тень прежнего наслаждения. Зато тяга к нему только усиливается. Как мы оба, Констанс, слишком хорошо знаем, мозговые структуры, ответственные за наслаждение, содержат определённое число клеток и могут перенести лишь некоторый уровень неестественной стимуляции, прежде чем отмирают.

Или выгорают, как ты бы сказала.

И что же остаётся? Что дальше?

Обезумевшая от ломки госпожа Штутгарт и несколько её несчастных монстроподобных друзей отыскали способ пробить этот барьер, перекинуть мостик в неизведанное. Они, прибегнув к определённым психическим упражнениям и войдя в контакт с определенными... гм, существами эфирного мира, обнаружили, что, заключив известные соглашения с этими существами, известными нам как Акишра, можно наслаждаться опосредованно, через функционирование мозговых центров других людей. Образно говоря, снимать пиратскую копию этого наслаждения. Для начала следует взять этих людей под контроль, чтобы центрами наслаждения и страдания в мозгу удавалось манипулировать в полной мере, а затем осуществить стимуляцию, посредством наслаждения или боли, маршрутизируя все ощущения через центр наслаждения. Как только стимуляция наслаждением оказывается невозможна, в игру вводятся сенсоры боли, и ощущения инвертируются. Можно испытывать часть этих ощущений, используя другой мозг в качестве посредника. Если контролируешь пятерых человек, можно кормиться с пяти мозгов, не рискуя повредить собственному. Это душа, моя дорогая Констанс, испытывает наслаждение или боль – мозг есть всего-навсего вместилище хрупкого маршрутизатора ощущений.

И вот госпожа Штутгарт становилась всё более и более нелюдимой. Многие конфиденты её погибли или покончили с собой. Вместе с тем росла и её психическая мощь – за счёт её, так сказать, договорённостей с Акишра, существами, благодаря которым паразитизм и стал возможен. Они поддерживали её в добром здравии, пока сверстники вокруг старились. Они кормились, при её посредстве, на расколотых душах людей, которых выбирала она своей добычей. Она забирала ощущения и разумы своих жертв, а душами питались Акишра. У неё возник своего род симбиоз с Акишра.

В конце концов...

(Тут Эфрам сделал паузу, вздохнул и с неожиданной тревогой погрыз ноготь, размышляя, чем рискует, открываясь девушке. Но потом понял, что не в состоянии удержаться от потока откровений...)

В конце концов, маленькая моя Констанс, госпожа Штутгарт обзавелась новым кругом друзей. То было уже в новом поколении, в конце 1940-х, а потом до начала 1960-х. Жил-был, например, молодой продюсер по имени Сэм Денвер. За него она в итоге и вышла замуж. Она изменила имя и фамилию, став Джуди Денвер. Также в этот круг друзей были вхожи светила кино и прочих искусств. Например, актёр Лу Кенсон или художник Гебхардт, который заявлял, что умеет писать портреты по аурам с такой же лёгкостью, как и по физическому облику. И были...

(Я помню Лу Кенсона! воскликнула Констанс. Он был звездой во времена моего детства. Он участвовал в том телешоу, как бишь его... Привет, Гонолулу).

Да, да, именно так. И были среди них те, кого на первый взгляд затруднительно к этому кругу причислить, в том числе я. Я написал эссе, в котором указывал на сходные черты воззрений Айн Рэнд и Ницше, своего рода маленький шедевр... «Джуди Денвер» заметила мою работу и пригласила к себе. Ведомый интуицией, я принял приглашение и воспользовался присланным мне билетом до ранчо Дабл-Ки. Там, на Ранчо, меня инициировали. У меня обнаружился поистине выдающийся талант, недоступный другим. Дар сей разрывает меня на части, и он же сделал меня бесценным активом для Денверов.

Расцвет сего Божественного Зрения, как я называю оный великий дар, позволил мне понять, что мне суждено превозмочь путы мерзостного межвидового скрещивания, затеянной Денверами программы...

(Межвидового скрещивания? уточнила Констанс.)

Да, моя дорогая. Ну... понимаешь, в строгом смысле слова это не скрещивание, потому что секс там не предусмотрен. Это слияние животного и человека. Акишра способны мыслить... в определённом аспекте... но интеллект их не очень-то высокого уровня, они просто животные. Эфирные животные. Безымянный Дух – существо совсем иного класса...

Я не хотел принадлежать Акишра. Я бежал. Я отыскал Безымянного Духа, и вместе с ним обрёл собственное направление развития.

Наслаждение очень важно, Констанс, но, вопреки моим прежним утверждениям, его недостаточно. Требуется экзальтация. Подлинное господство и подъём к Трансценденции! В противном случае я ничем не лучше тех, кем стали Денверы: вампиров. Они кормятся на центрах наслаждения мозга, да так полно, что никакими другими устремлениями уже не способны себя занять. Это их raison d’être[44]44
  Цель бытия (франц.).


[Закрыть]. Наслаждение и страдание, которое, благодаря Акишра, также преобразуется в наслаждение. Наслаждение может быть усилено до уровня, какого рабы Акишра уже не в состоянии переносить. Уровня сверхчеловека, существа большего, чем просто человек. Но этого состояния невозможно достигнуть, если вокруг день и ночь клубятся мерзостные черви!

(Эфрам? попросила она. Можно мне ещё немножко Награды?

О да, моя дорогая. Вот. И пока что это всё.)

Мы потом поговорим. Мы побеседуем о Безымянном Духе. Теперь позволь, я сыграю тебе Моцарта, а затем покормлю. Я знаю, как ты любишь пиццу, и заказал её в преддверии твоего возвращения. Сейчас засуну в микроволновку, и готова. Затем я уделю тебе ещё Награды, и мы вместе примемся строить планы изящного и элегантного убийства.

Шерман-Оукс, Лос-Анджелес

Прентис испытал облегчение, когда дверь открыла Лиза. Хотя солнечный день прогнал большую часть его кошмаров, Прентиса преследовала иррациональная уверенность, что за дверью прячется, ехидно усмехаясь, Артрайт.

– Я должен был тебя увидеть на вечеринке, – сказал Прентис, – было бы классно, однако...

Он неловко пожал плечами и понадеялся, что не выглядит чересчур глупо.

– ...Я понял, что мне надо тебя увидеть сейчас.

Она улыбнулась.

– Переживу.

Она была в синем японском халате, расшитом красными драконами. Халат распахнулся, демонстрируя белую полоску бикини.

– Ты хотел меня увидеть, и ты меня видишь очень чётко, м-м? Пойду обратно позагораю. Входи.

Он надеялся, что Лиза изгонит призрак Эми, волочившийся за ним повсюду. Он чувствовал себя загнанным этими воспоминаниями. Ощущение близости Эми становилось иррационально чётким, ужасающим. Но когда он последовал за Лизой в дом, оно не исчезло. Привычка на всё смотреть с точки зрения Эми осталась.

Ты глянь только на этот халатик, сказала Эми в его голове. А картины? Она что, кришнаитка долбанутая?

Стены оказались украшены изображениями индуистских божеств и сценками из Упанишад в изящных рамах. Отделанный алмазами паноптикум, эхо невыносимого индийского богатства.

Они переместились в современного вида гостиную с каменным полом, на котором были раскиданы овечьи шкуры. Задняя стена прозрачная, стеклянная, и через неё виден вымощенный кирпичами дворик с бассейном в форме почки. Ванна красного дерева, за ней – тщательно подстриженные кустарники, юкки, гардении и стрелиции.

Дверь оказалась открыта, и со двора шёл тяжёлый запах гардений.

– А ты неплохо живёшь, – только и сказал Прентис, оглянувшись. Он чуть не добавил как для секретарши, но прикусил язык, побоявшись её оскорбить. И всё же странно: жильё просторное и дорогое.

– Осталось от прежнего брака. Он взял деньги, а я – дом.

Прентис подумал, что она это явно на ходу придумала. Девушка задумчиво глядела на него минутку-другую, потом продолжила:

– Я как раз собиралась светлого пива тяпнуть. А ты?

– Ага. Спасибо.

Взяв пиво, они устроились на белой кушетке.

– Ты какой-то напряжённый, – заметила она.

– Я? Думаю, да. Тут вот в чём дело... Я не знаю, как сегодня себя с тобой вести... насколько та вечеринка была капризом, прихотью или... или что... И меня... беспокоит... Ладно, я лучше расскажу тебе про Эми.

Она подняла руку.

– Эй-эй, тебе нет нужды извиняться за своих подруг, жён и всякое такое.

Ты мог бы предугадать, как шлюха отнесётся к твоим оправданиям, сказала Эми в голове Прентиса.

Он сделал долгий глоток пива и выдавил:

– Ты не так поняла, Лиза. Эми мертва. Она моя бывшая жена. Я опознал её тело не так давно... я всё ещё немного не в себе.

Он ожидал обычных сочувственных суесловий, но девушка просто кивнула и сжала его руку.

– Понимаешь, – сказала она, – тебе надо её отпустить. Просто избавься от неё! И... перестань винить себя. Я в тебе это вижу: ты себя виноватишь в её смерти. Но мы не отвечаем за то, как другие кончают свои жизни. Ты понимаешь, что я хочу сказать? Прекратишь себя винить – почувствуешь облегчение. У меня идея...

Она исчезла в соседней комнате, рядом с кухней, и он задумался, не приглашает ли она его тем самым пройти в спальню.

Господи, ну и курва, сказала Эми. Ты слышал? Просто избавься от неё! Как легко таким лахудрам говорить...

– Заткнись, – прошептал он.

Лиза вернулась, неся что-то в сложенных чашечкой ладонях. Села и раскрыла руку. Там оказались две крупных желатиновых капсулы с белым порошочком. Прентис уставился на них и поспешно замотал головой.

– Нет. Нет, спасибо. В этом нет необходимости. Слишком много моих друзей пошли вразнос из-за наркоты.

– Это не вызывает привыкания. Это МДМА, ну, экстази.

Он знал. Он помнил, как его принимала Эми.

Она продолжала:

– И немножко демерола, чтобы сгладить, а то реально сильный приход будет.

– Э-э...

– Отличный афродизиак.

Она изучила твои слабости. Блеск!

– Согласен, – сказал он беспомощно, принимая у неё капсулу. Запил пивом, а она проглотила свою, удаляясь к CD-проигрывателю. Включила что-то из Джорджа Бенсона. Потом наставила на него пальчик и раскрыла объятия. Он встал и поплёлся к ней.

Ты что делаешь, придурок? сказала Эми. Она же...

Тут Лиза обняла его, и с этим прикосновением воображаемый голос утих. Давящее присутствие Эми просто испарилось. В мгновение ока.

Прентис и Лиза стали танцевать. К концу третьей мелодии у него от зубов к позвоночнику поползли маленькие приятные электрические разряды, нервные окончания запели в такт музыке, член встал, и Прентис уверился, что прекрасней Лизы девушки на свете нет.

Глава 9

Уоттс, Лос-Анджелес

Было часов семь утра. Они торчали на углу улицы, вяло перебрасываясь вымученными фразочками. Видок у них был, точно у восставших из могилы зомби. Надо сказать, что самочувствие Гарнера хорошо отвечало этому описанию.

– Ну ладно, ладно, – раздражённо ответил он. – Так что, я тебе должен дать свои... – Он замолк, не желая выдавать, что у него осталось всего полсотни баксов. Удивительно, что ему вообще хватило денег до утра, учитывая, как они резво смалили крэк. – Твой грёбаный кузен спиздил мой фургон, стырил большую часть моих деньжат, а ты клянчишь у меня ещё?

– Бля, это ж Хардвик. А я не он. Какого хера я тебе должна доверять, ваще-т? Ты от меня драпанёшь, только я тебя и видела.

– Я сам сюда припёрся. Ну и ладно, какого хуя мне оставаться? Ты нарушила уговор.

Меж тем крэк действовал как настоящий конский возбудитель, и самая соблазнительная часть сделки была ещё впереди. Гретхен отстранилась, бормоча:

– Просто погоди немного, тебе есть чего ждать, мы ща реально этим займёмся, я только гляну эту сраную трубку.

Её словарь усох, приблизившись к гетто-английскому. Ничего удивительного: её всю ночь ебали. Она устала.

Тем не менее выглядела Гретхен посвежей его самого. Она ведь привыкла, подумалось Гарнеру. Наверняка спит не больше двух дней в неделю. Странно было видеть себя этим утром на углу лос-анджелесской трущобной улицы. Но в комнатёнке Хардвика он оставаться больше не мог: стены начали сжиматься. Гарнеру мерещилось, что Хардвик где-то рядом, хотя это было невозможно. Он вспоминал свои прежние ощущения. Когда нагрузишься крэком по самые яйца, тебе чудится, что ты становишься прозрачным, и все тебя видят насквозь: глазные яблоки и голосовые связки, кишки и мозги – с прожжённой в этих мозгах дыркой. Если захотят, запросто могут туда плюнуть. Нарик нарика издалека видит. У них тут, верно, охотничий навык вырабатывается: устраивают засады на чудиков, которые уже достаточно накурились, чтобы зрение у них сузилось до туннельного, но ещё не впали в характерную для глубокого обкура опасную паранойю.

Во что бы кокаиновая всенощная его ни вовлекла, в какую бы мерзость, одну из целей прогулки сюда можно было считать выполненной. Крэк полностью воцарился в его разуме. Он даже вытеснил жуткие видения Констанс, которую запихивают заживо в какой-то промышленный агрегат.

Так, пора снова зарядиться.

Он отыскал местечко вниз по улице и снял комнату на оставшиеся деньги – на пару часов. После этого он сел у окна, откупорил бутылку вина и запил им шесть таблеток ибупрофена. Он полагал, что этой комбинации хватит, чтоб его усыпить. Сперва, казалось, сработало: в тараканьем отеле на него снизошла дремота, но потом он пробудился от боли в кишках. Боль была такой силы, словно кто-то воткнул ему в живот проржавевший нож депрессии и самоненависти, а потом принялся не торопясь поворачивать. Потом она сделалась опоясывающей, невыносимой, он сполз с кровати и вернулся на улицу.

В безжалостном дневном свете он почти сразу углядел Гретхен. На той была прежняя одежда. Девушка мрачно жевала какую-то гадость из полиэтиленового пакета. Наверное, завтракает.

В десяти шагах у тротуара стояла белая шлюха. Из тех, кто компенсирует относительное убожество ниже пояса многослойным макияжем и замысловатой причёской. Вид у шлюхи был сердитый. Гарнер подумал сперва, что это транс, но потом, приглядевшись внимательнее, понял, что это всё же баба, просто обезьяноподобная. Даже с такого расстояния он видел набухшие вены у неё на руках. Реально хардкорная бабёшка. Стоять на месте спокойно ей уже не удавалось: она топталась, переминаясь с ноги на ногу, отходила на пару футов вдоль паркоматов и возвращалась, бросая по сторонам тупые взоры. Подёргалась вверх-вниз по улице. Руки у неё тряслись, ладони сжимались в кулаки и разжимались. Трижды она поправила платье и снова задрала его.

Бедняжку явно ломало без герыча.

В такое время дня они обычно не показываются на улицах, если есть чем закинуться.

– Чо уставился на ту курву? – поинтересовалась Гретхен.

– Может быть, если я отдам свои деньги ей, то ей станет легче, – сказал Гарнер, хотя не собирался так поступать.

– Думаешь, я не могла их ночью у тебя вытащить? Думаешь, ты бы мне их сам не отдал? Ты ж обкурился по уши. Но теперь ты поспал, и если раздобудем ещё децл, сможем закинуться. Отдерёшь меня, как встанет.

Гарнер пожал плечами. Он чувствовал себя полным дерьмом. Старым-престарым, дряхлым говнюком. Его поглотила депрессия, мозг корчился и сгорал в невидимом пламени ненависти к себе самому, подпитываемом гложущей болью в кишечнике. Это от курева. А она предлагает снова им затариться. Грёбаный крэк уже начал свою работу и убивает его.

Но он так и чувствовал его вкус на языке. Он живо представил себе, как набивает смесь в трубку и вдыхает дым. Он вообразил приход. Разум нарика со стажем твердил, что приход будет великолепен, хотя Гарнер знал, что это самообман.

Выбора не было. Его решение ни на что не влияло.

Вот, значит, через что прошла Алевтия, думал он, идя за Гретхен вниз по улице. Он углублялся в кварталы Проектов[45]45
  В русских переводах и киноозвучках обычно употребляется знаменитое название «Южный Централ». Естественной границей этого бандитского района, населённого почти исключительно чернокожими, выступает ранее упоминавшийся в книге фривей Санта-Моника.


[Закрыть], куда без вооружённой охраны совались только самые глупые белые наркоманы. Но ему здесь нравилось. Давя и калеча себя, он отвлекался от мыслей о Констанс.

Окрестности Малибу

– Вот это заборчик, – проскрипел Орфи, с трудом оседлав ограждение.

– Просто шевели ластами, – прошептал в ответ Лонни, ожидавший товарища по ту сторону. Он больно расцарапал правую руку и бедро, перелезая через усаженный колючей проволокой забор, раны горели, и сердце нехорошо колотилось. А ведь оставалась ещё одна преграда: забор поменьше, чёрный, стальной. Лонни заметил, что ночь тут кажется даже более тёмной, чем в действительности. На дороге вроде светлей. Может, стоило последовать совету Орфи и выбить ворота стыренным грузовиком, прорваться туда, потом с пушками наголо – в дом, отбить Митча и Эвридику. Но Лонни понимал, что такая хрень только в кино срабатывает.

Над головой слабо мерцала молодая луна. Звёзды глядели на них не без интереса, но света проливали мало. Звёзды, казалось, чего-то ждали.

Дубы, сосны, немного мансантий вдоль ограды. Розовые кусты местами поднимались выше забора и одуряюще пахли. Они знали, что территория охраняется, поэтому пробирались так, чтобы всё время подальше обходить сторожку. Меж двух оград росли саговые и юкки. Сухо шелестела пожелтевшая от жары трава. Гротескно изогнутые мансантии так и тянулись – обвить, выцарапать глаза... Нет, это ветер их колышет. Дует Санта-Ана. Горячий ветер, немного странный. Налетел снова, подняв облачко пыли выше колен, заставив ветки издать скрежещущий стон о проволоку.

Со внутренней преградой будет легче справиться. Но надо спешить, потому что местечко это, наверное...

Он услышал топот ещё прежде, чем рычание. Сторожевые псы. Наверное, бойцовые.

– Шевели жопой, Орфи, чтоб тебя! – взмолился Лонни.

– Грёбаные шавки!

Орфей как раз собирался спрыгнуть, когда услыхал рычание собак и мольбу Лонни.

– Меня щас загрызут!

– Не-не, я уёбываю! – крикнул Орфей панически. Он попытался снова взобраться на ограду, но кроссовки зацепились о колючки. Псы появились в поле зрения. Поджарые, тёмношёрстные, чем-то напоминающие акул.

Лонни выхватил пушку калибра 0.45. Пёс покрупнее ринулся на него, а другой попытался ухватить клыками свисающие с ограды ноги Орфея. Лонни выстрелил, Орфи вскрикнул, и Лонни показалось, что он подстрелил друга, но потом он увидел, что пёс покрупнее упал, сложился вдвое и задёргался, а с челюстей его потекла кровь. Он не заметил, куда именно попал.

– Чёрт-чёрт-чёрт-ебать твою! – визжал Орфи, отбрыкиваясь от второго пса, мускулистого, короткошёрстного, мощного. Тот остервенело рычал и всем телом кидался на забор, пытаясь сбить оттуда Орфи. Наконец это удалось, Орфей упал на зад, и пёс кинулся на него, метя перекусить горло.

Лонни целился, наверное, не меньше десяти секунд, опасаясь попасть в Орфи. Потом на всё плюнул и выстрелил, приставив ствол к собачьей башке. Пёс жалобно взвизгнул, выпустил Орфи и обмяк на его ногах. Зверя, казалось, сплющило после смерти, как мультяшного.

Орфи с омерзением застонал и сбросил с себя пса. Кроссовки и носки его были залиты кровью. Пёс успел укусить его трижды, но неглубоко.

– Блядь, хоть бы эта сраная говноедская шавка не была бешеная, ёб твою мать, сука!

– Не думаю, чувак, что в таком месте сторожевые псы могут быть бешеными, – заметил Лонни. – Ой бля, а вон и охрана.

Во мраке очертился плотный тёмный силуэт бегущего на них охранника. На уровне пояса у того что-то сверкало. Охранник был немного похож на несущийся по рельсам грузовой поезд.

Орфи поднялся и побежал следом за Лонни через кустарниковую поросль между внешним забором и чёрным кованым внутренним.

Они полагали, что охранник последует за ними, потому что Лонни теперь видел у него в руке дробовик, но тот почему-то побежал к подстреленным псам и принялся причитать над ними. Лонни не разбирал стонов сторожа.

– Чувак всерьёз за них расстроен, я бы так сказал, – заметил Лонни.

– Может, он такой же ёбнутый на голову, как эти псы.

– Может, и то, и другое. Пошли...

Он заложил зигзаг в направлении, обратном первоначальному, обходя сторожа. К тому моменту, как тот заслышал Лонни и развернулся, юноша уже держал пушку в трёх дюймах от челюсти чувака.

– Опусти свой грёбаный дробовик, мудило, или я тебя в две секунды урою.

Лонни не слышал шагов Орфи. Он мимолётно подумал, а прикрывает ли сучёныш его спину, как должен.

Клац – упал на землю дробовик.

– Ты не знаешь, куда лезешь, – сказал охранник. – Ты их обчистить надумал? Ты в говно лезешь! Ты лучше не задирайся с этими. Я тут кое-что видел...

В неверном свете выхваченного из-за пояса сторожа фонаря Лонни видел его безумные глаза. Зрачки казались суженными сильнее, чем должны, лицо блестело от пота. Может быть, потому, что прямо в лицо охраннику смотрел ствол, но Лонни так не думал. У чувака был такой вид, словно под ним вот-вот подорвётся граната.

– Ты чем нагрузился?

– Ангельской пылью, – вякнул сторож. – Тут иначе не высидишь. Иначе бы ты меня на пушку не взял.

Чудненько. Фенциклидиновая охрана. Этот парень всё ещё опасен.

– Ты что, всю ночь тут пылью закидываешься? Мы сюда не воровать. Ты видел тут пацана по имени Митч?

– В доме? Вы третьи, кто про него спрашивает. Был его брат, потом какой-то сыщик. Я им говорил, что он вряд ли тут. Денверы говорят, его тут нет. Почём я знаю? Я в доме ни разу не был.

– Чо ты мне мозги паришь, урод?!

– Это правда! Я никогда не был в доме! Это часть контракта! Я за внутреннюю ограду ни разу не заходил, мне не велено, если только изнутри сам кто-то не полезет! Вы первые будете, кто снаружи перелез.

Голос охранника поднялся до булькающего визга, словно он пытался заговорить Лонни зубы, к чему-то готовясь.

– Блядь, я тут кое-что видел, я про них кое-что знаю, но я никогда никому не скажу, что тут за говно творится, они мне втрое больше платят, чем я могу в городе получить, а потом вы, блядь, сукины дети, заваливаетесь через забор и убиваете моих бедных гончих! Вы что, блядь, меня с этой грёбаной пиздоёбской работы хотите уволить? НЕТ!

Охранник вырвал у него фонарь, резко и больно ударил по кисти рукояткой, и Лонни почувствовал, как пушка калибра 0.45 выпадает из пальцев, а огромный сторож тянется к...