Текст книги "Мокруха"

Автор книги: Джон Ширли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

Суитбайт-пойнт

Дело вполне рутинное: подбросить няню домой. И не было повода ему обернуться так, как обернулось.

Почти каждую субботу этой весны, когда Лэнс Твилли и Латеша Твилли возвращались к себе с вечернего турнира боулинг-лиги Суитбайт-Пойнт, няня, которую звали Данеллой, уже успевала накинуть свой плащик, когда парочка только начинала раздеваться. Данелла была готова уйти – ох как готова: она просидела пять часов, развлекая семилетних близнецов. Мальчишки в это время обычно уже спали, а Данелла отчаянно зевала.

Лэнс был немножко навеселе, но на его стиле вождения это не сказывалось: как и всегда, машину он вёл спокойно, медленно, методично, ни разу не выходя за установленный предел скорости на этом участке. Он был из тех, кто останавливается на пустом перекрёстке и внимательно смотрит по пять секунд в каждую сторону, прежде чем поехать дальше. Иногда Латешу, гораздо более порывистую, это раздражало, а временами, когда Лэнсу случалось выпить, – радовало.

Лэнс и Латеша были межрасовой парой. Он – белый, коренастый, лысеющий, с неизменной слегка снисходительной усмешкой и зачатками второго подбородка. Она – невысокая негритянка с причёской как початок кукурузы и талантом художницы батика в технике сибори. Руками Латеши было раскрашено немало проданных туристам футболок с символикой Суитбайт. Лэнс встретил её на турнире по боулингу. Им обоим было хорошо за тридцать, когда они поженились.

– Поженились в первый и последний раз, – частенько говаривал он, а она отвечала:

– Ты что это, чёрт побери, имеешь в виду? Что никогда меня не оставишь или что я стану отгонять от тебя всё бабьё?

Разумеется, это была шутка, и вслед за этим Латеша неизменно крепко сжимала его руку.

Этой ночью, когда Данелла оделась и застегнула плащ, Лэнса охватила внезапная дурнота – опустилась на него, как если бы чувство это было живым и материальным.

– Словно бы шёлковый шарф завязался вокруг шеи, – так он описывал его впоследствии. – Холодный. Очень холодный.

Той ночью он в первый раз заметил, какие полные у сиделки груди, какие длинные ноги – длинней, чем у его жёнушки. Длинные, стройные и красивые.

Идя с Данеллой к машине, он чувствовал на щеках дуновение холодного ветра, приносившего солёный запах моря и вонь нефти – нефтяная компания божилась, что никакой утечки в этом районе нет.

Что-то изменилось.

Он взял из багажника камеру – какой смысл был ему брать видеокамеру? Никакого. Он ведь поехал провожать Данеллу, няню своих детей. Он почти никогда не пользовался камерой, и жена его постоянно изводила: зачем, мол, столько денег ухлопал? Данелла бросила взгляд на камеру, которую он умостил на заднем сиденье, но ничего не сказала.

– Холодновато для апреля, – заметила она вместо этого, когда Лэнс запустил мотор и поехал по грязной дороге под гнущимися на ветру соснами к хайвею № 1. – Я из Чикаго приехала. Я-то думала, в Калифорнии тепло.

Они свернули на главную трассу, и ветер задул навстречу «Фольксвагену».

– На побережье Северной Кали никогда не знаешь, какая погода выдастся, – услышал Лэнс собственный голос. Хотя эта фраза вполне могла быть произнесена им самим и по своей воле, ему померещилось, будто кто-то сказал её вместо него. – Когда я жил на Лонг-Айленде, много лет назад, там было тёплое течение, и вроде только расслабишься, привыкнешь на него полагаться, как тут – бум! и так холодно...

Собственный голос показался ему таким далёким, что он почти слышал его эхо. Как если бы голос доносился издалека – из тёмной пещеры ночного неба.

– Я думаю, это всё сдвиги погоды, – сказала Данелла. Ей было девятнадцать – симпатичная девчонка с кожей цвета напитка, какой получается, если залить кипятком три столовых ложки какао. Она училась в местном колледже: два года уже оттрубила, а теперь думала, не перевестись ли в ветеринарный колледж, если потянет плату за обучение. – Ну, вы знаете: глобальное потепление и всякое такое.

– Ага. – С чернильного неба сквозь прорехи в облаках на него смотрели звёзды. – Ты хочешь стать ветеринаром?

– Надеюсь. Чертовски надеюсь, правда. Я люблю животных. Мне нравится с ними возиться. Вы читали эту книжку – О всех созданиях, прекрасных и удивительных?

– Нет.

Он пытался почувствовать руки, лежавшие на рулевом колесе. Ему казалось, что управление телом кто-то перехватил, бесцеремонно отсоединив Лэнса: руки делали свою работу и даже больше, чем от них требовалось. Они меняли полосы, шли на обгон, чего он почти никогда не делал. Собственно, вообще никогда. Двухполосная трасса, ночь... он редко когда так спешил. К тому же в клубе Лэнс пропустил несколько кружек пива. Смысла обгонять не было. Смысла спешить не было.

Он обогнал ещё одну машину и увеличил скорость до полусотни миль в час.

– Вот так я и захотела стать ветеринаром, – говорила между тем Данелла. – Прочитав... эту книжку. – Девушка опасливо покосилась на спидометр. На повороте машину ощутимо занесло.

– Вам нравится вот эта песня «Битлз», да? – спросила она. – Вон та, что звучит из той машины? – Непрямой вопрос, с какой стати он так ускорился. Дорога теперь шла почти по берегу и сильно петляла. Пятьдесят миль в час – это слишком для такого участка. Но он продолжал увеличивать скорость: пятьдесят пять... шестьдесят... шестьдесят пять... семьдесят.

– Ой, – только и сказала девушка, когда они с трудом вписались в поворот. Твилли уставился на ворота Суитбайт-Пойнтского дендрария. Ворота были прямо по курсу. Он почувствовал, как сбрасывает скорость и поворачивает на парковку дендрария. Почему? Зачем здесь тормозить? У дендрария?

Не было никакой причины заезжать на парковку.

Не было никакой причины поворачивать оттуда на отводную дорогу, по которой обычно ездили грузовички садовников.

– С машиной что-то не так? – спросила Данелла.

Он попытался ответить, но не произнёс ни слова. Он подъехал вплотную к заграждению поперёк грязной дороги, к югу от главного комплекса, и погасил фары. Потом развернул машину, вытащил ключи зажигания, положил в карман, вылез, откинул цепочку, закреплённую на металлических воротцах, вернулся в машину. Данелла смотрела на него.

– Я тебе кое-что хочу показать, – услышал он собственный голос, снова запуская двигатель и устремляя машину вниз по грязной дороге. – Кое-что интересное. Ты не поверишь. – И он услышал, как добавляет: – Ты ведь интересуешься животными?

Ещё был смех, но Лэнс не мог утверждать, что рассмеялся вслух.

– А? – сказала девушка, чуток расслабившись. – Ага. Да.

Она подрабатывала в зоомагазине и мечтала стать ветеринаром. Может, в дендрарии есть берлоги чёрных медведей?

– Но... а у нас проблем не будет? Дендрарий-то закрыт...

– Нет, там работают мои друзья, – совершенно спокойно солгал он. – Я спросил у них разрешения.

Они ехали по дороге. В сумраке выделялись совершенно тёмные участки: там над дорогой нависали деревья.

– Почему вы не зажжёте фары? – спросила девушка. Голос у неё был безмятежный.

– Не хочу спугнуть животных, – услышал он собственный голос.

Потом нашёл подходящее место, остановил машину, потянулся к заднему сиденью и подцепил оттуда сумку с видеокамерой. Девушка вышла из машины, нервно озираясь во мраке. Он вытащил камеру из сумки.

– Это тут? – уточнила Данелла, поёжившись. – Медведь? Или что там?

Проверяя, заряжен ли аккумулятор, он отстранённо думал, что смысла вытаскивать камеру из сумки нет никакого. Зажёгся зелёный огонёк: камера включилась. Нет никакого...

Она смотрела на него, пока он снова включал фары. Она глядела, как он поворачивается, обходит машину и идёт к ней.

Брагонье разорвал перевязанный верёвочкой конверт, как ребёнок, спешащий достать подарок. Он нашёл конверт под перевёрнутой заброшенной лодкой на пляже рядом с дендрарием Суитбайт-Пойнт. Задумка сработала.

Брагонье извлёк из конверта видеокассету и, шаркая по персидскому коврику, спустился в подвал, где у него был обустроен домашний кинотеатр. Вставил кассету в проигрыватель, нажал кнопку и расслабился в удобном кресле, стоявшем почти у самого экрана. Без особой нужды бросил взгляд на подвальное окошко – закрашенное чёрной краской изнутри. Он сам его закрасил, когда купил дом двумя месяцами раньше. Никто не увидит. Никто не узнает. Снаружи царил великолепный солнечный полдень, а в подвале мог быть любой час суток. Брагонье считал, что этот час – 1:23 пополуночи.

Брагонье был плотненький, слабоватый на вид мужчина с неряшливыми засаленными тёмными волосами. Он носил чёрные шёлковые японские халаты, которые собственноручно расписывал рунами, и тапки с шёлковым же верхом. Глаза у него были крупные, тёмно-карие. Он страдал астигматизмом, как это часто случается с теми, кто старательно изучает разные науки... по обе стороны метафизической ограды.

На экране статические помехи сменились изображением белой руки на горле цвета какао. Автофокус плавал, угол обзора был не из лучших, камера тряслась, но что уж тут поделаешь; недостающие ракурсы он восполнял без труда. Крупная мужская рука на тонкой девичьей шейке цвета какао. Съёмка велась сверху: одной рукой мужчина придерживал камеру на плече, а другой цепко сжимал перепуганную девушку за горло, тянул её вниз своим весом и силой ног. В одном уголке рта девушки выступило немного кровавой пены, глаза её отчаянно метались, кислородное голодание затмевало взор. Слабо суча руками, она пыталась отбиваться. Камера опустилась запечатлеть эти попытки, картинка задёргалась, потом стабилизировалась.

Брагонье восхищённо наблюдал, как умирает девушка, как Твилли несёт камеру к машине, ставит под нужным углом и в резком свете фар насилует ещё не остывший труп прямо посреди грязной дороги. Несколькими способами.

Брагонье заново проживал всё, что случилось этой ночью. Конечно, он там и был, но просмотр кассеты словно бы вернул его в то место. И ведь эту запись он смотрит только в первый раз... Жалко, что Твилли не сумел достичь эякуляции. Им никогда это не удавалось. Они и эрекцию-то с трудом поддерживали.

Отсмотрев кассету, Брагонье снабдил её пометкой 74, Суитбайт-Пойнт, Калифорния, после чего понёс положить в ящик красного дерева, который хранился за фальшстеной в шкафу. Ящик был восьми футов высотой и формой напоминал гроб, поставленный на попа. Отодвинув стену, он открыл хранилище: показались стопки видеокассет, коротковолновой радиопередатчик, которым он пользовался для прямых трансляций, когда выпадала возможность, коробка со старыми плёнками и аудиозаписями, а также несколько странных сувениров. Большая часть аудиозаписей относилась ко времени, проведённому в обществе Больше Чем Человека. Там, в Лос-Анджелесе, он изучал Акишра – и едва спасся от гибели в катастрофе, в бойне, последовавшей за возвращением Эфрама Пикси. Было тут и несколько восьмимиллиметровых плёнок, уцелевших с поры, когда в Нью-Йорке он служил Понуроглавцу. И тоже едва ушёл живым. Наставнику Брагонье не повезло.

Но теперь он отточил Метод до истинного совершенства. Возможным стало всё. Теперь он в безопасности. Навсегда. Навеки.

Когда наутро в дверь постучался помощник шерифа, Твилли был удивлён не меньше Латеши. Его спросили, когда он в последний раз видел Данеллу.

– Не знаю, – ответил Лэнс. – Ну, я её домой подбросил. Точно не помню. – Он щурился на ярком солнечном свету. Было утро воскресенья, восемь часов. Лэнсу досаждало небольшое похмелье.

– С Данеллой всё в порядке? – спросила Латеша. На последнем слове голос её подскочил на полоктавы.

– Мэм, мне жаль, но её тело найдено на пляже этим утром. Она мертва. Она...

Коп покосился на Твилли, потом поглядел на женщину.

– Мы пока не установили точной причины смерти.

Твилли смотрел на молодого полицейского, пытаясь собраться с мыслями. У копа было невинное мальчишеское лицо. Стрижка площадкой. Под нагрудным бэйджиком полисмена значилось ФИШЕР.

Коп опять посмотрел на Твилли, на этот раз – прямо в глаза.

– Господи, – говорила Латеша. – О Господи. Данелла. О Боже.

– Всё в порядке, малышка, – сказал Твилли, приобняв жену за плечи. – Мы найдём того, кто это...

– Мистер Твилли? – перебил его офицер Фишер. – Я вынужден попросить вас поехать со мной в участок.

Одной рукой помощник шерифа взялся за приклад торчащего из кобуры пистолета.

Тренер Баррис впервые почувствовал неуверенность, разнося блинчики на встрече «друзей пионеров» городка Суитбайт-Пойнт. Он обносил блинчиками тех, кого знал уже очень давно, тех, кто пришёл сделать взнос в фонд команды. Вот Хэнк из «Сэйфвей»[67]67
  Крупная американская сеть супермаркетов.


[Закрыть], что вниз по трассе, вот Луэлла из лавки подарков на углу Мэйн и Уилсон, вон Руперт из ресторанчика каджунской[68]68
  Каджуны – потомки французских беженцев из утерянных в XVIII веке, после Семилетней войны, колоний в Акадии; обитают преимущественно в Луизиане.


[Закрыть] кухни (Баррису всегда казалось, что для побережья Северной Калифорнии каджунская кухня – не лучший выбор, да и туристы предпочитали мексиканские или морские блюда, но парень ухитрился зацепиться), все знакомые, из родительско-учительской ассоциации, и детишки: кто весело болтает, а кто уныло скучает. Мимо проплывали лица, все как одно давно знакомые, а потом появилось лицо, которое он не узнал: коротышка с тёмными, как у вороны, глазами смотрел прямо на него и шевелил губами, словно говоря сам с собой, смотрел, положив руку на колени, укрытые белой салфеткой, а потом Баррис потерял коротышку из виду, когда полнощёкая веселушка миссис Клэрмон выскочила ему наперерез и громогласно заявила, что смотрела одну осеннюю игру и чтоб он не расстраивался, что за весь сезон «Суитбайтские мухобойки» победили только трижды, потому как играли они, так сказать, всем сердцем, а он задумался, что бы ей такого вежливого ответить, и тут на него опустилось это чувство...

На несколько секунд лицо миссис Клэрмон омрачила растерянность, словно та пыталась сообразить, что именно ляпнула невпопад. Баррис же старался прийти в себя и понять, что он тут делает. Всё казалось ему странным, незнакомым, присутствующие – невнятно враждебными чужаками. Растерявшись, он чуть не выронил поднос с блинчиками.

Потом дезориентация прошла, словно кто-то нажал кнопку, и привычные звуки – успокаивающе знакомый галдёж – вернулись. Он ответил с улыбкой:

– Признателен за поддержку, миссис Клэрмон, блинчиков хотите?

Остаток дня он чувствовал себя нормально.

Следующим вечером Баррис засиделся допоздна у себя в кабинете, выверяя методички, и ему на глаза попалась одна из старших девочек, в облегающих шортиках и футболке: как раз прошла мимо раскрытой двери кабинета в душевую. Ему стало дурно, как бывает, когда заболеваешь гриппом, накатила тошнота. Потом появилось новое ощущение: будто окулист прикладывает ему к глазам стёклышки, по очереди пробуя линзы, и спрашивает – так подходит? а так? – и пока не подберёт нужную, всё вокруг то расплывается, то удаляется. Со щелчком между ним и девочкой опустилась какая-то странная пара линз. Девочку звали Жонкиль. Она занималась на монструозном, вроде «наутилуса» в миниатюре, фитнесс-аппарате, который подарили те, из Сан-Диего, когда вернулись к себе в Южную Калифорнию. Она хотела накачать мышцы живота – наверное, чтобы груди немножко подтянулись, подумал он. Он сказал, что да, пускай приходит после занятий и накачивает. И вот Жонкиль оказалась здесь в шесть часов, когда остальные уже ушли: пухленькая девчонка с волосами цвета тёмного мёда, губы накрашены ярко-красной помадой, ногти – таким же ярко-красным лаком, а глаза ослепительно-синие. А потом ему почудилось, что он садится в машину на заднее сиденье, и за рулём кто-то другой, и его клонит в сон всю поездку – только это была не поездка: он пошёл за Жонкиль в душевую, перекрыл там воду, включил маленький кассетный магнитофон, купленный только сегодня (он и сам удивлялся, зачем ему эта хреновина), прикрыл ладонью её округлившийся от испуга ротик, осязая на ладони ярко-красную, жирную на ощупь помаду, и принудил девчонку опуститься на кафельные плитки пола...

Преподобный Гарнер работал в своём саду, который садом не был: в переднем дворике только песок, крупные камни, ракушки да одинокие колючие кустарники. Металлическими широкозубыми граблями он проводил вокруг и между кустарников аккуратные завитки.

Он был сухощавым человеком средних лет с короткой бородой, где, как и в редеющей причёске, просверкивала седина. На затылке волосы были ещё густые, и там их стягивала чёрная кожаная петелька. Несколько выцветших с молодости татуировок на загорелых руках. Винтажной футболке исполнилось почти двадцать пять, на ней ещё можно было разглядеть застиранный портрет Алана Уоттса[69]69
  Алан Уоттс (1915-1973) – британский мыслитель, известный работами в области восточной философии, популяризатор дзен-буддизма на Западе. После Второй мировой войны жил в Калифорнии, вёл радиопередачи, вращался в кругах теософов и «ЛСД-хиппи». Несмотря на многолетнее увлечение буддизмом, некоторое время служил священником англиканской церкви.


[Закрыть]. Довершали облик Гарнера выгоревшие на солнце джинсы и посеревшие кроссовки.

Он разогнулся, оторвавшись от ухода за садом, и почувствовал, что его дочь Констанс сейчас позвонит из Лондона. Он ощутил это совершенно чётко.

Гарнер направился к дому: солнце припекало затылок. Внутри зазвенел телефон. Гарнер прислонил грабли к деревянным перилам терраски и зашёл в дом. Поднял трубку.

– Да?

– Пап, привет.

– Привет, солнышко. Как там у тебя экзамены?

– Всё в порядке, пап. Мне теперь легко сосредоточиться на учёбе. Обычно бывало наоборот.

Раньше, хотела сказать она. Прежде чем её похитили и поработили – в раннем подростковом возрасте. Тогда у Констанс в голове свистел ветер, а теперь она всё воспринимала с отчаянной серьёзностью.

– Ты хоть выходишь иногда поразвлечься? – спросил он. – В Лондоне, как я слышал, есть где поразвлечься.

– Ага, пап. Не беспокойся.

– Отлично.

Но он чувствовал, что дочка это сказала просто затем, чтоб не тревожить его. Она избегала общения с людьми. Оставалось надеяться, что когда-нибудь, с Божьей помощью, это пройдёт, и она исцелится полностью.

Она посвятила жизнь Господу после того, что испытала. Лишь молитва – чистосердечная молитва – даровала ей некоторое успокоение. Гарнер знал, что это больше, чем просто успокоение. Понимал: она и была для этого предназначена.

Они немного поболтали о курсах сравнительного религиоведения, на которые записалась Констанс, о мышке, которая забежала к ней в комнату (Констанс боялась мышей, но поймала животное в чашку и вынесла наружу), о преподавателях, о книге мейстера Экхарта, которую девушка читала, о приятельницах-католичках, о том, как её пригласили на подпольную мессу, отправляемую подпольно же рукоположённой священницей (в среде католичек ширилось Движение Критической Мессы[70]70
  Игра слов: по-английски «критическая месса» и «критическая масса» (в контексте ядерной реакции) пишутся и произносятся одинаково.


[Закрыть]), о виденном Констанс сне, от которого она проснулась, ощутив незримое присутствие отца совсем рядом – оба знали, что это больше, чем просто сон, и слова тут были лишними. Они поговорили о нынешних занятиях Гарнера – он остался проповедником, но в церкви уже не работал, предпочтя исповедовать безнадёжно больных и умирающих в хосписах и госпиталях округа Мендосино, – и о том, как его в этой пасторской должности утвердили на следующий год. О других его занятиях – духовника наркоманов, эдакого психоаналитика для тех бедолаг, которые долго сидели на наркоте, но соскочили. Потом Констанс сказала, что уже поздно, а ей пора идти немного поработать над книгами перед сном.

– Люблю тебя, папа.

– Я тоже тебя люблю, Констанс. Как всегда. Позвони через пару дней после последних экзаменов и расскажи, что там у тебя, ладно?

Она пообещала так сделать, они распрощались, и девушка повесила трубку. Гарнер посмотрел на часы. Надо было собираться в госпиталь – очередной пациент через час, хотя туда всего десять минут пешком по дороге. Он подумал было приготовить себе ланч, но решил, что может обойтись. Выглянул в окно, посмотрел на море. Океан был небесно-голубого цвета, вздымался и опадал, как в старом стихотворении[71]71
  Гарнер вспоминает строки из Бесплодной земли Томаса Стернза Элиота: Пока вздымался он и опадал, // То проходила зрелость, а за нею // Лета́ младые распахнул водоворот. // И кто б ты ни был, эллин или иудей, // Стоящий у штурвала: ты взгляни по ветру, // Вспомни о Флебе: он однажды // Прекрасен был и строен, как и ты. Перевод К. Сташевски.


[Закрыть]. Его потянуло погрузиться в медитацию: хорошо бы сейчас ещё полчасика провести за граблями... Он так и сделал. Вышел наружу, взял грабли и приступил к работе. Жаль, что Наставника больше нет в живых. В физическом смысле, конечно: тот умер на горе Афон три года назад.

Гарнер что-то почувствовал. Он поднял глаза на идущего по усыпанной камешками обочине незнакомца: человек прошёл мимо покосившейся старой изгороди, отделявшей дворик Гарнера от пляжа. Странник задумчиво постукивал одной рукой – тап-тап-тап – по ограде, такой старой, истерзанной ветрами и дождями, что от неё, по сути, осталось одно воспоминание, призрак былой изгороди, несмело выступавший из песка. Незнакомец был невысок, носил солнечные очки со стёклами розового оттенка, которые не скрывали косоглазия. Одет он был в коричневый плащ, слишком тёплый для этой поры суток. Остановился, не отводя руки от покосившейся ограды, понаблюдал за Гарнером: как тот вычерчивает граблями на песке изящные узоры меж камней и редких кустарников. Гарнер почти всецело погрузился в работу – в это мгновение, эту позу тела. Ведомый долгим опытом, он сконцентрировался на моменте и поместил себя на оси, соединяющей миг с вечностью, потом перебрался на ось, соединившую с вечностью следующий миг, и следующий за ним. Его зачастую изумляло, как много нового открывает вечность, если только уделяешь ей полное внимание, без остатка.

Он просто водил граблями по песку, и это было всё. Он чувствовал солнце, ветер, рукоять граблей, тело, собственное положение относительно Земли: ось тела и земную ось. Сей миг, и следующий за ним, и снова... переход на другую сторону маленького розового куста... сгрести песок узорами, напоминавшими ноты... это мгновение, это мгновение, и всё, и он сам, и то, что им не было, единение вещей и не-вещей, свет, исходящий из пустоты, наполняет это мгновение...

Но его отвлекали. За ним наблюдали.

Не просто отвлекали: для Гарнера на этом отрезке жизни не существовало пустяшных отвлекающих помех. Было похоже, что Гарнер стал планетой, крутящейся вокруг солнца, а этот другой, этот незнакомец, прибыл из другой системы, ворвался в орбитальную плоскость Гарнера, как блуждающий планетоид из Столкновения с бездной, исказил его гравитационное поле своим.

– Дзенское садоводство? – вдруг спросил путник.

– Так, просто хобби, – ответил Гарнер, подумав. – Я не японский садовник. Расти у меня трава и цветы, я бы пропалывал сорняки и орудовал газонокосилкой.

– Ветер вскоре уничтожит вашу работу, – сказал странник голосом, пожалуй, слишком глубоким и звучным для его комплекции.

– Да, так и есть. Это всё суета и томление духа.

Он продолжал орудовать граблями, однако прежней полноты погружения в своё занятие уже не мог достичь.

– Вероятно, это для вас символическая обязанность, – предположил незнакомец. – Вы осознаёте, как бренно всё сущее, и практикуете сознательную деидентификацию.

Гарнер разогнулся и окинул незнакомца вежливым любопытствующим взглядом. Расширил поле своего внимания и коснулся поля, присущего страннику. Свойства этого поля были ему знакомы. Гарнера пробил холодок.

Странник отступил на шаг.

– Ну что ж, всего хорошего.

Гарнер кивнул. Странник двинулся дальше, вдоль остатков ограды. Гарнера достиг оглушительный рёв моря. Собственно, шум этот никогда не стихал, однако в минуты беседы Гарнеру почудилось, будто звук отключили.

Гарнер наблюдал, как незнакомец бредёт по пляжу, направляясь туда, где за много лет скопилась изрядная куча выброшенных приливом водорослей, коряг и прочего мусора. В куче этой виднелась старая перевёрнутая лодчонка. Внезапно пляж напомнил Гарнеру кладбище, а мёртвые обнажённые коряги показались источенными временем надгробиями.

Гарнер смотрел, как странник останавливается рядом с кучей и медленно оборачивается в его сторону. Гарнер поднял руку жестом ничего не значащего прощания.

Долгий пустой взгляд – и незнакомец пошёл дальше, обходя перепутанные сети водорослей, к занесённой песком лодке.

Гарнер обнаружил, что не может оторвать глаз от лодки. С изрядным трудом он перевёл взгляд на часы и понял, что лучше бы ему сменить одежду, побриться и собираться-таки в госпиталь.

Гарнер сидел на стуле рядом с койкой мистера Сенда. Мистер Сенд умирал. Он умирал уже несколько месяцев, но Гарнеру казалось, что сегодня страданиям бедняги настанет конец. Жалюзи были зашторены, поскольку свет раздражал больному глаза – какой-то побочный эффект радиационной терапии. В палате пованивало гниющей плотью и алкоголем – спиртом протирали места внутримышечных инъекций. К руке Сенда присоединили капельницу, а в нос вставили кислородные трубки. На груди покоился кардиостимулятор. Одним словом, видок у Сенда был неважнецкий. Но, заработав некогда хорошие деньги как программист, он теперь смог себе позволить отдельную палату.

У койки стоял телевизор – выключенный. Гарнер заметил, что люди на пороге смерти вообще редко смотрят телевизор. Оно и понятно: оттуда им словно бы говорят У нас тут всё классно, мы в полном ажуре, мы самодостаточны, самоценны, вечно молоды, нам на тебя и твою смерть насрать с нашим счастьем.

Сенду было пятьдесят. Он родился в Иране, но уже тридцать лет как переехал в Америку. До болезни он был коренаст и склонен к полноте. Теперь от него остался один скелет: кожа да кости, лицо запало.

Костлявые руки умирающего вытянулись на одеяле. Он без устали сжимал и разжимал правый кулак.

Гарнер несколько раз в неделю посещал его, и так тянулось уже два месяца. Первоначально Сенд то впадал в эйфорию, уверовав, что исцелится, то уходил в слепящую ярость и прогонял священника. Вскоре, однако, он посылал за Гарнером, чтоб тот вернулся.

Иногда Сенд осыпал Гарнера проклятьями на фарси и английском. Гарнер притворялся, что немного обижается, хотя в действительности ему было всё равно. Если больные видят, что им не удаётся рассердить сидящего у смертного одра, перегрузить на него часть своей боли, им становится ещё хуже.

Иногда просил Гарнера прочесть что-нибудь вслух.

Гарнер посидел немного в молчании и потом сказал:

– Хотите, чтоб я вам почитал, мистер Сенд? У меня с собой несколько книг. Ветер в ивах[72]72
  Сказочная повесть шотландского детского писателя Кеннета Грэма.


[Закрыть]. Сборник стихотворений Руми. Сборник рассказов про Шерлока Холмса. И... Коран.

– Я... не... мусульманин, – прохрипел больной. – Мои родители... были. Не... я.

– Тогда, может, что-то развлек...

– Не хочу... читать.

Долгая пауза.

– Принести вам воды? – спросил Гарнер.

– Да.

Гарнер налил полстакана воды, поднял голову Сенда и подпёр затылок, пока умирающий пил. Веса головы почти не чувствовалось.

– В компьютерах... – сказал Сенд немного позже и замолк, пытаясь сглотнуть.

– Да?

– ...есть такое... вы понимаете... есть программа, и вдруг... глюк. И потом это всё... стирается... просто набор случайных чисел и слов... код... и это как будто...

– Как будто это что-нибудь значит?

– Да. Но... нет. Ничего. Моя жизнь. Это моя жизнь. Она будто... в мусорную корзину... случайность... нет смысла...

– Да. Я понимаю, каково вам. Я то же самое чувствовал... когда-то. С людьми такое бывает, когда они близки к смерти. – Между ними уже давно наступила ясность: Сенд понимал, что умрёт. – Но... – Он сделал паузу, ожидая, не захочет ли Сенд что-нибудь добавить. Слышалось только натужное дыхание. Гарнер продолжал: – Существует давний, классический способ отрешиться от всего этого, если хотите... В иудейской традиции говорят так...

Он медленно поднялся и пересёк палату. Снял со стены картину – дешёвый растиражированный морской пейзаж.

– Взять хотя бы эту картину. Её сюда повесили, чтобы нарушить монотонную протяжённость стены. Она не предназначена для того, чтоб на неё смотрели долго. Но...

Он взял сложенный в изножье кровати больничный халат, накрыл им картину, так что остался виден лишь небольшой фрагмент в самом уголке. Этот фрагмент производил впечатление хаотичной мешанины линий.

– Если вырвать уголок из контекста всей картины, взять только этот маленький кусочек изображения, не вдаваясь в перспективу, то покажется, что на картине царит хаос. – Он медленно поднял халат, открывая Сенду рисунок, и представлявшийся хаотичной мазнёй фрагмент занял своё место в общей картине. – Дотоле порядок был скрыт, а теперь, как видите...

– Да. – Слабая улыбка. – Но это... просто вера. Вера, что... является частью чего-то большего... наделённого значимостью. Моя жизнь – не картина.

– Я знаю, о чём вы, – Гарнер медленно повесил картину на место, поправил, положил халат туда, где его взял. – Наблюдая мир, мы лицезреем в узкой перспективе хаос, в широкой – порядок. Почему так же не может получиться и с нашими жизнями, нашими душами? В любом случае, когда я думаю о себе «этот чувак по имени Гарнер, который жил своей жизнью», легко видеть, что на свете нет ничего вечного. Обладающее значимостью не обязательно обладает и постоянством. Всего лишь узор волн, пока те набегают и откатываются одна за другой... – Не переставая говорить, Гарнер вернулся к стулу рядом с кроватью и накрыл своей рукой руку Сенда. Слов зачастую не хватает. В запасе у него были иные способы общения: Гарнер мог поделиться с умирающим своим восприятием вечности через посредство тонкого энергетизированного тела, которое он сотворил для себя.

Теперь он распростёр это спиритическое тело, перекрыв им сознание Сенда – протянул своё поле, как протягивают руку или повышают голос, чтобы лучше слышали сказанное.

– Однако существует и подлинная личность, наше истинное Я... нечто, сопричастное наших страданий, но не страдающее вместе с нами, существует во времени, но безвременно по природе, вечное, бессмертное, то, с чем каждый из нас тесно связан. Если взглянете, если посмотрите и вслушаетесь... поищете – очень осторожно, очень деликатно, открыто... если раскроете ему сердце...

Пальцы Сенда стиснули руку Гарнера. Умирающий издал слабый вздох и начал проникаться осознанием происходящего. Гарнер ощутил его понимание столь же физически, как чувствуют тепло от падающего на тело солнечного луча.

Через некоторое время Сенд впал в забытьё. Гарнеру не показалось, что больному ещё суждено проснуться.

Он встал, пробормотал в пространство несколько слов и покинул палату. Выходя, взглянул на часы. Нужно ещё наведаться в форт-брэггский хоспис.

– Преподобный? Преподобный... Гарнер?

Гарнер как раз проходил через главную приёмную госпиталя, и тут его догнала миссис Твилли, которую он встречал на турнирах боулинг-лиги. Гарнер отлично играл в боулинг.

– О, миссис Твилли! Давно не виделись! Как вы там?

Он заметил, что глаза у женщины красные, заплаканные, и в пальцах она нервно вертит чёрный кожаный кошелёк.

– Вы в порядке, миссис Твилли?

– Нет. Я... мне надо с кем-то поговорить... мой священник в отпуске. Я вам заплачу, если хотите...

– Да ну, бросьте. Давайте сядем и поговорим.

Они отыскали в приёмной относительно тихий уголок. Твилли рассказала Гарнеру о смерти племянницы и о том, как арестовали её мужа. Она была в искреннем шоке. Гарнер немного знал супругов Твилли и тоже озадачился.

С трудом сдерживая всхлипы, Твилли добавила:

– Понимаете, всё выглядит так, словно он и в самом деле её убил. Но он совсем ничего не помнит... А тут ещё тренера арестовали, из-за другой девочки.