Текст книги "Дэмономания"
Автор книги: Джон Краули (Кроули)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 42 страниц)
Глава шестая
Сперва то был просто кашель, даже не очень сильный, но неотвязный. Когда мать, которую любая болезнь выводила из равновесия, слушала кашель Роузи и глядела на дочь, на лице у нее появлялся крест – его составляли нахмуренные брови, маленький узкий нос и глубокая складка над бровями между углубившимися морщинами, как рубец. В детстве Роузи думала, что это и называется «поставить на ком-то крест».
Она все кашляла и кашляла доктор Крейн приходил и смотрел ей горло, брал мазок, тампон вызывал у нее блевоту, брызги которой летели ему на очки, но толку не было. Она кашляла дни и ночи напролет, ее освобождали от уроков, укладывали в постель, наступало временное улучшение, а потом все повторялось сначала. Ей было одиннадцать лет, двенадцати не исполнилось, еще до первых месячных.
– Мам, смотри.
Они миновали нарядный магазин подарков, населенный большими и малыми игрушечными зверями, некоторые из них в бинтах, в гипсе, с костылями, воздушные шары, настольные игры, головоломки, гостинцы.
– Да, солнышко, точно как у тебя.
Сандалии Сэм топотали по наливному полу; ручка дочери вспотела в руке Роузи.
О, ночи кашля! Глядеть на полоску света под дверью, ждать, когда снова войдет мама в потрескивающей от статического электричества ночнушке из вискозы, сядет на койку и потрогает лоб. Температура нормальная, она никогда не повышалась, но мама каждый раз ощупывала Роузи лоб и прижимала дочь к себе при новых приступах кашля, а он усиливался, пробирая ее всю, пока очередной неистовый спазм не переходил границы, исторгая из нее желтоватую мокроту – со столовую ложку.
Она ведь совсем забыла про это, напрочь забыла: лишь увидев название учреждения, стала понемножку вспоминать, и прошлое хлынуло стремительным потоком, переполняя ее, так что Роузи, к удивлению Сэм, то и дело приостанавливалась со вздохом: «О-хо-хо». Она вспоминала, какую жизнь пришлось ей вести из-за этого кашля, совсем не такую, как до и после него. Она и ее кашель: она его не выбирала, не любила его, Бог свидетель, но с неким благоговейным трепетом вспоминала, как ей довелось узнать кашель поближе и привыкнуть к нему: то была ее жизнь, не такая, как у прочих.
Ожидает ли это Сэм – а может, уже происходит, и Сэм направляется туда, где окажется в одиночестве?
– День добрый, мы на запись?
– Ну да, наверное.
– А в какое отделение направляемся?
– Неврология.
– Ясненько.
Бабулька в очках с золотыми цепочками улыбнулась наблюдавшей за ней Сэм. Сведениями о себе поделились, подробный перечень инструкций получили – словно им предстояло пройти лабиринт; да так оно и было.
Роузи в конце концов привезли сюда (не в этот светлый новый корпус с белой мебелью и большими окнами, но все же сюда, в «Малышей»). Она худела, никак не шла на поправку, мать тоже сдавала от этого и от всего прочего – как понимала теперь Роузи, сумевшая по прошествии лет вставить этот эпизод в историю (непонятную и неведомую ей тогда) семейной жизни родителей и смерти отца. Одежду у нее забрали, определили ей палату, белую постель.
Несчастное дитя, ох, бедняжка, подумала Роузи, исполнившись жалости к той худенькой испуганной девочке, рыжей, в криво сидевших зеркальных очках, кашлявшей без остановки и без причины. Без всякой причины.
Оказалось, что неврология размещается в старом ветхом крыле, очень ветхом, пугающе ветхом для большой больницы; на шестой этаж их доставил гулко лязгающий лифт, просторный, способный вместить каталку или тележку с завтраками, которыми он и пропах, и теперь Роузи, словно идя по собственному следу, поняла, что бывала здесь раньше; ей оказался знаком печальный запах остывших тостов, овсянки и, неистребимый, – кислого молока.
– Уже были у нас? – спросила медсестра в приемном окошечке, и Роузи далеко не сразу поняла, что спрашивают про Сэм, а не про нее; их передали вместе с бумагами санитарке, которая должна была отвести их в кабинет врача.
– Как тебя зовут, милая? – спросила санитарка у Сэм.
– Сэм.
– Ух ты. Прям как меня.
– Вас тоже зовут Сэм? – удивленно спросила Роузи.
– Да нет, просто у меня тоже мальчишечье имя. Бобби.
– Меня зовут Саманта, – твердо сказала Сэм, уже чувствительная к таким вещам.
– А меня вот Бобби.
Это была остролицая худая женщина со светлыми, лишенными ресниц глазами, напомнившая Роузи первых колонистов или фермерш со старых фотографий, но черные волосы ее были начесаны и завиты по моде кантри-певцов, хотя особой пышностью не отличались.
Бобби повела их по комнатам и лестницам. Она заметила, что Роузи поглядывает вверх на потолки, запятнанные желтыми разводами, как записанная постель.
– Переезжаем, – сказала она. – Сюда и десяти центов больше не вложат. Когда все переедут в новое здание, здесь будет ремонт.
Здесь. Здесь, если зайти поглубже, являлось еще кое-что: в других отделениях вы видели детей, которые в большинстве своем поступали в больницу или выписывались уже здоровые, но здесь ребятишки с непонятными болезнями медленно двигались по коридору в инвалидных креслах, или их везли в похожих на лодку или на гроб тележках, с номером этажа, написанным через трафарет; дети в больничных пижамах, одни веселые, другие оцепенелые, на третьих и смотреть тяжело, но Сэм молча глядела, широко раскрыв глаза. В неврологии популярностью пользовалась стрижка наголо: полголовы обрито, и повязка. Пожалуйста, ну пожалуйста, не брейте ей голову.
– Нам разве не к доктору? – спросила Роузи. – Доктору Мальборо?
– Сначала обследование, – сказала Бобби. – Тогда вам будет о чем поговорить.
Если суды похожи на перекресток – одна дорога ведет к наказанию, штрафу или тюремному заключению, другая к свободе, оправданию, реабилитации, – то врачебные приемные напоминают ствол дерева: пока сидишь там, листая медицинские журналы, белка мысли растекается по сотне ветвей – к излечению, к быстрому излечению, к «ничего серьезного»; а то и в других направлениях: неизвестная болезнь, от которой когда-нибудь станет хуже, немного хуже, очень плохо – или очень скоро очень плохо, совсем плохо прямо сейчас, куда хуже, чем думалось или казалось, но может стать и лучше, когда в бой вступят лекарственные препараты – столь же таинственные, как и силы болезни, – через один сеанс или несколько, много сеансов спустя, лечение бесконечно, растерянность, неудача, поражение. Смерть. Жизнь. Полужизнь, которая хуже смерти. На конце каждой ветки созревает свой плод.
Обследование, во всяком случае, прошло гладко: Сэм позволила сделать с собой все, что требовалось, без страха, со спокойным любопытством – Роузи даже захотелось предостеречь: не давайся, Сэм, посопротивляйся немножко; к ней прикрепили электроды, она лежала, подключенная к аппарату, скрестив руки на груди, как малолетний фараон или Дочь Франкенштейна {29} , даже вздремнула немножко («Спит», – сказал лаборант, глядя не на Сэм, а на самописец, выводивший на бумаге ломаную линию), а потом все закончилось, ей дали конфетку, прозрачный леденец, который Сэм вспомнит и много лет спустя; затем пошли обратно, уже сами, без сопровождающих, в кабинет врача, по коридору мимо поста дежурной медсестры. Возле него стоял заводной стул-качели, какой раньше был у Сэм, – качельки-маятник, «рокаду», так они называются: сиденьице подвешено к раме, и, как заведешь пружину, оно начинает качаться, будто метроном. Совсем малышкой Сэм страдала от Необъяснимого Рёва – может, колики, а может, и нет, в общем, успокаивали ее только такие покачивания. А на этом стульчике сидел большой толстый белый малыш, слишком большой и какой-то уж слишком белый, неподвижно сидел, безо всякого выражения, хотя и не спал, только покачивался; проходя мимо, Роузи увидела, что затылочная часть его большой лысой головы не сходилась с лобной: прямо по верхушке черепа под кожей проходила линия, соединявшая заднюю половину (бог весть, что с ней такое) и половину переднюю.
Теперь они ждали, когда их примет врач и расскажет, чем больна Сэм. Он сидел в своем кабинетике и читал ЭЭГ. Их вот-вот должны были пригласить. Сэм продолжила рассказывать Брауни жизнеописание Брауни, Роузи читала брошюру об эпилепсии. Хотя раньше эпилепсия считалась опасным и неуправляемым психическим заболеванием, теперь медицине обычно удается взять над ней верх. Множеству людей с большинством типов расстройств в форме припадков без труда удается жить полноценной жизнью. Что это за множество и большинство, задумалась она; как узнать, что ты к ним не относишься. В числе знаменитостей, страдавших припадками, – Юлий Цезарь и любимый детьми поэт Эдвард Лир, автор «Джамблей» {30} и многих других сочинений.
– Саманта Мучо? Это ты, моя хорошая?
Джамбли, вспомнила Роузи: где-то, где-то вдали от знакомой земли синерукие Джамбли живут.
Когда медсестра пригласила их, врач не сразу оторвался от длинной бумажной полоски, цанговый карандаш в его руке повис над пометками, но так и не опустился; затем доктор посмотрел на визитеров, улыбнулся и предложил сесть.
– Что, не бывали раньше? – спросил он.
– Нет, – ответила Роузи. Сэм залезла к матери на колени и уткнулась лицом ей в рубашку. – Я бывала. Давно.
Он посмотрел с интересом.
– Вот как? С чем?
– Просто кашель, – сказала Роузи и на миг ощутила, что к глазам подступают слезы.
Утратив интерес, врач уткнулся в свою бумагу. Человек он был большой и некрасивый, черные волосы прилизаны к грушевидной голове, а на подбородке – две большие родинки или бородавки.
– Итак, вы в курсе, для чего мы провели это обследование? – спросил он.
– Не совсем.
Ей хотелось, чтобы он поговорил с Сэм, расспросил о самочувствии. Неужели он не видит, что она боится?
– Припадки бывают очень разные, – сказал он. – Некоторые из них мы называем идиопатическими, что значит: причины мы не знаем. Таких, надо сказать, большинство. Полагаю, к таким относится и случай Сэм.
– А, – произнесла Роузи, не зная, что ответить на эти слова, но они ее совсем не ободрили.
Доктор Мальборо, видимо, прочитал это по ее лицу и сказал:
– В принципе, ничего страшного. Идиопатические припадки зачастую опасности не представляют. Они не являются следствием какой-то патологии; просто так уж данный человек устроен.
Роузи промолчала.
– Я сказал – полагаю, что это так. Но тут есть несколько интересных моментов. – Он оторвал взгляд от бумажной полосы. – Сэм, – спросил он, – хочешь взглянуть, как работает твой мозг?
Та посмотрела на него с таким видом, что Роузи засмеялась: Сэм скривила губы, сочтя такое предложение диким и, вероятно, непристойным, но тут же слезла с маминых колен и подошла к доктору Мальборо. Все трое посмотрели на рулон бумаги, длинный, как древний свиток, и такой же непонятный.
– Вот, видишь, твой мозг излучает волны, – говорил врач. – Как только он испускает волны, перо движется. Твой мозг движет этим пером. Замечательные волны. Но вот видишь? – Он указал карандашом несколько участков, которые показались Роузи такими же, как все прочие.
Сэм медленно подняла руку к голове и дотронулась до своих кудряшек, словно могла почувствовать зарождение волн.
– Так вот, они означают, что, наверное, там, внутри, есть какие-то нарушения, определенный участок мозга вызывает приступы. Но точнее мы определить не можем, если Сэм не будет подключена к машине во время очередного приступа.
– Да вы что, – пробормотала Роузи.
– Вот чем мы сейчас занимаемся и что я хотел бы предложить Сэм. Мы разрабатываем новую программу. Оставляем Сэм здесь на несколько дней – обычно хватает трех, иногда и меньше, – и она будет все время подключена к электроэнцефалографу.
– Ёлки. Звучит просто жутко.
– Да нет, свобода движений сохраняется. Подключаем портативный блок, и можно ходить.
– А вы будете просто ждать очередного приступа?
– Э-э, вообще-то нет. Нам удалось установить, что, если у ребенка приступы вызваны работой одного или нескольких участков мозга, это заметно по некоторым видам мозговой активности, которые не являются приступами в полном смысле, не вызывают припадка, но случаются гораздо чаще; вот их-то мы и будем ждать.
Роузи постаралась сосредоточиться:
– А потом что?
– Это уж от результатов зависит. Может, удастся понять, как лучше контролировать приступы. Или впоследствии, если они будут продолжаться или нарастать, мы скажем: так, источник известен, можно нейтрализовать эту область.
– Нейтрализовать?
– Хирургически. – И он поспешно добавил: – Но вообще-то я не думаю, что у Сэм такой случай. Нет, не думаю.
– Ну, если это ей поможет.
– Лучше, если необходимость хирургического вмешательства не возникнет, это крайне нежелательно. Уж лучше жить с идиопатическими приступами.
Она растерянно схватилась за голову.
– Но как же я смогу? – проговорила она. – Как? Как жить, если в любой момент?..
Доктор Мальборо сцепил толстые пальцы и оперся на них подбородком. Роузи показалось, что при этом он украдкой взглянул на часы. Как странно, подумала она, я не знаю этого человека, как и он меня, но я должна доверять ему больше, чем любому адвокату, больше, чем лучшему другу, а ведь он мне совсем не друг; я должна поверить, что он не только умен, но и мудр. И никак не узнать об этом заранее, потому что житейским оценкам доверять нельзя.
– Вот что я думаю, – сказал доктор Мальборо. – Вы не можете знать, когда будет следующий приступ, и сделать почти ничего не можете, кроме как регулярно следить за тем, чтобы она принимала лекарство для предотвращения приступов, да и спровоцировать приступ тоже вряд ли возможно. Так что лучше всего – все время жить так, словно приступов больше никогда не будет.
Обратно им нужно было идти прежней дорогой, которую Сэм, видимо, запомнила: она тянула мать за руку, торопясь уйти; Роузи, оглядываясь в поисках подсказки, заметила санитарку Бобби – та кивнула и показала именно туда, куда и рвалась Сэм, но это значило, что идти придется мимо поста дежурной медсестры и ребенка на качелях. Роузи не хотела его видеть и сопротивлялась усилиям Сэм. А он все еще сидел там, неподвижно, если не считать заводных движений взад-вперед.
– Пошли, мам. Туда.
Хотелось закрыть глаза – и пусть ведут, но так нельзя, и нельзя вернуться, потому что там еще хуже. Какой-то миг она не могла двинуться: страшное чувство овладело ею, и дыхание перехватило. Два чувства: Роузи словно очутилась в прошлом, ведь с тех пор, как она была здесь пациентом, ничего не изменилось; и еще одно: ребенок на качалке, с разноуровневой головой и полуприкрытыми глазами-смородинками, – на самом деле не ребенок, а что-то совсем иное.
Глава седьмая
Вечером, когда солнце клонилось к горизонту, Пирс, чистый и одетый в чистое, вышел из дома и вдохнул вечерний воздух бабьего лета. Далеко на холме стоял большой дом Винтергальтеров, среди гераней виднелся и сам мистер Винтергальтер; он стоял абсолютно неподвижно, может, от усталости, а может, его схватила болезнь Паркинсона.
В доме, где жил Пирс, некогда обитала прислуга большого дома; как и сама усадьба, домик был покрыт штукатуркой лимонного цвета и украшен неясными неоклассическими узорами. Однако у большого дома имелся еще сад с террасами, лепные колпаки на трубах, вымощенные плиткой веранды и двустворчатые стеклянные двери, которых маленький домик не мог себе позволить. Жилье Пирсу сдавали с условием, что с наступлением холодов, когда Винтергальтеры переедут на юг, Пирс будет всю долгую зиму присматривать за домом, чтобы в их отсутствие с ним не приключилось ничего плохого. Он согласился, не задумываясь над этим условием, не видя необходимости торговаться с Судьбой (под этим словом он разумел всемогущий Случай, который мы называем Судьбой, когда он поворачивается к нам лицом: после миллиона не ахти каких раскладов – один неоспоримый стрит-флеш {31} ).
Да, а кроме всего прочего, колодец. Насчет колодца он тоже как следует не подумал.
На холме, в лесочке за большим домом, стоял чудный маленький колодец, снабжавший обиталище Пирса водой; она поступала по толстой, как питон, черной пластмассовой трубе (прежде, если верить мистеру Винтергальтеру, свинцовой), что шла над землей, затем в подвал Пирсова домика, к насосу, гнавшему ее в ванную и на кухню. Зимой, оставшись один, Пирс должен будет следить, чтобы вода потихоньку текла по трубе и через водослив – тогда она не замерзнет. Такую на него возложили обязанность.
Он помахал рукой застывшей на холме статуе и, не получив ответа, сел в машину. Пластиковые чехлы на сиденьях, сплетенные тусклым узором под тартан, хранили тепло дневного солнца, и машина источала приятные запахи старого автомобиля: металл, машинное масло и что там еще. С великой осторожностью он проехал по длинной, заросшей травой подъездной аллее; зимой ее всю заметет снегом – Пирс, подобно Стрекозе, и об этом старался не думать, пока стоят золотые дни. Он выехал из каменных ворот Винтергальтеров в сторону Блэкбери-откоса, где его и ее реки сливались в одну. Ему казалось, что должен быть путь покороче, прямо через склон горы Ранда; если свернуть на одной из развилок, мимо которых он теперь проезжал, – к Жучиной горе, Джасперову проселку, проселку Гремучей змеи, к Обнадежной горе, – дорога, несомненно, поведет его сначала вверх, а затем прямо в долину Шедоу. Его друг Споффорд, проживший здесь всю жизнь, вероятно, знает наверняка, но Пирс не знал, а потому был уверен, что, какую бы дорогу он ни выбрал, она, конечно, заведет его в болото и исчезнет в никуда.
Кроме того, перед свиданием ему нужно было заехать в библиотеку и в скобяную лавку. Никогда раньше в разгар ухаживания ему не доводилось заезжать в скобяную лавку, а теперь вот приходится. Пирс поехал на юг, времени еще оставалось более чем достаточно, а дел больше никаких не было.
Город менялся. Пирс прожил в этих местах уже достаточно долго, чтобы замечать и даже сокрушаться, как быстро это происходит: как старые дома после смерти или переезда своих владельцев превращаются в salons de thé, [4]4
Чайные ( фр.).
[Закрыть]или магазины старинной одежды, или парикмахерские с ужасными шуточными названиями; если так и дальше пойдет, ни на Плезент-стрит, ни на Хай-стрит не останется ни одной нормальной семьи. Перед библиотекой трудно было припарковаться, и, когда он отъехал, на его место тут же встала машина с номерами другого штата. Он проехал мимо здания на Мейпл-стрит, из которого совсем недавно съехал; оно уже превратилось в антикварный магазин – во всяком случае, магазин, где торговали старьем; в его бывшей квартире жили новые владельцы, двое ребят, уже затянувших занавесками окна веранды.
Где он когда-то. Веранда, где он.
Теперь ему в ту сторону даже смотреть нельзя.
Он остановил машину и вышел. Название, написанное, но еще не выкрашенное, гласило: «Постоянство памяти». {32} Он прошел по дорожке и вошел в дом.
Пирсу не раз являлись сны, действие которых происходило в такой же обстановке, среди таких же нагромождений понятных и непонятных вещей – еле протиснешься между ними; стены увешаны тусклыми картинами, столы и полки завалены какими-то хрупкими вещичками, они ускользают из-под пальцев (Не это ли мне нужно? Не за этим ли меня сюда прислали? Что же мне нужно-то?) и меняют облик, когда он их касается. {33}
Батюшки, вы только посмотрите. Картинка – скорее даже рама, чем картинка, – привлекла его внимание. Вырезанная или отлитая из непонятного шоколадно-черного материала, вероятно дерева или смолы особого сорта, поздневикторианская штучка – такой обрамляли, к примеру, матушкин локон. Глубоко выдавленные узоры окружали маленькую полукруглую нишу, в которой и помещалась картинка, оказавшаяся (Пирс подошел поближе) небольшой фотографией, так подкрашенной и отретушированной, что она едва ли сохранила свет былого. Бульдог: обвислая морда, свиные глазки, уши торчком. Покойная собака (ныне покойная) – конечно, чья-то любимица, память о которой таким образом увековечили.
На раме были вырезаны рельефные фигурки; Пирс наклонился еще ближе и увидел, что это и в самом деле то, чем казалось с первого взгляда. Сверху – скрещенные кнутики, кожаные рукояти и тонкие кончики хлыстов. Внизу – ошейник с заклепками, а пристегнутая к нему цепочка окаймляет образ. Ошейник с заклепками: пряжку и даже язычок на нем можно увидеть, ощупать – ведь и взгляд может ощупывать рельеф.
– Легко очистится, – сказал хозяин из-за прилавка, заваленного дешевыми украшениями, старыми зажигалками, авторучками и медалями.
У Пирса не было такой уверенности. Старинная пыль, осевшая в складках и бороздках, казалась какой-то липкой, и он не представлял, каким инструментом ее можно выскрести: эта штуковина словно создана, чтобы покрываться пылью, как бронзовая статуя патиной. На рамке белела яркая этикетка, аккуратно выписанные маленькие цифры складывались во вполне приличную сумму. Кому может понадобиться такая штуковина за такую цену?
– Вы принимаете кредитные карточки? – спросил он у продавца.
– Да, – ответил тот. – Конечно.
Покончив с остальными делами и сверившись с часами на городской ратуше, он выехал из города по железному мосту через Шедоу. Новый ископаемый останок лежал в чемодане, неплотно завернутый в салфетку. Прочие покупки он сложил в коричневую сумку и положил на переднее сиденье. Свернув на северо-запад по дороге над рекой, он вскоре миновал последние городские жилые дома и деловые здания (сварщик, продавец нефти и угля) и углубился в лес.
Почему небесная синева темнеет с наступлением осени? Может, оттого, что с палитры исчезают зеленые тона, а оранжевые и бурые прибавляются? Маленький клен почему-то поспешил сменить цвет листвы раньше собратьев и теперь воздевал дрожащие огненные руки. Древние и увечные увядали раньше всех: дальняя верхняя ветка вон того засыхающего старика, или тот, расщепленный, но пока живой.
В последнее время Пирс заметил за собой несколько мелких, но необычных способностей, среди них и такую: он умел выворачивать наизнанку относительное движение, по крайней мере в порядке эксперимента; он как бы переключал внутренний тумблер, и уже не «скакун» мчался по Дальним горам, а мир летел мимо него: головокружительно проносились придорожные деревья, поднимая ветки и показывая изнанку листьев, накатывались встречные облака, а с ними и горы, менявшие форму, как облака, по мере приближения. Столбики ограждения мчались вдоль дороги отрядами в колонну по одному, дома и сараи напоказ выставляли разные свои проекции, а он сидел за рулем, давя на газ, и диву давался. Порой требовалось немалое усилие, чтобы остановить мир снова.
Несмотря на все задержки, когда он добрался до ее домика, машины на подъездной аллее не оказалось. Дома тоже явно никого не было, хотя он на всякий случай позвал Роз, прежде чем открыть дверь. Он был один и мог бродить среди ее вещей и книг. Вон та комнатушка, конечно, спальня.
Чуть позже Роз Райдер тоже свернула с Шедоу-ривер-роуд на грунтовую дорогу, ведущую к ее домику, в три поворота оказалась у подъездной аллеи, въехала и затормозила. Она опаздывала, все никак не могла наверстать выпавший из жизни час. Она вытащила из машины сумку с продуктами – всем, что могла предложить бакалея «Нате вам» в Шедоуленде. Не важно, сойдет, нормалёк. Вот только простыни сменить и вымыть посуду.
К тому времени Пирс уже уехал: вернулся к тому самому магазинчику, где Роз только что была, и купил пиво, как она просила. Будь она повнимательнее, заметила бы, как он проехал мимо: он-то ее видел.
Наскоро сготовив обед и прибрав в доме, она вышла на веранду, не зная, как провести последние минуты перед его приездом, чувствуя, что если срочно что-нибудь не придумает, то расщепится, расстанется с собой. Ей нужно было остановиться, не бежать куда-то или от чего-то, без разницы. Она прочла молитву: «Дух Святый, пребудь со мной и во мне».
Сразу же (она с изумлением наблюдала за этим) ветер вокруг нее утих. Погода была (и все время была) тихая, совсем безветренная, даже облака не двигались; речка журчала, но тоже потихоньку. Утраченный час ей вернули. Она удивленно подняла руки и прижала пальцы к губам.
Когда-то всеобщий живительный дух заполнял всю Вселенную, вот почему все шло именно так, а не иначе. По причине неразрывной связи нашего духа и духа всеобщего мысль могла передаваться от духа оператора через посредство небесных светил духу другого человека, как телефонный звонок, отраженный спутником.
Сегодня также существуют причинно-следственные цепочки, скрытые связи, манипулируя которыми можно изменять обстоятельства и производить воздействия; этим занимаются наука и технология. Разница состоит в том, что раньше это мог делать любой. Увидев, почувствовав связь, вы ее создавали; ковка уз походила на создание метафор. Нет, она и была созданием метафор, слиянием смысла и его носителя в один сияющий сплав.
Одуванчик – дитя солнца. На запущенном газончике у дома Роз Пирс заприметил цветок, распустившийся по ошибке, введенный в заблуждение необычно теплым октябрем. Посмотри на его золотистую головку: маленькое солнышко – и одновременно львиная грива, а золотистый и благородный лев – в высшей степени солнечный зверь. Зеленые листья зубчатые, свирепые, dent-de-lion. [5]5
«Зубы льва», одуванчик ( фр.)
[Закрыть]Срежь его – и на стебле увидишь знак солнца кружок с точкой внутри, который, несомненно, относит его к солнечным творениям вместе со львом, золотом, козой, медовыми сотами, гелиотропом и тысячей прочих великих и малых сущностей.
Прочитай книгу об этих сигнатурах, запечатлей их в памяти, и ты сможешь использовать их, скажем, в изготовлении лекарств или в житейских гаданиях; сотвори эти знаки в своем сердце, открой новые и протори дорогу ввысь, к небесам и богам.
– Но это и на людей распространяется, – сказала Роз. – Ты сам сказал.
– Правильно. На людей тоже.
В тот октябрьский вечер Пирс Моффет, начинающий маг, собирался, творчески применив позаимствованные у мастеров способы, установить связь между своим духом и духом Роз Райдер. Которая была его подмастерьем, равно как и объектом опыта, уже выказав больше природных способностей, чем ее учитель: так часто бывает.
– Итак, я думаю и чувствую, – говорил он. – И хм. Ты ведь Лев, так? Тоже дитя солнца. Так вот, я думаю, теперь, когда солнце на исходе, ты должна испытывать некое беспокойство. Может, ты думаешь о солнце, о том, чтобы перебраться поближе к нему.
– В смысле, ближе?
– Ну, поехать куда-нибудь, может, надолго уехать. На юг, в Южное полушарие, там сейчас весна, лето на подходе.
– Да. Точно, так и есть.
– Да я не знаю вообще-то, наугад сказал – тебя, может, просто это привлекает.
– Да, наверное.
– Что мне видится, что я чувствую, – это эмблему солнца, его как бишь. Его превратностей. Неожиданных перемен в его жизни. – Он изучающе посмотрел на нее, потирая руками озябшие бедра. – Скажем, Фаэтон.
Она бросила на него странный взгляд.
– Фаэтон, – произнесла она.
– Ну помнишь, дитя солнца. Парнишка, который.
– Да, конечно.
– Отец-Солнце и его сын, который проскакал на колеснице так низко над землей, что начались пожары, иссохла земля, закипели реки.
Она кивнула, щелкнула большим пальцем по кончику сигареты и посмотрела на ее огонек.
– Фаэтон, – повторила она. – Я в самом деле. Думала о нем, об этой истории. Много. Буквально на этой неделе, вчера вечером.
Она покачала головой и рассмеялась. Пирс тоже хохотнул с изумленным удовлетворением: а, какой я молодец.
– Такие уж это истории, понимаешь, – сказал он. – Есть причина, по которой эти истории пересказывают снова и снова. В разных формах.
Он взглянул на запад, куда спешило солнце, увлекая за собой день.
– А еще твой отец, – сказал он.
Она поставила в сторону банку пива, которую уже подносила к губам:
– Почему ты это сказал?
Он задумчиво уставился на нее, так, словно объяснение должна была дать она.
– Так, – сказал он после паузы. – Фаэтон. Это же история и об отцах. Равно как и о… – Тут он улыбнулся. – О неосторожном вождении транспортного средства.
Она от души расхохоталась – неожиданный взрыв хохота, нервная разрядка. Он тоже засмеялся; они смотрели друг на друга и хохотали, точно ликующие бесы.
Ужинать на веранде возле дома после захода солнца было слишком зябко. Она развела огонь в большой каменной печи, такой большой, что, казалось, дом был пристроен к ней, и она будет еще долго стоять, подобная древнему жилищу, когда он разрушится; сосновые и березовые дрова прогорели (это тянулось долго, Роз все подбрасывала и подбрасывала поленья в огонь), Пирс взял стоявшую у печи черную кочергу и нагреб раскаленных углей, наполнив ими маленький хибати. {34} Разогрели сосиски и гамбургеры и съели их с капустой и бобами, сидя на полу перед очагом: подходящая еда для нее, решил он и подумал, есть ли у нее маршмеллоу {35} на жарку. Вот за такой же трапезой они встретились и познакомились на вечеринке у Блэкбери.
Они еще выпили привезенного им пива. Она старалась напустить на себя некую бесшабашность и в то же время была настороже, словно дама с полуприрученным гепардом на поводке: известно, зачем он нужен, но не всегда понятно, что с ним делать. Помогая ей то словом, то взглядом, Пирс в конце концов убрал от нее подальше третью бутылку.
Ибо теперь ей предстояло стать предметом исследования, а ее мышлению и ярким воспоминаниям – развернуться; с какой целью – об этом они договорились без споров. Огонь дал достаточно тепла, чтобы ей можно было раздеться для полного обследования: она сама сняла одежду по его просьбе-приказу, он же, не раздеваясь, наблюдал.
Она подошла к потертой кушетке, на которой он сидел.
– Нет, милая, сядь вон на ту табуреточку.
Табуретка была треугольная, из кожи и дерева, вероятно, североафриканская; обтянутое сыромятной кожей сиденье напоминало велосипедное. Она бросила взгляд на него, на табуретку – и села.
– Вот, а теперь я хочу тебя спросить, – сказал он. Он отвернул абажур напольной лампы от себя, и луч бил ей в лицо, как на допросе с пристрастием. Сам он оставался в тени. – Хочу сперва спросить об этом парне. Твоем муже. Который первым.
– О господи. – Она на миг подняла руки, пытаясь защититься, но опустила их после того, как Пирс едва заметно покачал головой. – О нем, ладно. Ну, я как бы сбежала с ним. Вообще-то, по-моему, он был чокнутый. Я до сих пор его боюсь.
Пирс заставил ее рассказать подробнее, как она боялась своего темноволосого мускулистого механика, которому тогда едва исполнилось двадцать; она грезила о нем в выпускном классе, хотя, прежде чем сойтись, они успели покинуть школу, а он даже пожить с первой женой – девушкой, которая закончила обучение двумя годами раньше Роз, к тому дню уже явно беременной. Где она теперь, где ребенок? Кто знает?
– Глаза у него были изумительные, – рассказывала она. – Убойные глаза. Когда он приходил домой в таком, ну, определенном настроении. Глаза у него тогда были, ну, прямо. Как оружие.
