Текст книги "Дэмономания"
Автор книги: Джон Краули (Кроули)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 42 страниц)
Она выслушала и ни о чем не спросила; как не задавала вопросов, когда он рассказывал, каким будет конец света и какую судьбу определил Бог для него лично. Она приготовила кофе и овсянку, они молча поели. Сколько-то недель она не спала с ним в одной постели, а устраивалась в кухне на полу, закрыв дверь, или пряталась среди сосен на улице, но потом похолодало, и ей пришлось вернуться.
Раз или два после той ночи она видела, проснувшись, что его опять одолел тот самый сон; она дала зарок выследить и подсмотреть, как он возвращается через окно перед рассветом. Но не выдержала и уснула, как засыпала всякий раз, решив подсмотреть, как Санта-Клаус спускается по трубе и приносит фланелевую ночнушку, кладет в ее туфельку желтенькое колечко, плитку «Нестле» и губную помаду. А вскоре она перестала верить его рассказам.
Но теперь она знала, в какую страну он уходил: знала, потому что с той ночи видела его там, и не раз: он заплутал и не мог вернуться в свое тело, и все из-за того, что она сделала с ним. Она видела его, видела, как он изумился, встретив ее в том краю, откуда ему теперь нет исхода до смерти или Страшного суда.
Бондье в округе Бреши – одна улица, один светофор, болтающийся на протянутой через дорогу проволоке; бар, где собираются в Дождь, и кафе, где собираются, когда Вёдро; магазин Дюмона, скобяные товары, тысяча мелочей и бетонный куб, которого не было в ее детские годы, – департамент соцобеспечения. А еще больница Пресвятой Девы Пути, с новой пристройкой возле старого корпуса. Дальше на юг дорога – едва различимо, если заезжать с севера, – взбегает по холму к дому, где Бобби когда-то приютили, скрыли и покрестили.
Она остановилась на стоянке у больницы и, не торопясь выходить, посидела немножко в остывающей машине. Невдалеке возвышались горы – прямо отсюда их видно. Поразительно, какой же он все-таки маленький, этот городок, казавшийся таким большим уроженке Кабаньего Хребта; слишком маленький, чтобы противостоять колючим горам и ливням. Но он все стоял и даже не уменьшался, хотя и не особо вырос.
Она добежала до двери, прикрыв голову от дождя портфелем: только вчера из парикмахерской.
Ей сказали, что дедушку перевели в другую часть больницы; он лежал теперь не в палате интенсивной терапии, а в каком-то, очевидно, менее экстренном отделении; она пошла по коридорам, вдыхая знакомые запахи.
Он лежал в другой позе; интересно, постепенно он поменял ее или вдруг: руки, расслабленно лежавшие по бокам, подтянулись, кисти чуть приподнялись, а пальцы согнулись. Трубка искусственного кормления уходила в нос, а из-под одеяла выходила другая, от катетера к бутылочке для мочи. Она подавила желание проверить ее, не надо ли поменять.
Села рядом с ним. Она дотронется до него и поговорит с ним позже, не сейчас.
Пара согруппников – в том числе Роз – предложила составить ей компанию. У тебя где-то там дедушка в коме? Не стоит тебе ехать одной. Но Бобби и в этом им отказала, не дала проявить заботу. Когда она была с ним, грешная часть души становилась такой сильной, что могла пожрать и всяческую заботу, и людей заодно, так пусть лучше держатся от нее подальше.
– Дедушка, – сказала она вслух.
В комнату вошла монахиня – тихонький стук, легкая улыбка.
– Мне наверху сказали, что вы пришли. Бобби промолчала.
– Он держится молодцом. В общем. Особых изменений нет. Но жизненные показатели хорошие. Сердце сильное.
Она присела на другой стул у койки неподалеку от Бобби. Как и все, она уже не носила объемистое черное одеяние из многослойной саржи, вуали и накрахмаленной белой ткани. Простое, как школьная форма, черное платье; белая шляпка, под которой виднеются серо-стальные волосы. А говорили, что их стригут налысо.
– Могу я задать вам вопрос? – спросила монахиня. Лицо у нее было розовое, чистое, все в тонких морщинках.
– Да, конечно.
– Мистер Шафто… у него не было страховки.
– Нет.
– Он когда-нибудь состоял в Пэ-Ша? Профсоюзе шахтеров?
– Нет. Никогда.
– Вот в чем вопрос. Он здесь уже около десяти недель. Похоже, его состояние не изменится. Это общее мнение.
Бобби смотрела на нее непонимающе-озадаченно – как всегда, когда общалась с соцработниками и кураторами. Не подсказывай им; пусть выскажутся; так надежнее. Иногда они просто не решаются договорить и дают тебе еще немножко времени.
– Мы выделяли для него деньги из фонда помощи неимущим, – продолжала монахиня, – но средства ограниченны. Да вы знаете, наверное.
Бобби отвернулась и стала смотреть на окаменевшее лицо деда. Монахиня проследила ее взгляд и предупредительно сложила руки на коленях, словно ждала, что старик вот-вот поведает что-то, а может, подтвердит – ничего, мол, не поделаешь.
Раньше Бобби всегда верила этим женщинам: они хоть и осудят, но не оставят и не прогонят. Но может, монашки такие только по телевизору. Они же содержат больницу и, если ты не можешь заплатить, скорее всего, точно так же выставят тебя, как педиатрия в Конурбане, только поизящнее.
– Ничего не могу поделать, – сказала Бобби.
– Вы не могли бы зайти перед уходом в офис? – сказала монахиня, вставая. – Вам бы надо поговорить с врачом.
Бобби кивнула.
Может, уже все равно, подумала она. Может, он так далеко зашел в ту страну, что ничего не изменится, делай с его телом что-то или не делай. Он уже сейчас выглядел заброшенным, запущенным, кожа – точно глина в их дворе, лицо сланцевое. Ногти на руках бесцветные и безжизненные, как куриные когти.
Он вспорол ее как тряпичную куклу и наполнил своим злом. Вот почему она приехала в ту ночь на краденой машине и увидела, как он лежит на кровати, совсем беспомощный, потому что вновь ушел вслед за своим дьяволом в страну ночи. Она подсунула руки под его неподвижное тело, напрягла все силы, приподняла и перевернула его лицом вниз, чтобы он не ожил. Теперь он мертвец, и она не станет о нем горевать. Его отправят в больницу угольной компании «Удача». Или как она там теперь называется. Больница долго простояла закрытой, а потом стала приютом, откуда никто не возвращался. Когда Бобби была маленькой, ее уже собирались закрывать; Флойд как-то раз указал в ту сторону из окна грузовика и сказал: не дай им отвезти меня туда. Не разрешай им резать меня. Он взял с нее обещание.
Вошла другая монашка – молодая, розовощекая, – с принадлежностями для мытья.
Она радостно поздоровалась, как будто соскучась. Поставила таз в раковину, открыла воду, проверила температуру, словно младенца собиралась купать; а Бобби смотрела.
– Так вы дочь мистера Шафто? – спросила монашка. Она опустила перила у койки Флойда, поставленные на случай, если он вдруг очнется и решит перевернуться или встать, – чтобы не свалился.
– Внучка, – сказала Бобби.
– А-а. А я думала…
– В двух словах трудно объяснить, – сказала Бобби. Слишком трудно. Слишком тяжело.
Молодая монашка принялась мыть Флойда, не переставая разговаривать то с ним, то с Бобби. Ну, как мы себя чувствуем. Сегодня мы и белье поменяем. Ну-ка, прошу прощения. Приподнимемся.
– Я сама могу это сделать, – смутившись, сказала Бобби. – Давайте я.
– Да мне нетрудно, – ответила девчушка.
– Это и моя работа, – настаивала Бобби. – Я сама санитарка. Каждый день таким занимаюсь.
Монашка недолго колебалась: просьба перевесила долг. Бобби знала, что нет в мире такой санитарки, которая не уступит хоть часть ежедневных обязанностей первому же, кто согласится их взвалить на себя.
– Что ж. Ладно, – сказала девушка. – Как понадоблюсь, позовите.
Она заученным движением проверила уровень мочи в бутылочке и ушла. Бобби на миг позавидовала ей, посвятившей жизнь трудам и молитвам, – но мало нашлось бы людей, которым Бобби никогда не завидовала; такой уж у нее характер, и она за собой это знала.
Вот бритва для него, вот расческа. Бобби взяла теплую губку и принялась за дело; она высвободила руку Флойда из сорочки и подняла ее; та словно сопротивлялась ее усилиям. Она слышала его дыхание: воздух с тихим посвистыванием проходил через рот и нос возле трубки. Она отерла деду лицо, отведя в сторону гладкие волосы, такие густые; им она тоже позавидовала.
Бобби подняла голубую сорочку с его бедер, развязала подгузник, сложила, завернув в него оказавшиеся там два сухих катышка, и отправила в мусорный бачок. Снова намочила и отжала губку и стала мыть влажную кожу – больную от влаги и соленой мочи. Отыскала крем, каким она каждый день обрабатывала детей, хорошенько намазала бедра (такие огромные и жилистые по сравнению с детскими) и впалые ягодицы. Теперь она без труда могла поворачивать его то так, то сяк, да вот без толку.
Смотри, что ты наделала.
Если только это ее рук дело.
Никто не мог ее обвинить – ни доктор, ни санитарка, ни монахиня. Значит, ничего и не было. Это все его вина, или Божья воля, или с ним удар случился, или сердце остановилось ненадолго. Она прекрасно помнила, что совершила в хижине на Кабаньем Хребте, помнила даже запах сосен и глины; помнила, но не верила, словно тот день в ее памяти породила кома, а не наоборот.
Там, на Севере, Рэй изгнал беса, которого вселил в нее Флойд. А после этого она пошла и убила человека, а затем примчалась сюда и лишила Флойда жизни. Все так? И если из нее изгнали беса, то что же в ней осталось? Еще один? Они вовсе не бежали от ясного света Христова, но словно множились, на месте одного – двое, трое, и все оставались с ней {350} ; Иисус был как те ласково-строгие учителя в школах, которые она когда-то не очень регулярно посещала; перед ней раскладывали книжки, картины, глобус и карты – одну, другую, – словно миры, между которыми она не могла выбирать по своему вкусу (над ней смеялись, когда она хотела сделать выбор), но и отвергнуть их не могла. Она это все сделала, потому что в нее подсадили беса. Или никого не сажали, и ничего она не делала, и все лишь приснилось. Или сделала, но старик-то ей ни разу вреда не причинил, а теперь он вот такой вот.
На миг его серое лицо словно осветилось изнутри: еще чуть-чуть, и заговорит. Потом угасло.
Надо будет сказать в группе, что это не поправить, как ни старайся. Потому что это не грех; это природа или судьба – если есть между ними различие. Старик должен был сторожить ее, а она – убегать, и не только от него. В том и дело, что ей нужно все время куда-то бежать. Беда приключилась, когда она позволила убедить себя в том, что можно повернуть обратно и там все поправить. Не надо было ей возвращаться.
К одиночеству тоже возврата нет. Она больше не вспоминала прошлое, но каждый миг создавала его, и сотворенное становилось незабываемым. А теперь нужно идти вперед, в не созданное пока время. В этом прощение, в этом возрождение, в этом все дело.
Она надела на деда свежую рубашку и завязала тесемки на спине. Он начинал складываться, подтягивая колени к груди: так засыпает ребенок, так уходят навек; она видала такое. Она не стала поднимать перила. Вместо этого разулась, забралась на койку и свернулась рядом с ним, точь-в-точь как он.
Я не сбегу от тебя, сказала она. Мне теперь надо ехать на Север, но я вернусь. Если смогу, то отправлюсь туда, куда ушел ты, и не вернусь без тебя. Я буду следовать за тобой, пока не сумею тебя спасти. А если нам не дано спастись обоим, если нам не суждено вернуться из той страны вдвоем – я останусь с тобой и не вернусь.
Глава четырнадцатая
– Эй, – сказала Роз Пирсу. – Что это ты какой-то вялый.
– Да все в порядке.
– Ты не заболел, часом? Ты говорил, что можешь свалиться.
Он пожал плечами, пытаясь изобразить бодрячка. Чувствовал он себя ужасно. Добраться до конурбанского автовокзала – все равно что прибыть в пустынный порт после многолетнего плавания по суровым холодным морям. Он затолкал сумку за сиденье и сел в машину.
– Сейчас обеденный перерыв между занятиями, – сказала она, выруливая на сверкающую улицу и вливаясь в поток машин. – Есть немножко времени. Давай перекусим?
– Давай.
Окно с его стороны было неплотно прикрыто; он попытался закрыть его, как обычно забыв, что оно заблокировано и не двигается. Автомобильчик юрко вилял то влево, то вправо. Пирс сразу же потерял ориентацию. Вскоре сложная развязка вывела их на окраину широкой и пустынной площади, по центру которой стояли дома – одни пониже и поприземистее, другие очень высокие, но все взирали на окружавшую их каменистую пустоту враждебно и гордо.
Она объяснила, что это недавно достроенный мемориал семейству основателей города, о которых Пирс читал еще в учебнике истории для старших классов: семья разбогатела на мехах и древесине, затем пошли уголь, сталь, железные дороги, наконец ядерная энергия; теперь клан тратил деньги на самовосхваление. В зданиях располагались научно-исследовательский центр, специализированная клиника, музей живописи (последний носитель фамилии стал знаменитым коллекционером отъявленных модернистов) и прочая благотворительность, а также личные офисы; огни только что включили, и все казалось высеченным из адаманта. В центре мощеной пустоши красовалась огромная скульптура из скрученных ржавых двутавровых балок: душа семьи Парового Века.
– Больница уходит еще на семь этажей под землю, – сообщила Роз, проезжая мимо здания. – И это не считая тех, что идут вверх. Семь этажей. Говорят.
– Надо же.
Пирса невесть почему – он и представить не мог почему – пронзила жалость. Площадь стала первым конурбанским пейзажем, навсегда врезавшимся ему в память, хотя больше он его никогда не видел. Поехали дальше, мимо обсаженных деревьями домов старой постройки и скользких от дождя безликих районов, где обитали машины, бары и прачечные. Роз показала, на какой улице живет, потом пересекла еще одну дорогу, называвшуюся Механической; народ пошел победнее, огней поубавилось, вдоль тротуаров стали попадаться обгоревшие автомобили; там и сям в ряду недоставало домов, точно кариозных зубов. Роз рассказывала о зубрежке, о квартире. Сообщила, что устроилась на полставки в убежище для женщин, подвергшихся насилию, и похихикала, наверное от смущения. Пирс думал о фляжке в сумке. Зачем нужны такие вот города, зачем эти повторы, улицы, перекрестки, еще улицы, люди, много людей, и городов таких тысячи, кошмар какой-то.
Город был пронизан эстакадами, въезды и спуски врезались в старые кварталы, а сверху, как инопланетные боевые машины на марше, пялились алюминиевые фонари; Пирс не помнил такой войны миров в Нью-Йорке – во всяком случае, на Манхэттене; переключив скорость, Роз взлетела на очередной подъем. Где они теперь? Казалось, летят по воздушной трассе прочь из города, но огни тесно стоящих зданий по-прежнему их окружали. На большой скорости мелкий дождик казался сильнее, «дворники» щелкали и шуршали, щелкали и шуршали: меланхолический звук; высокие грузовики, проносясь мимо их маленькой машинки с протекающей крышей, поднимали облака мелких капель. Роз рассказывала об инструкторе, который проводил сегодняшний тренинг, уже дал двухчасовое представление – такая у него работа – и готов был продолжать.
– Ой, он такой интересный. Сегодня был просто потрясающий. Я так надеюсь, что он еще не устал. И хочу, чтобы ты с ним познакомился.
– Пит, – произнес Пирс.
– Пит Терстон. Ты знаешь, он спит всего час или два в сутки. Не больше. Так говорят. Ты можешь представить, чтобы я?.. Но ты удивишься, как хорошо у меня все получается, просто на ура.
Они опять съехали с автострады, проехав по ней всего пару миль, но сразу же вырулили на другую, вдоль которой стояли в ряд ярко-холодные фабрики и типовые рестораны, мокрые машины на стоянках – лоснящиеся жуки. Пирс мельком подумал, что, будь он королем, запретил бы законом рекламу с изображениями восторженных человекообразных животных, с эдаким живым меню: совершенно тупое зверство. Вот пожалуйста, шеренга ухмыляющихся свиней в поварских колпаках, и каждая держит тарелку с приготовленными кусками самой себя. Сюда-то машина и свернула.
– Здесь прямо рядышком, – объявила она. – Нормально, да? Они почти все сюда ходят.
Теперь они опять стали «ими», на время, для него. «Рядышком» – это приземистый мотель с дурацким названием: гостиница «Окольный путь». Оттуда по двое и стайками подходили люди, и Роз ткнула в них пальцем: они.
– Секундочку, – сказал Пирс.
Он порылся за сиденьем и вытащил свою сумку, а из нее фляжку. Хорошенько хлебнул, еще раз хлебнул и фляжку закупорил; Роз с интересом за ним наблюдала. Он в шутку предложил ей выпить, она улыбнулась и покачала головой. (Она взяла эту фляжку из его рук и пригубила – на вечеринке у реки Блэкбери, когда они повстречались впервые, а может, тот раз не считается, ведь каждый из них принял другого за кого-то еще: Пирс помнил.)
– Готов, – сказал он и распахнул пальто; алкоголь разжег в груди огонь. – Готов.
В поросячьем ресторане, очевидно, знали людей из «Пауэрхауса»: официантка провела их к длинным столам, накрытым в глубине зала, отдельно от прочих. Роз, вцепившись в Пирса, словно это она была здесь впервые, подвела его к середине одного из столов, за которым уже сидела дюжина едоков. Она представила его ближайшим соседям, и те улыбнулись дружелюбно, даже, пожалуй, чересчур радушно; всем раздали огромные покрытые пластиком меню. Завсегдатаи и так хорошо знали, что тут подают; это заведение, очевидно, было одним из звеньев в раскинувшейся по всей Америке цепи. Пирс о нем никогда не слышал и больше никогда в таком не окажется. За столом говорили о последнем собрании – больше о числе участников и общем энтузиазме, чем о содержании лекции. Они свидетельствовали – так позже назвала это Роз – о поразительных и непостижимых благодеяниях, в основном денежного свойства: обычные истории о везении или удачных совпадениях, отличавшиеся только тем, что кончались одинаково благополучно; все улыбались и кивали, но не восторженно и не самодовольно, а просто с удовольствием, таким же, впрочем, с каким они улыбались полным тарелкам, явившимся поразительно быстро, словно их держали где-то наготове. Пирс видел, как одна маленькая дамочка приветствовала грудину, едва ли не большую, чем ее собственная. Остальные, открыв рот, оскалив зубы и вытаращив глаза почти неистово, тащили ко рту сочившиеся блестящей подливкой сэндвичи, высота которых не уступала ширине.
– Ты что, не голодный? – спросила его Роз с набитым ртом.
– М-м, нет. Пока еще. Я ем поздно. Ты же знаешь.
– Смотри. Силы тебе понадобятся.
Что бы это значило? С ним такое будут делать, что сопротивление потребует много сил? Он уже чувствовал себя Чайльдом Роландом в бесплодной земле, на подходе к Темной Башне {351} ; но сил для того, чтобы пройти чрез этот город, Едом {352} , Дит {353} крепкий, не было. То было второе из запомнившихся Пирсу мест в Конурбане, вот этот стол и двенадцать плотоядных. Когда они закончили, пришла пора возвращаться; подкрепившиеся и энергичные, участники занятий шли к площадке перед мотелем через стоянку и полосу чахлых вечнозеленых кустов.
В новых мотелях всегда стоит – или стоял в те времена – резкий запах, исходящий, наверное, от искусственного покрытия под дерево и ткани, которым они отделаны, или от сильных моющих средств, которыми пытались отскоблить следы проходящих толп, – может, от всего этого, а еще от тонкого душка фальши и показухи, внятного чутью; Пирс настороженно, как дикий зверь, раздувал ноздри, идя по «Окольному пути» вслед за Роз и ее счастливыми сотрапезниками. Они миновали псевдодиккенсовский бар («Грошовый»), спустились по широкой лестнице в подземный актовый зал, а дорогой к ним присоединилось множество людей. Широки врата и пространен путь. {354} Пирс потихоньку осматривал собравшихся, но никаких обобщений сделать не смог: не скажешь, что здесь в основном старики или, наоборот, по большей части молодые, нет очень бедных и, конечно, богатых; просто люди, его соседи.
– Смотри, – сказала Роз. – Майк.
Да, это был он: в рубашке с короткими рукавами и при галстуке. Пирсова душа замкнулась, словно лязгнула решетка крепостных ворот; кулаки он не сжал, но почувствовал, что мышцы напряглись. Он как-то читал, что у мужчин в ситуациях типа «драться или спасаться» волоски на руках встают дыбом, как у испуганных котов: это чтобы выглядеть больше и страшнее. Наши-то рудиментарные волоски, скрытые под рубашкой и костюмом. И мошонка у него поджалась.
– Майк, – сказала Роз. – Ты ведь с Пирсом знаком.
– А, конечно. Привет. – Майк протянул руку: крепкое, чуть не агрессивное мужское пожатие; на самом деле с Пирсом он знаком не был – Роз не знала, что Пирс ей соврал: очередная ложь, в которой он так и не смог признаться. – Рад вас тут видеть. Хорошо, что пришли.
– Ну так! – произнес Пирс, осклабившись в ответ.
– Как там делишки в Дальних горах?
– Ха-ха, – сказал Пирс. – А вы тут книжками торгуете?
Майк стоял возле накрытого скатертью стола, на котором стопками лежали тонкие книги в твердых переплетах. Главным образом наставления с задиристыми риторическими вопросами в заголовках («Бог ли Иисус? Зачем умирать насовсем?»), автором значился Ретлоу О. Уолтер, доктор правоведения.
– Это он, – сказала Роз.
– Ретлоу О. Уолтер? – уточнил Пирс. – А какое у него второе имя? Отто?
– Не думаю, что инициал расшифровывается, – сказал Майк. – Как у Трумэна. {355}
Пирс хотел взять книжку и посмотреть, нет ли на обороте фотографии симметричного доктора {356} , но не смог к ней прикоснуться. Не ешь предложенное и все дары отвергай. {357} Впрочем, Пирс и так его отчетливо представлял: большеухая, точно кувшин, голова, нос картошкой, очки в розовой пластмассовой оправе, резкий средне-западный выговор, отвратительная самоуверенность, грубые шуточки.
– Пойдем лучше сядем, – сказала Роз.
– Мы еще поговорим, – сказал Майк. – Обязательно.
Она отвела Пирса в так называемый Имперский зал.
– А жена его знает, что он теперь тут живет? – спросил Пирс. – В смысле – бывшая жена. Мне казалось, что…
– Она, – сказала Роз, – потрясающий человек. Ты знаешь, что она собиралась вызвать меня на слушание дела о разводе? Призвать к ответу в качестве – как это там называется…
– Соответчицы.
– Да.
– Я думал, так уже не делают.
– Ну, если хочешь отнять ребенка. То делаешь именно так. – Она нашла места, привычным движением повесила пальто на спинку кресла. – Майк любит дочку, – сказала она. – Я уверен, что и мама ее любит.
– Что ж. Не все силы на ее стороне. Уже не все.
Пирс не стал дальше расспрашивать. Стены Имперского зала были покрыты малиновыми обоями, в позолоченных рамах на золотых шнурках висели здоровенные картины маслом – подделки, разумеется: пейзажи в духе Клода {358} , широкие виды, окаймленные сонными деревьями, – зигзаг серебристой реки, маленький светлый замок, дальние холмы, на горизонте незаметно переходящие в облака и аэр. Пирс с тоской окунулся в них взглядом.
– А вот и Рэй, – сказала Роз, но совсем иным тоном, чем «А вот и Майк».
Пирс проследил ее взгляд: на возвышении стояла кафедра и несколько стульев; а на краешке одного из них, обхватив руками локти, сидел крупный мужчина, спокойный, даже какой-то сонный.
– Господи, да я его знаю! – воскликнул Пирс.
– Да?
– Ну. Я его видел.
А где? В белой шляпе и в летнем костюме, на улице. На похоронах Бонн: он разговаривал с Майком Мучо, а возможно, и с Роузи? «Пауэрхаус» покупает «Чащу». Неужто они дотянулись и до Роузи – прибрали ее к рукам или просто тянут к ней руки? Мужчина словно проснулся и посмотрел в зал. Народ начал затихать. Рэй был грузный: и высокий, и толстый; брюки туго обтягивали его чресла, сдавливая их в объемистую глыбу. Удовлетворившись наконец тишиной, он с усилием поднялся и шагнул вперед.
– Ну… – выдохнула Роз.
– Мы, – начал Рэй, – собравшиеся здесь в «Пауэрхаусе», – христиане. Наши сердца открылись и наполнились, и мы знаем, как убедиться, что нам дарована сила. Мы знаем это, потому что можем говорить на иных языках, можем пророчествовать. Мы обретаем эти дары, когда призваны.
Он оглядел паству. Роз, кажется, напряглась; Пирс понял, что она боится, как не готовая школьница, что ее вызовут. И ему, словно во сне, почудилось: если вызовут его – хоть он урок не учил и даже не знал, что за предмет сегодня будет, – человек на сцене сумеет вытащить из него ответ, исторгнуть бессмысленную речь, просто чтобы показать ему свою силу. Рэй назвал какое-то имя, и в первых рядах поднялась женщина. Она быстро проговорила что-то, вроде как на посредственном итальянском, и снова села. Еще одной женщине Рэй сказал: «Пророчество», и та выдала тираду на библейском жаргоне – ничего конкретного, не завтрашние газетные заголовки, не новости конца тысячелетия, а какие-то непонятные запреты и угрозы.
Еще парочка женщин (все женщины и все молодые) – и всё. Роз перевела дух.
Что, и всё? – хотелось спросить Пирсу. Вот это – всё? Он почувствовал себя почти обманутым. Показали не то чтобы фокус, но уж конечно не магию; очередной ритуал – вроде молитвы. Интересно, что они при этом чувствуют. Бремя дурного предчувствия должно бы упасть с души, но тяжесть оставалась.
– Но знамения эти – не главные, – продолжал Рэй. – Силу, дарованную христианам, не явить в полной мере, ибо она безмерна. Прочтите от Марка святое благовествование, главу шестнадцатую. Каждый, кто ищет знания, может узнать. Это не секрет. Но жизнь коротка, и другой возможности не будет.
Он отвернулся и прошел на свое место; когда тишина стала полной, из первого ряда выскочил франтоватый и пронырливый человечек – полная противоположность предыдущему оратору. Он взглянул на Рэя и покачал головой, как будто хотел сказать: ах ты старый трам-пам-пам.
Роз шепнула Пирсу:
– Пит Терстон.
Она устроилась поудобней и выжидательно взялась за уголок Библии. Книга была белой, в переплете из мягкой кожи, с закладками из золотистых ленточек.
Пит Терстон привычным жестом отцепил от кафедры микрофон и, держа его в руке, повернулся к собравшимся с притворным удивлением на лице, словно только сейчас всех увидел. Нового рода отчаяние посетило Пирса. Давным-давно в Кентукки он и его кузины, с радостной дрожью нарушая запрет, смотрели телевизионных проповедников – те как раз начинали осваивать новое поле деятельности; люди это были во всех смыслах чудаковатые {359} , разговаривали они слишком громко, прически у них были прикольные, а веровали они так открыто и искренне, что стыдно смотреть. Пит Терстон учился не у таких, а у ведущих вечерних ток-шоу и менеджеров торговых корпораций. Он пошучивал и поглаживал галстук, сдерживая смешки. Не получив мгновенного ответа на свой вопрос, он запинался и жестом обозначал паузу, чтобы его повторить. Был у него еще такой приемчик: увлекшись, он чуть было не пропускал богохульное или бранное словечко, но в последний момент подменял его каким-нибудь безобидным, к общему хихиканью, – однако порой, осуждая прочие секты, и впрямь выражался крепко.
– Ну ладно, – сказал он наконец и взял с кафедры книгу в мягкой кожаной обложке. – Надо же и поработать.
Работа явно состояла в пресловутой экзегетике, выискивании контекстов того или иного греческого слова в Евангелиях и апостольских посланиях, но Пит все не мог угомониться и по ходу дела легко отвлекался от основной задачи. Добрались до dynamis– «сила», «мощь», от dynasthai —«мочь». Динамо, динамит, анодин. {360}
– Что хотелось бы сказать, – произнес он задумчиво, оторвавшись от текста. – Кто из вас был на новом ядерном объекте – там, на реке, на острове? Ездили когда-нибудь на экскурсию компании «Метатрон»? {361} «Метатрон» – это фирма, которая всем там заправляет. Интересное местечко. Я там не раз бывал. Да-а, вот это Пауэрхаус, вот это электростанция, я вам скажу. Генератор электричества, новый, здоровенный, мощный, как… чё-то невероятное, и работает для нас круглосуточно. Ну вот. Представьте, что «Метатрон» вас пригласил туда, на эту электростанцию – водят, показывают, а потом большой начальник приглашает в свой кабинет, может, даже сам старик как-бишь-его с большой площади в центре города. И говорит: мы производим миллиард мегаватт электроэнергии каждый день, или сколько там, и мы хотели бы предоставить всю эту энергию в ваше личное распоряжение. Понимаете? Всю эту мощь в ваше личное распоряжение!И что с ней делать? Все в ваших силах. Творите что угодно. Думаю, вы бы тогда устроили на Рождество иллюминацию покруче, чем у соседей. Нет, правда. Ребята, братцы и сестрички, та электростанция – ничто в сравнении с Божьей. Энергия «Метатрона» кончилась бы сразу, если бы Господь решил забрать у него Свою мощь. А ведь Господь предлагает ее вам. Он как раз и делает вам такое предложение: всю мощь Его в ваше личное распоряжение. Бесплатно. – Пауза. – Бог создал сей мир для нас.Чтобы мы радовались и получали желаемое. Когда-то мы отбросили Его дар. Ладно. Но Он все-таки хочет,чтобы мы получали желанное. И Он даст нам все, это в Его власти,ибо Он создал правила, которым подчиняется мир. Это Его правила, и Он может изменить их. Для вас.Бог любит вас, вот такой вот у вас сильный друг, что Он может отменить законы природы лично для вас! Он не раз делал это в прошлом и сделает еще раз. Вам необязательно верить,что Он этого хочет, но я обещаю: стоит вам только поверить, что Он это может,как с вами тут же начнут происходить всякие приятные чудеса, которых не дождутся другие. Если бы я начал сейчас рассказывать все, что знаю, я бы говорил до утра. Огромный земной шар и все эти звезды вокруг – это же Его творение! Если Он хочет переустроить погоду, думаете, у Него не получится? Если ваша машина летит навстречу другой и вы вот-вот столкнетесь, думаете, Бог не в состоянии чуть-чуть отодвинуть ту машину пальчиком в сторонку? А? Как вы думаете, из чего создан мир? Из чего-то особенного? Может, из чего-то такого живого и даже разумного? Или просто из грязи, камней, металла и древесины? А? Как вы думаете? Что, Господь не может действовать в ваших интересах повседневно? Или просто не захочет стараться для тебя, ничтожного? Тогда как быть с верой, что Он собирается переменить законы жизни и смерти, Им же установленные, чтобы вам не пришлось умереть навсегда? Или вы в это тоже не верите? Вообще, верите вы во все это или нет?!
Он оглядел зал, притворяясь, что внимательно слушает уверения. Потом с неожиданным хлопком плотно сложил руки.
– Ладно. Вот как это делается. Становитесь на колени и говорите: Господи, я верую во все, что Ты рассказал мне о Себе через Сына Твоего Иисуса Христа в книге Его, в Библии. Господи, для меня ничего не имеет значения в этом мире, кроме служения Тебе. Мне не нужно ничего, кроме того, что Ты определил мне, я счастлив хлебом и водой во Имя Твое. Знаете, что дальше будет? На небесах начнется праздник. Там возрадуются. Говорю вам, что на небе более радости об одной заблудшей овце, нежели о девяноста девяти, которые даже из дому не выходили. {362} Да это ваш день рождения! А что вы получаете на день рождения? Подарки! Мороженое и торт! Все, чего желали и в чем нуждались! Не верите? Он так и сказал: Я пришел для того, чтобы вы имели жизнь, и имели с избытком. С избытком!Это обетование! Вы скажете: Пит, ты, конечно, говоришь не о вещах мира сего, не о деньгах,не о материальном —а ничего подобного! Я о них и говорю! Я в первую очередьименно о них и говорю. Избыток!Потом – новости все лучше и лучше! – как насчет здоровья? Чтобы никогда не болеть? Ведь к чему вам избыток, если вы больны. Так что – да, и здоровье тоже. И больше того. Жизнь. Долгая жизнь. Вечнаяжизнь! Именно здесь, на этой земле. – Пауза. – Теперь вы должны понять, что все это стало вашим через Иисуса Христа. Оно ваше потому, что Иисус Христос возобновил Божье обетование во всей его былой славе. Другим не достанется. Уж извините. Будда, конечно, был классным парнем, но он не встал из гроба. Бог хочет, чтобы мы не умирали, и он доказал это тем, что поднял из гроба Сына Своего. Смерти нет. Смотрите, как просто.
