Текст книги "Дэмономания"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

Одержимый. Теперь они уже ничему не могли научить его, ему не нужно было слышать их речи. Он им принадлежал.

«Ну, когда отдохнешь, – сказал Джон Ди. – Восстановишь силы».

«Нет, – ответил Келли. – Никогда. Никогда».

Ангелы обещали ему защиту от злобных существ, которые искушали и мучили его с детства. Но теперь он знал правду: те злые твари с собачьими мордами, желтоглазые демоны в коричневых мантиях ничем не отличались от добрых, красивых и благочестивых, говоривших с ним из стеклянного шара, предлагавших помощь, уют, убежище, – но были всего лишь их слугами и выполняли их распоряжения. Захоти она, и могла бы превратиться в любого из демонов.

Он всегда это знал, всегда, а теперь понял, что знал это – возможно, с той самой первой ночи далеко в Мортлейке, ночи ветра и голосов. О, порой он, закрыв глаза, пятился от них в испуге, неделями и месяцами пребывал в смятении и тоске; но каждый раз возвращался и подходил все ближе, пока наконец не подошел достаточно близко, и вот они схватили его и теперь уже никогда не отпустят.

Глава пятнадцатая

Хотя лето, похоже, не хотело кончаться, задержавшись на пороге, подобно гостю, которому было так хорошо, что он тянет с прощанием, – Вэл решила закрыть Дальнюю Заимку в День Колумба, считавшийся в Дальних горах окончанием туристического сезона; туристов в этом уединенном и не очень привлекательном салуне близ реки Шедоу видели редко в любое время года, хотя возле него имелась большая, подсвеченная электричеством вывеска (которую предстояло в эту полночь выключить до следующего года), сообщавшая тем, кому случилось до нее добраться, имя заведения: Мамочкина Дальняя Заимка.

Это было бревенчатое строение с широкой верандой (пропахшей, как летний лагерь, сосновыми бревнами и затхлой мебелью), через которую вы попадали в большой бар; по левую руку от него расположилась столовая, которая каждое лето готова была закрыться навсегда, но все-таки открывалась вновь. Толстые буквы объявления, висевшего за стойкой, прямо сообщали: «Заведение продается. Спросить в баре». В былые дни, когда сюда заходило больше людей, прежде не подозревавших о существовании салуна, время от времени кто-нибудь да осведомлялся у барменши (Вэл) о такой возможности, но каждый завсегдатай знал, что объявление выражает скорее угрозу, чем предложение; оно означало: как бы тут симпатично все ни выглядело и какое бы радушие ни изображала Вэл, знайте – ей все это надоело, просто до чертиков.

В последний вечер Вэл с Мамой давали ужин для друзей, отмечали закрытие еще одного сезона. На ужин подали барашка, которого Вэл готовила с такой трепетной заботой о результате и отзывах, как будто он был ей родной. Ягненка Вэл купила у Брента Споффорда (он был среди гостей, собравшихся в несколько унылой, но хорошо знакомой столовой у Мамы), который сам вырастил его, а равно его братьев, сестер и кузенов на холмистом склоне горы Ранда и на землях Аркадии, где пара сильных, но необученных овчарок Роузи безжалостно гоняла их и (как обнаружил теперь Споффорд) накачала им кое-где чертовски жесткие мускулы.

– Это у них было в генах, – говорила Роузи. – Малыш, ты прокололся при покупке.

– Я смотрел документы, – сказал Споффорд. – Все их предки славились тонким вкусом.

Пирс вспомнил, как в самый первый день в Дальних горах он встретил Споффорда, который гнал стадо этих самых овец через городок Каменебойн, с посохом в руке и соломенной шляпой на голове.

За ужином провожали не только туристический сезон, но и Споффорда. В неофициальном сообществе ветеранов Вьетнама, к которому он принадлежал, стали ходить слухи о двух парнях из бывшего Споффордова подразделения, которые поселились на безлюдных холмах в далеком западном штате, – и то ли пустынность эта на них так подействовала, то ли почему-то еще, но они уверовали в родившуюся из местных россказней и каких-то странных книг легенду, которая озадачила и встревожила Споффорда. Он сам после службы провел немало времени в разных медицинских учреждениях и вне их, пытаясь понять, что же случилось с ним и его Республикой.

– Я с этими ребятами контачил по поводу овец, – проговорил он, гоняя по тарелке бараньи кости. – Тогда они тоже по овцам работали. Но теперь речь не о том.

– Не понимаю, почему именно ты должен за это браться, – сказала Роузи. – Почему сейчас.

– Не об овцах речь, – повторил Споффорд. – О юлках. Знаете, в горных северных лесах когда-то водились волки. Потом много лет их не было. А теперь возвращаются.

– Точно, – сказал Пирс.

– Парни говорят, что госагентства заново их разводят. Они не просто забредают из Канады, их специально подсаживают.

– Да, я вроде читал.

– Но не об этих.

– Я читал, что защитники живой природы хотят восстановить численность волков там, на севере, а владельцы ранчо и фермеры возражают.

– Эти волки – не волки, – сказал Споффорд. Он допил вино. – Слушайте. Эти ребята очень странные. Они не умеют жить с людьми, но это единственное, чего они не умеют. Они своими руками построили хижину в чаще и живут там, охотятся и ставят силки, как герои этого, как его. А еще они размышляют. И до многого доходят своим умом.

– Что значит – не волки? – спросила Вэл.

Они подождали. Рассказ, очевидно, требовал некоторой аккуратности, Споффорд словно вытаскивал его с раскаленных углей: вот-вот обожжется.

– Знаете, так бывает, – начал он, – слушаешь человека – и не согласен с тем, что он говорит, но слушаешь дальше – и в какой-то момент чувствуешь, что дело уже не в разногласиях; не знаю, знакомо ли вам такое. Думаешь: ну, парень не в себе.

– Да, – сказал Пирс. – Еще бы.

Остальные тоже закивали понимающе: ну да, конечно. Знаем мы таких.

– Так, словно он выдолблен изнутри, – продолжал Споффорд. Прищурив глаза, он будто на ощупь вспоминал это свойство. – Совсем пустой внутри, и все слова звучат словно сквозь него. Словно откуда-то еще, со стороны, из-за спины, что ли.

Роузи вспомнила того молодого человека, который недавно привозил Сэм. Опустошенный, с уверенной улыбкой, да только уверенность эта словно веяла сквозь него.

– Волки, – напомнила Вэл.

– Да больше пугает не сама эта история, – сказал Споффорд. – Секретное подразделение, там, правительственный эксперимент, ну, не знаю, а теперь волков выпускают в Дакоте, чтобы не убивать и не усыплять, – в общем, дело не в этом, а в этой их уверенности, она-то больше всего и пугает.

– Правительственный эксперимент?

– Я не очень вник в детали, да и в общую картину, – признался он. – В смысле, подробности сообщают, и они вроде бы должны сложиться в картину, но… Это как запасы бацилл чумы, говорят, хранятся где-то в канистрах, такие специально выведенные гибриды, которые могут убить за неделю половину населения планеты; кто-то – и ведь много народу – всю жизнь проработал, выводя этих микробов. Нелегко уничтожить то, на что человек жизнь положил… В общем, идея такая. Их вроде разводили, даже не для этой войны, а задолго до. Кто-то даже Гитлера упоминал, но, в общем, у нас, у них есть такое живое оружие. А прикончить его духу не хватает. Ну и распихивают, к чертовой бабушке, по здоровущим Национальным Лесам. Где все равно нет никого, кроме чокнутых ветеранов, живущих тем, что могут настрелять из винтовки «эм-шестнадцать», контрабандного сувенира из Вьетнама. А зима приближается.

– Подумать только.

Они попытались представить плоскогорья и леса, где сейчас куда холоднее; подумали о ночи, об одиночестве. Хищники. Без сна, в молчании, наедине со своей памятью.

– Так что если ребята решат, что их приперли к стенке, – сказал Споффорд. – А эти начнут высаживаться со зверями в клетках возле леса. Федералы с усыпляющими ружьями. Черт его знает.

– Но это же просто история, – сказала Роузи.

– От историй умереть можно, – ответил Споффорд.

Они помолчали.

– Вот Клифф говорит: а чего бы не поверить? В кого только нас уже не превращали? – Он ухмыльнулся. – Те ребята, вокруг которых сыр-бор, не сумели превратиться обратно в самих себя.

–  Homo homini lupus, [31]31
  Человек человеку волк (лат.)


[Закрыть]– процитировал Пирс.

Клифф, тоже ветеран, был другом не то наставником Споффорда и жил в лесах, но не в тех, диких: его Heimlich [32]32
  Таинственный, сокровенный (нем.).


[Закрыть]чащи располагались неподалеку. Клифф собирался ехать со Споффордом – ребята из Дакоты были и его корешками.

– Не понимаю, почему тебе надо ехать, – повторила Роузи.

– Да, – сказал Споффорд мягко. – Да, я знаю, что ты не понимаешь, – он накрыл ее ладонь своей. – Я не надолго. На недельку, на две. О месяцах речи нет.

– Ну и ладно, – вдруг сказала Роузи. Она отняла руку и откинула волосы с лица. – Вот. Правда, странная погода, а? Сколько это еще протянется? – Держась очень прямо, она налила себе вина. – Ну, что новенького, какие сплетни, как бизнес?

– Я слышала, «Чаща» закрывается. Накрывается. И то и другое, – сказала Вэл.

– Да? – встрепенулся Пирс. – Правда?

– Все, продают. Смена собственника.

– И кто покупает?

– Торгуются, – сказала Вэл. – Еще не покупают. «Пауэр-хаус». Христианская шайка.

– Так и называется? – спросил Пирс. – «Пауэрхаус»?

– «Пауэрхаус интернешнл», – уточнила Роузи. – По-моему, у них за рубежом какое-то отделение.

– «Пауэрхаус», – задумчиво повторил Пирс.

– Это большой секрет, – сказала Вэл. – Я думаю, в «Чаще» не хотят огласки, да и эти, на Библии поведенные, хотят оставаться в тени. По крайней мере, пока.

Пирс вспомнил разговор с Бо. Что-то там происходит.

– У них бабла немерено, – заявила Вэл.

– А ты-то откуда все это знаешь?

Вэл рассмеялась и с умным видом задрала бровь.

– Я много чего знаю, – сказала она.

– А к слову, – сказала Роузи, отодвигая стул и вставая из-за стола. – Знаете, ночь просто роскошная. Пошли посмотрим на звезды. Прогуляемся.

У Дальней Заимки Шедоу растекается и на время сворачивает к югу. Небо над ней открывается до самого горизонта. Луна еще не взошла.

– Ух ты, ну и розы у тебя, Вэл! – удивленно воскликнула Роузи. – Смотри, какие у них плоды. Большущие.

– Да ну? – отозвалась Вэл, присматриваясь к кустам, ограждавшим путь к реке. Розы сажала мама, не Вэл.

– Вы их собираете?. – На что?

– В чай. Чай из розовых плодов. Уйма витамина С.

– Нет, не-а. «Алую Розу» ^{159} – да. Розовые плоды – нет. – Она обвела их широким жестом. – Хочешь набрать себе? Сколько угодно. Я сейчас принесу корзинку.

– Нет-нет, подожди. Не возвращайся. Я вот в шляпу наберу.

У Роузи имелась коллекция шляп, старых и новых, больших и малых, шляпы были ей к лицу, она себе в них нравилась, хотя после первой приятной минуты – магазинной примерки, когда Роузи видела, как хорошеет, становится загадочной, интересной и яркой, – она редко их носила. Поводов не хватало. Она сняла широкополую шляпу с плоским верхом и принялась собирать ярко-коричневые шарики, розовощекие, как мордочки эльфов, стараясь не наткнуться на шипы.

– А что это за звезды? – спросил Споффорд у Вэл.

– О боже, – сказала Вэл. – Я в них плохо разбираюсь. Позор, конечно. Но стоит мне заучить, я запутываюсь и опять все забываю. Я знаю, что Вечерняя Звезда сейчас Сатурн. В газетах писали. Вот это вот Млечный Путь, да?

– Ага, – сказал Пирс. – Вон там Лебедь облетает его снизу. Видите большой крест?

– О, – сказала Вэл. – Ни фига себе. Вижу.

– Кассиопея, – сказал Споффорд, вертя задранной головой. – Большая буква «W».

– Правильно. Собственно говоря, кресло. На боку. Мать Андромеды. А вот и она сама. Видите? В оковах.

Он рассказал им старую историю, показал Большой Квадрат – крылья Пегаса, Персей мчится на помощь, еле успел.

– А вот здесь, – говорил Пирс, повернувшись и показывая в другую сторону (небо ранней осени он знал лучше всего, только его-то и удосужился изучить), – над Млечным Путем – Стрелец. Вроде коня, вставшего на дыбы.

– Ой, – сказала Роузи. – И правда похоже. – Где? – переспросила Вэл. – Не нахожу.

Она прищурилась и подалась вперед, словно приблизила голову к черной страничке, на которой все это отпечатано.

– Он не всегда и не везде был конем, – сказал Пирс. – Хотя каждый что-то там видит. В иных странах считалось, что это ворота с Земли на Млечный Путь, путь, по которому души уходят в страну мертвых. По реке или дороге.

– Дверь, через которую мы уходим, – произнес Споффорд.

– Именно. Некоторые народы верят, что когда-то дверь находилась на Земле и под ней не было такой, ну, дырки, как сейчас, и в те времена боги и предки разгуливали по земле.

– А теперь нет, – сказала Вэл.

– Теперь только в одну сторону, – сказала Роузи.

– Теперь только в одну сторону, – повторил Пирс, на мгновение вновь оказавшись в аудитории Фрэнка Уокера Барра, где он почерпнул часть тех историй, что рассказывал там и сям: из всех, кого знал Пирс, только Барр говорил об этом так, словно дверь открыта и сейчас, словно он сам видел, как сквозь нее в обе стороны проходят боги, чтобы появиться в истории, а затем вернуться к звездам и самим стать звездами.

Старина Барр.

Вселенная, в которой мы живем, говаривал он, создана из пространства и материи, но так было не всегда, когда-то она была сделана не из материи, а из времени. Координаты нашей вселенной – это места, координаты прежнего универсума – моменты времени: солнцестояние и равноденствие, переходы Солнца из одного знака в другой, Луны – из одного дома в другой. И хотя мир, состоящий из пространства и материи, не может просто так закончиться, сменившись другим, мир из времени – может вполне. Космическая катастрофа может мгновенно изменить мелодию танца, а герой может снова поправить мир. Тихо и незаметно повторяются циклы, что поддерживают облик вселенной; мир исчезает беззвучно, и возникает новый. И нет мудрее того, кто сведущ.

– Мы приходим через созвездие Рака, – сказал Пирс и неуверенно поводил пальцем. – По-моему, сейчас его не видно. Считается, что наши души приходят в мир через дверь, открытую в Раке.

– И откуда же? – спросил Споффорд.

– Ну, не знаю. Просто свежеизготовленные Богом. Из рая, наверное. По ту сторону звезд.

– Ладно.

– Душа проходит сквозь нижние небеса, то есть Солнечную систему, направляясь к материнской утробе на Земле. На пути вниз, или внутрь, она проходит через сферы, одну за другой.

– Сферы?

– Конечно, планетные сферы. То есть гигантские хрустальные сферы, вставленные одна в другую, а в самом центре Земля – представьте себе, что это так.

– А что, не так? – спросила Вэл и заржала.

– Проходя через каждую из сфер, душа обретает дар или одеяние, некую материальную оболочку, покрытие, и чем ниже душа спускается, тем оно толще. Эти оболочки, или дары, – свойства тех сфер, через которые мы проходим. Это характеры различных планет, и они делают нас тем, что мы есть и какие мы есть.

– Ты все выдумьшаешь? – спросила Роузи, продолжая наполнять шляпу.

– Нет. Ни слова. – Он сложил руки за спиной. – Не выдумываю. Что не значит, будто это правда.

Роузи, оторвавшись от своего занятия, фыркнула в ответ. Споффорд взял у нее полную шляпу и вдохнул осенний аромат.

– И что все это значит?

– Просто объяснение, почему мы такие, какие есть, а не другие.

Теперь Роузи тоже с интересом смотрела вверх.

– Это значит, – продолжал Пирс, – что наша душа, когда попадает сюда и становится частью нашего тельца, которое как раз формируется, – только не спрашивайте меня, как это получается, – так вот, душа приходит уже одетой в особое тело, которое некоторым образом соткано из звездных или планетарных воздействий…

– Астральное тело, – догадалась Вэл.

– Да, – сказал Пирс. – Кажется, так. Да, точно.

– Ну еще бы, – произнесла Вэл небрежно, но с оттенком торжества: очко в мою пользу.

– Поэтому каждый дух, или астральное тело, не похож на другие: он зависит от того, как расположены планеты по отношению к звездам, в каких домах, когда мы через них проходим.

Споффорд созерцал Сатурн, мысленно следуя за душой новорожденного. Кроха, брошенная, как пращой, гравитацией огромной планеты и, конечно, напуганная ее офигительной громадой в окружении хладных колец. Наверное, накопила, пролетая мимо, головокружительных снов на целую жизнь. Он почувствовал мимолетную жалость. Да только неправда это все. Если он в чем и уверен, так это в том, что его душа создана была здесь, среди этих холмов, и не существовала до соития в ту давнюю ночь одной парочки, ныне состарившейся и уехавшей во Флориду; и путь до завершения предстоит еще долгий. Он взял Роузи за руку.

– Все равно классно, – сказала Вэл, запрокинув голову и разинув рот. – Правда.

Они все засмотрелись на небесную реку, по которой неслись звери и птицы, оружие, мебель и люди. Никто, ни один из них, не помнил, как плыл по ней в челне своей души.

Туда, в глубь сфер, сквозь открытую в Раке дверь: как говорят, именно знак Рака нарисован на парусах. Вплывая во внешнюю сферу, сгущаясь и становясь реальней, минуя Сатурн и получая его дары или принимая его удары: так закладываются глубинные основы сатурнианской натуры; повзрослев после этой встречи, душа с любопытством летит дальше, на полных парусах. Несколько эонов спустя ее притягивает огромный Юпитер, у которого Роузи обрела свою щедрость и здравый смысл (Вэл указала, что Юпитер у нее в первом доме, Доме Жизни), а значит – еще одну оболочку; и после невесть какого долгого времени через затворы и шлюзы душа нисходит в сферу ржаво-рыжего Марса. И лучше бы нашей душе здесь не мешкать, теряя былую летучесть и свободу и забывая, верно, зачем она отправилась в путь, и нет ей подмоги здесь, где, как воинские трофеи, свалены Марсовы атрибуты: меч, щит, шлем.

О, эта черная, усеянная звездами пустыня, что безмолвно пролегла от тех краев, где родилась душа, к тому местечку, куда она направляется, точно дитя, слишком малое для школы и летнего лагеря; там может быть весело, а может, и невесело совсем. Но теперь хотя бы Солнце поближе – или это мы на пути своем приближаемся к благословенному теплу? Мы алчно впитываем его, елико возможно (но что, если в тот миг, когда мы проносимся мимо, Солнце тускло и далеко? Если оно отвернуло лик, пребывает в дурном доме, в зимнюю пору? Тогда не будет ли душа тосковать по теплу, жаждать тепла или вечно его страшиться?). Затем Венера – мы следуем этой схеме, но есть и другие, – затем Венера, и, если повезет, она окажется благосклонна; может быть, далеко внизу, на Земле, где Солнце едва отправилось на отдых (так кажется землерожденным), люди как раз смотрят на нее, а она одаряет всех улыбкою безмятежной и волнующей разом – оделяет всех, и нас тоже, пока мы пролетаем мимо, – с тем, чтобы мы сохранили ее. Вслед за ней – Меркурий со своим кадуцеем, будь начеку, у него улыбка хитреца и заговорщика, о чем он знает? А он прижал палец к губам, тс-с, никому ни слова. Все.

Он – последний.

Осталось миновать только влажную Луну, пузырь, полный воды: все скорби и родовые муки собраны здесь; странно, что, ступив на нее, люди нашли одну лишь сухую пыль, – но, впрочем, души их были отягощены телами и заключены в лунные скафандры, а значит, возвращение сильно разнилось с прибытием; куда бы мы ни возвращались во плоти и при жизни, не узнаём ли, что сокровища исчезли, а сундуки пусты?

Там, в сфере Луны, душа наша замирает на время, сдерживая слезы; дивится зелено-голубой Земле и ее оболочкам из воздуха, огня и воды. Душа уж не помнит, отчего не хочет следовать дальше; обремененная уродливой ношей, но притерпевшаяся к ней, она полна беспокойством и томится по дому, однако решает, что это не более чем дрожь предвкушения, когда уже виден конец долгого пути; думает она и о теплой утробе и ее водах. Ну так давайте скорее покончим с этим.

И не может ли потом, много времени спустя, случиться так, что, став взрослым и забыв обо всем – как забыли те, кто смотрел в небо во дворе Дальней Заимки, хотя их души именно так и обрели нынешний облик, – ты встретишь ту, что проделала тот же путь, хотя и в иное время, сквозь схожие, но все же иные небеса? Ту, чья растущая душа была создана из всего, что ты упустил, в чем нуждался, но так и не обрел, чего не можешь понять и назвать, но узнаёшь при встрече и чувствуешь, что близок наконец к совершенной полноте, и знаешь, знаешь наверняка, что, чем дольше ты рядом с этой душой, дополняющей твою душу, тем ближе к исцелению?

О, бойся тогда.

Молодая луна уже взошла и погасила все звезды, кроме самых ярких, когда Роз Райдер, несколько часов спустя, въезжала в ворота имения Винтергальтеров; ворота были открыты, большой желтый дом, украшенный лепниной, спал. Она повернула в сторону домика Пирса, выключив фары; высокая некошеная трава казалась в лунном свете белой и полной жизни. Роз выключила мотор «гадюки», заехав на последний подъем перед маленьким бунгало, и подкатила к домику очень тихо (слышен был шелест травы о раму машины). В домике свет не горел.

Она пришла, не в силах не прийти к нему, но теперь старалась не шуметь, словно боялась его разбудить. На тормоз она не давила, машина, докатившись до стоянки, остановилась сама, и Роз вышла из нее. Оставь она ее здесь до утра, росой покроются сиденья, и руль, и томик стихов (Рильке), и Библия (короля Иакова), лежащие на полу. Время года наступило такое, что пора уж ставить верх на машину, давно пора.

Роз приближалась к своей цели кругами, но не всегда из осторожности. Да, порой из осторожности, как и всякий смышленый зверь, когда подбирается к найденной пище: что за щедрый подарок такой, почему так беспечно брошен, не лучше ли удрать. Но чаще причина была иной; в таких случаях она ходила кругами, приближалась, отступала и вновь приближалась, ждала: ждала, пока сила, что ее притягивает, не преодолеет силу, удерживающую ее (а знала, что это случится). Она ходила, сужая круги, до тех пор, пока не оказывалась достаточно близко, чтобы попасться.

Она подошла к двери, но не постучала, не открыла и не позвала в замочную скважину, а постояла немного, прислушиваясь скорее к чему-то в себе самой, чем к тому, что могло донестись из дома. (Пирс видел – вообразил, – как она стояла, опустив голову, приоткрыв рот, скрестив руки.) Потом она отступила от двери на лунный свет, в котором ее короткое красное платье почернело, глаза вспыхнули, а смуглая кожа сделалась бледной (Пирсу и это было видно, и узенький браслет часов на запястье; он увидел даже – возможно, не сразу, а разглядел позже, через годы, вспоминая этот момент, – блеск на губе от касания языка), обошла дом и оказалась в тени сосен.

Пирс недвижно лежал в постели с открытыми глазами, проснувшись из-за… что же его разбудило? Приближение машины и внезапная тишина (когда-то он удивился, поняв, что шум машины можно распознать так же, как знакомую походку), хлопок дверцы или просто изменение вселенского spiritus,заполнявшего промежуток между ним и ею? Вот она подошла к веранде на заднем дворе, и Пирсу показалось, что она хочет открыть стеклянную дверь, как они сделали вместе в прежнем мире, где встретились впервые. Не вошла ли она оттуда? От окна спальни послышался шум, и Пирс вздрогнул, но это не она – летучая мышь или жук. Он устремил свой дух навстречу ей.

Однажды, когда ей было лет двенадцать, ну тринадцать, ее отец жег кустарник на участке, долго простоявшем в запустении, а они с братом помогали направлять огонь. То ли день был негожим, то ли ветер внезапно усилился; а может, у нее просто не было сноровки, навыка подчинения огня – огромного и опасного, как дрессированный тигр; она так и не заметила, когда он вырвался на волю, просто работала бешено вдоль периметра рядом с мужчинами, сгребая сушняк и бросая его в жадную пасть, как вдруг страшный жар опалил ей лицо и веки (ресницы потом от прикосновения рассыпались в пепел), и тогда только она прекратила борьбу и замерла в его ауре, едва дыша, а соски ее отвердели (отец с братом тоже перестали работать, уставившись на нее; теперь ей казалось, что ее возбуждение передалось им): все существо ее словно сжимала огромная рука, готовая вот-вот стиснуть окончательно.

Пирс знал эту историю (или вообразил позднее, но так живо, что разницы никакой не было), и у него в прошлом тоже был огонь. Она знала его историю и вспомнила о своем огне, когда он рассказал ей, как в детстве случайно разжег лесной пожар в Кентукки. Она уже перешла с веранды в кухню. Пирса изумляла быстрота огня – как быстро он становится неуправляемым, как удивительно, что вскоре его уже невозможно затоптать. Она шагнула в столовую, его кабинет, вдохнула запахи очага и книг, и тут он набросился на нее из темноты.

Одной рукой зажать рот, другой – обхватить туловище. Вот и сомкнулась та самая рука. И в тот же миг он выкрикнул ей в ухо одно невыразимое слово: от этого-то крика (скажет она после) она и кончила.