Текст книги "Дэмономания"
Автор книги: Джон Краули (Кроули)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 42 страниц)
Глава шестая
Однажды зимним днем 1952 года сотрудница библиотеки штата Кентукки, расположенной в городе Лексингтон, выслала одному семейству из городка Бондье книгу ин-фолио в коленкоровом переплете – вместе с другими, старыми и новыми, – в ответ на запрос или предвосхищая его. И живший в глуши мальчик, вырванный судьбой из своего дома на Севере, читал и перечитывал ее; он нашел в ней название для сообщества, к которому принадлежал, которое сам изобрел и в которое посвятил своих двоюродных родичей, чтобы не оставаться одному в тех горах: Невидимая Коллегия. {484} Вот и картинка: крылатый фургон едет без лошади, сам по себе, а внутри у него – таинственные пассажиры. {485}
Теперь, декабрьским днем четверть века спустя, Пирс стоял в отделе «Религия» маленькой библиотеки Карнеги {486} в Блэкбери-откосе, что в Дальних горах, и смотрел на ту же картинку в той же книге, «Демиурги, Дьяволы и Дэмоны Человечества». Пирс не знал, что она есть в этой библиотеке, только переплет не из бордового коленкора, как у той, а из настоящей кожи или кожзама, истертый и мерзко истрепанный на углах и в складках; на корешке выдавлен знак Монады – рогатый малыш, юный геометрический Пан, Омниформ или Пантоморф {487} , сын и родитель всего сущего.
Вот что привлекло его внимание к этой книге: знак. Он снял ее с полки в секции фолиантов нестандартного размера и поднял к свету лампы; еще не успев открыть ее, он знал, что она потребует или предложит что-нибудь. Он едва ли не слышалскрежет шестерней, щелканье затворов механизма, долго простоявшего в небрежении: так в десятках фильмов герои (среди них, конечно, Лу Костелло {488} ), для которых ловушкой стала огромная библиотека, беспомощно перебирают корешки старых книг, пока не возьмутся наконец за нужную – тогда полки плавно раздвинутся, в каменной стене откроются проход и ступени, по которым они должны спуститься.
Пирс передал книгу библиотекарше, которая была знакома с ним уже довольно давно и поприветствовала его улыбкой. Из кармашка на задней стороне обложки она вытащила пожелтевшую от времени карточку, дала Пирсу ее на подпись и проштамповала дату, прежде которой книгу нужно вернуть, иначе полагается штраф.
– Спасибо, – сказал Пирс, и она кивнула, исполнив то, ради чего тут сидит.
В нескольких метрах от библиотеки, вниз по Ривер-стрит, стоит небольшое казенное здание девятнадцатого века постройки, называемое Болл-холл. В нем – просторные коридоры и высокие потолки с узорами из штампованной жести; лифт с решетчатой дверью и красивой медной пусковой ручкой; привратнику даже иногда разрешается его включать. Но большинству посетителей – как Роузи Расмуссен, например, – приходится идти вверх по лестнице; Роузи прыгала через ступеньку, хваталась за перила, задыхалась, тихо стонала в отчаянии – никогда ей не доводилось так стонать. В некоторых лакированных дверях офисов все еще стояли матовые стекла с тиснеными золотыми буквами (архитектор, дантист, топограф), а над ними – фрамуги, что до сих пор открывались и закрывались; другие же двери, в том числе Алана Баттермана, были заменены современными стальными. Его дверь Роузи распахнула рывком.
– Он здесь? – крикнула она сидевшей за столом секретарше.
Та, очевидно, не впервые, видела людей в таком состоянии: быстро встала, сняла с головы наушники и, молча подняв указательный палец – секундочку, – открыла дверь в Аланов кабинет. Он вышел прежде, чем Роузи успела подойти к двери.
– Алан, они забрали ее.
– Роузи. Что?
– Они забрали ее. Я потеряла право опекунства.
– Нет, не может быть. Нет.
– Да.
– Нет-нет. Входите, Роузи. Заходите и садитесь.
Она зашла в кабинет, но сесть не смогла. Ее ранили, а один из первых симптомов – уверенность в том, что такое никак не могло случиться, что в мире, в самом ходе событий произошла ужасная ошибка, которую надо исправить, но это невозможно; такие раны лечатся очень долго.
– Рассказывайте.
– Я пропустила суд.
– Вы не ходили? Забыли? – Даже он не смог скрыть потрясения. Руки Роузи сами вскинулись к лицу.
– Я не забыла. Я была там. Но пропустила суд. Ох, Алан.
Утром она вышла из дома в том же строгом костюме и туфлях на высоком каблуке, которые надевала на похороны Бонн; с собой она несла бумаги и бешено колотящееся сердце; ей уже стало ясно, что она сваляла дурака, полезла, куда дурак боится сделать шаг {489} , или как там говорится. Обычный для нее размашистый жест – оттолкнуть Алана и взяться за дело самой; иногда требовались годы, чтобы загладить последствия таких поступков. Ей уже не хотелось самой иметь дело с адвокатами и судьей. И чем ближе делались время и место, тем яснее это становилось.
Но она пришла, и не просто вовремя, а даже раньше, вдохнула знакомый запах мастики и раздоров в старом здании каскадийского суда и спросила пожилого мужчину в форме, сидящего за столиком, где находится назначенная комната, номер два; он ткнул большим пальцем в коридор, она почти сразу наткнулась на дверь с нужным номером и вошла.
– Господи, – воскликнул Алан. – Роузи.
Казалось, что слушание предыдущего дела затягивается. Большая комната напоминала ту, в которой они уже выясняли отношения с Майком; наверное, эти залы по всей стране одинаковые. Она юркнула в последний ряд, озираясь в поисках Майка и не находя ни его, ни толпы нанятых им юристов, которую ожидала увидеть. Может, им ведомо то, что не известно ей: приходить вовремя не имеет смысла. Она еще раз повторила про себя слова, которые скажет Сэм, если условия изменятся или даже если… Если. Сэм, иногда мамы и папы больше не живут вместе. Она прислушивалась к разбирательству, хотя ничего и не понимала; странно, что люди так живут – как Алан, как намерен жить Майк: себе урвать побольше и поменьше дать другим. Нет, неправильная мысль, мне надо бороться, надо. А еще надо пописать. И вообще, почему такая задержка?
– Это моя вина, – сказал Алан. – Это я во всем виноват.
– Нет, Алан, нет.
Слушание чужого дела наконец закончилось – кажется, ничем, просто прервалось, люди стали выходить, с интересом или без интереса взглядывая на Роузи, а она сидела неподвижно, скрестив ноги; посмотрел на нее и судья, прежде чем скрыться за боковой дверью, как актер за кулисами. Зал опустел. Роузи несколько секунд посидела в тишине, затем раскрыла свои бумаги и посмотрела еще раз, чтобы окончательно убедиться. Старик в форме, направивший ее сюда, появился в дверях и молча, озадаченно посмотрел на нее.
– Вам вторая секция нужна была, – простонал Алан. – Вторая секция суда по семейным делам, этажом выше. А вторая комната – это совсем другое.
Когда она наконец добралась до второй секции суда по семейным делам, она уже понимала, что случилось непоправимое. Комната оказалась пустой. Все решилось за одну минуту, по умолчанию, в ее отсутствие и по причине ее отсутствия.
– Все кончено.
– Они там были, а вы нет, – сказал Алан. – Первое требование в таких делах. Нарисоваться. Примерно так, хотя и в других выражениях, объяснила ей женщина-судья, когда Роузи перехватила ее по дороге на обед: строгая, худая, накрашенная пожилая женщина с кольцами чуть не на всех пальцах и в белой шелковой блузке, чью дорогостоящую красоту Роузи успела отметить раньше, чем судья сообщила, что правом опеки обладает теперь бывший супруг мисс Расмуссен.
– Но вы же объяснили ей? – спросил Алан. Роузи наконец присела, и юрист закрыл дверь в приемную. – Вы сказали, что это ошибка, что вы, что…
– Конечно, сказала. Конечно.
Да ничего она не сказала. Та женщина смотрела на Роузи с жалостью, а может, осуждающе – будто находилась на другом моральном уровне; в двух словах она пересказала свое решение, которого Роузи ждала, кажется, очень долго, всю жизнь, и ответить на которое ей было нечем. Она слышала чей-то смех в конце коридора – там шли триумфаторы, и чей-то голос – ее собственный, но слышный точно со стороны, – голос человека, который еще на что-то надеется: «Может быть, они еще не уехали». Тут Роузи оторвала взгляд от лица судьи и бросилась бежать.
Сперва на стоянку, где не оказалось ни Майка, ни фургона из «Чащи». Затем опять в коридор, пустой, все двери закрыты, обед. К своей машине, назад в Откос, на скорости, какую старый фургон еще не развивал на этой дороге, к дому Бо на Мейпл-стрит. Нету ни Бо, ни Сэм. Не волнуйтесь, сказала женщина, с которой Роузи столкнулась на кухне, – ее забрал папа. А потом – вот сюда.
– Решение вполне апеллируемо, – сказал Алан. – Правосудие явно не соблюдено. То есть в этом-то суть дела! Даже судья должна понять.
Роузи вскочила: до нее дошло.
– Майк, – прошептала она. – Он ведь должен был знать. – Она успела мысленно вернуться к той ужасной минуте в суде: коридоры, люди (судья, охранник, люди в зале), – как еще не раз будет возвращаться месяц за месяцем, наяву и во сне; и ей впервые пришло в голову, что Майк-то должен был знать. – Должен был понять, что я не просто так не явилась. Значит, что-то стряслось.
Темные глаза Алана смотрели сочувственно. Юрист кивнул:
– Конечно. Он точно знал. И ничего не сказал. Ни слова.
Пока она сидела, как дура, попав по ошибке в другую комнату, где решались судьбы чужих людей, Майк стоял перед судьей и не говорил ничего, не просил подождать, не просил о… О милосердии.
– Мы добьемся пересмотра дела, – продолжал Алан. – Это фарс какой-то. – Роузи видела, что он подбирает моральное основание для продолжения борьбы; голова пригнута, уголки губ опущены вниз. – Фарс.
Он уставился в пространство, размышляя; похлопывал по нагрудным карманам в поисках очков, ручки, чего-то еще; поправлял галстук. Словно собирался в бой. Роузи ощутила благодарность, смешанную с болью.
– Алан, – прошептала она. – Я и правда была дура.
– Это не важно, Роузи. Важно, что теперь делать.
– Это важно. Я была дурой, а больше такого права не имею. – Их взгляды встретились. – Послушайте. Я возьмусь за эту работу. Директорскую. Я передумала.
– Вас никто не заставляет, Роузи.
– Как, по-вашему, это поможет? – спросила Роузи. – Настоящая работа? Ведь так будет лучше выглядеть? Не говоря уже о том, что деятельность Фонда для них важна. Разве нет? Ведь так?
– Ну, они когда-то получали какое-то финансирование. Теперь не знаю. Но только из-за этого не стоило бы соглашаться на должность. Я был не прав, когда предлагал.
– Причина не в этом. – Она встала и разгладила юбку, габардиновый деловой костюм. – На самом деле причина не в этом.
– Точно?
– Точно. Чистая правда, – кивнула она. – Думаю, у меня получится. Я должна. Я хочу этого.
Она вдруг ощутила стальную решимость – вот уж чего совсем не ожидала; причиной стала несправедливость, тупая жестокость, и теперь она знала, что не может ни просить, ни умолять, ни даже вступать в сделку с этой безжалостной силой; если бы она зашла в ту комнату с Майком, если бы он проявил хоть сколько-нибудь доброты и любви – Роузи пошла бы на уступки, но теперь это невозможно, и плакать она не станет, не будет она плакать, пока все не закончится.
Она и не плакала весь остаток утра, пока они с Аланом составляли план действий и Алан звонил по телефону, и не плакала еще долго; лишь когда вышла из офиса, и вернулась в свою машину, и на полу возле переднего сиденья увидела туфельку Сэм и огрызок яблока, уже подгнивающий, – Роузи расплакалась. Если из-за того, что она сделала – или не сделала, – она потеряла Сэм, тогда сердце ее, которое только-только начало пробуждаться и расти вновь, умрет навсегда и его уже не оживить: навечно останется в груди холодный потухший уголек.
Но и это еще не самое худшее. «Пусть они не сделают Сэм ничего плохого, – молила она кого-то – не Майка, да и не людей вообще, – пожалуйста, пусть они ничего плохого ей не сделают». Она плакала долго, и боги упивались ее слезами, как извечно упиваются вашими, моими, всех живущих; сладостью слезной они продлевают свою жизнь еще на день.
АВАДДОН – у евреев имя черного ангела, который по-гречески называется АПОЛЛИОН (см.) {490} ; ABA – ангелический светоч, управитель человеческой сексуальности, прислужник САРАБОТА (см.), который владычествует над ангелами по пятницам; но АВВА – это имя Бога Отца, арамейский эквивалент слова «папа». {491}
У Пирса Моффета было два отца, первый и второй. Первый в Бруклине, где Пирс родился, а другой – в том краю, куда первый отправил сына или позволил его увезти: на северо-востоке штата Кентукки. Вторым отцом Пирса стал его дядя Сэм, в чьей спальне Пирс прятал девочку, которую они с кузенами однажды нашли.
Он перелистнул страницы.
ДИНАМИС {492} , в гностической ангелологии один из семи Эонов, которые породили высших Ангелов. Главное мужское воплощение Силы, подобно тому как ПИСТИС СОФИЯ {493} (см.) воплощает Мудрость.
Заперлись в большом чулане на втором этаже, пропахшем шубами и нафталином. Она переворачивает страницы, он читает слова. Обнажены не только ВЕДЬМЫ и ДЬЯВОЛ (ясно виден его скрученный или скрюченный член), но и все БОГИ: спокойная индуистская ДЕВИ {494} вздымает свои округлые груди, а вот АПОЛЛОН, и ГЕРМЕС, и итифаллический {495} САТИР, и ВЕНЕРА стыдливо прикрывает лобок рукою, точно ЕВА фиговым листком, – разом и пряча его, и оттеняя. За дверью его кузина Берд настойчиво шепчет в замочную скважину: что вы там делаете, что вы там делаете.
Девочка была маленькая, остролицая, примерно одного возраста с Пирсом, лет девяти-десяти, но гораздо меньше, шустрая и жилистая. Он запомнил (вспомнил только что, поднял, как из археологического раскопа, сметая щеточкой пыль) ее потрескавшиеся лакированные туфельки и то, как носки при ходьбе сбивались под пятки, открывая грязные белые щиколотки, холодные сухожилия. Но как же ее звали; что с ней вытворяли он и его кузины – издевались над ней как-то или угнетали ее, играли ею, спасали ее. Не спасли ее.
У нее не было матери. Это он помнил. У его двоюродных тоже. Безымянная девочка и то, чем они вдвоем занимались, стала его тайной: первой, какую ему довелось открыть; Роз Райдер стала последней – во всяком случае, пока. Словно поднявшись по спиральной дороге на гору, он увидел, что пришел на то же место, где стоял когда-то, но витком выше. Он видел себя – внизу, на предыдущем витке, в своей комнате в том доме, склонившегося над книгой, над этой или какой-то другой; он с жалостью смотрел на затылок своей большой стриженой головы, на хрупкие сухожилия шеи. Глядя на себя-минувших, словно призраком вернувшись туда, мы открываем новые возможности; Пирс это знал. А не знал он, куда направить стопы, что увидеть. Потому что стыд велел ему восстановить подлинное прошлое, то самое, которое привело к настоящему, – исток и imago; [81]81
Зд.: прообраз ( лат.).
[Закрыть]и если Пирс не сделает этого, ему не вырваться из настоящего и он никогда более не сможет заснуть.
Бриллиантовое колечко покойной жены Сэма Олифанта в маленькой коробочке розового бархата. Футляр пуст. Девочка ли украла то кольцо? А может, он? Что-то с этим кольцом стряслось, за это Пирса направили к Сэму и наказали. Если он это сделал, то ради нее, и даже в заточении и в страданиях он ее не выдал; он ничего о ней не сказал.
Осталась задача – та, что явилась ему в прошлом и осталась неисполненной; ее следовало выполнить теперь – иначе и ради другой женщины. Не для себя, нет, честное слово; это не тот случай, когда терние вонзается в плоть и его нужно удалить, не те раны, которые, по словам психиатров, мы зализываем всю жизнь, пока не вспомним о них и так излечимся: нет, не ради этого и не ради той девочки, для которой он сделал – наверное, возможно – все, что мог; во всяком случае, что сделал, то сделал. Не ради нее и даже не ради Роз.
Так ради кого?
ШЕХИНА, согласно Каббале, искра Божественного присутствия в мире. Часто изображается потерянной, неведомой, презираемой или неузнанной. Иногда отождествляется со СВЯТЫМ ДУХОМ или МУДРОСТЬЮ. В алхимии это чаще всего драгоценный камень, так называемый lapis exulis,камень изгнания нашего {496} , который может быть изготовлен или найден совершенным философом. См. также ГРААЛЬ.
Вечер уже догорал, еще один короткий зимний день прошел незаметно для Пирса. Иногда в серые часы заката и рассвета ему удавалось поспать немного, но только не ложась в постель: сидя в кресле, одетым, словно он и не спит вовсе. Он ненадолго отключился, но снилась ему комната, в которой он сидел, и книга, лежавшая на коленях; проснувшись, он там ее и обнаружил.
Его разбудили свет фар, собачий лай и стук автомобильной дверцы. Он выпрямился – встретить то, что предстояло встретить, и будь что будет; в дверь постучали.
– Пирс, это Роузи, – сказала она. – Можно войти?
– Езжу вот, просто так, – сказала Роузи. – Катаюсь. Мотаюсь по знакомым. Если бы тебя не оказалось дома, наверное, рванула бы к Вэл. Или еще куда-нибудь.
На ней был мятый плащ поверх шерстяной рубашки, по-видимому с чужого плеча, и вязаная шапочка из какой-то другой эпохи ее жизни. Пирсу показалось, что и ей не жарко, но он уже не знал, может ли доверять своим ощущениям; едва ли не все, на что он смотрел, становилось словно бы некрасивее, печальнее, слабее – и чем дальше, тем больше.
– Вот, – сказала Роузи. Возле кресла, на полу она заметила «Словарь Демиургов, Дьяволов и Дэмонов Человечества» и нагнулась его поднять. – Э, да я знаю эту книжку.
– Да?
– Видела у Вэл. Она читала мне из нее отрывки про… не помню точно. Про Платона и любовь. Про Эроса, который маленький мальчик.
– Да.
– Это же Платон сказал, что изначально мы были едиными существами, мужчинами и женщинами одновременно, а потом разделились надвое?
– Ну, в общем. Я и предмет любви. Не обязательно мужчина и женщина.
– Ага, – произнесла она, листая страницы. – Об этом же было в той дурацкой поэме, которую ты нашел. Я ее все-таки прочитала. – Она принюхалась, точно как незадолго до того ее собака. – Знаешь, тебе надо устроить стирку.
– Прачечная далеко. Та, что в Каменебойне, закрылась окончательно. Дрянная точка, туда ей и дорога, но все-таки…
– Поехали ко мне. У нас такая машина – не поверишь. Можно смотреть через окошечко, как стирается белье. Сэм любит сидеть перед ней; говорит, прям как телевизор. – Вряд ли тебе понравится мое общество. Да и вряд ли я смогу вести машину.
– Я тебя отвезу. И сразу же привезу обратно. А ты расскажешь мне, о чем тут думаешь. Расскажешь про чертей и ангелов.
– Я поклялся больше не думать.
– Ну, поехали. – Сказано было с настойчивостью. Роузи осунулась – наверное, тоже долго не спала, весь мир не спит. – Выходи на поиграть. Приходи ко мне в мой дом {497} , – пропела она.
В окнах стояла тьма, и маленькая стрелка на будильнике еще не покинула левое полушарие; двенадцать с лишним часов мрака впереди. В Пирсе проснулась дерзость отчаяния. Ведь только его внутренний мир опустошен, превратился в выжженную необитаемую землю; снаружи все цело, хочет пообщаться, а может, и к рюмке приложиться – почему бы и нет. Он кивнул задумчиво; не бросился тут же собираться, но согласился.
В общем, довольно скоро она усадила его в машину вместе с собаками Альфом и Ральфом, сунула назад набитую бельем наволочку; и по дороге в Каменебойн и Аркадию рассказала, что случилось с ней этим утром: как проиграла дело в суде, проиграла Сэм Майку и «тем людям».
– Роузи, – протянул или, скорее, печально вскрикнул Пирс, – о господи.
Он обхватил макушку, словно от этих известий голова его грозила лопнуть, расколоться.
Она пересказала слова Алана – мол, им это с рук не сойдет, – но голос ее дрожал от сомнений, а может быть (подумал он), как раз от яростной решимости; он выслушал ее внимательно и занес имя Алана в список союзников, хотя теперь и не верилось, как прежде, в те силы, которые представлял Баттерман, – закон, доказательства, разум. Пирсу привиделась Сэм, похищенная у матери, у него, у мира. Последний свет угас. Вот ублюдки. Дорога в дерганом свете косоглазых фар показалась вдруг незнакомой, словно он здесь и не ездил никогда. По бокам проносились темные и радостно-светлые дома: там ничего не знали о том, что случилось с Роузи и Пирсом, да и вообще ничего о них не знали.
– Может, тебе поговорить с ним, – безнадежно предложил Пирс. – Попросить его, ну, попросить…
– Он даже говорить об этом не станет. Он уже высказался: не может-де позволить растить дочку вне его веры. Такого он допустить не может. Сказал, что пойдет на все. – Она утерла глаза рукавом рубашки. – Я знаю, Сэм его очень любит. Может, больше, чем меня. А он стал в последнее время примерным отцом.
Появились ворота Аркадии, большой дом, единственный огонек.
– Да ну, – усомнился Пирс.
– Стал-стал. Добрее. Спокойнее. Не такой – ну, я не знаю – эгоист, что ли.
Пирс хотел возразить, но не смог; у Роз эгоизма, может, и не убавилось, но она, без сомнения, стала как-то спокойнее, счастливее.
– Ничего, это еще не конец света, – сказала Роузи, подъезжая к стоянке. Машину сотряс лихорадочный спазм, как обычно при остановке двигателя. – Люди с таким справляются. Многие. Я читала в журнале.
– Да. Я тоже слыхал.
Невдалеке послышалось что-то вроде ехидного смеха.
– Люди находят какой-то… – Роузи запнулась, – как бы выход.
Вновь, уже ближе, – тот жуткий смешок. Пирс застыл, вглядываясь в темноту.
– Да это овцы, – сказала Роузи. – Споффордовы.
Споффордовы овцы. Пирсу опять вспомнился летний солнечный день в прошлом августе, когда нью-йоркский автобус сломался в Дальвиде, меньше чем в десяти милях отсюда; Пирс направлялся в Конурбану, надеясь устроиться в колледже Петра Рамуса – там, где теперь Роз намеревается получить ученую степень. Ученая степень! – конечно, еще одна маска, еще одно прикрытие темных дел. – Пока его нет, я за ними присматриваю. Они вот так всю ночь.
– Голодные, наверное? – Пирсу вдруг стало их так жалко. – Как им живется без него? Ничего так? Где он сейчас, он вернется, с ним все хорошо?
Роузи ответила, что со Споффордом все в порядке, и с овцами, и Ральф подгавкнул сзади, и ему ответила из темноты собака Споффорда; но было уже поздно, Пирс нелепо всхлипывал, хватаясь за живот и за лоб; Роузи могла только похлопать его по руке и переждать.
– Надо мне выпить, – произнесла она. – Вот что мне надо.
– Ты позвал ее на праздник? – удивленно спрашивала Роузи. – В замок?
На нижней полке шкафа-горки в гостиной она нашла бутылку скотча из запасов Бони и, не обнаружив ничего по своему вкусу, смирилась; Пирс говорил, что это высший класс, а как по ней, напиток отдавал горелыми листьями. Еле слышно было, как в подвале бултыхается едва ли не все Пирсово белье.
– Да.
– Ой, елки-палки, Пирс, да ты втюрился, – сказала Роузи. – Я и не знала. Ах ты господи.
– Да.
– Бедный щеночек.
– Я понятия не имел, что так выйдет, – оправдывался Пирс. – В жизни бы не поверил раньше. Да и теперь не верю. Глупость какая-то.
– Она тебя не стоит, Пирс. То есть пойми меня правильно, не что-то там такое, а просто не стоит она того. Она… она просто женщина.
– Что ж. А я просто мужчина.
– Ты же понимаешь, о чем я.
Он склонил голову. Он понимал.
– Ну и как оно? – помолчав, спросила Роузи. – Чувствовать все вот так обостренно. – Она улыбалась уже по-другому, и во взгляде сквозило любопытство. – Со мной никогда такого не было. Честно, никогда. – Любим и бросаем, да, Роузи?
– Да нет, просто любить и не доводилось.
– А, ничего хорошего, – ответил он и выпил. – Была когда-то такая болезнь, – сообщил он, – а теперь исчезла. Любовный недуг. Его называли amor hereos.Безумная Любовь.
– Да она и сейчас есть. Но у тебя ведь другое. Ну, так что там дальше?
– Некоторые даже старались подхватить эту болезнь. Провансальские рыцари или, во всяком случае, поэты, которые о них писали, так и говорили, что лучше этого нет ничего на свете. Un Dieu en del, en terre une Déesse.
– Бог на небесах, богиня на земле, – перевела Роузи.
– Один Бог на небесах, – уточнил Пирс. – Одна Богиня на земле.
– А, вот как.
– Иногда кое-кто из рыцарей от этого даже умирал. Взаправду. Были такие случаи.
– А мне казалось, полагается куда-то ехать, совершать всякие там подвиги, – заметила Роузи. – Во имя ее.
– Конечно.
– А она все это дело благословляет.
– Конечно. – Тепло болезненно растекалось по груди, рукам и ногам. – Мой бывший учитель Фрэнк Уокер Барр говаривал, – Пирс голосом выделил цитату: – «На образном языке мифологии Женщина олицетворяет все, что может быть познано, Мужчина же – героя, который должен это познать».
– Что познать?
– То, что может быть познано.
– А если к тому времени, как ты соберешься ее познать, ее там не окажется? Если она сама решила стать героем и отправилась на поиски того, что может быть познано?
Она выпила, глядя на него с таким неприкрытым интересом, что Пирс опустил глаза.
– Ну, он говорил не о реальных мужчине и женщине, – ответил он. – Он говорил об историях. Аллегориях там всяких. Он говорил, что Женщина «олицетворяет». – Пирс, – сказала Роузи. – Как будто можно рассказывать такие истории, в которых мужчины тысячи лет ищут женщин, чтобы их познать, и слушатели не будут думать – «это про меня»?
Она разгрызла лед. Пирса вновь посетило ощущение, что он был не прав, совершенно не прав, и он даже понял, в чем именно и как все просто, – нет, сразу прошло, оставив чувство утраты, – но что утрачено, он так и не понял.
– Да, так что ты должен познать? – спросила Роузи. – Кстати.
– А. Ах да. О господи. – Он поднял босую ступню и растер ее руками; холодная, как у трупа. – Знаешь, с этими рыцарями всегда случалось вот что. Если ты заблудился в лесу среди терновника, если не знаешь, куда податься, ты обязательно встретишь отшельника или там нищенствующего монаха; он является, дает тебе ночлег и объясняет, куда двигать. Вручает скрижаль, стих, меч или молитвенник. Раны залечивает.
Он вспомнил Рею Расмуссен, и слезы навернулись на глаза, словно тому виной ее касание или даже память о нем; и если он сейчас опять повернул не туда – не ее в том вина.
– Знаешь что, – сказала Роузи, и он заметил, что ее глаза тоже блестят – неужели из-за его нелепых проблем? Да нет, конечно. – Давай я буду твоим отшельником, а ты моим.
– Ладно, – сказал он. – Попробую, если только смогу.
– Ну и я тоже. – Она встала, нашла бутылку и плеснула еще янтарной жидкости в стаканы. – Заметано.
Выпили еще. Роузи соорудила бутерброды, и они перекусили на большой неуютной кухне, явно рассчитанной на прислугу. Пирс пытался, жуя, объяснить Роузи насчет Роз Райдер.
– Ей нужно быть во власти чего-то, – говорил он. – Чтобы не она принимала решения, а чтобы ее… кто-нибудь захватил, что ли. Взял штурмом.
– Бог.
– Ну, в конечном счете да.
– Или ты. – Она схрупала пупырчатый огурчик. – И типа, как? – Штука в том, что я должен был знать, как именно; это по умолчанию предполагалось. Она положилась на меня.
– А ты знал?
– Учился по ходу дела.
Роузи разглядывала его с улыбкой:
– В постели.
– Да.
– Ну и как далеко зашло?
– Ой-ё. – Он посмотрел вверх, то ли задумавшись, то ли избегая взгляда Роузи. – Ой, здорово далеко.
– Ну, давай рассказывай, – не выдержала она. – Как далеко.
Он попытался рассказать, выкладывая сперва не все карты, а лишь те, что помельче; она слушала, подперев рукой подбородок. Тогда он стал рассказывать подробнее. Порой она смеялась или кивала понимающе.
– Да-а, – приговаривала она. – Да уж. Старушка Роз.
– Дело в том, – объяснял Пирс, – что она действительно такая. В глубине души. Может, я и не прав, но, кажется, сам-то я не такой, ну, то есть в самой глубине.
Только он это сказал, как правда обернулась своей противоположностью, черная птица заложила вираж на фоне солнца и улетела.
– Но вот она – да.
– Так мне кажется.
– Это точно, – сказала Роузи. – Точно, она такая.
Она кивала так ритмично и понимающе («да уж, уж да»), что Пирс замолчал и глянул на нее в недоумении; Роузи поймала его взгляд.
– Что?
– Ты это знала? – спросил Пирс.
– Ха, – сказала Роузи и поднялась на нога. – Я тоже была с ней в постели. Да-да-да. Я ее поимела.
Она широко улыбнулась прямо Пирсу в лицо и потянулась к нему, словно хотела обнять, но лишь положила ему руку на плечо и вытащила из Пирсова кармана сигареты. – Ты? – пробормотал Пирс. – Роузи, ты…
– Ага. У нее классное тело.
Она протянула сигарету, чтобы он поднес огоньку. Наступила ее очередь рассказывать. О том, как прошлой весной… Пирсу ведь известно, что Роз и Майк были любовниками? Да, конечно, как раз когда Пирс впервые сюда приехал. Но Майк и раньше с ней того, когда Роузи была еще миссис Мучо; и вот однажды.
– Он говорил, это сделает наш брак крепче. Свяжет нас. У нас с ним это будет общее. Такие вот узы.
Роузи лыбилась, как под кайфом; вертела сигарету неопытными пальцами, наслаждаясь ею, наслаждаясь вниманием Пирса.
– И не сработало, – предположил Пирс.
– Забавная штука вышла, – сказала Роузи. – О чем у меня до той ночи и мысли не было, так это о разводе. Даже в шутку не думала. Но после – мне даже думать было нечего, настолько все стало очевидным.
– То есть настолько плохо?
– Да нет. Было не плохо. Было… – она небрежно повела дымящейся сигаретой, – даже как-то забавно. Немножко приятно, немножко мерзко.
– Угу.
– Во всяком случае, это не была последняя капля. Нет, дело не в этом. Тут скорее я пыталась уйти от решения, от того, чтобы все обдумать. То есть это и было решением, но только я его приняла другим… способом. – Она бросила на Пирса вопросительный взгляд – понял? – и добавила (или подумала; позже она не могла вспомнить, вслух она это сказала или про себя): – Наши тела со всеми их чувствами словно живут другой, отдельной жизнью, в которой мы иногда участвуем, – словно заглядываем в нее, когда тела наши делают что-нибудь удивительное. Как тогда: заняться этим с Роз означало порвать с Майком, хотя мне самой это было совсем не очевидно. Как-то вот так. Или еще бывает: вдруг поймешь, что любишь кого-то до смерти, и сама удивляешься. Или наоборот, вдруг уже не любишь, ни секунды больше не можешь любить. Так неожиданно. Но может быть, все это совсем не вдруг.
Пирс не ответил, но Роузи заметила это не сразу.
– Так что ты думаешь? Дурацкая мысль?
– Я… – промямлил Пирс.
Требовалось чудовищное усилие, чтобы собрать опустошенное и разбитое «я», разобраться в словах Роузи и дать ответ. С ним такого никогда не случалось, но вполне возможно, что бывает и такое. Может быть, завтра или послезавтра его беда сгинет, так же внезапно, как появилась; может, она уже позади, только он этого еще не понял.
– Ну, так как? – спросила Роузи, посмеиваясь: да что я там знаю.
– Нет, ну… – сказал Пирс. – Это… это мысль.
Роузи взяла бутылку и, наполняя стаканы, подняла на него смеющийся прищур глаз.
– У меня есть еще более дурацкая, – сказала она. – Хочешь услышать?
