Текст книги "Дэмономания"
Автор книги: Джон Краули (Кроули)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 42 страниц)
Глава восьмая
Утром Роузи Расмуссен отвезла Пирса домой и, когда Пирс уже хотел улизнуть от нее в свой неприветливый домик, остановила его и заставила обнять себя, прижавшись своей гладкой щекой к его небритой и грубой. Они уже сказали друг другу, что прошедшая ночь, конечно, на самом деле ничего не значит, хотя и жаль, что иначе быть не может; во всяком случае, Роузи так сказала, а Пирс согласился.
Но вечером она все же позвонила.
– Я наконец поговорила с Майком, – сообщила она.
– Да?
– Только что, по телефону.
– А.
– Сказала, что считаю его поступок нечестным. Сказала, что если он сделал это по велению своей религии, тогда его вера – сплошное вранье и сам он лжец. Сказала, что если Сэм из-за них окажется в опасности, тогда я…
Пирс вслушивался в тлеющее молчание. Потом Роузи призналась:
– На самом деле я ничего этого не говорила.
– Нет?
– Нет. Только, ну, спросила, когда смогу ее увидеть. Как передать ей кое-какие вещи. Объяснила, как продлить рецепт. Всякое такое прочее. Что я буду просить нового слушания.
– Да.
– Знаешь, что он сказал? Сказал, что, пока правила не изменятся, он вообще имеет право не позволять нам видеться. Так и сказал. Но тем не менее позволять будет. – Вот черт. Роузи…
– Я с ней поговорила. Немножко.
– Да?
– Буквально одну минуту. И все.
И снова молчание, долгое и безрадостное.
– Ну а ты чем занимаешься? – спросила она.
– Делаю костюм. К маскараду.
– Правда? И в кого ты нарядишься?
– Не скажу.
– Да ладно, скажи.
– Скажу только одно, – ответил он. – Наряжусь тем, кем я не являюсь.
Он подумывал надеть голову шахматного коня – вроде шлема доброго Белого Рыцаря, проводившего Алису через последний лес на пути к коронации. Но маски он делать не умел и, не имея представления, с чего начать, построил каркас из картона и клейкой ленты, поглядывая в лежавшую на столе энциклопедию, открытую на разделе «Скульптура» – на анализе незаконченной конной статуи Франческо Сфорца работы Леонардо {512} . Размашистый изгиб шеи получился неплохо, но пропорции черепа и носа вышли грубовато, неблагородно; возможно, не стоило кроить гриву из старой мутоновой шапки, найденной в «Постоянстве памяти»: слишком уж она оказалась пушистой и густой; а уши, сами по себе аккуратно вырезанные и вполне удачные, получились уж слишком большими по сравнению с головой – чрезмерно и вульгарно большими, – а переделывать не было времени, и Пирс, осматривая маску, ощутил, что не случайно все так сошлось, не по его воле вышло; разве что все в своей жизни он выбрал сам, тогда и это тоже.
ОСЕЛ: Самый знаменитый Осел в литературе – это «Золотой осел» Луция Апулея. {513} Приехав в далекую страну, Апулей безумно влюбился в рабыню Фотиду, прислужницу чародейки. Фотида добывает у ведьмы для своего возлюбленного снадобье, которое, как надеется Луций, превратит его в сову, однако на деле обращает его в Осла. В таком состоянии ему приходится страдать и трудиться, его бьют и бранят, и человеческий облик возвращается к нему только после явления богини ИСИДЫ (см.). Та поднимается из моря, одетая в ночное небо и звезды, и говорит, что она – все боги и богини, вместе взятые. Луций становится ее почитателем и наконец исцеляется, съев по ее указанию розу. См. АЛЛЕГОРИЯ.
Крупные зубы из папье-маше он (подчиняясь очевидности) покрасил в желтый цвет. В «Иероглифике» Валериана Осел – символ Ученого, что смиренно жует книжную сухомятку, усердно трудясь во имя познания. Влажно блестят лакированные глаза – может, и неглупые, но малость косят, и не так-то легко заставить их смотреть в одну сторону. Левая сторона шальная и дерганая, правая терпеливая и смирная.
На Осле Иисус въехал в Иерусалим, и крестьяне до сих пор видят Крест в окрасе ослиной спины; «Золотая легенда» {514} гласит, что Осел, на котором восседал Спаситель, стоял подле Его яслей в ночь Рождества. Поэтому нередко во время процессий дарохранительницу с освященной гостией везут на Осле: как говорится, asinus portans mysterium [84]84
Осел, несущий таинство (лат.).
[Закрыть] {515} , скромный прислужник, не способный понять возвышенного.
Пора примерить маску. Пирс хотя и бодро отвечал Роузи, но все же боялся, что нарушил установленное ею правило, и когда он наденет эту голову и его жаркое дыхание смешается с запахом папье-маше, то окажется тем, кем и является; хоть Пирс и надеялся, что этого не случится, но чувствовал, что надежды напрасны.
Бруно с удовольствием насмехается над педантами, называя Осла скакуном МЕРКУРИЯ (см.), но в классической традиции это животное ПРИАПА (см.); собственно, Приап сначала сам был Ослом, и ослов ему приносили в жертву; но это также и животное САТУРНА (см.); в древней Европе на сатурналиях под Новый год Осла убивали. Он до сих пор появляется на Рождество во французской пантомиме, но уши его стали длинноухой шапкой: дурак, погибающий, чтобы возродиться.
Нанеся последние мазки, приклеив пушистые ресницы из закрученной бумаги, Пирс поставил маску сушиться на кухонном столе – пусть стене глазки строит, – хлебнул горячительного и лег поспать или хотя бы просто полежать на кушетке в кабинете; ему и оттуда видны были зубы и морда этого создания.
А через какое-то время Пирс услышал и его голос: он звучал вполне внятно и рассказывал историю своей жизни.
Когда-то,начал он, я был настоящим Ослом. {516}
Конечно, Пирс уже спал, а может быть, этот гротескный образ сложился позже – «ложная память» о том, как он лежал на кушетке и, натянув плед до самого носа, вытаращив от страха глаза, слушал разглагольствования полой штуковины из бумаги и клея. А может, ни то и ни другое, а просто разыгрывалось ludibrium [85]85
Выдумка, пустячок, шутка, розыгрыш (лат.).
[Закрыть] {517} об осле – спасителе мира по имени Онорио.
Я вырос в окрестностях Фив; однажды я пасся там на обрывистом берегу и увидел чудесный кустик чертополоха, в который возжаждал вонзить свои зубы. Я был уверен, что, вытянув шею, смогу дотянуться до него, и пренебрег Рассудком и здравым природным Смыслом (ибо был всего лишь Ослом); я тянулся все дальше и дальше, пока не упал. Тут мой хозяин увидел, что купил меня для воронья.
Освобожденный от телесной темницы, я стал блуждающим духом без телесных органов; и заметил при этом, что, принадлежа к духовной субстанции, не отличаюсь ни по роду, ни по виду от всех других духов, которые при разложении разных животных и сложных тел немедля отправляются к Перерождению. Я увидел, что Фатум не только в области телесной субстанции создает с одинаковым равнодушием тело Человека и тело Осла, тела животных и тела, считающиеся неодушевленными, но и в области субстанции духовной относится равнодушно к тому, какова душа – ослиная или человеческая, душа, образующая так называемых животных, или душа, находящаяся во всех вещах. Все духи происходят от единого духа, Амфитриты, и вернутся к ней опять.
Так поступил и я: проскакал по полям Элизиума, не испробовав воды быстрой Леты, вместе с толпой теней, главным проводником которой был Меркурий. Я только сделал вид, что пью эту жидкость вместе с другими душами, в действительности же лишь приблизился и коснулся ее губами, чтобы обмануть Стражей, для которых достаточно было видеть мокрыми мой рот и подбородок. Я вернулся через Роговые Врата и – на сей раз по собственному выбору – направился не в нижние глубины, а в горний воздух и спустился у знаменитого ключа Иппокрены на знаменитой горе Парнас и там, хоть Фатум предписывал мне оставаться Ослом, благодаря своей силе вырастил по бокам пару крыльев, вполне достаточных, чтобы поднять груз моего тела. Я стал Летающим Ослом, Пегасом!
Точно, это Cabala del Caballo Pegaseo {518} – история, или кабала Бруно о Вселенском Осле, смирном/задиристом, ленивом/трудолюбивом, мудром/глупом, упрямом/покладистом, маленьком сером Онорио, Крылатом Скакуне каждой эпохи, которого всякий раз по окончании его земной жизни поглощает Амфитрита, сиречь Полнота, и всякий раз исторгает обратно.
Затем я был сделан исполнителем многих повелений старика Юпитера, служил Беллерофонту, когда он освобождал девицу Андромеду {519} от уз, которыми она была прикована к Скале, – без моей помощи он бы не справился; я пережил сотни приключений, умирал и возрождался в сотнях героев и педантов, из которых не последний Аристотель. В отличие от моего брата, описанного Апулеем, Человека, ставшего Ослом, я Осел, ставший Человеком. В заключение я был возведен на звездное небо между границами созвездий Андромеды и Лебедя с одной стороны, и Рыб и Водолея – с другой.
Однако труды его не закончились, Гермес-Меркурий находит для него все новые поручения, в каждом веке есть, где развернуться Ослу. С ревом и брыканием или спокойно и терпеливо Онорио вновь и вновь возвращается с прохладных небесных берегов и просторных зеленых полей, чтобы воплотиться на земле в coniunctio oppositorum– лучшее и худшее: чтобы показать нам, что такое знать и страдать. Или смеяться и отвергать страдания, что одно и то же.
С теми, кто готов слушать, говори [так наставляет его Меркурий]. Соображай и размышляй среди математиков; спорь, спрашивай, учи, разъясняй и определяй среди испытателей Натуры. Бывай у всех, обсуждай со всеми, вступай в братство, будь Единственным со Многими, властвуй над всеми, будь всем.
В застенках венецианской инквизиции Бруно пересказал всю историю Онорио соседям по камере. {520} (Он им и судьбу предсказывал, вписывая фразы из псалмов в круги, нарисованные на полу.) Он говорил: Самсон перебил тысячу филистимлян ослиной челюстью {521} , а что бы он мог сделать целым живым Ослом? Он говорил – а мы знаем это от самих узников, ведь среди них сидела пара шпионов, которым поручено было записывать все его слова, – что Папа Римский – великий Осел, что монахи (в числе которых когда-то он сам состоял) – сплошь ослы, и все учение Святой Церкви – dottrini d'asini. [86]86
Учения ослов (ит.).
[Закрыть]Бруно, конечно, знал, что на него донесут. Он надеялся, что венецианские инквизиторы поймут шутку и оценят ее.
Венецианцы, конечно, все это записали и, возможно, оценили.
Когда римская инквизиция потребовала, чтобы Бруно передали им (они двадцать лет ждали возможности побеседовать с ним о его взглядах), венецианцы, обычно противившиеся таким требованиям, уступили. Бруно отвезли в Рим. {522}
Кажется, железные решетки и каменные стены ему совершенно нипочем {523} , —писали из Венеции в Рим. – Ноланец ведет себя так, словно он важный гость, а на допросах отвечает с готовностью и не держится за свои убеждения – не из страха, а словно чтобы не обижать нас, хозяев дома. Он уверяет, будто искал аудиенции Его Святейшества, для которого у него есть известие чрезвычайной важности, и с поклоном благодарил нас за доставку на место.В конце письма об этом странном человеке, которого венецианцы держали у себя, не понимая его, стояла приписка: Если выяснится, что он безумен, мы просим, чтобы к нему, елико возможно, было проявлено милосердие.
День умирал и тени удлинялись, а по всем Дальним горам люди, смеясь над собой, наряжались перед зеркалами, чтобы явиться теми, кем они не являлись.
– Сивилла, – представилась Вэл. – Я о ней в книжке прочла – ну, той, которую тебе давала.
– В «Словаре», – вспомнила Роузи. – Он сейчас у Пирса лежит.
– Так вот почему ее не выдают в библиотеке. Пришлось все делать по памяти.
Объемистая Вэл красовалась в белых простынях, надетых поверх длинной розовой нижней рубашки, золотистая веревка спускалась меж грудей и опоясывала талию; довершали одеяние накидка с капюшоном и золотистые кудряшки парика. В руках она держала большую несшитую книгу – нет, скоросшиватель с обгоревшими листами.
– Ничего так, – сказала Роузи, – А кто это?
– Сивилла. Предсказательница. Знает тайны будущего. Оракул.
Роузи рассмеялась:
– Правильно. Хороший выбор.
– «Явитесь теми, кем не являетесь», так ведь?
– Так.
– У нее была такая книга, сплошные пророчества об одной семье. Она пришла с ней к предводительнице клана, матриарху {524} , и говорит: хочешь, продам ее, ну скажем, за сотню золотых.
– Ага.
– Та колеблется. Сотню? Нет-нет. Слишком дорого. Тогда Сивилла берет одну страничку – один листок, так?
– Ну.
– И бросает в огонь. Какого черта! Ладно, говорит Сивилла, но теперь цена выросла до двухсот. Двести? За меньшее? Не станет она платить больше за меньшее. Тогда Сивилла вырывает еще лист – и тоже в огонь.
Роузи засмеялась – до нее дошло.
– Теперь книга стоит триста. – Вэл подняла три пальца. – Матерь фигеет от того, как Сивилла жжет будущее. Просто в ярости. А, слишком дорого? Ладно, еще страничку в огонь. Цена еще возрастает.
– Ну и?
– Дошло до тысячи, осталась одна страничка – матриаршица платить не хочет. В огонь. Но не успел лист догореть, мать кричит: подожди, я заплачу! Сивилла хватает листок из огня, остается половинка. – Вэл зло ухмыльнулась. – И та заплатила.
– Это предупреждение? Твоим клиентам?
– Клиентам? – оскорбленно переспросила Вэл. – Ну а ты сама что? – Она показала на будничную одежду Роузи. – Ты – это ты и есть. Разве так уговаривались?
– Знаю. Придумаем что-нибудь.
– Роузи! Начало через два часа!
– Да знаю, знаю. Ну, давай посмотрим.
Она оглядела гостиную и холл Аркадии, словно бальное платье и крылышки феи могли висеть на вешалке в коридоре или на дверце гардероба.
– Я тут с ума чуть не сошла, – проговорила она. – Сэм. Майк. В смысле, все это у меня из головы не идет.
Дверь под лестницей вела в подвал. Роузи чуть приоткрыла ее и заглянула внутрь; подумала о вещах, крутившихся там, внизу, в стиральной машине; подумала о Сэм, о Пирсе, о бывшей экономке Бони миссис Писки. Потом закрыла дверь.
– Ну ладно, – сказала она.
Роузи поднялась по лестнице, и Вэл пошла за ней; ее раньше никогда не приглашали туда, она и не напрашивалась, даже насмешливо фыркнула бы, предложи ей кто осмотреть комнаты. Какая широкая темная лестница. В глазах у Роузи зажегся тревожный огонек, она словно видела прямо перед собой незримое другими.
Роузи вошла, а Вэл остановилась в дверях.
– Это его комната?
– Ага.
Стариковский запах выветрился еще не до конца; на середине большой кровати, где Бони спал год за годом, осталась вмятина. Вэл осторожно вошла. – В общем-то, он был сукин сын, конечно, – сказала Роузи. – Но добрый ко мне.
Она отворила зеркальные раскладные дверки стенного шкафа; отраженная в них комната распалась и разлетелась в стороны. Полгода назад Роузи выбирала здесь погребальный костюм для Бони.
– Так, придется тебе помочь мне, – велела Роузи. – Вот. – Она достала и подала Вэл костюм-тройку из харрис-твида {525} .
– Ой, нет! – воскликнула Вэл.
– Мне эта комната нравится, – заметила Роузи. Она оживилась и принялась набирать скорость, как поезд, который отходит от станции, преодолевая инерцию, которая потом будет его подгонять. – Нравятся эти большие окна, шкафы. Мой шкаф… – Роузи махнула рукой – мол, ничего, пустяки, не важно. Она выдвинула ящики, вынула из стопки белую рубашку (миссис Писки когда-то постаралась) и с хлопком расправила ее, точно флаг. – Как думаешь, стоит мне перебраться в эту комнату?
– А черт его знает, – ответила Вэл.
Роузи сняла свитер и надела мягкую рубашку Бони.
– Наоборот надела, – хмыкнула Вэл.
– Вот и помоги мне, – попросила Роузи.
Вэл шагнула к Роузи. Та накинула рубашку задом наперед – Бони любил просторные сорочки, и эту нетрудно было застегнуть на спине.
– Боже ж ты мой, – пробормотала Вэл.
– Отложные манжеты. – Роузи вытянула руки. – Нужны будут запонки.
Затем настала очередь большого галстука; Вэл выбрала темно-бордовый с неярким узором, накинула его зловещей петлей на шею Роузи и стала примериваться, как завязать узел. Роузи, стоя к ней спиной, пыталась помочь словами и жестами: вот так нужно.
– Вокруг через верх, продела обратно и вниз.
Получилось удовлетворительно, хотя до виндзорского узла-самовяза {526} Бони было далеко. Затем жилетка, шерстяной стороной назад, шелковой вперед. Роузи застегнула поясок, а Вэл пуговицы.
– Наверное, я переберусь сюда, – сказала Роузи. – В эту комнату. Думаю, да. Только ее надо покрасить. В белый цвет.
– Просто в светлый, – откликнулась Вэл.
– Это все уберем, – продолжала Роузи.
Она имела в виду темные офорты с церквями и монументами Старого Света, кресло на колесиках и темные шторы. А спать можно на его кровати. Вполне.
С брюками пришлось помучиться: они были продуманы тоньше, чем Роузи могла представить, и никак не хотели надеваться задом наперед, да к тому же оказались длинноваты. По-девчоночьи проказливо хихикая, костюмерши взяли ножницы и стали резать дорогую ткань.
– Ну а как насчет… – начала было Вэл, вертя голову Роузи, торчавшую из костюма задом наперед, как у сломанной куклы, словно повернули вокруг оси.
– Ах да! – воскликнула Роузи и вразвалочку вышла из комнаты, а Вэл покатилась со смеху, глядя, как она идет; Роузи осенило.
Где-то на первом этаже, в каком-то из ящичков, набитых всякой всячиной, – она прямо-таки видела этот ящик и, кажется, могла в нем мысленно порыться – вот только вспомнить бы, где он находится.
На первом этаже тоже все переделаю, думала она. Сниму кружевные занавески, пожелтевшие, как покровы мумии, и тяжелые шторы; обои переклею. Ага. Точно. Вот эти кожаные диванчики тоже убрать, прежде всего тот, на котором у Сэм случился первый приступ.
– Ага, вот.
Роузи подошла к старому комоду в гостиной – тому самому, на котором прежде стояла шкатулка с хрустальным шаром в кожаном мешочке, – заранее предвкушая находку. Выдвижные ящики скрывались за дверцами комода: к чему такая таинственность? Роузи выдвинула самый нижний (когда только успела там полазить и запомнить, что где лежит? А, не важно, когда-то успела) и принялась рыться: куча старых открыток и журналов, большие карманные часы, календарь. С минуту рассматривала фотографию, подвернувшуюся под руку; ферротипия, наверное, – всего несколько квадратных дюймов: мальчик в осеннем саду, в костюме Елизаветинской эпохи. Кто это и где? Положим обратно. А вот то, что нужно: белая маска. Печальное белое тонкое человеческое лицо; толстая верхняя губа придает ему вид черепа без нижней челюсти, но изящный нос и лоб по-своему даже красивы.
– Вот, – утвердила она.
Этикетка на внутренней стороне гласила: La Zanze Venexiana Maschere espressive. Neutrie larve. [87]87
«La Zanze», венецианский мастер выразительных масок. Простая маска ( ит.).
[Закрыть]
Роузи взяла маску и связала ленточки на лбу, так что белый нос уставился назад, туда, откуда мы пришли, а длинная венецианская губа повисла прямо над узлом галстука. От неожиданности Вэл громко ахнула. Роузи попятилась в ее сторону, протянув вывернутые за спину руки. Но она еще жутче смотрелась, когда шла вперед, как на пущенной задом наперед кинопленке; кукольный старик, у которого все сгибается не там, где надо.
– Ну вот, – сказала Роузи. – Все.
Почти все. Бони Расмуссен слышал их, стоял и ждал, можно сказать, со слезами на глазах – будь у него глаза, способные плакать, – с гневом и бессильным желанием, со злостью на себя самого и свою беспомощность и тоской, которую он старался направить на них, как фонарь или солнечный зайчик: пусть увидят наконец, что ему нужно. А ему самому не видно было ничего, кроме двери, перед которой он стоял, – вот, она как будто чуть приоткрылась.
– Или продать это все? – спросила Роузи, и ответ озарил ее одновременно с вопросом. – Продать Аркадию и просто снять где-нибудь офис. Как ты думаешь?
– О господи! – в ужасе воскликнула Вэл, которая уже много лет продавала свой собственный дом.
А сама подумала: продашь так продашь, почему бы и нет. От холодного сквознячка возможногов груди у нее захолонуло, и она припомнила (так бывает в дневные часы: увидим что-нибудь или ощутим на языке – и толкнется что-то в памяти или душе) сон, увиденный минувшей ночью – или раньше? Ей приснилось, что звездной ночью она вышла к реке, и смотрит вверх, и впервые узнает все созвездия – зодиакальные и прочие; лики их так же знакомы ей, как имена: она знала их всю жизнь. Перебирая по очереди, она возглашала простонародные названия: Горшок и Кастрюлька, Свадебное Платье, близнецы Космо и Отто, Мальчишка-цирюльник, Гарольд Великий, Рыжий Муж, Омфал, Среда Мужельник Женица, Большой Жук. Среди них катились яркие планеты, круглые, как игральные шарики. Она проснулась со всеми этими дурацкими названиями в голове, хотя теперь уже и не помнила их; но тогда, лежа утром в постели, она впервые подумала, что, может быть, мама ошибалась.
Может, мама ошибалась. А если то, во что она с таким удовольствием верила и что причиняло Вэл такую боль, – вовсе не правда? Подумать хорошенько, так во всей этой истории слишком мало определенности, и при желании в нее можно просто не верить.
Она и не будет верить. Ее отец? За такое знание не стоит платить: пусть горит синим пламенем.
Роузи, прикрыв кудри (тоже задом наперед, конечно) твидовой шляпой, без которой Бони с октября по май не выходил из дома, стояла спиной к трюмо и пыталась разглядеть себя в зеркало. Вэл, прочувствовав свое отречение, отказ от всяческих претензий, начала тихонько посмеиваться, но, увидев Роузи, расхохоталась в полный голос. А Роузи увидела невероятное: в первый и последний раз она и та, что в зеркале, смотрели в одну и ту же сторону.
И в этот миг – в ответ на смех Вэл и Роузи – дверь перед Бони открылась (хотя входная дверь Аркадии оставалась запертой), и он вышел: так порыв ветра или даже легкий сквозняк выносит в открытое окно легкую занавеску.
О, благодарю тебя, дитя. О, хвала Богу или времени. Он освободился от Уны Ноккс, Великого Архонта забвения: теперь он не растворится навеки в ее объятьях, как опасался до сих пор.
Однако ему придется бороться с другими: Бони Расмуссен ничего не сделал, чтобы подготовиться к путешествию, – да он вообще ничего не делал, только алкал; ему предстояло пересечь все сферы, и его могли остановить уже на подходе к лунной. На пути, ведущем вверх, опасных созданий не меньше, чем на темной тропе, ведущей вниз, и едва ли не каждого, кто отправляется в путь, останавливают и заворачивают обратно: кто-то не освободился от вещей, у кого-то в горле сухость кладбищенской пыли, он жадно пьет из серебристой реки – и уплывает вниз по течению с мириадами душ, утративших память, ко Вратам, открытым в созвездии Рака, к началу. Если, к примеру, в сфере Огня Бони не даст верные ответы на нелегкие вопросы, которые предстанут ему, то останется со многими обитающими в той сфере душами – теми, что, виясь, мелькают перед нашими глазами, если долго смотреть в ясное небо, – покуда яростью не пожрет себя сам, а тогда искрой вернется на землю – одушевлять слизня, устрицу, улитку.
Ничего этого он пока еще не знал. Он только-только отправился в путь, быстро и широко шагая (казалось ему) по дороге к не столь уж далекому дому Феллоуза Крафта, куда он и направлялся в ту июльскую ночь. Что-то он хотел там увидеть или забрать оттуда, но нет, не туда лежал его путь, не вперед, а ввысь, по невидимой лестнице, уходящей в небо.
Ни Вэл, ни Роузи не подозревали, что совершают, хотя обе ощутили внезапный холодок, когда он прошел мимо, и оглянулись, не из подвала ли в открытую дверь дует сквозняк. Нет; Роузи просто хотела нарядиться подобающим образом, явиться той, кем она не являлась, во всяком случае, до сих пор. Ведь на ней лежало то же обязательство, что и на каждом из приглашенных, она же его и придумала – и для себя исключения сделать не могла, да и не хотела. – Придется опять переодеться, – сказала она.
– Что?!
– Надо же надеть под это кальсоны или что-то такое, – объяснила Роузи. – А то я задницу отморожу.
– Кто ты? – спросил Пирс Моффет у фигуры, возникшей в дверном проеме при свете лампы.
– Ночь, – ответила та.
– Беззвездная?
Рукою в черной перчатке она вынула из-под траурных покровов и показала ему звезды: ожерелья и браслеты из поддельных бриллиантов.
– Безлунная? – спросил он еще.
– Но я же Ночь, а не свет, – ответила она. – А ты кем будешь?
– Примерно тем же самым, [88]88
Английские слова «ночь» и «рыцарь» (night/knight) – омофоны ( Прим. пер.)
[Закрыть]– сказал он. – Вернее, Рыцарем, Шахматным Конем – во всяком случае, с этого я начал. Но что-то не заладилось.
Он взял ее за руку – гостья не очень твердо стояла на высоких каблуках – и помог взойти по ступенькам в дом. Роз была одета в черную мантию, оперную пелерину с высоким воротником, а еще она прихватила шляпку и муфту из переливчатого меха. Пирс включил все лампы. Готовая голова стояла на столе.
– Ничего себе, – сказала Роз, обернувшись с улыбкой. – Ого-го. Здорово.
– Здорово, – согласился он. – Но это не Конь.
– Да как-то не очень похож.
– «Мне девица, садясь на осла, – процитировал Пирс, – подержаться немного дала…»
Роз понимающе засмеялась.
– «Не за мягкий задок, – продолжал Пирс. – А за уши и бок…»
– «Ведь держал я…» – подхватила Роз.
– «…всего лишь осла», – закончил Пирс.
Его вечерний костюм был с большим трудом найден в «Постоянстве» – пиджак и брюки от разных комплектов, но только эти подошли по размеру; ночью, в темноте, никто не заметит.
К огромной голове он приладил бумажный воротник, похожий на крылья летучей мыши, и полушелковый галстук-бант. Он надел маску, и Роз тихонько взвизгнула от удивления или испуга: древний, всеобщий ответ маске, от которой некогда зависели визиты богов и мертвых.
LARVA, маска; также ПРИВИДЕНИЕ (см.) или ПРИЗРАК. Человек, ставший Богом, или наоборот; держатель и одержимый в одном лице.
Говорят, что въехавший в Ад на Осле не попадет под власть ДЬЯВОЛА (см.), но как это осуществить, нигде не объясняется.
– А это откуда? – спросил он, увидев в лунном свете ее машину. – Опять из проката?
– Подруга одолжила, – сказала Роузи и похлопала по машине. – «Котик».
– Котик – это машина, а не подруга, – уточнил Пирс.
– На моей все равно нельзя ездить. Окошко, я же тебе говорила.
– Да.
Она немного помолчала, словно вспомнила что-то важное или только сейчас поняла, где оказалась, и это ей не понравилось.
– Мне надо будет уехать пораньше, – сказала она. – Не позволяй мне, ну, знаешь. Задерживаться. Понимаешь?
– Ладно, – сказал Осел. – Обещаю.
