Текст книги "Дэмономания"

Автор книги: Джон Краули (Кроули)

Глава девятая

Все говорили, что никогда не видели Баттерманз таким: яркие и ярко освещенные знамена свисали со стен, на башнях развевались флаги. Кое-кто в юные годы плавал на лодке на этот остров выпить пива и потрахаться или пострелять в крыс из 22-го калибра. Только самые старшие помнили времена, когда парк развлечений работал, пристань действовала и с берега было слышно, как в замке играет оркестр.

У пристани стояло экскурсионное судно, арендованное Роузи, – плоскодонный пароходик, похожий на маленький автобус с гребными колесами, который всю ночь курсировал между замком и берегом. Гости собирались группами на причале в ожидании корабля, выдыхали морозные облачка под светом ламп, отчаливали, смеялись. Алан Баттерман помог Роузи составить список гостей: кого нужно пригласить обязательно, и если уж звать этих, то кого еще не забыть. Многие важные персоны носили фамилии, знакомые Роузи с детства, – тени прежнего большого мира, который был заперт или сохранен в этом, маленьком, похожем на прежний: одних Роузи помнила еще малышами, с другими познакомилась в июле на похоронах Бони; здесь были юристы и бизнесмены, заседавшие в школьных комитетах и городском совете, торговцы недвижимостью, владыки водопровода и отопления; они были смущены, а может, притворялись (или то и другое сразу) – и рады познакомиться наконец с Роузи, рассмотреть получше это сказочное существо ^{527} , только что вылезшее из своей норы, за которой они долго и неотрывно наблюдали, – а еще они были очень благодарны (во всяком случае, по их словам) за все, что она сделала: здесь восхитительно, просто восхитительно.

Алан, одетый в одолженную у кого-то судейскую мантию и завитой судейский парик, знакомил ее с теми, кого знал, и где бы Роузи ни проходила, она слышала за спиной смех и думала про себя: интересно, знают ли они, что это костюм, галстук и шляпа Бони. Теперь она чувствовала себя неловко и немного глупо и отчасти жалела, что не избрала стратегию, которой решили придерживаться многие женщины – просто надев пышные платья с декольте, длинные перчатки и увешавшись драгоценностями с ног до головы. Явитесь теми, кем не являетесь, – королевами, кинозвездами, Мариями-Антуанеттами. Сопровождавшие их мужчины почему-то вырядились клоунами, бродягами или огромными молокососами с пустышкой во рту или на шее. Вот появились еще двое: она – эффектно-зловеща, в черном платье и кошкоглазой маске из черной тафты с блестками; он, идущий чуть сзади, – в образе ослика.

– У тебя моя книжка, – заявила Пирсу Вэл, подойдя к нему первой из ряженых. – Мне она нужна. Верни.

Пирс уставился на нее, не поняв сперва, принадлежат ли эти слова персонажу, которым она одета, адресованы ли тому персонажу, которым оделся он, или Вэл всерьез.

– Книга?

– «Словарь».

– Ах да. – Он почувствовал себя дураком и заупрямился. – Стоп, но она же не твоя.

– Но и не твоя, ослиная морда.

Обернувшись к Роз, Вэл заговорщически подмигнула ей, неожиданно став похожей на толстую развязную проститутку, накрашенную и в золотых кудряшках.

– Но я же ее взял, записал на себя, – не отступал Пирс.

– А до тебя ее много лет никто и не брал, кроме меня. После Крафта.

– Крафта?

– Феллоуза Крафта. Ну да. Ты не разглядел его фамилию в формуляре? Прямо над моей? Шесть раз, по-моему. Теперь перед мысленным взором Пирса предстало то, что он не разглядел тогда: старая карточка, фиолетовые штампы дат, карандашный росчерк Вэл, а над ним, точно, темно-синяя чернильная ручка Крафта; самые верхние росписи, аккуратные и старомодные, уже успели выцвести.

– Ах, да, – сказал он.

– Ах, да, – поддразнила Вэл и взбила золотые кудряшки. – Ах, да.

Ах, да. Как неуместно появление этой старой дурной книги в городе, где он поселился; Пирс вспомнил о толстой стопке Крафтовых рукописей на своем столе и об удивительном совпадении – то есть он раньше считал это совпадением – историй Крафта с теми, которые он знал и по которым путешествовал сам в детские годы. Может быть, они с Крафтом переворачивали большие страницы «Словаря» одновременно, в один и тот же день. Нет, не совпадением это было, а строгой причинно-следственной связью, только обратной, идущей от теперешнего момента назад, к… В общем, к началу, в каком бы времени оно ни находилось. Он обманывался, глубоко и сильно заблуждался и еще не понял в полной мере насколько, но теперь хотя бы знал это. Вот так бредешь слепым или в глухой темноте, долго, очень долго, по одним и тем же местам; снова и снова проходишь по одному и тому же ряду комнат, тому же обнесенному стеной саду или той же полянке в лесу, полагая (долго, долго), что движешься вперед.

– Мне бы, – сказал он, – сенца бутылочку. ^{528}

– Бар платный, – ответила Вэл. – Все пойдет на восстановление.

Изнутри ослиной головы трудно было все разглядеть; Пирс лишь мельком выделял других гостей из толпы. Был там ЮПИТЕР, а может, ИЕГОВА с большой бородой и в мантии, с картонными молниями в руках: он смеялся над чем-то с Реей Расмуссен, одетой в красный атлас Кардинала или ИНКВИЗИТОРА; был и АПОЛЛОН с лавровым венком и лирой, ПАНДОРА с ящиком бед – робот-искусительница, которую боги изготовили, чтобы принизить нас ^{529} ; подле нее ВОРОНА безнадежной надежды ^{530} (на самом деле то была КОЛДУНЬЯ, Пирс неправильно истолковал ее наряд); были и САНТА-КЛАУС, и ЧЕЛОВЕК-ВОЛК, и МУМИЯ, чьи покровы распутывались на ходу ^{531} , несколько АНГЕЛОВ, ЧЕТЫРЕ ЗВЕРЯ Апокалипсиса ^{532} , Телец, Орел, Лев и Муж – последним, очевидно, нарядилась женщина; потом какая-то КАРГА, или ВЕДЬМА, или УРОДЛИВАЯ ДАМА – судя по всему, мужчина. ЧЕРТ приветливо помахал рукой Пирсу и подразнил длинным языком Роз. Кто-то из ее прежних знакомцев, вероятно.

Пирс принес Роз пиво, а потом еще раз; простенькие бурые бутылки плохо сочетались с ее сверкающей чернотой, но пиво расковало ее дух и развязало язык.

– Как твоя работа? – спросила она голосом благонравной девочки.

– Знаешь что, Роз, – ответил он. – Не буду я заканчивать книгу. Брошу это дело.

– В общем, это даже неплохо. – Она чиркнула спичкой и зажгла сигарету, которую держала неловко, будто и не курила прежде. – Там все равно сплошное вранье. – Она медленно выпустила дым изо рта. – Но тебе же выплатили аванс? Придется его вернуть?

– Сожгу и этот мост, когда придет время. – Он протянул ей руку. – Не изволите ли потанцевать?

Роузи наняла местную группу «Орфики» ^{533} , известную парочкой среднепопулярных хитов («Не оглянись», «Все птицы и звери»); вопреки обычному раскладу, солистом у них был мужчина, эффектный и нарциссичный, а прочие музыканты – женщины. Они долго устанавливали аппаратуру на сцене Цитадели, настраивали множество странных инструментов (электролютня, сакбут ^{534} , колесная лира ^{535} ) и наконец затянули свою «визитную карточку»:

 
Не оглянись,
Исчезнет город за спиной,
Не оглянись,
Иди вперед, скажи: за мной,
Туда, куда укажет тень; и, может, он пойдет с тобой.
 
 
Может, он сжег мосты, сжег мосты за собой,
Может, сжег корабли, чтобы пойти за тобой,
Но, может быть, и нет его за спиной,
Не знай, не смотри, не стой.
[Припев: Не оглянись – и т. д.]
 

От грохота и топота множества ног со стропил Цитадели посыпалась пыль; музыка разлеталась по дворам, бельведерам и башням, люди включались в танец, заразившись им, как то бывало в Средние века ^{536} , и, смеясь, передавали его дальше. Ветер не колыхал знамена на башнях, но чем дольше люди танцевали, тем сильнее чувствовали, как их овевает нечто похожее на киношный ветер, шевелящий волосы и одежду тех персонажей, с которыми вот-вот случится что-то значительное, романтическое и судьбоносное: не так ветер, как неожиданная уверенность, не подкрепленная пониманием, – догадка, предположение, передающееся от человека к человеку «Орфиками», танцем или эффектно проходящей среди них Роузи Расмуссен: такое чувство, будто самое важное остается незамеченным и отброшенным, и никто не видит, чем на деле оно является; странное ощущение – разве не старались в тот вечер все гости стать именно теми, кем не являются?

Большинство из них просто заглушили это чувство танцами и выпивкой и не вспомнили о нем на другой день, но некоторые решили – надо что-то сделать, отыскать что-то, и, проснувшись, они, быть может, полезли на чердак и ничего не обнаружили там, кроме незнакомого далекого вида в высоких окошках или старых фотоальбомов – запечатленных жизней, прошедших в Дальних горах, – и листали страницы, смутно догадываясь, что там недостает людей или событий, словно их вытащили оттуда и сложили где-то еще, а пустоты заполнили какими-то другими, может быть, такими же старыми, в таких же горбатых автомобилях, на тех же свадебных вечеринках, на склоне горы Ранда: вуали развеваются на ветру, смущенно улыбаются те, кто давно уже умер, и держат сигареты между пальцами. Что же мне нужно было вспомнить, что предвидеть, что я позабыл, с чего начался путь, который привел меня сюда?Тем летом, когда Бони лежал при смерти, Роузи иногда ловила себя на мысли – хотя мыслью это не назовешь: какой-то неопределенный промельк в голове или в сердце, «пришло-ушло», не принимай всерьез, – тем не менее ей казалось, что маленький округ, давно ставший едва ли не вотчиной ее семейства, похож на сказочное сонное королевство, в котором люди спят не крепко, но беспокойно, безвольно ходят во сне и говорят что-то, не просыпаясь, а тем временем некая темная сила или шайка воров незаметно ходит между ними, снимает с них драгоценные украшения или обшаривает сейфы; все зачарованы, и она должна снять эти чары, если только сможет пробудиться сама. Взявшись за организацию того бала, она об этом не думала; не вспоминала и приветствуя гостей невнятным ревом микрофона, который подал ей солист «Орфиков»; а вспомнилось ей это, когда она шла сквозь толпу гостей, которых Алан уже успел представить, и с улыбкой помахивала им рукой; к некоторым подходила и шептала на ухо, пытаясь перекричать грохот «Орфиков»: «Послушайте, можно, я как-нибудь к вам заеду? Хотелось бы поговорить. Я хотела бы кое-что у вас спросить, может, давайте договоримся о встрече? Не могли бы вы мне помочь, это касается всех, кто живет в округе, можно будет с вами побеседовать?» Они кивали, приложив ладонь к уху, и придерживали ее за локоть – то ли хотели спросить что, то ли еще что услышать.

А она думала, расхаживая среди них: вот была бы здесь Сэм. Вот была бы. Она просила Майка, но, едва услышав слово «маскарад», он отказал, и она не стала упрашивать. Роузи замерла в одиночестве посреди людного дворика. Несколько молодых мамаш – кое-кого она знала – бегали за детьми или кормили их, и Роузи вспомнила, как ей бывало одиноко, когда она глядела на таких женщин еще до рождения дочери. Она повернулась к детям спиной и маской и пошла наугад, вслепую, задом наперед. Вскинула руку в хозяйственной перчатке из розовой резины (последний штрих) и помахала ею, ожидая услышать смех, но вместо этого тишина словно сгустилась, и Роузи обернулась. Из толпы вышла Сэм. Взрослые и дети расступались перед ней, хотя Сэм их словно не замечала; на ней была старая белая ночнушка с каким-то жутким пятном, она будто бы спала на ходу, и ноги ее были босы. Роузи поняла, что потеряла свою дочь: все, что она делала, было ради нее, но все же Сэм в своих страданиях никогда не принадлежала ей вполне – или так стало теперь, отныне и навеки.

Да нет, тьфу, глупость какая, это оказалась вовсе не Сэм. Совсем другой ребенок, с маленькими ангельскими крылышками за спиной и в накидке, перепачканной мороженым. Девочка посмотрела на второе лицо Роузи и равнодушно отвернулась.

Роузи слышала лишь колотьбу своего сердца. Кто-то коснулся ее плеча.

– Бо!

– Меняем направление, Роузи?

– Гляжу прямо перед собой, Бо. – Ей хотелось обнята, его, чтобы успокоиться, но руки так высоко не поднимались. – Господи, где ты был?

– Путешествовал. Спасибо за приглашение.

– Слушай-ка. Ты же без костюма?

– Как без костюма.

– В приглашении ясно сказано: явитесь теми, кем не являетесь.

Бо улыбнулся, развел руки приветственно, точно Иисус, и произнес:

– Та-даа.

– Ах, ты!

– А где же Сэм? – спросил Бо. – Ей бы здесь понравилось.

– О господи, – воскликнула Роузи. – Бо. Ты же не слышал. Она звонила ему и звонила – рассказать, что произошло, спросить совета, – и все же побаивалась, словно он, как та судья, обладал правом попрекнуть ее или признать виноватой. Теперь, увидев его, она поняла, что это не так, и выложила ему все – здесь, в толпе, под грохот и вопли ансамбля, сотрясавшие прокуренный воздух. – Где она теперь? – спросил Бо.

– У Майка.

– Где Майк?

– Говорит, что живет то там, то здесь, переезжает. Думаю, что здесь он совсем не живет, но не сознается в этом. Еще сказал, что ему нужно будет зачем-то съездить в Индиану.

Бо отвернулся, и Роузи встревожилась, увидев на его лице глубокую задумчивость, словно он хотел вспомнить или провидеть что-то.

– Что, Бо, что такое?

– Думаю, тебе надо выяснить, где она находится, – сказал он. – И не позволяй везти ее в Индиану.

– Он сказал, ненадолго.

Бо покачал головой.

– Дело не только в ней, – сказал он. – Все это очень важно.

Роузи словно упала с высоты и ударилась оземь – дышать она не могла.

– У нее с собой лекарство, – бормотала она. – Он… Он ей вреда не причинит.

– Он ее очень любит, – ответил Бо. – Это верно. Это должно охранить ее. Но те люди, среди которых она сейчас… Они верят, всерьез верят, в свою неуязвимость.

Роузи вспомнила слова Майка: «Думаешь, я позволю причинить ей вред?»

– Мой адвокат советует не расстраиваться, – сказала она. – Он говорит, что просто нужно время. Он старается вернуть ее. Изо всех сил.

Бо выслушал, кивая. Потом сказал:

– Мой совет – не позволяй ему везти ее туда. – Он положил руку на плечо твидового пиджака Бони. – Тебе эта идея вообще нравится?

– Нет. Нет.

– Нет. Мне тоже. – Он вновь улыбнулся. – Ты же не поедешь в Индиану, если не сможешь оттуда выбраться. Так ведь?

– Но как… – начала Роузи. – Еще поговорим, – сказал Бо. – Нам помогут. Мы сделаем все, что нужно. Мне надо подумать. – Он легонько обнял ее и добавил: – И тебе тоже.

Она смотрела, как он уходит, и слышала, как обязанности уже кличут ее.

«Дело не только в ней». Роузи попыталась вызвать в памяти видение Сэм среди детей, но не смогла; ей вспомнилась только чужая девочка с бумажными крылышками за спиной и мишурой в волосах.

Бо Брахман уселся рядом с Пирсом, подальше от «Орфиков».

– Ну, как там переделка мира? – спросил он. Рукой он обвел пирушку, преображенных людей и сказочных животных и похлопал Пирсову голову по шерстистому загривку. – Движется?

Пирс не мог понять, о чем это Бо, и глупо уставился на него. Роз увлекли более неутомимые танцоры, а выпивка кончилась.

– Переделка мира. Помнишь, мы с тобой говорили? Как получать необходимое или желанное. Тренировки на снах.

Пирс вспомнил ту ночь великого ветра, ту ночь, когда все это началось, – ведь именно тогда?…

– Ага, – сказал он. – Да. Ты рассказывал.

– Да.

Он столкнулся с ними во сне, но сбежал или проснулся в страхе; наблюдал, не присутствуя, не действуя, а лишь желая и надеясь. Может быть, потому и чувствовал себя теперь таким беспомощным.

– Знаешь, – сказал он. – Не знаю, помнишь ли ты ту ночь. Когда Роз перевернулась на машине.

– Помню.

– Она была тогда в беде, по-настоящему. Я даже не подозревал, насколько. Я не имею в виду полицию. Она…

Он помедлил в нерешительности, понимая, какую ужасную тайну собирается раскрыть, но, не успев решиться, увидел, как внимательно Бо смотрит в пол, и понял, что Бо все знает – и знал с самого начала.

– Ну, в общем, – проговорил он. – Ты знаешь, она подалась в христиане.

– «Пауэрхаус», – сказал Бо.

– Ты их знаешь?

– Еще бы. Кое-кто из наших ушел к ним. А некоторые из них перешли к нам. Чтобы выбраться. – Он улыбнулся. – Знаешь, когда-то и Роз у нас жила.

– Да?

– Давно. Она только приехала из Города, совсем запуталась из-за того, что с ней там творилось. Ну и жила у нас. Несколько недель, если не ошибаюсь.

– Но как же она, то есть как же ты…

– Познакомились, – пожал плечами Бо.

Пирс вспомнил тот день – даже тот миг, – когда впервые увидел Бо: на празднике Полнолуния у Споффорда, у этой самой Блэкбери больше года назад, минут за десять до того, как впервые увидел Роз. «Я нездешний, – признался он Бо, который с улыбкой сатира играл на свирели для спящего ребенка. – На самом деле я из совсем другого места».

Пирс снял маску и поставил ее рядом с собой. Бо не засмеялся, но и улыбаться не перестал. В душе у Пирса затеплилась жутковатая надежда, что если он наконец решится задать вопрос, то, может, и получит ответ.

– Бо, – сказал он. – Что происходит? Почему я очутился в этом мраке? Что я тут делаю? Почему мир стал вот таким?

– Каким?

Пирс обратил руки и взгляд к ночному небу, невидимому за огнями и дымом, затем вновь посмотрел на Бо.

– Я, – сказал он, – я как будто по случайности обнаружил какое-то ужасное, тайное зло, которое пропитало весь мир. Я так чувствую – не думаю. Только не спрашивай почему.

– Может, потому что так и есть.

Пирс уставился на него, на его улыбку, пытаясь проникнуть за маску, которую носил Бо. – В ту ночь на шоссе, – сказал Бо. – Когда Роз перевернулась на машине. Она убегала от неких сил.

– Сил?

– Как и все мы. Беда в том, что она, спасаясь от одних сил, бежала прямо в руки других.

– Ты знаешь, она говорит, что теперь ее сила, ну… от Бога.

– Силы все одинаковы. Каждая из них содержится во всех остальных. Призови одну на помощь – и она поможет, вот только не спасет тебя от остальных.

– Нет-нет, Бо, только вот этого не надо. – Пирс опять надел ослиную голову. – Хуже всего, получается, будто я во всем этом виноват. – Он попытался хихикнуть. – То есть я-то, конечно, знаю, что это не так.

– Нет, не виноват, – сказал Бо. – Но это не значит, что ты не должен все исправить.

Пирс снова остолбенел.

– Да нет, не только ты, – продолжал Бо. – Это для каждого так. Для меня. Для каждого. Ну, за исключением некоторых ребят.

Музыка на миг ошеломительно вознеслась под радостные крики и восторженные возгласы. После чего Бо словно решил сменить тему:

– По-моему, у нее все хорошо идет.

– Ну, я…

– Может, ты заметил, она в последнее время здорово похорошела.

Он поднял взгляд: Роз возникла у Пирса за спиной, она раскраснелась и тяжело дышала. Пирс вскочил на ноги. Он заметил, что влажные глаза за черной маской скользнули по Бо, не узнав его: явившись той, кем она не являлась, она и не могла его узнать; и улыбка Бо не изменилась.

– Послушай, Моффет, – сказала она. – Разве ты не должен за мной ухаживать?

– Да, а как же.

– Ну вот, а я хочу кофе. Срочно.

Башни и бастионы замка, отчасти потому, что были новоделами, оказались внутри неожиданно сложными: лестницы, проходы, арки множились и путались. Отправившись в поход, Пирс протолкался через толпу фантастических существ и вдруг очутился на менее декорированной стороне здания. Вот эти двери ведут либо к туалетам, либо обратно в цитадель, к еде и танцам, решил он и открыл одну из них.

Так, он явно попал куда-то за кулисы; едва Пирс успел это понять, у «Орфиков» выдалась передышка, и последовало хлопотливое затишье, в котором слышались отзвуки музыки – словно призраки аккордов метались вокруг. Пирс попытался раздвинуть пыльный и поеденный молью бархат, похожий на вечернее платье старой, выжившей из ума куртизанки; с такой головой на плечах это было нелегко.

– Дразнители и мучители, – послышался тихий голос у него за спиной.

В темноте кулис Пирс заметил какого-то гостя, сидевшего на венском стуле: видимо, заблудился, или пьян, или то и другое.

– Не понял, – сказал Пирс.

– Так называли занавесы, – пояснил тот. Он говорил негромко, чуть аффектированно. В руке держал большой бокал с горячительным. – Вот это дразнители. Там мучители. Они не дают зрителям увидеть сценический задник. Сохраняют иллюзию.

– Я искал, где кофе, – сказал Пирс. – Видимо, нужно пойти назад.

– Нет-нет. Всегда лучше идти вперед.

– Ха-ха, – произнес Пирс.

Личины делают нас оракулами. Маска его собеседника изображала обычное человеческое лицо приятного пожилого человека с морщинками возле глаз и прилизанными волосами из белой резины. Лицо показалось Пирсу знакомым: какой-то политик, известный актер или еще кто.

– Симпатичный театрик, – сказала маска. – Мне всегда казалось, на что-то он да пригодится. – Конечно. – Пирс обвел взглядом темные колосники.

– Когда-то я пытался поставить здесь «Доктора Фауста» Марло. Полное фиаско. А ведь мы уже почти дошли до генеральной репетиции.

– Трудная вещь, – сказал Пирс.

– Счастливчик, – сказал тот. – В смысле, «фаустус». По-латыни значит – «счастливчик».

– Так и есть.

Он никогда не думал об этом. А вот Марло, наверное, думал.

– Полагаю, – сказал собеседник и закинул ногу на ногу, чтобы с приятностью поболтать еще, – Марло был отъявленным говнюком.

– Да?

– Да. Абсолютно аморальный тип, которому нравилось будоражить людей просто потому, что он это умел. Подбивать на бунт и погромы. А пьесы его к этому и приводили, знаете ли. Гонения на евреев. На католиков. На кого он только мог натравить толпу. ^{537}

– На колдунов.

– О да. Бедный старый доктор Ди. Думаю, Марло ни на минуту не волновали ни дьявол, ни правосудие Божье. Он был вроде нынешней звезды панк-рока со свастикой на лбу – из тех, от кого подростки едут крышей и кончают с собой. – Он поднял к губам бокал и то ли отпил, то ли сделал вид. – Хотя – гений. В отличие от ваших рокеров. В этом-то и разница.

Что же за маска? Пирс был уверен, что видел это лицо прежде, при каких-то особых обстоятельствах: по-мальчишески курносый нос; волосы, некогда бывшие песочного цвета. ^{538}

– Что же случилось? – спросил он. – С вашей постановкой? Его собеседник тяжело вздохнул и медленно повел взглядом окрест; от перемены освещения менялось выражение мнимого лица. И наконец:

– Ну, я сплоховал. Облажался. Думаю, теперь это очевидно, – с мукой в голосе произнес он. – Слишком обширный замысел, слишком много действующих лиц. Сколько бы ни длилось, а конца не видно. – Еще и текст испорчен, – добавил Пирс. – По-моему. Рядом оказался еще один венский стул, точно такой же, на каком сидел незнакомец.

– Мне так хотелось все связать, – говорил тот, сплетя пальцы. – Прошлое и настоящее, тоща и теперь. Историю утраты и обретения. И больше всего хотелось, чтобы к чему-то она пришла. А все лишь ветвится и множится. Возьмите хотя бы эту вечеринку, – продолжал он, поднимая бокал, словно для тоста. – Разве она похожа на Walpurgisnacht, [89]89
  Вальпургиева ночь (нем.).


[Закрыть]которую нам так долго обещали.

– Ну, – сказал Пирс. – По-моему…

– Валь-пургеновая ночь; ночь Вали-пургу; ночь лжесвидетельств и очищения. Преображающий карнавал, механизм ночи, из которого все мы выйдем другими. Разве не в этом была идея? «И все не то, чем кажется оно» ^{539} . Все здесь одеты теми, кем еще не или уже не.

– А… – произнес Пирс, ощущая в груди отзвуки барабанного ритма «Орфиков»; или это все-таки колотилось его сердце? – А, да.

Человек в маске устремил на Пирса указательный палец с желтым ногтем заядлого курильщика.

– А возьмем, к примеру, вас. Как вас прикажете понимать? Золотой Осел? Дионис? ^{540} Ну и Основа, конечно. Чей сон безо всякой основы. ^{541}

– Ну, задумывал я не это, – сказал Пирс и, ощутив усталость, сел на тот стул, который, очевидно, и предназначался ему с самого начала. – Совсем не то я намеревался…

– Нет. Нет. Совсем нет. Очень жаль. Ну, с какого-то момента новации истощаются, и ты уже не можешь не повторяться. Блуждаешь между немногих концепций, ходишь по кругу, встречая их радостными криками: «Да! Да! Я продвигаюсь!» А потом видишь: ага, опять то же самое, та же история, что и всегда. И чувствуешь: вот проклятье… Чувствуешь проклятье?

Пирсу хотелось такую же изрядную порцию выпивки, как у этого типа, который, кажется, к ней и не притронулся.

– Просто я надеюсь, – сказал тот, – что мы все не будем здесь торчать вечно, не в силах двинуться ни вверх, ни вниз.

У Пирса сжалось сердце.

– Да не волнуйтесь, – сказал он. – Ни одна вечеринка не длится так долго.

– Послушай-ка, – произнес тот. Из речи его исчезли страдальческие нотки: очевидно, та интонация принадлежала маске, а тут он заговорил собственным голосом, более резким, со злой иронией. – А вот это уже от тебя будет зависеть. Уж не знаю, как именно. Но сделай что-нибудь. Если ты не внесешь свою лепту, я что, значит, трудился напрасно? О твоих муках я и не говорю.

– Я… – запнулся Пирс. – Я должен был принести кофе. – И он встал, почувствовав вдруг, словно в кошмаре, что слишком промедлил и время упущено. – Мне пора бежать.

– А тебе придется! – крикнул ему вслед мужчина. – Ты уж извини.

По голосу Пирс понял, что тот снял маску, но никакие силы не заставили бы его обернуться и поглядеть, кто под ней скрывается.

Тем временем «Орфики» установили терменвокс ^{542} , черную коробочку, увенчанную тонкой антенной; женщины из ансамбля стали играть, аккуратно помавая перед ней руками вверх-вниз на несколько дюймов, словно поглаживали невидимый фаллос, исторгая из его обладателя жуткие стоны блаженства и муки. Ночь кружит и кружит под эту музыку и ускользает от рук незнакомцев, что могут ее лишь коснуться, но вот красный ДЬЯВОЛ шепчет ей что-то на ухо, и она смеется в ответ.

– Попалась, – говорит он.

– Привет, Мэл, – отвечает она. – Я так и знала, что это ты. – Давай-ка заберемся на стены, – предлагает он, – и поглядим оттуда вниз: высоко ли ^{543} . – Да нет, – говорит она. – Знаю я эту хитрость, Мэл.

– Я куплю тебе выпить, – говорит он. – Что будешь?

– Тебе такого не достать, – отвечает она, и ее безустанные ноги отрываются от булыжника мостовой.

– Да ладно, – говорит он. – Тряхнем стариной.

– Тебе за мной не угнаться, – отвечает она.

– Позже, – говорит он, – потом. – И она вырывается от него и от всех, и кружится, кружится одна.

Солист с волнистыми светлыми волосами поет:

 
Мы будем жить, Лесбия, ^{544}
Будем любить.
Так пусть орут старики холодные, пусть.
 
 
Поцелуй меня раз, Лесбия,
Поцелуй десять раз,
Теперь возведи в квадрат и еще умножь.
 
 
Все целуй, Лесбия,
Не переставай считать,
Пока за тысячу не перейдет и в бесконечность.
 
 
Пусть солнце не садится, Лесбия,
Заставь его встать обратно.
Ведь когда закатится наше солнце, останется одна
беспредельная ночь.
 

–  Vivamus, mea Lesbia, at que amemus, —бормотал Пирс изнутри ослиной головы. – Так будем жить и любить. Мы можем, мы могли бы.

– Это по-каковски? – спросила Вэл, с которой он, оказывается, степенно вальсировал под музыку «Орфиков». Куда опять делась Роз?

– Латынь, – сказал он. – Катулл. Это его они поют, уж не спрашивай почему.

– Но поют-то по-английски.

–  Nox est perpetua una dormienda, —сказал Пирс. – Сон одной бесконечной ночи. Уна нокс перпетуа.

Вэл вдруг резко остановилась. Пирс понял, что произнес какое-то имя, знакомое ей, а может быть, и ему, – только никак не вспомнить, кто же это.

– Уна Ноккс, – повторила Вэл. – Господи боже мой. – Она оцепенело схватилась за голову и отвернулась от людской толчеи. В небо с тревожным шипением взвился последний огонь фейерверка и лениво лопнул. – Тогда… О господи, так это была просто шутка. Ее не существует.

– Ее? Кого не существует? – спросил вдогонку Пирс.

– Роузи! Роузи! – закричала Вэл, углядев впереди ее лицо или затылок.

К Вэл обернулись, но это оказался какой-то старик – настоящий, не маскарадный, – который пришел просто как есть. Вэл продолжала озираться. А Пирс припомнил, кто такая Уна Ноккс: та, кому Бони Расмуссен завещал все свое имущество.

Что ж, она вполне реальна, даже более чем реальна: Уна П. Ноккс, великая утра неотвратимого конца, третья из великой троицы, всеобщая мать и наследница. Роузи Расмуссен часто говорила ему: Бони отказывался признавать, что он, как и все, осужден на эту бесконечную ночь. Он верил, надеялся, что Крафт или хотя бы Пирс, может быть, найдет для него то, что еще никто не находил. Бони все понимал, но все равно противился неизбежности; сопротивление, конечно, было тщетным – но он и это знал. Значит, шуточка, отпущенная ей прямо в лицо: все оставляю тебе.

Пирс поднял взгляд. На бастионах появилась Ночь собственной персоной, вся в соболях. Роз Райдер шла к нему, грациозно покачиваясь, как детский волчок на излете.

– Ну вот, – сказала она. – Ты позволил мне загулять допоздна. Я так и знала.

– Да нет, – сказал Пирс. – Сейчас пойдем. И так все уже кончилось.

Нет, Бони Расмуссен чтил Смерть; это Рэй Медонос, а с ним Майк Мучо и все прочие, во главе с доктором Ретлоу О. Уолтером, – вот кто отрицал ее. «Смерть, где твое жало». Роз Райдер пришла в костюме Ночи, потому что ею не являлась. Роз от нее бежала, сказал Бо, но бежала не туда, бежала прямо в лапы иных сил, а ведь силы все одни и те же, сверху донизу и до конца; и теперь, решил Пирс, она увязла еще глубже, чем раньше, и он не знал, как достучаться до нее, да если бы и знал, то вряд ли осмелился.

– Так скажи, – спросил он, подсаживая ее на пароходик. – Сколько ты жила в Нью-Йорке?

– А, недолго. Несколько месяцев.

– А когда была там, – продолжал Пирс, – чем ты занималась? С кем общалась, что делала?

– Не помню.

– А когда это было? Я ведь тоже там жил. Это когда ты сбежала от Уэсли?

– От кого?

– Уэсли. Уэс. Твой бывший муж. Тот, который.

– Этот? – Она удивленно распахнула глаза, не отпуская его руку. – Ну, сам скажи. – Она засмеялась. – Это же ты его придумал.

Не явилась ли под конец вечеринки сама Уна Нокс – лично, а не маской самозванки? Разве ее не приглашали и не ждали? Не она ли сходила теперь с парохода – огромная, в черном одеянии, поглотившем свет; голова ее из цельной белой кости, даже не черепа – уж всяко не человеческого, – но отбеленной солнцем кости, с которой опала плоть (любой из землерожденных понял бы это); а черные дыры не могли служить пристанищем глазам.

Время очень позднее, гуляки уже избавились от своих нарядов, от того, что стесняло или хуже всего держалось; едут в основном с острова, а не на остров. Ансамбль собирается уходить и исчезает, как раз когда новый персонаж появляется в дверях. Все оборачиваются, прерывая беседы, по мере того, как страшная фигура движется меж гостей, отвечая лишь взглядом на возгласы одобрения немногих смельчаков. В глубине зала на сцене стоит Роузи и смотрит на эту темную особу, последнего припоздавшего гостя, важного и долгожданного. Следом, вызывая почти такой же страх и интерес, появляется длинный и тощий призрак в овчине, его длинные белые волосы развеваются в потоках воздуха из обогревателей, а глаза так светлы, что, должно быть, слепы, но нет, он озирается по сторонам и словно улыбается. Костлявое черное чучело останавливается перед Роузи и протягивает ей большую руку – обычную, человеческую. На тыльной стороне ладони татуировка – такая старая, что она плохо различима, но Роузи узнает ее мгновенно: синяя рыбка. Ладонь раскрывается: на ней лежит большой страшный зуб, собачий, нет, волчий.