Текст книги "Бангкок-8"

Автор книги: Джон Бердетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Глава 20

Это был мужчина девяти футов ростом, с округлой макушкой и крохотными ногами. Его рот, как говорится в сказках, был размером с игольное ушко. Я много раз видел подобных типов, поэтому не испугался, но во мне всколыхнулось эхо детства, словно с тех пор я так и не вырос. Снизу доносилось буханье стереосистемы бара, но в стенах этой комнаты мы были одни: голодное привидение и я. Оно было духом человека, алчного и самолюбивого при жизни, и его обрекли тысячу лет маяться с крохотным ртом, который не в состоянии насытить его огромное тело.

Голодное привидение – самое распространенное из наших призраков. Их множество разновидностей. И я нисколько не удивился, что одно из них появилось в модном баре, поскольку они питаются любыми проявлениями греха. Мы все в них верим, даже те, кто не признается в этом иностранцам. Уж слишком многим эта нежить навредила, особенно в сельской местности. Одна из самых мерзких проказ – явиться человеку поздней ночью на пустынной дороге с головой под мышкой. Хотя чаще они показываются у изножия кровати и таращатся мертвым взглядом, шлепая отвисшими губами. Они приносят несчастья. Единственное избавление – поспешить в храм и заплатить монахам за ритуал экзорцизма. Призраки опасны для тех, кто общается с проститутками. В каждом баре вспоминают историю, как девушка сговорилась с клиентом на ночь, но вскоре была вынуждена спасаться бегством, поскольку невежественный фаранг выбрал зараженную привидениями старую, захудалую гостиницу. Уж на что Нонг – человек сверхздравомыслящий во многих отношениях, но и она однажды, проснувшись рядом с мирно похрапывающим немолодым клиентом, увидела призрака, жадно сосущего использованный презерватив, который фаранг поленился выбросить. Она поспешно оделась и ушла, дав себе клятву больше никогда не показываться в этой гостинице. Я разобрался со своим привидением, прочитав про себя Четыре Благородные Истины на пали<sup>[15]15
  Пали – индийский диалект, а также язык священных книг буддистов.


[Закрыть]</sup> и дождавшись, пока призрак исчезнет вместе с тусклым серым пространством, в котором он обитал. Встал и открыл дверь.

Музыка и рев голосов из бара вдруг оглушили. В желудке горело, от прогорклого вкуса во рту тошнило. Я проковылял вниз по лестнице и оказался в баре.

Было двадцать минут первого – время, когда в большой игре наступает наивысший момент. Застенчивые мужчины, весь вечер отвечавшие «нет», внезапно ощущают желание, подогретое спиртным и неусыпным вниманием почти обнаженных женщин. Внезапно их начинает пугать перспектива возвратиться в отель одному – это кажется более безнравственным и преступным против самой жизни, чем связь с проституткой. Девушки умело создают в западном сознании мир фантазий, мир, от которого до странности трудно избавиться. Но и у них самих есть свои фантазии: найти такого фаранга, который содержал бы их всю жизнь или увез на Запад на год-два и хоть на это время избавил от необходимости сводить концы с концами, не говоря уже о дурной славе их ремесла. Бар был переполнен.

В темном зале сидела компания диковатых на вид юношей: бритые головы блестели, как розовые кокосовые орехи, истыканные железками уши смахивали на подушечки для иголок, из-под маек синели татуировки. Исполнялся номер с красками. Они завороженно следили за сценой. Девушки танцевали совершенно обнаженными, если не считать несимметрично намалеванных вдоль всего тела люминесцентных полос. Ультрафиолетовый прожектор создавал жутковатый эффект: красные и лиловые силуэты эротически колебались под тайскую поп-музыку, которую сопровождали ударные. Еще одна компания мужчин, окруженная внимательными девушками, сидела в кабинетах и смотрела представление. В зале было много англичан – они сообщали друг другу, что это самый дешевый бар в Пат-Понге. Проходя один из кабинетов, я услышал оттуда диалог:

– Я хочу увести тебя с собой. Я заплачу за тебя пеню.

– Не знаю, уж слишком большой у тебя член.

– Так и вознаграждение будет большое.

– Ну хорошо, пошли.

На улице было так же многолюдно – удивительная концентрация самых разных слоев общества. Неутомимо бодрые из-за разницы во времени, впервые оказавшиеся на Востоке семьи совершали набеги на многочисленные вещевые торговые ряды. Женщины и девушки охали и ахали, переводя цены в свою валюту, а мужчины без устали крутили головами. Казалось, что откровенная подделка известных брендов нисколько не беспокоила респектабельную буржуазную совесть покупателей, когда они расхватывали пластиковые пакеты с майками от Кельвина Кляйна и джинсами от Томми Багама и «Ролексы».

– Слушай, Терри, – с горечью говорила мужу дородная женщина, держа за руку удивленно таращившегося по сторонам мальчугана лет семи, – уж если тебе так невтерпеж, иди расслабься. Только не забывай предохраняться и не надейся, что мы станем ждать тебя в гостинице, пока ты кончишь.

– Я вовсе не сказал, что мне невтерпеж, – отвечал ей такой же плотный лысеющий мужчина с загнанным выражением лица. – Я хотел сказать, что теперь понимаю, отчего другие сходят с ума.

– Ну, положим, не вижу здесь ничего особо соблазнительного, – заметила женщина. – Я ненавижу расизм, но это же третий мир!

Я поспешил покинуть эту полную печальных воспоминаний улицу, хотя и знал, что отсюда нечего и пытаться убежать. Район был забит туристами, ночь была чересчур жаркой, музыка слишком громкой, десять тысяч экранов телевизоров так и лезли в глаза. Все это определяло своеобразный ритмический настрой, скорее сомнамбулический, чем расслабляющий, словно по улицам бродили не люди, а их фантомы, а сами хозяева мирно спали под крахмальными простынями на окраинах чистеньких западных городов. Наконец я вышел на Силом, где прилавки тянулись не меньше чем на милю, и подозвал такси.

Потребовалось больше часа, чтобы в плотном потоке транспорта добраться до Каошан-роуд. Там музыка звучала еще громче. Такси не смогло пробиться сквозь толпу. Люди накачивались пивом, потягивали виски и бродили между прилавками в поисках пиратских CD. Я расплатился с шофером и, протиснувшись меж горячих, влажных белых тел, нашел узенькую сой, где, окутанный темнотой, стоял дом из тика.

Я мысленно увидел, как тот чернокожий проделывает то же самое: бежит от безумного саундтрека Каошан-роуд, от света, от города и, облегченно вздыхая, оказывается в своем совершенном мире ностальгического прошлого. На площадке первого этажа я скинул ботинки и толкнул дверь. Она подалась, и я, словно тень, проскользнул внутрь.

Я не сразу понял, что внутри включен свет. Он был настолько мягким, будто горела одна аварийная лампочка. В темном углу, поджав под себя ноги, сидела старуха и что-то тихонько бормотала.

Наверное, она одна осталась в живых из всех своих сверстников из той деревни, где родилась и выросла – где-нибудь на севере, неподалеку от лаосской границы, в районе Исаан, – и теперь разговаривала с ушедшими в мир иной друзьями и родными. Они казались ей совершенно реальными – даже больше, чем живые. Женщина так поступала каждую ночь, мечтая соединиться с близкими и освободиться от бремени жизни, которую никогда не понимала и не поймет. Я вынул из кармана ключ и, выскользнув из передней двери, поднялся по внешней деревянной лестнице на второй этаж, окунувшись в двадцать первый век.

Компьютер, как я его и оставил, стоял включенным с погашенным экраном. Я нажал на клавишу, зажег экран и прочитал:

«Спасибо, детектив, поздравляем с тем, что добрались сюда раньше нас. Тысяча долларов – малость крутовато, но Дядюшка Сэм переживет. Мы бы хотели, чтобы вы как можно скорее познакомились со специальным агентом Кимберли Джонс.

Всего наилучшего.

Хун Розен и хун Нейп».

Я одобрительно кивнул, по достоинству оценив любезный тон представителей сверхдержавы, и занялся изучением содержимого компьютера Брэдли. Поначалу мне показалось трудным разобраться в мозаике тем – уж слишком эклектичным был покойный морпех. Но постепенно стала вырисовываться неожиданная картина. Наряду со словарем Уэбстера хозяин компьютера пользовался тремя медицинскими словарями, причем каждый из них был полнее предыдущего, словно Брэдли начал с простого, а затем перешел к более сложному. Так же обстояло дело с тремя программами по анатомии человека – самая сложная была объемом в три гигабайта. Я открыл ее и наткнулся на поразительные иллюстрации, демонстрирующие все аспекты строения человеческого организма – от составляющих скелета до мускулатуры и цветных изображений отдельных органов. Судя по тому, как Брэдли организовал программу, его любимой страницей была схема женского тела. Можно было подвести курсор к любому органу и, щелкнув мышью, ознакомиться сего строением и функциями. Я щелкнул на левом ухе и немедленно получил то же изображение, но цветное и в гигантском масштабе. Внизу экрана давались детальные объяснения, как действует слух, и предлагалось ознакомиться с подробностями строения органа. Я удивленно смотрел на наружное ухо размером с гору и цвета львиной шкуры. Оно было безжалостно рассечено, чтобы продемонстрировать закрашенную под шкуру леопарда височную кость, лиловую барабанную перепонку и похожую на змею переднюю часть ушного лабиринта васильковых тонов.

И тут меня осенило. Я проверил закладки, нашел несколько штук, дважды щелкнул на одной, и передо мной предстала превосходно раскрашенная женская грудь. Сама она была песочного цвета, а разрез – ярко-огненным, и из его глубин к соску вели вулканические молочные капилляры. В сноске говорилось, что все это располагается между вторым и шестым ребрами грудной клетки. Снизу сквозь доски пола донесся тихий глухой стук.

Я закрыл компьютер, выключил свет и вышел из кабинета в коридор. Шаги по деревянной лестнице были бы неслышны, если бы не две скрипучие ступени, которые я заметил, когда поднимался наверх. Я скорее ощутил, чем услышал человека по другую сторону двери, а в следующее мгновение почувствовал ни с чем не сравнимый запах от бетеля.

Я распахнул дверь, пожилая дама влетела внутрь и сшибла меня с ног. Пытаясь подняться, я столкнул ее с себя, отпихнув по отполированным доскам подальше, перекатился, уклоняясь от удара, и вскочил на ноги. Топор для рубки мяса врезался под углом в пол, а его владелец, человек в кожаной мотоциклетной куртке и в шлеме с затемненным щитком, достал нож. Щиток явно мешал нападающему, он резко вздернул его вверх, и под ним обнаружилось лицо тайца.

Я все-таки сумел подняться на ноги, но человек прижал меня спиной к стене рядом с дверью. Мимоходом я профессиональным взглядом отметил, что нож имеет пилообразную часть на задней кромке, канавку для стока крови, чтобы при вытаскивании из тела не было вульгарного чмокающего звука, изящный, красиво отражающий свет изгиб к острию и лезвие длиной двенадцать дюймов. Выбор мой прост: если он бьет в сердце, я могу уклониться вправо и прожить на минуту дольше. Хотя вполне возможно, что, будучи профессионалом, он разгадает мои намерения и, сделав выпад влево, нанесет рану под углом в тридцать градусов, одним ударом поразив легкое, желудок и аорту. Мы словно прочитали мысли друг друга. Он с воодушевлением человека, который уже победил, я – с пресловутой ясностью осознания обреченности. Небольшое подергивание уголка его глаза подсказало мне, что в следующее мгновение он сделает выпад. Я поставил все на прыжок влево. От тяжелого скачка деревянный дом содрогнулся, нож воткнулся в панель стены, а щиток на шлеме нападающего захлопнулся. Теперь у него тоже возникли проблемы, хотя и полегче моих: ему предстояло решить, выдергивать ли нож из стены с опущенным щитком или предварительно его поднять. Я с изумлением увидел, что он попытался проделать и то и другое одновременно – левой рукой поднять надоедливый щиток, а правой вытянуть из стены нож. Но тот глубоко засел меж досок. Чтобы его извлечь, человеку в шлеме требовалось упереться в стену ногой, а для этого нужна вторая рука. Шлеп – и щиток снова на глазах. Возникло ощущение, что мне даровано больше времени, чем я рассчитывал. И решил нападать – сейчас или никогда. Оттолкнулся спиной от стены и взлетел в воздух. Это было ошибкой, так как, подпрыгнув, обнаружил, что не могу управлять полетом. Противник, презрительно хмыкнув, увернулся; я шлепнулся на пол, а он вернулся к своему ножу, который наконец поддался, оказавшись в его руке.

Я попытался бежать к двери, но, поскользнувшись на осклизлых досках, упал на колени. Не лучшая позиция для защиты. Перекатился вправо, ткнувшись лицом в пол, прикинув, что парень ударит влево. Ошибся. Я почувствовал, как нож скользнул справа по ребрам. Однако все-таки я успел быстро перевернуться на спину, а таец с поднятым щитком прыгнул на меня сверху. Я поднял левую ногу и долю секунды подержал на весу. Послышался удивленный вой, присущий лишь самцам моего биологического вида: мое колено угодило ему в пах, щиток захлопнулся и скрыл гримасу муки на его лице. Стойкий парнишка, признал я. Он же, видимо, утратив способность стоять, дышать и мыслить, перекатился к распахнутой двери и вышиб створку. Я слышал, как он пересчитывал телом ступеньки на лестнице и даже – или мне это только показалось? – как хлопает щиток его шлема.

От удара о доски мои колени онемели, моя кровь смешивалась на полу с кровью пожилой дамы. Было скользко, руки и ноги разъезжались. В это время взревел мотор, и мотоцикл укатил прочь.

Я дополз до женщины – у нее оказалось перерезано горло до самого позвоночника. Мне удалось подняться на ноги; перебирая руками по стене, я доплелся до спальни. Как только включил свет, почувствовал на себе взгляд. На этот раз ироническая улыбка женщины на портрете предназначалась лично мне. Проходя мимо, я задержался и посмотрел на нефрит на золотом стерженьке в ее пупке.

Стоя под душем, я взглянул на сочащуюся красной струйкой из раны кровь и почувствовал, что слабею.

Момент истины: кому я доверяю больше? Или если выразить эту мысль иными словами: кто может оказать первую медицинскую помощь? Конкуренция практически отсутствовала. Полковнику звонить бесполезно, поскольку он наверняка пирует в баре и выключил мобильник. В «Скорую помощь» – тоже: в Крунгтепе ее попросту нет. Я достал из кармана визитную карточку Розена и позвонил по телефону в спальне. Сказал несколько коротких фраз сквозь судорожные вздохи боли и повесил трубку.

Я лежал на кровати, и жизнь утекала из моего тела. Не могу сказать, что это неприятное ощущение, хотя каждого все же волнует вопрос, что произойдет затем.

Глава 21

Следует отдать ему должное – Фриц фон Шаффен был абсолютно другим. Прежде всего не пожилым, лет тридцати пяти. И в других отношениях без особых изъянов: высокий, худощавый, симпатичный, с юга Германии, где встречаются как блондины, так и шатены. Фриц был брюнетом с очень светлой кожей. Его единственное увлечение, кроме страсти к хорошей одежде, – английские сигареты, которые он курил, вставив в янтарный мундштук. И, надо признать, делал это с шиком.

Я в первый раз летел на самолете. Четырнадцать часов в брюхе огромной машины, затем волнующая поездка из аэропорта в огромном белом «мерседесе»-такси. Высокий немец обнимал Нонг, она, как пристало ситуации, восторженно ахала, а я глазел на пустынные, черные, как материнские волосы, улицы.

Мы приехали ночью, так что первая экскурсия состоялась только на следующий день, когда мы вышли на улицу. И какой там был воздух! Ни в каком другом городе нет такого свежего воздуха – чистого, как в деревне. После прошедшей зимы деревья покрывались новой зеленью. До этого я ни разу не видел пирамид конского каштана, цветения яблонь, первых роз. Оставалось лишь гадать, что это – в самом деле город или огромный парк с построенными в нем домами? Сады были повсюду: Энглишергартен, Финансгартен, Хофгартен, Ботанишергартен. Казалось, что эти гартены для Мюнхена то же, что уличное движение для Крунгтепа. И внутри каждого был еще отдельный, пивной, биргартен, где они непременно встречали многочисленных друзей и знакомых Фрица. Сначала я решил, что их слишком много. Но потом их число сократилось до трех пар. Они, по моим наблюдениям, все время пили пиво из огромных глиняных кружек, которые я едва мог поднять, и ели с бумажных тарелок цыплят, картофельный салат и ребрышки, а в это время баварские оркестранты в кожаных штанах играли Штрауса. Разумеется, тогда я не мог отличить Штрауса от Гершвина, пока Фриц не начал рассказывать мне о музыке и о других вещах, о которых следовало знать мальчику.

Друзья Фрица блестяще выдержали экзамен, даже Нонг это признала. Ни намека на тевтонскую холодность в отношении смуглолицей женщины и ее сына-полукровки. По их взглядам никто бы не сказал, что они обсуждали (иначе быть не могло) профессию моей матери. Особенно внимательны были женщины, они говорили Нонг, что в восторге оттого, что их дражайший Фриц нашел подругу, которую он и его друзья могут полюбить. Мать мне сказала, что немцы – особая нация, им несвойственна твердолобость, порождающая в других западных странах расизм. Немцы – граждане мира, им неведомы культурные барьеры, и они свободно читают в сердцах людей с других континентов. Хорошо бы тайцы походили на них.

Мы приехали в мае, а в июле Фриц объявил, что мой английский лучше, чем у любого немецкого мальчика. Английский Нонг тоже постепенно совершенствовался – из-за того, что Фриц стал над ней мягко подтрунивать:

– Дорогая, мне очень нравится, как ты произносишь «р». У нас когда-то был комик, он тоже так говорил. Все над ним очень потешались. Зарабатывал большие деньги на сцене и на телевидении.

С тех пор мать не произносила вместо «р» «л», разве только желая подчеркнуть собственную искушенность, смешно передразнивая произношение девушек из бара. Другие изменения были не менее разительны. Хотя даже Фрицу потребовалось некоторое время, чтобы втолковать матери, что «бум-бум» – это не обычное английское слово для обозначения полового акта, а скорее прием, при помощи которого его неизвестный хитроумный предшественник преодолел языковой барьер, сумев объясниться по этому ключевому вопросу.

В июне я подхватил простуду, и Нонг выучила свою первую фразу по-немецки: «Was ist los? Bist Du erkaeltert?»<sup>[16]16
  «Что случилось? Ты простудился?» (нем.).


[Закрыть]</sup>

В третью неделю июля мать повела меня на прогулку в Энглишергартен. Мы сели, она крепко взяла меня за руку и разразилась слезами. Она одновременно плакала и смеялась.

– Дорогой, не поверишь, насколько я счастлива. Я плачу от радости, что кошмар позади. Мне больше не нужно, ну, ты понимаешь, работать по ночам. И никогда в жизни, если я не захочу, не придется ходить в Пат-Понг.

Я также испытывал облегчение: теперь каждую ночь до самой смерти она будет рядом со мной.

Разочарование оказалось головокружительным. Однажды ночью из спальни рядом с моей комнатой до меня донеслась тайская брань.

– Успокойся, дорогая, – уговаривал Фриц. Снова послышались тайские ругательства и звук от удара, будто бросили что-то тяжелое. – Ты маленькая дикарка! – Это Фриц; слово «Scheisser»,<sup>[17]17
  «Засранец!» (нем.).


[Закрыть]</sup> снова и снова повторяемое Нонг, поток слез, но уже не радостных. – Ах ты, стерва! – снова Фриц. – Ты мне за это заплатишь, грязная, мерзкая обезьяна!

Звук открывающейся и захлопнувшейся двери спальни, торопливые шаги бегущей вниз по лестнице Нонг. Ведущая в сад дверь распахивается и закрывается. Тишина.

Я решил, что ночная поездка в аэропорт, четырнадцатичасовой перелет с разъяренной матерью и Крунгтеп в конце июля – не лучшая перспектива на свете. Видимо, Фриц завел себе любовницу, высокую блондинку, а Нонг обшарила его карманы и нашла улики.

Но нет, меня не выдернули ночью из постели, и Фриц, как оказалось, ни с кем не крутил.

*

На больничной койке я вспоминал самый решающий момент в жизни матери с гордостью, которая с годами постоянно росла.

*

На следующий день она появилась в моей спальне одна и все еще в ярости. Велела собирать вещи, но оставить все, что подарил мне Фриц, – игрушки, игры, книги, – и сама поступила точно так же. Фриц настоял, чтобы отвезти нас в аэропорт на своем «БМВ». Выразительные реплики прервали молчание.

Фриц: «Ты же понимаешь, я не собирался подвергать тебя опасности».

Нонг: «Если это так безопасно, почему бы тебе самому не привезти чемоданы из Бангкока?»

В аэропорту мать демонстративно открыла оба наших чемодана и осмотрела каждую вещь, даже надавила на тюбик с зубной пастой, встряхнула кусок мыла и постучала по коробкам, проверяя, нет ли двойного дна. Фриц ехидно прошелся по поводу уровня ее образования и тайского интеллекта в целом, заметив, что еще не было случая незаконной контрабанды наркотиков с Запада в Таиланд. Нонг с истинно тайским упрямством проигнорировала его слова и, зарегистрировав себя и сына на рейс в Бангкок, ушла, даже не обернувшись. Фриц стал для нее историей.

Хотя не совсем. Этот человек известен в бангкокских барах, и через несколько лет вездесущая молва донесла, что он снова выбрал не ту девушку, но на этот раз с катастрофическими для себя последствиями. Она сообщила о его махинациях бангкокским властям, полиция устроила ему ловушку, и Фриц оказался в страшной тюрьме «Бан Кван» на реке Чао-Прая. Я собрался его навестить. Нонг и слышать об этом не хотела. Я настаивал. Может, Фриц и прогнил насквозь, но в течение нескольких месяцев он был мне отцом, да таким, что лучше и не представить. Мы поспорили, и я победил. Утром спустились к реке, сели в лодку, доплыли до последней пристани и оттуда по жаре поплелись к тюрьме.

«Бан Кван» оказалась мрачнее, чем я предполагал. Крепость со сторожевыми башнями, на которых расположились вооруженные пулеметами охранники. Территорию окружали двойные стены. За первыми воротами в нос ударила вонь клоаки, а за вторыми – духовного разложения: насилия, садизма и гниющих душ. Мы прошли в жилой сектор. Фриц был наголо обрит и невероятно худ. Он вышел к нам в поношенной тюремной рубашке и шортах. Тюремный кузнец заковал его лодыжки в металлические кольца, соединив их тяжелой цепью. Фриц поздоровался с нами с прежним, присущим Старому Свету обаянием, поблагодарив за то, что мы к нему пришли.

– Хочу извиниться за то, как вел себя в наш последний день в Мюнхене в аэропорту, – сказал он.

Мать, сохраняя непреклонно суровую мину, кратко отвечала на его вопросы. Свидание длилось недолго – меньше десяти минут.

По дороге домой из тюрьмы мать признала, что я правильно поступил, что настоял на свидании с Фрицем. Она решила, что Будда отомстил за нее, отправив Фрица за решетку и унизив в ее глазах. А когда я чихнул от невыносимой вони, спросила:

– Was ist los? Bist Du erkaeltert?

*

Фраза прозвучала в моей голове, потому что мать и сейчас повторила ее, наклонившись надо мной и улыбнувшись. Я схватил ее за руку, словно ненасытный любовник, но от слабости почти не мог говорить.

Отойдя от дел, она немного раздалась, грудь стала полнее, плечи шире, теперь ей было пятьдесят, но она не потеряла своего.

И старалась не терять. На ней было малиновое платье, открывающее смуглые плечи и часть ложбинки между грудями, фирменные черные с малиновым кожаные туфли на довольно высоком каблуке, на шее золотой Будда на толстой цепочке, на запястье массивный золотой браслет, в ушах каплевидные золотые серьги. В руке черная с малиновым сумочка, подделка под Гуччи. Глаза довольно сильно накрашены, а аромат духов тот самый, который я запомнил с Парижа, потому что после поездки во Францию она вдвое чаще жаловалась, как трудно обходиться без денег. В волосах – ни следа седины, заплетенная сбоку коса не подколота, а свободно перекинута через плечо, отчего мать похожа на дорогую проститутку. Она села рядом с кроватью и закурила красное «Мальборо».

– Хочешь затянуться?

Я покачал головой.

– Плохо тебе, дорогой? Я бросилась сюда, как только полковник рассказал, что случилось. Что ты делал в том доме так поздно ночью? – Мать поежилась и накрыла ладонью мою руку, лежащую на простыне. – Хирург говорит, что ты поправишься. Он очень хороший человек. Самый длинный порез в Крунгтепе, но неглубокий – вот что он мне сказал. – Она с любовью посмотрела на меня, словно я был мальчишкой и, расшалившись, свалился с лестницы. – Чем тебе помочь? Ты что-нибудь хочешь?

Я посмотрел ей в глаза:

– Мама, меня напичкали лекарствами, я постоянно вижу сны, и у меня галлюцинации. Я хочу знать, кто был моим отцом.

Я задавал этот вопрос ровно девять раз – этот был десятым. И помнил предыдущие попытки так же четко, как запомню и эту, последнюю. Чтобы задать такой вопрос, требовались душевное мужество и определенный настрой. Нынешнее состояние после едва не удавшейся попытки разделаться со мной вполне подходило. Мать похлопала меня по руке.

– Слушай, как только тебя выпишут, давай проведем несколько дней у меня дома в Печабуне. Попьем пива, я приглашу знакомых, поиграем в хи-ло. Если хочешь, достану тебе немного ганжи. Понимаю, насколько на тебя подействовала смерть Пичая.

– Мама…

Новое похлопывание по руке.

– Мне надо собраться с силами. Это в самом деле так, дорогой.

Я вздохнул, удовлетворившись ее сочувственной улыбкой. По крайней мере мать приехала в больницу и собиралась на целую неделю остаться со мной в Бангкоке. Нонг закурила новую сигарету и рассказала мне о похоронах Пичая, которые прошли именно так, как я предполагал: вызывали полицию, чтобы разнять двух дерущихся торговцев яа-баа. Затем она ушла, я уснул, а когда проснулся, в палате находилась агент ФБР и пыталась открыть окно, чтобы вышел сигаретный дым.

– Пожалуйста, не надо, – попросил я. – Мне нравится аромат «Мальборо».

– Вы всегда говорите с матерью по-немецки? – спросила она.

– Нет, только иногда. Если хочется.

– Тайцы изучают немецкий?

– Мы с матерью учились этому языку у одного из наших знакомых, – улыбнулся я.

*

«Я хочу знать, кто был моим отцом».

Я до этих пор чуть ли не ежедневно задавался этим вопросом, хотя теперь мои навязчивые идеи прятались где-то в глубинах сознания. Я все еще приглядываюсь к белым американцам, которые, как мне кажется, подходят на роль моего отца, но больше не страдаю юношеским фанатизмом. На тринадцатом году своей жизни я ободрал в нашей хибаре угол и месяц за месяцем заставлял мать наблюдать, как я переживаю: оклеивал стены старыми вырезками о вьетнамской войне. Неделю мне казалось, что мой отец с храбростью Супермена сражался в тоннелях Ку-Чи. Затем два месяца считал его летчиком, которого держали в плену в ханойском отеле «Хилтон», но потом узнал, что пилотов освободили уже после того, как я родился. Где он был во время новогоднего наступления? Не среди ли тех разочаровавшихся солдат, которые курили ганжу через стволы своих винтовок? Только в шестнадцать лет я понял, что, несмотря на отчаянные усилия моего неизвестного отца, Америка все же проиграла войну во Вьетнаме. Но к тому времени мой ум был в смятении. Отец, бесспорно, храбрый воин, но он был белым из далекой страны, которому дали приказ убивать таких же, как мать, ее отец и братья, смуглолицых людей (лишь через несколько лет я понял, что вьетнамская война была не расовой, а религиозной). И как быть с творимыми ими зверствами? Моя единственная поездка за рубеж без матери состоялась во Вьетнам. Целую неделю я искал отца в Ку-Чи, Дананге и в Музее военной истории в Хошимине. Мать видела мои муки. Иногда ее губы начинали подрагивать, словно готовились произнести его имя, но она так и не решилась это сделать. Что за страшную тайну хранила Нонг? Неужели отец служил в спецназе и был одним из палачей?