Текст книги "Неприкасаемый"

Автор книги: Джон Бэнвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Гляди, – сказал я, обращаясь к Джулиану, – вот тебе результат твоего капитализма!

Я не понимаю, что на меня нашло, с чего это я так взъерепенился перед прощанием. Совсем не похоже на меня. Джулиан не вышел из машины и, нетерпеливо стуча пальцами по баранке, мрачно смотрел сквозь ветровое стекло. Мы холодно попрощались. Правда, на углу машина, взвизгнув, остановилась, из распахнутой дверцы выскочила Бланш и прямо по мостовой побежала ко мне. Откуда у нее такие длинные ноги? – во всяком случае, не от меня. Я уже вставил ключ в замок. Тяжело дыша, она взбежала по ступенькам. «Я только хотела… – произнесла она, – хотела…» И умолкла, опустив глаза. Потом решительно повела плечами, как-то надрывно рассмеялась, чмокнула меня в щеку и пошла прочь. Внизу остановилась, порылась в кошельке, став на секунду очень похожей на мамашу Вивьен. Из тряпья высунулась грязная рука, и Бланш вложила в нее монету. Она оглянулась на меня с печальной и, мне подумалось, чуть виноватой улыбкой – не могу сказать, за что, – и поспешила к ожидавшей автомашине.

Что это такое, спрашиваю я себя, о чем знают все, кроме меня?

* * *

Рано утром, до того как кто-нибудь сующий нос не в свои дела не прогонит его, я спустился взглянуть на ночевавшего на ступеньках беднягу. Он не спал, сидел откинувшись в своем грязном коконе, разглядывая в небе своими страшными глазами что-то ужасное, видимое только ему. Неопределенного возраста, небрежно подстриженные седые волосы, лицо и руки покрыты коростой, рот – черная дыра. Я заговорил с ним, но он не реагировал; думаю, он меня не слышал. Я стал думать, чем бы мог ему помочь, но скоро безнадежно махнул рукой. Собрался было уходить, но тут увидел, что под воротником застегнутого на пуговицы пальто что-то шевелится. Это была маленькая собачонка, думаю, щенок, грязный, шелудивый, с большими грустными просящими глазами и оторванным ухом. Глядя на меня, он облизывался и заискивающе ерзал. Поразительно чистый розовый язычок. Человек и его пес. Милостивый Боже. Каждый должен кого-то любить, хотя бы крошечный кусочек чего-то живого. Я пошел обратно, со стыдом признаваясь себе, что больше жалею щенка, чем человека. Какая странная штука человеческое сердце.

Кажется, мисс Вандельер наслушалась всякой чуши о нашей жизни на Поланд-стрит во время войны, потому что при малейшем упоминании об этом нашем пристанище она недовольно дергалась и стыдливо краснела. Правда, в разгар воздушных налетов там было несколько незабываемых кутежей, но ради всего святого, мисс В., в то время в Лондоне, по крайней мере на уровне нашего сословия, царила атмосфера итальянского города времен чумы. Впрочем, в действительности моя жизнеописательница осуждала не сексуальную распущенность того времени, а свойство этих сексуальных связей, хотя она, молодая женщина без предрассудков, ни за что этого не признает. Как и многим, ей кажется, что дом населяли исключительно гомики. Я хочу ей напомнить, что наш домовладелец, Лео Розенштейн, был в меру своей еврейской крови самым что ни на есть гетеро… в конце концов, там жил Ник; надо ли говорить что-нибудь еще? Признаю, что с тех пор как туда въехал Бой, там всегда болтались сомнительные молодые люди, хотя иногда я встречал по утрам выходивших из его комнаты и каких-то полусонных непричесанных девиц с перекинутыми через руку чулками.

Одной из находок Боя был Данни Перкинс.

Дом был высоким и узким и, казалось, немного кренился в сторону улицы. Блейк, должно быть, видел ангелов, пляшущих в солнечном свете, льющемся из таких вот высоких окон. Жилые помещения занимали три этажа над приемной врача. Врач специализировался непонятно на чем; Бой утверждал, что тот делает подпольные аборты. Лео, несмотря на вельможные манеры, питал вкус к богемной жизни и купил этот дом как пристанище после оглупляющего величия семейного особняка на Портман-Сквер. Правда, в тот период он редко бывал на Поланд-стрит, переехав с новой и уже беременной женой под сень загородного дома. У меня была спальня на втором этаже через коридор от крошечной гардеробной, страшно грязной и запущенной, в которой обитал Бой. Над нами была квартира Ника. У меня по-прежнему было жилье на Бейзуотер, но у Ланкастер-Гейт и на западной стороне Сассекс-Сквер упали бомбы, и Вивьен с ребенком бежала на время бомбежек в родительский дом в Оксфорде. Я без них скучал, временами страдал от одиночества и жалости к себе, но не стану утверждать, что такое положение меня не устраивало.

По утрам я читал в институте лекции о Борромини – сколько рвения, чувства необходимости этих весьма важных мероприятий прибавляли звучавшие в городе разрывы вражеских бомб, – а после обеда сидел за своим столом в Департаменте. Криптоаналитики в Блетчли-Парк расшифровали коды Люфтваффе, и я получил возможность передавать Олегу уйму ценных сведений о численности и действиях немецких военно-воздушных сил. (Нет, мисс В., как бы вы меня ни убеждали, я не снизойду до осуждения своих связей со страной, которая в то время якобы состояла в направленном против нас союзе с Гитлером; теперь, несомненно, ясно, чьей стороне я всегда буду привержен, независимо от того, под каким никчемным договором поставит свою подпись тот или иной ужасный тиран.) Я понял, что счастлив. Сидя в Департаменте, пропитанном запахами классной комнаты – очиненных карандашей, дешевой бумаги, сушащей горло чернильной вони, – или расхаживая взад и вперед под большими окнами институтского лекционного зала на третьем этаже, глядя на один из самых изящных внутренних двориков работы Ванбру и делясь с горсткой внимательно слушающих студентов продуманными мыслями о великих творениях искусства семнадцатого столетия, я, да, был счастлив. Как уже говорилось, я не боялся бомбежек; признаюсь, что даже тайно восхищался зрелищем таких чудовищных необузданных разрушений. Вы потрясены и возмущены? Моя дорогая, вы не можете себе представить странную необычность того времени. Сегодня никто не вспоминает порожденного налетами ощущения, что мы являемся свидетелями грандиозной комедии. Я не говорю здесь о летающих ночных горшках или забрасываемых на крыши ногах, о всех этих не более чем нелепостях. Но иногда в непрерывном грохоте бомб, сыплющихся вдоль ближайшей улицы, слышалось что-то вроде… как бы сказать? – что-то вроде небесного хохота, хохота бога-младенца, взирающего сверху на то, что он натворил. О, мисс Вандельер… Серена, иногда мне кажется, что я, не более чем слабое подобие Калигулы, обуреваем желанием, чтобы у мира была одна глотка, и я мог бы задушить его одним махом.

Кончается лето. И мое время. К концу этих окрашенных багрянцем вечеров я особенно ощущаю близкий мрак. Мой тремор, моя опухоль.

Лондон во время воздушных налетов. Да. У всех есть что рассказать, каждый вспоминает какой-нибудь случай. Минные тральщики на Темзе. В горящем складу сотни бочек с краской взлетают подобно ракетам. По Бонд-стрит идет, шатаясь, женщина в одних подвязках – юбку сдуло взрывом, – муж пятится вприпрыжку, держа перед ней словно плащ тореадора бесполезно распахнутый пиджак. После падения случайной бомбы на зоопарк Ник, вернувшийся из поездки в Оксфорд, клялся, что видел пару зебр, трусивших посередине Принц-Альберт-стрит; он заметил их аккуратные черные гривы и изящные копыта.

Und so weiter…<sup>[23]23
  И так далее… (нем).


[Закрыть]</sup>

Как-то утром, вскоре после возвращения из Ирландии, я сидел на кухне. В халате, босиком спустился позавтракать не очухавшийся после пьянки Бой. Поджарил себе хлеб и хлебнул шампанского. От него разило спермой и чесночным перегаром.

– Нашел, черт побери, время удирать, – проворчал он. – Немцы тут без тебя ни на минуту не унимались. Бум, бум, бум, день и ночь.

– Умер отец, – ответил я, – разве я не говорил?

– Тьфу! Нашел оправдание. – Он насмешливо взглянул на меня. Снова уже полупьян. – Знаешь, а в этой форме ты и вправду выглядишь весьма соблазнительно. Какой товар пропадает. На днях в баре Реформ-клуба я познакомился с одним парнем. Летчик со «Спитфайра». В то утро вылетал на задание. Сбили над Ла-Маншем, вывалился с парашютом, подобрала спасательная шлюпка и, поверишь ли, три часа спустя сидел в баре, потягивал «Пимм». Глаза испуганные, улыбка до ушей, на одном глазу очень привлекательная повязка. Мы направились к маме Бейли и сняли у нее номер. Черт побери, это было все равно как трахать молодую кобылку, сплошные нервы, закушенные удила и клочья пены. У него это был первый и, надеюсь, последний раз. Война: нет худа без добра. – Он задумчиво глядел, как я готовлю завтрак. Его всегда забавляло мое сложное отношение к этим вещам. – Между прочим, – продолжал он, – наклевывается работенка, по-моему, как раз по твоей части. Существуют курьеры так называемых дружественных правительств, которые каждую неделю ездят ночным поездом в Эдинбург для отправки депеш военными кораблями. Нам приказано заглянуть в их содержимое. Курьеры лягушатников, турок и всей этой ненадежной компании. – Бой плеснул себе еще шампанского. Пена перелилась через край, и он смахнул ее с грязного стола, потом облизал пальцы. – До этого додумался не кто иной, как Ник, – сказал он. – Признаюсь, очень умный план, я был поражен. Он нашел парня, какого-то сапожника или вроде того, который будет распарывать мешки с почтой, не трогая печатей, понимаешь? Ты заглядываешь в документы, откладывая в своей выдающейся фотографической памяти лакомые кусочки, затем возвращаешь документы в мешок, а сапожник Ноббс или Доббс заделывает швы, и никто ничего не узнает… то есть кроме нас.

Я разглядывал блестевшую на солнце у моих ног лужицу. По утрам на меня находит какая-то подавленность, болит голова. Я становлюсь раздражительным чуть ли не до слез.

– А кто это «мы»? – спросил я.

– Ну конечно, Департамент. И кто-нибудь еще, с кем мы, возможно, захотим поделиться секретами, – подмигнул он. – Как по-твоему? Высший класс, а?

Бой пьяно ухмылялся, мотая головой, у него двоилось в глазах.

– А как достать мешки? – спросил я.

– Что? – заморгал он. – Ах да, тут в игру вступает Данни.

– Данни?

– Данни Перкинс. Он может все. Увидишь.

Иногда у Боя проявлялся впечатляющий пророческий дар.

– Данни Перкинс, – повторил я. – Где вообще ты откопал человека с таким именем?

Бой расхохотался. Хохот перешел в его обычный ужасный сдавленный кашель.

– Черт возьми, Вик, – прохрипел он, колотя ладонью по груди, – какой же ты зануда. – Он встал. – Пошли, – произнес он, тяжело сопя своим большим рябым носом. – Сам узнаешь его родословную.

На неверных ногах он поднялся впереди меня по лестнице и распахнул дверь своей спальни. Меня прежде всего поразило, что обычный тяжелый дух заметно изменился в лучшую сторону. В помещении еще оставался запах Боя – немытого тела, чеснока и чего-то прогорклого, прокисшего, происхождение которого было бесполезно определять, – но сквозь него проникал более тонкий, но не менее острый аромат, как будто в львиной клетке поселилась, скажем, стая голубей. Постелью Бою служил брошенный на пол матрас. На матрасе, среди ватных одеял и грязных простыней, лежал небольшого роста, плотно сложенный парень с очень бледной, почти прозрачной кожей, что обычно было верным признаком принадлежности к рабочему классу. На нем были распахнутая нижняя сорочка, защитного цвета штаны и расшнурованные армейские башмаки. Заложив руку за голову и скрестив согнутые в коленях ноги, парень читал номер «Титбитс». Глаз остановился на его влажной с синеватым отливом впадине подмышки. Голова в сравнении с широкими плечами и толстой шеей была несколько маловата, и эта несоразмерность придавала его внешности почти девическое изящество. Высоко подстриженные с боков тонкие черные волосы спадали на бледный, прыщавый лоб. Мне вспомнился райский эпизод, когда много лет назад я впервые увидел в Оксфорде спавшего в отцовском саду Бобра.

– Рядовой Перкинс, сми-ирно! – гаркнул Бой. – Не видишь, перед тобой офицер? Это капитан Маскелл. Поприветствуем его.

Данни в ответ лениво ухмыльнулся, отложил журнал, перекатился на колени и, присев среди разбросанных спальных принадлежностей, стал невозмутимо, с дружелюбным интересом, разглядывать меня.

– Очень приятно, – проговорил он. – Мистер Баннистер мне много о вас рассказывал, в самом деле.

Он говорил мягким доверительным тоном, как бы делясь с вами секретом. Его уэльский акцент выглядел почти пародией.

– Виктор, не верь ему, – рассмеялся Бой, – он неисправимый лгун. Я ни разу не упоминал ему о тебе.

Данни, снова невозмутимо ухмыльнувшись, продолжал разглядывать меня с видом доброжелательного противника в борцовской встрече, словно прикидывая захват, который уложит меня на ковер без особого ущерба для нас обоих. У меня взмокли ладони.

Все еще смеясь, Бой тяжело опустился на матрас, сел скрестив ноги и обнял Данни за талию. Халат распахнулся, и я старался не смотреть на высовывавшийся из копны волос большой отвислый член.

– Я рассказал капитану Маскеллу о нашем плане потрясти курьеров, – сказал Бой. – Он хочет знать, каким образом мы заполучим у них мешки. Я сказал, что это по твоей части.

Данни, играя тугими мышцами, пожал плечами.

– Ну, просто придется любезно попросить их, не так ли? – ответил он в своей вкрадчивой манере.

Бой рассмеялся и, снова закашлявшись, стал бить себя по груди.

– Слушай, холостяк, – произнес он, передразнивая акцент парня, – ты мне передаешь эти бумаги, и я тебя смачно расцелую.

Он неуклюже попытался обнять Данни, но тот добродушно двинул его бедром, и он, смеясь и кашляя, в распахнутом халате повалился на постель, крутя ногами как при езде на велосипеде. Данни Перкинс, качая головой, глазел на эту картину.

– Он страшный пропойца, верно, капитан Маскелл?

– Виктор, – сказал я. – Зови меня Виктор.

Скоро Бой, повернувшись к нам волосатым задом и, как ребенок, сложив под щеку ладошки, погрузился в пьяный сон. Данни заботливо накрыл его одеялом, и мы спустились на кухню. Данни, по-прежнему в ночной сорочке, налил в кружку остывшего чая, всыпал четыре ложки сахара и стал помешивать.

– Пересохло во рту, – сказал он. – Вчера вечером он заставил меня пить шампанское, а моя душа его не принимает. – Солнечное пятно переместилось с пола на стул и теперь заливало светом этого, широко улыбающегося широкоплечего немытого ангела. Он поднял глаза к потолку. – Давно его знаешь?

– Вместе учились в Кембридже, – ответил я. – Старые друзья.

– И ты тоже левак, как и он?

– Разве он левак?

Данни в ответ только тряхнул головой и фыркнул.

– А ты, – спросил я, – ты давно его знаешь?

Он ковырнул прыщик на руке.

– Видите ли, я певец.

– Певец! – воскликнул я. – Боже милостивый…

Он добродушно, не обижаясь, улыбнулся.

– Отец пел в церкви, – помолчав, сказал он. – У него был большой красоты голос.

Я покраснел.

– Извини, – сказал я.

Данни молча кивнул, принимая мои извинения как должное.

– Я получил место в хоре «Чу Чин Чоу», – продолжал он. – Там было замечательно. Так я познакомился с мистером Баннистером. Однажды вечером он стоял в машине у дверей зала. Ждал кого-то еще, но тут увидел меня и, значит… – Данни проказливо и немного грустно улыбнулся. – Романтично, не правда ли? – Ссутулившись, он задумчиво прихлебывал чай, заглядывая в светлые уголки своей памяти. – Потом началась эта треклятая война, и о подмостках пришлось забыть. – Какое-то время он еще пребывал в унынии, потом снова повеселел. – Однако мы еще позабавимся с этими курьерами, верно? Я всегда любил кататься на поездах.

Затем появился Ник. Пиджак в кричащую клетку, желтый жилет, в одной руке сложенный зонт, в другой мягкая коричневая шляпа.

– Ездил на уикенд в Молз, – объявил он. – Там был Уинстон. – Он недовольно взглянул на Данни. – Вижу, познакомились. Между прочим, Вик, тебя искала Крошка.

– Да?

Ник поглядел на чайник.

– Еще горячий? Перкинс, будьте любезны, налейте чашечку, а? Боже, моя голова. Пили бренди до четырех часов утра.

– Ты с Уинстоном?

Ник направил на меня один из своих презрительных взглядов.

– Он ушел спать, – ответил он.

Данни передал ему кружку с чаем, и, заложив ногу за ногу, Ник откинулся спиной к раковине, держа обеими руками дымящуюся кружку. Тихое утро, неяркое сентябрьское солнце и, как очень далекий мираж, безбрежные дали будущего; откуда они, эти мгновения нежданного счастья?

– Лео Розенштейн говорит, что до приезда остальных он долго беседовал с премьер-министром, – важно произнес Ник. – Похоже, несмотря на видимые неудачи, войну в воздухе мы выиграли.

– Ну что ж, недурно, – заметил Данни. Ник строго посмотрел на парня, но тот ответил нежной улыбкой.

Сверху спустился Бой и встал, качаясь, в дверях. Пояс халата по-прежнему развязан, но он все же надел обвисшие серые кальсоны.

– Черт возьми, Бобер, – произнес он, – ты что, был на костюмированном балу? Ни дать ни взять букмекер. Разве тебе не говорили, что евреям запрещено носить твидовые костюмы? По этому поводу есть закон.

– Ты уже набрался, – ответил Ник, – а еще нет и половины двенадцатого. И ради бога, надень на себя что-нибудь.

Бой, покачиваясь, сердито уставился на Ника пьяными глазами, потом что-то пробормотал и, спотыкаясь, вернулся наверх. Скоро мы услышали, как он там, пьяно ругаясь, швыряет вещи.

– Только послушайте, – сказал Данни Перкинс, качая головой.

– Будь добр, ступай уйми его, – попросил Ник, и Данни добродушно пожал плечами и, посвистывая и грохоча своими не по размеру большими башмаками, пошел наверх. Ник обернулся ко мне: – Ты говорил с Перкинсом о курьерах и прочем?

– Говорил, – ответил я. – Этот план действительно придумал ты?

Он подозрительно посмотрел на меня.

– Да, а что?

– Так, просто интересно. Остроумный, если получится.

Ник недовольно фыркнул.

– Конечно, получится. Почему бы не получиться? – Он сел на стул Данни и обхватил голову руками. – Не мог бы ты заварить мне еще чайку? – слабым голосом попросил он. – Голова прямо раскалывается.

Я подошел к раковине и наполнил чайник. Запомнился момент: металлический блеск на никелированном боку чайника, сероватая струя в сточной трубе, а за окном над раковиной красные кирпичные зады домов на Бервик-стрит.

– Что от меня нужно Вивьен? – спросил я.

Ник мрачно усмехнулся.

– Думаю, старина, ты снова ее обрюхатил. – Чайник звякнул, стукнувшись о кран. Ник, ощерившись в улыбке, глядел на меня сквозь пальцы. – Или кто еще.

* * *

Итак, второй раз в жизни я ехал осенью поездом в Оксфорд, где предстояла трудная дуэль; прежде, до того как все началось, мне нужно было увидеть миссис Бобриху, теперь предстояла встреча с ее дочерью. Странно: я все еще относил Вивьен к Бревуртам. То есть она была дочерью, сестрой, а «жена» было словом, с которым я так и не смог окончательно смириться. Поезд двигался медленно и страшно вонял – интересно, откуда взялось представление о романтичности путешествий на паровой тяге? – к тому времени, когда до меня дошла очередь у окошка кассы, все места первого класса были проданы. В каждом купе группа военных, в большинстве солдат и сержантов, редко встретишь офицера, с сигаретой в зубах тоскливо глядящего в окно на проплывающие мимо залитые солнцем поля и луга. Я было устроился по возможности поработать – стал просматривать лекции о Борромини, надеясь уговорить Большого Бобра издать их отдельной книгой, но тут кто-то втиснулся на соседнее место со словами:

– A-а, достойный восхищения ученый, отрешенный от всего мирского.

Это был Куэрелл. Я не особенно ему обрадовался и, должно быть, это было видно, потому что он, с едва заметной довольной улыбкой скрестив руки и длинные паучьи ноги, откинул голову на спинку сиденья. Я сказал, что еду в Оксфорд.

– А ты?

Он пожал плечами.

– О, я дальше. Но там пересяду. – (Наверняка в Блетчли, с завистью подумал я.) – Как тебе работа, в твоем отделе?

– Прекрасно.

Подняв голову и чуть наклонившись ко мне, Куэрелл поглядел на меня.

– Рад за тебя, – сказал он без особых эмоций. – Слыхал, что ты теперь разместился на постой вместе с Баннистером и Ником Бревуртом.

– У меня комната в доме Лео Розенштейна на Поланд-стрит, – ответил я, поймав в своем голосе оправдательные нотки. Он кивнул, постукивая длинным пальцем по гильзе сигареты.

– От тебя ушла жена, да?

– Нет. Она с ребенком в Оксфорде. Еду навестить ее.

Почему я всегда считал необходимым оправдываться перед ним? Во всяком случае, он не слушал.

– С Баннистером хватает хлопот, ты не думаешь? – сказал он.

Коровы, фермер на тракторе, внезапно вспыхнувшие отраженным солнцем окна какой-то фабрики…

– Хлопот?

Куэрелл изменил позу, снова откинул голову и направил к потолку тонкую струйку дыма.

– Я слышал его разговоры в городе, в Реформ-клубе, в «Грифоне». Постоянно пьян, постоянно кричит то об одном, то о другом. Один день у него Геббельс, который, по его словам, когда победят немцы, рассчитывает захватить Би-Би-Си, в другой раз разглагольствует, какой правильный парень Сталин. Никак его не пойму. – Он повернулся ко мне: – А ты можешь?

– Все это слова, – ответил я. – Он вполне благоразумен.

– Ты так думаешь? – задумчиво произнес Куэрелл. – Ну что ж, рад слышать. – Он помолчал, попыхивая сигаретой. – Кстати, интересно, что вы там считаете за благоразумие. – Скользнув по мне своей неуловимой улыбкой, он снова подался вперед, выглядывая в окно. – Приехали, Оксфорд. – Взгляд его упал на мои разложенные на коленях бумаги. – Так и не закончил работу. Извини. – Он смотрел на меня, пока я собирал свои вещи. Когда я спустился на платформу, он возник в дверях позади меня. – Кстати, передай привет жене. Слыхал, что она снова ожидает ребенка.

Выходя из вокзала, я увидел его. Он в конце концов сошел с поезда и торчал в кассовом зале, делая вид, что смотрит расписание.

* * *

Вивьен полулежала в шезлонге на лужайке. На ноги наброшен шотландский плед, рядом на траве куча глянцевых журналов. У ног подносик с чайными принадлежностями, джемом, хлебом с маслом, горшочком с топлеными сливками – видно, ее положение не сказалось на аппетите. Синяки под глазами темнее, чем обычно; черные, как у Ника, волосы несколько утратили блеск. Она встретила меня улыбкой и царственно протянула для поцелуя прохладную руку. Ох уж эта улыбка: выгнутая выщипанная и подрисованная бровь, плотно сжатые губы, как бы удерживающие ироничный смех, издевку, постоянно светившуюся в глазах.

– Я кажусь тебе бледной и интересной? – спросила она. – Скажи, что кажусь.

Я неловко стоял перед ней на траве. Уголком глаза увидел прятавшуюся среди клумб у дома мамашу, делавшую вид, что не заметила моего появления. Меня интересовало, дома ли Большой Бобер; он уже писал мне, жаловался на нормирование бумаги и потерю лучших наборщиков, призванных в армию.

– До чего шикарно ты выглядишь, – заявила Вивьен и, прикрыв глаза козырьком ладони, оглядела меня с ног до головы. – Настоящий воин.

– Бой тоже так говорит.

– Да ну? Я думала, он предпочитает типов покруче. – Она отодвинула журналы, освобождая место на траве рядом с шезлонгом. – Садись, расскажи мне последние сплетни. Думаю, что, несмотря на бомбежки, все держатся страшно храбро. Даже дворец не защищен от бомбежек. Разве не поразительно, что королева разделяет судьбу с отважными обитателями Ист-Энда? Я чувствую себя трусливой отступницей, прячась здесь; не удивлюсь, если однажды утром на Хай-стрит какая-нибудь из оксфордских матрон наградит меня желтым пером. Или в прошлый раз уклонявшимся от военной службы вручали белые перья? Пожалуй, стоит повесить на шею объявление о своем положении. Скажем, «Вынашиваю для Британии».

Я лениво следил, как теща ползает вокруг клумбы георгинов, собирая улиток и бросая их в ведерко с соленой водой.

– В поезде был Куэрелл, – сообщил я. – Ты с ним виделась?

– Виделась? – рассмеялась она. – Что ты, ради бога, имеешь в виду?

– Просто спросил. Он знает о… знает, что ты…

– A-а, мог сказать Ник.

До чего же невозмутима! Миссис Бобриха поставила ведерко и, положив руку на поясницу, выпрямилась и, демонстрируя рассеянность и по-прежнему не замечая меня, огляделась вокруг.

– Ник? – переспросил я. – Зачем Нику говорить ему?

– Он рассказывает первому встречному. Почему-то считает, что очень смешно. Не вижу, что здесь смешного.

– Но зачем ему было говорить Куэреллу? Я думал, что они друг друга терпеть не могут.

– О нет, эту парочку водой не разольешь. – Вивьен повернулась ко мне. – Что ты имел в виду, спрашивая, виделась ли я с Куэреллом? – Я промолчал. Ее лицо потускнело, стало неприятным. – Ты, наверное, не хочешь этого ребенка, – заключила она.

– Почему ты так считаешь?

– Но ведь это правда?

Я пожал плечами.

– Вряд ли подходящее время. Война. Возможно, будет еще хуже, когда она кончится.

Она с усмешкой разглядывала меня.

– Какое же ты бессердечное животное, Виктор, – удивленно произнесла она.

Я отвернулся.

– Извини.

Тяжело вздохнув, она принялась щипать накрашенными ногтями наброшенный на колени плед.

– Ты тоже извини. – Вдали звонил звавший к вечерней молитве колокол Церкви Христа. – На этот раз будет девочка.

– Откуда ты знаешь?

– Просто знаю. – Вивьен снова вздохнула, чуть слышно, похоже на смех. – Бедняжка.

В бриджах и в чем-то вроде охотничьей куртки – вот чудак! – из оранжереи вышел Большой Бобер, видно, собираясь что-то сказать жене, которая теперь, встав на колени широким задом к лужайке, ковырялась лопаткой в глине. Увидев нас с Вивьен, он проворно шагнул назад и растворился в растительности за стеклом.

– В квартире был? – спросила Вивьен. – Ее не разбомбили или что-нибудь еще?

– Нет. То есть не разбомбили. Разумеется, в квартире был.

– Спросила потому, что, со слов Ника, у меня такое впечатление, что теперь большую часть времени ты проводишь на Поланд-стрит. Полагаю, там, должно быть, весело. Ник говорит, что когда начинают бомбить, ты так свирепеешь, что совершаешь набеги на приемную врача в поисках резиновых костей. – Она помолчала. – Знаешь, до чего мне здесь опротивело, – вырвалось у нее. – Чувствую себя как одна из библейских жен, которую за непристойное поведение отослали к отцу. Такая жизнь не по мне.

Миссис Бобриха разогнула натруженную спину. Дальше было бы неприлично делать вид, что меня здесь нет, и она, вглядываясь в мою сторону, деланно изобразила удивление и помахала лопаткой.

– Как по-твоему, – быстро спросил я, – ты могла бы… это устранить?

Вивьен окинула меня еще более ледяным взглядом.

– Ее, – сказала она. – Или его, если по какой-то дикой случайности откажет моя женская интуиция. Но, ради бога, не говори «это».

– Но есть что-то, – заупрямился я, – у чего нет прошлого и оно еще не живет, не так ли? Жизнь есть память, есть прошлое.

– Господи, – живо откликнулась она со слезами на глазах, – какое точное изложение твоей философии. – А вот у людей, дорогой, жизнь – это настоящее, настоящее и будущее. Неужели тебе непонятно?

Миссис Б. тяжело поднялась на ноги и, размахивая широкими юбками, двинулась к нам. Вивьен с веселым видом смотрела на меня, в глазах стояли слезы.

– Я теперь кое-что поняла, – сказала она. – Ты приехал просить развода, да? – Она негромко, но звонко рассмеялась. – Так оно и есть, по глазам вижу.

– Виктор! – воскликнула миссис Бобриха. – Какая приятная неожиданность!

* * *

Я остался на обед. Весь разговор крутился вокруг помолвки Ника. Старшие Бобры тихо ликовали: Сильвия Лайдон, будущая наследница, была завидной партией, пускай даже чуть потерявшей товарный вид. Джулиан, которому уже исполнился годик, жалобно заплакал, когда я посадил его на колени. Все смутились, стараясь скрыть неловкость шутками и сюсюканьем. Малыш не успокаивался, и в конце концов я вернул его матери. Я сказал, что он очень похож на Ника – вообще-то он не был на него похож, но я подумал, что Бобрам будет приятно слышать, – на что Вивьен почему-то бросила на меня холодный взгляд. Большой Бобер разочарованно рассуждал о крахе французов; похоже, он принимал его как личное оскорбление, будто Первая армия генерала Бланшара увиливала от своей главной обязанности, которая, конечно же, состояла в том, чтобы служить буфером между наступающими немецкими войсками и предместьями северного Оксфорда. Я сказал, что Гитлер передумал и не будет предпринимать попытки вторжения. Большой Бобер ответил сердитым взглядом.

– Попытки? – громко переспросил он. – Какие попытки? Юго-восточное побережье обороняют отставные служащие страховых компаний с деревянными ружьями. Немцы могут после завтрака отправиться туда на резиновых лодках и к обеду быть в Лондоне, – завелся он. Сидел, кипя от злости, во главе стола, судорожно катая длинными темными пальцами хлебные шарики. Я раздумывал, как бы перевести разговор на мою книгу о Борромини; теперь же, приуныв, передумал. Миссис Б. попыталась успокоить мужа, положив на его руку свою, но тот раздраженно ее стряхнул. – С Европой покончено, – сказал он, гневно сверкая глазами и решительно кивая головой. – Кончено.

Младенец, по-хозяйски устроившись на груди у матери, сосал большой палец и не мигая с обидой глядел на меня. Мне захотелось завыть волком: «О Господи, избавь меня, освободи!» Будучи не уверенным, что мой безмолвный крик не услышан, я виновато оглянулся. Когда пришло время уезжать, пока Большой Бобер, ворча по поводу рационирования бензина, ходил за машиной, чтобы отвезти меня на станцию, Вивьен стояла со мной на парадных ступенях.

– Знаешь, я этого не сделаю, – сказала она, улыбаясь. Но веко нервно подергивалось.

– Чего ты не сделаешь?

(«Избавь меня!»)

– Не дам тебе развода. – Она тронула мою руку. – Бедняжка, боюсь, что мы навсегда связаны одной веревочкой.

* * *

Как мило! Мисс Вандельер вручила мне рождественский подарок – бутылку вина. Еле дождался ее ухода, чтобы развернуть. Болгарское красное вино. Я иногда подозреваю за ней чувство юмора. Или я сам становлюсь жадным? Такой жест, возможно, был от чистого сердца. Сказать ей, что мой поставщик как-то говорил, что южноафриканцы тайком продают свое вино оптом болгарам, которые разливают его под более политически приемлемыми этикетками и продают ничего не подозревающим либералам на Западе? Конечно, не скажу. Какой же я несносный старый хрыч, если вообще мне приходит такое в голову.

Мы, Данни Перкинс, Альберт Клегг и я, составили великолепную команду. Альберт получил профессию в сапожной мастерской Лобба; он был одним из тех гениальных самородков, которых до наступления всеобщей грамотности в избытке порождал рабочий класс. Маленький человечек, ростом ниже Данни и много стройнее. Когда мы трое шагали следом друг за другом, скажем, по станционной платформе, то, должно быть, выглядели как иллюстрация к учебнику по естественной истории, изображающая эволюцию человека от примитивного, но не лишенного привлекательности пигмея, через крепко сколоченного простолюдина феодальных времен к прямостоящему женатому и связанному по рукам и ногам Homo sapiens наших дней. Альберт очень любил свое ремесло, хотя порой оно доводило его до бешенства. За что бы ни брался, он во всем фанатично стремился к совершенству. Во время работы он находился в одном из двух состояний: глубокой, почти патологической сосредоточенности или ярости от бессилия. Все ему казалось не так, как надо, или не совсем так; инструмент всегда никуда не годный, нитки слишком грубые или слишком тонкие, иголки тупые, шило из плохой стали. И никогда не хватало времени на то, чтобы закончить работу так, чтобы он остался доволен.