Текст книги "Неприкасаемый"

Автор книги: Джон Бэнвилл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Послушай, – обратился я к Нику, – расскажи мне про эту самую военную полицию. Занятное ли это занятие?

Он задумался, щурясь от дыма.

– Думаю, что да, – не совсем уверенно произнес он.

– А как туда попасть?

– Об этом можешь не думать. Я все устрою. Переговорю с Билли Митчеттом. Он там часто попадает мне на глаза.

– А как насчет моего… – я повел плечами, – прошлого?

– Ты имеешь в виду свои левацкие увлечения? Но ведь ты все это бросил, не так ли? Особенно теперь.

– Почему бы тебе, как всем, не вступить в армию? – заметила Крошка, кося глазами. – Этот бригадный генерал, знакомый отца, все сделает. Если уж взяли Ника, то возьмут кого угодно.

– Ник мечтает о плаще и кинжале, – вставил Бой. – А ты, Вик?

Ник поглядел на соседние столики.

– Заткнись, слышишь? – оборвал он Боя. – Не хватало еще, чтобы пол-Лондона знало о наших делах.

Крошка возмущенно покачала головой.

– До чего же вы все ведете себя как сопливые бойскауты.

– Бойшскауш? – паясничал Бой. – Что такое бойшскауш?

Крошка шлепнула его по руке.

– Слушай, – обратился ко мне Ник, – приходи утром на нашу половину, найдем Митчетта, и я вас познакомлю. Старина Билли надежный парень. Сделает как надо.

Принесли еще бутылку шампанского.

– Чтоб мне провалиться, – вдруг сказала Крошка. – До чего же мне дурно. – Опершись локтями о стол, она комкала в руках носовой платок. Лицо побледнело, глаза потухли и в то же время лихорадочно бегали, словно пытаясь разглядеть что-то внутри. – Чтоб мне провалиться, – повторила она и судорожно вздохнула. Потом с трудом встала на ноги и зашаталась, одной рукой держась за спинку стула, другой прижимая низ живота. Невнятно пробормотав: – Пойду попудрю нос, – она направилась к женскому туалету. Я встал помочь, но она оттолкнула меня и нетвердой походкой пошла между столиками на своих стройных ножках, обычно напоминавших мне порхание бабочек, пошатываясь на тонких высоких каблуках.

– Да сядь же, Виктор, – раздраженно пробормотал Ник, – люди смотрят.

Я сел. Выпили еще шампанского. Кажется, прошла вечность, прежде чем, осторожно ступая, вернулась Крошка с застывшей на мертвенно-бледном лице улыбкой. Дойдя до стола, она тяжело оперлась рукой и с веселым удивлением оглядела сидящих за столом.

– Кто бы мог поверить? – произнесла она. – И вправду воды… они отошли.

* * *

Сын родился в предрассветные часы следующего утра. Точное время в памяти не отложилось – у меня еще не прошел хмель, – а потом показалось нетактичным спрашивать. Думаю, это можно считать первым случаем невнимания к сыну, и потому я постоянно ощущал его молчаливый укор. Когда раздался его первый крик, я, как и положено беднягам, готовым стать отцами, расхаживал за дверьми комнаты, где происходили роды, и курил – в то время еще не дошли до глупости тащить отца свидетельствовать рождение. Что-то толкнуло в области диафрагмы, будто во мне тоже напомнила о себе незамечаемая до того новая жизнь. Хотелось бы сказать, что я испытал радость, волнение, пьянящее ощущение внезапного душевного подъема – и должно быть, я это пережил, наверняка пережил, – но отчетливее всего вспоминается ощущение тупой тяжести, будто это рождение что-то добавило ко мне, я имею в виду мое физическое «я», будто Вивьен перенесла на меня громоздкий лишний вес, который я отныне должен повсюду носить с собой. С другой стороны, подлинный младенец почти ничего не весил. Я с нежностью неловко держал его на руках, думая, что бы сказать. Только почувствовав в уголках рта теплые соленые капли, я понял, что плачу. Вивьен, лежавшая в еще залитой кровью постели, слабая, с покрасневшими веками и слипшимися от пота волосами, тактично не замечала моих слез.

– Ну что ж, – тяжело ворочая неправдоподобно толстым, землистого цвета языком, сказала она, – отныне меня по крайней мере будут звать по имени. Кто сможет удержать улыбку, говоря о крошке Крошки?

* * *

Солнце уже поднялось, когда я попал домой – домом тогда была квартира на Бейзуотер, которую мы держали почти всю войну, хотя никто из нас не проводил там много времени, – но изрытый свежими зигзагообразными траншеями парк все еще был седым от росы и под ветвями уже опадающих деревьев висели клочья тумана. Я лег на тахту, пытаясь уснуть, но ночной хмель еще не прошел, и в голове бешено проносились мысли. Встал, выпил кофе, сдобренного бренди, и сидел на кухне, глядя, как на площадке пожарного выхода охорашиваются и дерутся голуби. Царившая на улицах утренняя тишина создавала странное настроение легкости, будто мир дремотно парил в ожидании дневного шума, который вернет всему окружающему привычную весомость. Кончив трапезу, я не мог придумать, чем заняться дальше. Бродил по квартире как потревоженный дух. Отсутствие Вивьен было заметнее, нежели ее присутствие. Подавленное настроение усугубляли темные пятна на месте снятых картин – то ли они есть, то ли их нет, – из опасения воздушных налетов я попросил в институте разрешения хранить в подвале мои картины, в том числе и «Смерть Сенеки». Было утро, я стал отцом, но это представлялось скорее финалом, нежели началом моего нового бытия. Послушал семичасовые известия. Крутом плохо. Снова прилег на минутку на тахту – передохнуть и успокоить пульсирующую головную боль, – и три часа спустя обнаруживаю, что с трудом вырываюсь из объятий сна. Щипало глаза, затекла шея, страшно пересохло во рту. Этот краткий сон запомнился мне как нечто загадочно знаменательное, как временный уход из этого мира, от самого себя, наподобие сна, какой дается герою волшебной сказки накануне опасных приключений. Стараясь не глядеть на себя в зеркало, побрился и отправился на Уайтхолл для разговора с Билли Митчеттом.

Им оказался молодой мужчина лет тридцати пяти, один из тех вечных воспитанников привилегированных частных школ, выплывших на поверхность в первые годы войны. Низенький коренастый крепыш с трогательно открытым розовым личиком и копной жестких светлых волос, низко спадавших на лоб и дыбившихся сложным завитком на макушке, что придавало им вид плохо вязанного снопа. На нем был твидовый костюм с итонским галстуком, узел которого, похоже, был завязан мамой в первый школьный день и с тех пор не развязывался. Он щеголял курительной трубкой, которая ему не шла и с которой он явно не умел обращаться, без конца ковырялся в ней, уминал табак и безрезультатно чиркал шипящими и плюющими серой спичками. Его тесный кабинет выходил окном на потрясающе величественную перспективу арок, крыш и роскошного синего неба. Он – трудно поверить – был заместителем начальника военной разведки.

– Привет, Билли, – сказал Ник, усаживаясь, свесив ногу, на угол стола Митчетта. Я позвонил Нику из квартиры, и он ждал меня у стойки охраны. Ухмыльнулся, взглянув на мою вытянутую физиономию и опухшие глаза. Сам Ник больше не страдал похмельем: такие вещи были позволительны другим чинам. – Билли, познакомься, это Маскелл, – продолжал он, – малый, о котором я тебе говорил. Рассчитываю, что ты отнесешься к нему как к любому, кто был бы моим зятем.

Митчетт вскочил со стула, сбив со стола стопку бумаг, и энергично затряс мою руку.

– Отлично! – расплываясь до ушей в улыбке, заорал он. – Вполне!

Ник проворно собрал сбитые со стола бумаги и вернул их на место. Он всегда делал так – приводил в порядок, расставлял все по местам, будто на нем лежала особая обязанность без суеты устранять мелкие катастрофы, которые, невольно создают другие, менее ловкие, чем он, неуклюже прокладывая себе путь в этом мире.

– Если ты считаешь, что у него помятый вид, – сказал он, – так это потому, что он совсем не спал: моя сестрица, она за ним замужем, да поможет ей Бог, несколько часов назад произвела на свет первенца.

Митчетт расплылся в еще более широкой улыбке и с новыми силами принялся трясти мою руку, в то же время в глазах мелькнуло что-то вроде смущения; в такой ответственный момент истории вряд ли уместны разговоры о младенцах.

– Отлично! – снова рявкнул он. – Парень, верно? Здорово. С любой стороны мальчишки куда лучше. Прошу садиться. Закуривай. – Он вернулся за стол и сел сам. – Итак… Ник говорит, что тебе до чертиков надоело марать бумагу. Можно понять. Я сам надеюсь попасть в действующую армию как можно скорее.

– Думаете, будет война? – спросил я. В те дни мне страшно нравилось задавать этот вопрос, ибо он неизменно вызывал забавную реакцию.

Реакция Билли Митчетта доставила мне особое удовольствие – он удивленно и как бы с сожалением вытаращил на меня глаза, хлопнул ладонью по столу и окинул взглядом воображаемую аудиторию, призывая обратить внимание на мою наивность.

– Ни малейшего сомнения, старина. Вопрос нескольких дней. Мы позволили себе покинуть в беде чехов – позорно, если хочешь знать мое скромное мнение, – но не собираемся бросать поляков. На этот раз друга Адольфа ждет неприятная неожиданность.

Ник, по-прежнему болтая ногой, удовлетворенно улыбаясь, глядел на Митчетта, словно тот был его творением.

– И парни Билла, – сказал он, – намерены быть первыми, кто доставит этот сюрприз. Верно, Билли?

Митчетт, посасывая трубку, весело кивнул и плотно сложил руки на груди, будто удерживая себя от того, чтобы спрыгнуть со стула и удариться в пляс.

– У нас есть местечко около Олдершота, – сообщил он. – Большой старый дом и участок Там ты пройдешь начальную подготовку.

Наступило молчание, в течение которого оба улыбались, глядя на меня.

– Начальную подготовку? – еле слышно переспросил я.

– Боюсь, что да, – подтвердил Митчетт. – Ты теперь, как говорится, в армии. Ну, не совсем в армии, но все-таки. Слушай, мы называемся службой фронтовой безопасности, которая является частью корпуса военной полиции. Все эти надуманные названия – сплошная чепуха, но никуда не денешься.

Он снова встал и принялся расхаживать по клочку пола перед столом, закусив трубку и заложив руку за спину – манера, которую он, видно, позаимствовал в юности у какого-нибудь героя, любимого дядюшки-военного или старого школьного наставника; все у Билли Митчетта было не свое. Ник подмигнул.

– Ты в отделе языков, да? – спросил Митчетт. – Это хорошо… хорошо. Как у тебя со стареньким парле-ву?

– С французским? Обхожусь помаленьку.

– Скромничает, – вмешался Ник. – Говорит словно там родился.

– Отлично. Нам понадобятся говорящие по-французски. Это пока секрет, понимаешь, но поскольку ты и так в Департаменте, могу тебе сказать: как только начнется, туда будет направлен внушительный контингент наших войск, чтобы подбодрить лягушатников – ты же знаешь, какие они. Нашим парням придется не спускать с них глаз: фильтрация личного состава, просмотр почты и тому подобное – здесь вступаем мы. Имеешь представление о Нормандии, об этой области? Хорошо. Я ничего не говорил, – закрыв один глаз, он прицелился в меня пальцем, – но, думаю, нет ничего невозможного в том, что придется располагаться не за тысячу миль оттуда. Итак, собирай свой вещевой мешок, целуй жену и отпрыска и первым поездом являйся в Бингли-Мэнор.

Я удивленно переводил глаза с Митчетта на Ника.

– Сегодня?

Митчетт кивнул.

– Разумеется. Можно и раньше.

– Однако, – промолвил я, – как насчет… насчет моего нынешнего назначения?

– Я же тебе сказал, что все устрою, – заявил Ник. – Утром я говорил с твоим начальником отдела. Ты освобождаешься с… – он посмотрел на часы, – вообще-то с данного момента.

Митчетт, посмеиваясь и потирая руки, вернулся на место.

– Ник – человек дела, – сказал он. – Скоро всем нам понадобится быть такими. – Неожиданно он нахмурился. – Стой: а как с коллизией лояльности?

Я удивленно уставился на него.

– Коллизией?..

– Да-да. Ты же ирландец, не так ли?

– Да, я… Конечно…

Ник наклонился ко мне и потрепал по плечу.

– Да он же тебя дурачит, Виктор.

Митчетт захлебывался от восторга.

– Извини, старина, – сказал он. – Страшно люблю подразнить. Видел бы меня в школе, там я на всех наводил страх. – Он встал и протянул через стол руку. – Добро пожаловать в нашу команду. Не пожалеешь. Да и во Франции, говорят, осенью не так уж плохо.

Когда вышли на улицу, Ник повел меня в «Райнер» на Джермин-стрит отпраздновать событие чашкой чая – отныне, по его выражению, нектара воина.

Посередине столика, совпадая с ритмом пульсирующей боли в висках, мельтешил плотный солнечный луч. Несмотря на дремотное тепло последних дней лета, проезжавшие по улице машины, как мне казалось, создавали атмосферу тревожного предчувствия.

– Черт побери, Ник, – вырвалось у меня, – неужели там все такие?

– Ты имеешь в виду Билли? О, Билли малый что надо.

– Да он же, черт возьми, мальчишка.

Ник, улыбнувшись, согласно кивнул и принялся вертеть кончик сигареты о край пепельницы, придавая ему форму конуса.

– Верно, он трудный человек. Но полезный. – Прикусив губу, Ник взглянул на меня и отвел глаза. – На войне повзрослеет. – Официантка подала чай. Он машинально одарил ее ослепительной улыбкой; ох уж этот Ник – всегда пробовал свои силы. – Итак, – подытожил он, когда девушка ушла, – как собираетесь назвать свое чадо?

* * *

Когда я днем навестил Вивьен в больнице, она выглядела преображенной. Сидела в постели в жемчужно-белой атласной ночной кофточке и полировала ногти. Волосы уложены («Приезжала укладывать сама Сейча»), губы подкрашены, на щеках пятнышки румян.

– Ты словно арлекин, – заметил я.

Она скорчила рожицу.

– Все-таки лучше, чем шлюха. Или ты именно это и хотел сказать?

Всюду цветы, на подоконнике, прикроватной тумбочке, даже на полу, некоторые букеты не развернуты; палата пропахла их терпким ароматом. Я подошел к окну и, заложив руки в карманы, стал разглядывать закоптелую кирпичную стену, опутанную замысловатой паутиной дренажных труб. Лежащие на кирпиче диагонали солнечного света и теней напоминали о том, что где-то еще стоит жаркий летний полдень.

– Как… как малыш? – спросил я.

– Кто? Господи, я сразу не поняла, о чем ты. Он здесь, если тебе надо, посмотри. – Она отодвинула лист папоротника, открыв детскую кроватку с голубым одеяльцем, в складках которого смутно виднелось красное пятнышко. Я остался стоять у окна. Вивьен, подмигнув мне, улыбнулась. – Неотразимый, да? А ты, когда увидел его в первый раз, разревелся. Или просто из-за того, что перебрал шампанского?

Я сел на краешек кроватки и, отвернув одеяльце, стал разглядывать жаркие щечки и похожий на розовый бутон миниатюрный ротик. Малыш спал, часто дыша, как крошечный паровозик. Я… застеснялся и оробел, другими словами не скажешь. Вивьен вздохнула.

– Не ошиблись ли мы, – сказала она, – выпустив в этот ужасный мир еще одного бедного крошку?

Я рассказал ей о разговоре с Митчеттом и о своем отъезде. Она почти не слушала, по-прежнему задумчиво глядя на младенца.

– Я тебе говорила, что решила, как его назвать? Папа будет недоволен и, думаю, твой отец тоже. Но, по-моему, абсолютно неправильно обременять ребенка именем деда. Оправдывать так много ожиданий… или так мало… Плохо и то и другое.

Поблизости вдруг завыла сирена, очень громко и почему-то комично. И так же внезапно замолкла.

– Наверное, тренируются, – сказал я.

– М-м. Ночью проводили пробную светомаскировку. Очень интересно и уютно. Как в школе. Уверена, что в общих палатах было совсем неплохо, там веселились вовсю. Сестры считают все это большой шуткой.

Я взял ее ладонь. Немного распухла и очень горячая. Под кожей пульсировала кровь.

– Я буду недалеко, – сказал я. – В Гэмпшире. Рукой подать.

Вивьен кивнула, не отводя глаз от младенца и обеспокоенно покусывая губу.

– Я, наверно, уеду домой, – сказала она.

– Я найду кого-нибудь ухаживать за тобой.

Она мягко, словно стараясь сделать это незаметно, освободила ладонь из моих рук.

– Нет, я имею в виду Оксфорд. Говорила с мамой по телефону. Они приедут забрать меня. Тебе не надо беспокоиться.

– А я беспокоюсь, – с вызовом и в то же время виновато заявил я.

– Понимаю, дорогой, – рассеянно произнесла она. – Конечно же, беспокоишься.

Я не думал, что все будет так сложно.

– Ник передает привет, – сказал я, на этот раз раздраженно, но она, кажется, не заметила.

– Да ну? – ответила она. – А я думала, что он заглянет повидать племянника. Чудно, придется привыкать к этим новым словам. Племянник. Дядя. Сын. Мать… Отец. – Вивьен чуть заметно улыбнулась – неуверенно, будто извиняясь за что-то. – Бой прислал телеграмму, смотри: «Мы знали, что ты держала его про запас». Интересно, сам придумал?

– Ник, вероятно, скоро к тебе заглянет, – сказал я.

– Хорошо. Наверное, он ужасно занят, эта армия и все прочее. А ему идет… быть военным? Думаю, тебе пойдет тоже.

– Я буду не совсем военным; скорее чем-то вроде полицейского.

Она нашла это забавным.

– Уверена, ты в своей форме будешь выглядеть весьма эффектно.

Каким тягостным бывает возникающее между близкими людьми молчание, делая их чужими друг другу и самим себе. В такие моменты может произойти что угодно. Я мог бы медленно, не говоря ни слова, встать, как встает лунатик, и выйти из комнаты, уйти из этой жизни и никогда не вернуться, и считалось бы вполне нормальным, и никто бы не обратил внимания, никого бы это не тронуло. Однако я не встал, не вышел, и мы долго сидели, странно умиротворенные, окутанные тишиной, и когда Вивьен заговорила, то не нарушила тишину, а еще больше погрузилась в нее, а та, как бы став еще плотнее, на миг расступилась и затем сомкнулась позади.

– Помнишь, – тихо сказала она, – ту ночь в квартире Ника, когда я была в мужской одежде и вы с Куэреллом явились пьяные, а Куэрелл еще хотел затеять по какому-то поводу скандал?

Я кивнул. Помнил.

– Ты сидел на полу у моего кресла и излагал мне теорию Блейка, согласно которой мы строим в своем воображении статую самих себя и пытаемся в своем поведении подражать ей.

– Дидро, – поправил я.

– Гм?

– Идея статуй. Она принадлежит Дидро, а не Блейку.

– Ладно. Но смысл тот, да? Создание собственных статуй у себя в голове? Я подумала, ты такой умный, такой… Мой дикий ирландец. А потом – должно быть, на рассвете, – когда ты позвонил мне и просил выйти замуж, это было самое удивительное, но я ничуть не удивилась.

Вивьен, уйдя мыслями в прошлое, в смутном удивлении покачала головой.

– Почему ты вспомнила об этом теперь? – спросил я.

С гримасой боли, которую тут же подавила, она подобрала ноги под одеяло и, обхватив колени руками, задумалась.

– A-а, просто… – Она насмешливо взглянула на меня. – Я просто подумала, что я, кажется, никогда не вижу тебя, только твою статую.

Я мог бы тогда рассказать ей о Феликсе Хартманне, Бое, Аластере и Лео Розенштейне, о своей другой жизни, которую я вел много лет и о которой она ничего не знала. Но я не мог заставить себя переступить такую грань. Все эти годы я не сказал ей об этом ни слова. Может быть, стоило? Возможно, тогда между нами все было бы по-другому? Но я ей не доверял, боялся, что она расскажет Нику, а я бы не потерпел этого. В конечном счете рассказала мне она сама, все, что знала.

– Виноват, – промямлил я, опустив глаза.

Вивьен расплылась в белозубой улыбке.

– Да, виноват. Все виноваты. Должно быть, время такое.

Мне вдруг страшно захотелось исчезнуть. Меня тошнило от запаха цветов, смешанного с больничными запахами – эфира, больничной пищи, фекалий… и удушливости. Вспомнилась Ирландия, обдуваемые ветром поля над Каррикдремом и тускло-голубая туго натянутая поверхность моря, протянувшегося до самого Белфаста с его портальными кранами, шпилями и плоскими темными холмами. Недавно я получил одно из редких писем Хетти, в котором она беспокоится по поводу войны и волнуется в связи с беременностью Крошки. Словно документ из прошлого века – на толстой плотной бумаге с выдавленным стилизованным изображением святого Николаса, выписанный образцовым, чуть шатким почерком Хетти с перечеркнутыми сверху буквами «t», испуганными «о» и остроконечными «d», «h», «к». «Надеюсь, Вивьен не испытывает неудобств. Надеюсь, что ты бережешь себя и нормально питаешься, потому что в это беспокойное время всего важнее Диета. Отец по-прежнему чувствует себя неважно. Наконец прошел Дождь, но мало, все высохло, сад Очень Плохой…» Время от времени я фантазировал, как бы грезил наяву, представляя, что если дела обернутся плохо – если кто-нибудь меня выдаст или я сам попадусь из-за собственной беспечности, – то проберусь в Ирландию и спрячусь в горах, найду убежище среди скал, в зарослях можжевельника, и Хетти будет каждый день приезжать ко мне на запряженной пони двуколке с накрытой белой салфеткой корзиной еды и будет сидеть со мной, пока я ем, слушая мои рассказы, исповеди, признания грехов.

– Мне надо идти, – сказал я. – Когда приедут твои родители?

Вивьен заморгала и встряхнулась; интересно, куда мечтала скрыться она?

– Что? – переспросила она. – О, к концу недели. – В кроватке младенец издал во сне звук, похожий на скрип ржавых петель. – Не забыть окрестить; ныне всякое может быть. – Вивьен с раздражавшим меня упорством все еще цеплялась за немногие жалкие остатки христианской веры; это было постоянным источником трений между нею и ее матерью. – Думаю, окрестим в Оксфорде, как по-твоему?

Я пожал плечами.

– Между прочим, как собираешься его назвать? – спросил я.

В моих словах, должно быть, прозвучала обида, потому что она быстро подалась вперед и, положив свою руку на мою, смиренно, хотя и не в состоянии спрятать улыбку, спросила:

– Дорогой, ты бы не хотел, чтобы его назвали Виктором, не так ли?

– Нет, ему бы ужасно доставалось в школе от немецких школьных старост, если мы проиграем войну.

Я поцеловал ее в холодный бледный лоб. Когда она приблизилась ко мне для поцелуи, воротник ее ночной кофточки чуть приоткрылся и я мельком увидел ее налитые серебристые груди. К горлу подступила жаркая волна какой-то мучительной жалости.

– Дорогая, – проговорил я, – я… я хочу…

Я почти встал на колени на краю кровати, рискуя опрокинуться на пол; Вивьен поддержала меня за локоть и, протянув руку, тронула мою щеку.

– Знаю, – прошептала она, – знаю.

Я отошел от кровати, застегивая пуговицы пиджака и роясь в карманах. Она, наклонив голову набок, с веселым любопытством разглядывала меня.

– Не странно ли будет в предстоящие недели – продолжала она, – стать свидетелем всех этих душевных волнений, слезливых расставаний? Право, отдает средневековьем. Чувствуешь ли ты себя рыцарем, уходящим на битву?

– Я тебе позвоню, когда буду на месте, – вместо ответа сказал я. – То есть если сумею. Может статься, не дадут звонить.

– Черт возьми, это даже интересно. И тебе дадут пистолет, невидимые чернила и всякое такое? Знаешь, я всегда хотела быть шпионкой. Знать секреты.

Она попрощалась со мной воздушным поцелуем. Закрывая дверь, я услышал, как заплакал младенец. Надо было ей сказать; да, надо было сказать, чем занимаюсь. Кто я такой. Но тогда и ей следовало бы сказать мне раньше.

* * *

Старость, как однажды сказал один из очень близких мне людей, это не то предприятие, на которое легко решиться. Сегодня я посетил врача, впервые после своей опалы. По-моему, он был несколько холоден, но неприязни не показывал. Интересно, каковы его политические убеждения и есть ли они у него. Это, откровенно говоря, старый сухарь, долговязый и костлявый, вроде меня, но умеющий хорошо одеваться: рядом с ним, облаченным в темный, пошитый со вкусом, хорошо подогнанный костюм, я чувствую себя чуть ли не оборванцем. В разгар обычного ощупывания и простукивания он поразил меня, неожиданно, но абсолютно бесстрастно заметив: «Огорчен этой шумихой вокруг ваших шпионских дел в пользу русских; должно быть, довольно надоедливо». Да, действительно надоедливо: никто еще не произносил этого слова применительно к данным обстоятельствам. Пока я надевал штаны, доктор сел за стол и стал делать запись в мою историю болезни.

– Состояние довольно приличное, – рассеянно заметил он, – учитывая обстоятельства.

Перо скрипело по бумаге.

– Я могу помереть? – спросил я.

Он с минуту продолжал писать, и я было подумал, что он не расслышал, однако он остановился, поднял голову и посмотрел вверх, как бы подыскивая слова.

– Ну знаете ли, мы все помрем. Понимаю, что мои слова не могут удовлетворить, но это единственный ответ, какой я могу дать и когда-либо давал.

– Учитывая обстоятельства, – добавил я.

Доктор ответил мне ледяной улыбкой. И, возвращаясь к писанине, произнес совсем необычную фразу:

– Можно предположить, что вы уже в некотором смысле мертвец.

Конечно, я понял, что он имел в виду – публичное унижение таких масштабов, какое я испытал, действительно равносильно смерти, подобное в самом деле предполагало уничтожение, – но услышать такое из уст солидного врача-консультанта с Харли-стрит это, знаете ли…

До того воскресного утра, когда Чемберлен выступил по радио, чтобы сообщить нам, что мы находимся в состоянии войны, оставалась добрая неделя, но я исчисляю начало войны с этого тянувшегося как бесконечный сон вторника, со дня, когда у меня родился сын, а я впервые облачился в военную форму. Со все еще больной с похмелья головой и из неизвестно откуда бравшихся последних сил я, выйдя из больницы, отправился на такси прямо на вокзал Ватерлоо. К четырем часам пополудни я уже был в Олдершоте. Почему в этом городе всегда пахнет лошадьми? Потея чистым спиртом, я по раскаленным улицам добрался до автобусной стоянки, в автобусе заснул. Кондуктор еле растолкал меня: «Черт побери, сударь, я уж думал, вы померли!» Бингли-Мэнор оказался уродливой, красного кирпича, готической громадиной, расположенной в большом скучном, как запущенное кладбище, парке с разбросанными тут и там островками тиса и плакучей ивы. Имение было отчуждено у отпрысков когда-то знатной семьи, кажется, католической. Их переселили куда-то в самую глушь Сомерсета. Увидев сию обитель, я сразу приуныл. Золотистый вечерний свет лишь усугублял эту похоронную атмосферу. В огромном вестибюле – каменные плиты, оленьи рога, скрещенные копья, обтянутый мехом щит, – положив ноги на металлическую конторку, с сигаретой в зубах сидел развязный капрал. Я заполнил анкету и получил уже замусоленное удостоверение. Потом шел по лестницам и голым коридорам, каждый уже и неряшливее предыдущего, в обществе раздраженного краснорожего старшины, который, несмотря на мои попытки завязать разговор, молча пыхтел, будто дал обет. Я поведал ему, что только что стал отцом. Не знаю, зачем я это сделал – возможно, из-за нелепого убеждения, что представители низшего сословия питают слабость к детям. Во всяком случае, попытка не удалась. Старшина, шевельнув усами, угрюмо фыркнул. «Поздравляю, сэр, само собой», – произнес он, не глядя на меня. По крайней мере назвал меня сэром, подумал я, несмотря на – или скорее благодаря ей – мою цивильную одежду.

Мне вручили плохо подогнанное обмундирование – я до сих пор помню, как щекочет и кусается волосатый серж мундира, – и старшина указал мне мою койку в помещении, которое, должно быть, когда-то было бальным залом. Просторный зал с высокими потолками, множеством окон, полированным дубовым полом и лепной флорой на потолке. В зале было тридцать аккуратно выстроенных в три ряда коек; на тех, что поближе к окнам, лежали похожие на поломанные коробчатые воздушные змеи золотые квадратики солнечного света. Я чувствовал себя одиноким и готовым заплакать мальчуганом, впервые попавшим в школу-интернат. Старшина со злорадством наблюдал за моими страданиями.

– Вам повезло, сэр, – заметил он. – Обед еще подают. Спускайтесь, когда переоденетесь. – Свирепо пошевелив усами, он подавил ухмылку. – Только в форме, у нас здесь к обеду не одеваются.

В столовую превратили расположенную на цокольном этаже большую комнату для прислуги. Мои коллеги новобранцы уже кормились. Глазам предстала безрадостная, напоминающая монастырь сцена – каменный пол, деревянные скамьи, лучи вечернего солнца, льющиеся в разделенные вертикальными переплетами окна, сгорбившиеся над мисками с кашей похожие на монашеские фигуры. В мою сторону повернулись несколько голов, кто-то встретил новичка насмешливым приветствием. Я отыскал местечко рядом с малым по фамилии Бакстер, грубовато красивым брюнетом в лопавшейся по швам форме. Он не замедлил представиться и так пожал руку, что у меня хрустнули пальцы. Потом попросил угадать, чем он занимался на «гражданке». Я высказал пару бесполезных догадок, на что он отвечал улыбкой и, прикрыв с длинными, как у женщины, ресницами глаза, радостно крутил головой. Оказалось, он торговец противозачаточными средствами. «Разъезжаю по всему свету – вы удивитесь, но на английские резинки огромный спрос. Что я делаю здесь? Видите ли, из-за иностранных языков; я могу говорить на шести языках – на семи, если считать хинди, который я не знаю». Суп, жидкое бурое хлебово с плавающими ромбиками жира, пах мокрой псиной. Бакстер жадно выхлебал жижу и, положив локти на стол, закурил сигарету. «А что скажете о себе? – спросил он, пуская облака дыма. – Чем занимаетесь? Нет, погодите, дайте угадать. Государственный чиновник? Учитель?» Когда я ему сказал, он, словно подумав, что я его разыгрываю, смущенно ухмыльнулся и переключил внимание на соседа с другой стороны. Спустя некоторое время снова повернулся ко мне, еще больше смущенный. «Черт побери, – тихо проговорил он, – я-то думал, что вы не того, да вот этот тип, – показывая глазами и мимикой на соседа, – вообще церковник-расстрига!»

С того вечера я Бакстера больше не встречал. В первые недели довольно многие из нашей компании вот так незаметно исчезали. Нам не говорили, что с ними стало, а мы не разговаривали на эту тему между собой; так обитатели санатория, просыпаясь, каждое утро обнаруживают пустую койку и стараются не думать, кого в следующий раз заберет с собой молчаливый убийца. Многие из тех, кто оставался, еще меньше располагали к себе, чем отчисленные. Это были научные сотрудники, преподаватели иностранных языков в классических гимназиях, коммивояжеры вроде Бакстера и несколько лиц неопределенного рода занятий, скользких типов со смутной напряженной улыбкой, старавшихся, вроде пугливых гомиков, не высовываться до урочного часа ночных утех. Со временем в нашей среде на базе пристрастий и неприязней начали группироваться удивительные союзы. Все классовые, профессиональные узы, общность интересов были забыты. По существу, чем ощутимее было различие, тем больше мы ладили. Мне было проще общаться с такими как Бакстер, чем с людьми моего круга. Хотелось бы взять на себя смелость утверждать, что такое произвольное смешение социальных слоев благоприятствовало созданию демократической атмосферы (спешу добавить, что меня мало волновала – или волнует – эта проблема). Когда я прибыл, старшина относился ко мне с неприязнью, но все же почтительно, а вот когда я надел форму, с почтением было покончено и на плацу он, брызгая слюной, орал мне в лицо, передразнивая, как он думал, ирландский акцент, будто я был самым последним тупицей, призванным из рабочих трущоб новобранцем. Правда, мне почти сразу – не знаю, чьими стараниями – присвоили чин капитана, и бедняге пришлось вернуться к той своеобразной бесстрастно заискивающей манере, которую требует негласный армейский протокол.