Текст книги "Дочь Лебедя"

Автор книги: Джоанна Бак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

– У тебя было много мужчин? – начала я.

– Иногда мне кажется, что их было слишком много, а иногда я думаю, что так и не встретила ни одного стоящего…

– Никого?

– Да, того, с кем бы я хотела прожить всю жизнь.

– Любовь всей жизни?

– Нет, – ответила Джулия. – Любовь всей жизни – это что-то совершенно иное. Я имела в виду того, с кем мне было бы не противно жить вместе.

– Значит, это не Тревор, – у меня отлегло от сердца.

– На Тревора можно положиться, он – надежный. Это весьма важно.

– А кто был самым-самым всей твоей жизни? – спросила я.

– О, – произнесла Джулия и взяла белый карандаш из серебряного футляра, лежавшего на столике подле постели. – Когда мне было двадцать два, я была влюблена, и все мои друзья тоже были влюблены, хотя бы по разу. А сейчас мне уже сорок, но я так ни в кого больше и не влюбилась, хотя полагала, что это может случиться со мной не один раз.

Я вдруг увидела, как истончилась кожа у нее под глазами и как она покрывается морщинками, когда Джулия наклонилась вперед.

– Но разве ты хочешь изменить свою жизнь? – продолжала я. – У тебя интересная работа, дом и друзья, а еще мой отец в Париже и я, и это все твоя жизнь.

– Ты хочешь сказать, что мне уже больше ничего не нужно?

– Ты мне кажешься идеальной, – прошептала я.

– Я не слишком в этом уверена, – сказала Джулия. – Тебе пора спать.

– Нет, пожалуйста, поговорим еще. Расскажи о моей матери.

– Твоя мать, – говоря это, Джулия подняла глаза и произнесла скороговоркой: – Твоя мать была француженка и очень хорошенькая, и она умерла при твоем рождении.

– И все?

– Да!

– Почему ты не живешь в Париже?

– Париж… – протянула она. – Он замедляет время и ускоряет рост. В этом городе люди портятся, в особенности американцы.

– Поговорим еще о любви.

– Потом, когда ты повзрослеешь. Скоро уже взойдет солнце.

– Хочется посмотреть, как оно всходит, – упрямилась я.

– Ты знаешь, – она положила голову на подушку и закрыла глаза, – в Индии есть пословица: «Солнце взойдет только потому, что пять миллионов женщин молят каждое утро, чтобы взошло солнце».

– Но оно все равно взойдет.

– Может, они потому и просят, что уверены обязательно получить…

– Как глупо, – заметила я.

– Вот уж нет. Это высшая мудрость!

Мне так хотелось, чтобы Джулию любили. Она была великолепна, но мне хотелось, чтобы у нее все было прекрасно, чтобы дни несли ей радость, чтобы я была уверена: у нее есть необходимость быть красивой и обаятельной. Я следила за глазами ее гостей, чтобы узнать – любят ли они ее. Я читала ее письма, когда никого не было дома, чтобы узнать, нет ли там любовных посланий. Чтобы узнать, что пишет мужчина, когда он влюблен. Все, что я нашла, только сухие записки от Тревора.

«Встретимся в пятницу, хорошо? Извини за прошлую неделю».

Я также нашла несколько листочков со стихами, неизвестно кем написанными.

Она приезжала в Париж несколько раз в год, и мы шли развлекаться: отец, Мишель, Джулия и я.

Отец и Джулия шли перед нами, обняв друг друга за талию, как влюбленные. Я следовала за ними с Мишелем, чувствуя себя их жалким повторением, имитацией. Я изо всех сил старалась сесть с ней рядом за обедом, проходить через двери вместе с ней, хотела, чтобы она сначала заходила в мою комнату, когда приезжала погостить у нас. Когда мне это удавалось, я старалась держать ее за руку, чтобы знать, что она больше принадлежит мне, чем отцу.

– Посмотри на них, – заметил Мишель, когда они шли перед нами, – можно подумать, что они близнецы. Райские близнецы.

Я напомнила ему, что отец на два года старше Джулии.

– Никто из них так и не вырос, – заметил Мишель, у которого было больше седых волос, чем у отца.

Когда Джулия была в Париже – это был праздник. Мы торжественно ходили в лучшие рестораны. Иногда с нами ходили Джорджи и Алексис. Они так странно смотрели на Джулию, как будто помнили нечто особенное, связанное с ней.

Мне исполнилось семнадцать, потом восемнадцать, у меня появились кавалеры. Иногда они приходили пообедать к нам с отцом и Мишелем, если они говорили по-английски и если, как говорил Мишель, понимали, как вести цивилизованную беседу.

– Почему бы тебе не пригласить Филиппа или Жана, чтобы они провели с нами время и познакомились с Джулией? – спросил меня как-то отец.

Я знала, что не хочу знакомить ее с теми молодыми людьми, которые ухаживали за мной. Я не могла ничего объяснить, просто не желала этого…

В Лондоне для девушек моего возраста устраивались специальные танцы. На них ходили незнакомые мне дочери друзей Джулии.

– Тебе следует вести нормальную светскую жизнь, я помогу тебе, – заявила Джулия.

Она показала мне свои вечерние туалеты, воздушные волны тюля, переливающийся атлас. Я гладила платья и представляла себе, что на каждый танец меня будет приглашать сказочный принц, но этого не случилось. Джулия объяснила, что для того, кто постоянно не живет в Лондоне, невозможно устроить такой бал.

Когда я сказала об этом отцу, он ответил:

– Она богата и может все устроить.

Но мне больше нравилось выпивать с Филиппом и спать с Жаном. Я даже не ожидала, что это мне будет так приятно. И меня совершенно не волновали неуклюжие благовоспитанные мальчишки в прыщах, с которыми я иногда встречалась в домах друзей Джулии. Но она постоянно намекала на какой-то сюрприз, что, мол, после окончания школы, я буду вести настоящую светскую жизнь.

Я была у нее в гостях, когда мне исполнилось восемнадцать. Джулия выглядела неважно: начал отвисать подбородок, на правой ноге набухли вены, и по-прежнему не было никого, кроме Тревора Блейка, в ее жизни. Я почему-то вспомнила, как она держала в руке мое кольцо, гладила и как бы взвешивала его.

А время летело быстро, губы у нее стали тоньше, особенно это становилось заметно, если она не улыбалась, и глаза при этом были злыми. Дело Джулии процветало, и за все эти годы она заработала уйму денег. Отец постоянно говорил о том, как она богата. Она покупала себе драгоценности и разрешала мне их примерять.

Я как-то смотрела на себя в зеркало и щурила глаза.

– Что ты пытаешься там увидеть? – спросила Джулия.

– Диадему. Если бы ты вышла замуж за лорда Редфорда, у тебя было бы их достаточно, не так ли?

– Ах, оставь! Чем тебе не нравятся эти изумруды?

– Тебе их никто не дарил. А ведь он был любовью всей твоей жизни, разве не так?

– Флоренс, что ты выдумываешь?! С ним было довольно интересно, но он не был моей единственной любовью.

– Тогда, что же такое любовь?

– Жар, – тихо ответила она.

– Жар?..

– Да, горение, тепло, свет! Я не могу тебе объяснить. Ты потом поймешь это сама.

В Париже жизнь моих подруг была уже предрешена. Они сдадут экзамены и потом будут долго отдыхать, забыв обо всем и пытаясь лишь хорошо загореть. Потом осенью они вернутся в Париж, где пойдут на курсы или будут учиться в университете. На курсах их будут учить кулинарному искусству или даже искусствоведению, они смогут также стать специалистами по связям с общественностью. А я собиралась поехать в Лондон и жить там с Джулией.

Но вместо того, чтобы сдавать экзамены, мы устраивали манифестации на улицах, некоторые из нас даже помогали захватить какой-то часовой завод на окраине. Мы швыряли камнями в полицейских и требовали свобод. В душе чувствовался какой-то необъяснимый подъем. Я не была дома целых шесть дней!

– Тебе придется снова заниматься, ты потеряла целый год, – сурово заявил мне отец. Юнцы подожгли его машину на бульваре Сен-Жермен, и он подал в суд, требуя возмещения убытков.

– Если бы ты не влезала в эти дела, то жила бы спокойно со мной, – сказала Джулия, – Ты сама во всем виновата.

– Но мы все занимались этим. Так ведут себя все молодые люди во Франции.

– Никогда не следует идти за толпой, особенно если она занята грабежом и разбоем!

Булыжник мостовой покрыли асфальтом, и узор на ней, похожий на веер, навсегда исчез. По улицам ходили патрули. Я вернулась в школу и редко проводила время с Джулией.

– У меня возникли кое-какие сложности, – сказала она мне по телефону. – Приезжай в следующем месяце.

Потом встреча отложилась еще на месяц. Я увиделась с ней ненадолго только на Рождество. Дом казался совсем другим, там появились новые вещи, привезенные с Востока.

Я вернулась в Париж немного удивленная. Казалось, что она не хотела, чтобы я была с ней.

Джулия приехала в Париж весной. Мне так надоело в школе, но я старалась честно выполнять свои обязательства.

– Я погощу у тебя осенью, да или нет? – спросила я, когда мы все не спеша пошли на ленч по Рю Джекоб, мимо магазинчика отца.

– Конечно, – ответила Джулия. На ней были плотно облегавшие ноги темные брюки и замшевые туфли без каблуков.

Я сдала экзамены и провела лето в Провансе с отцом и Мишелем, как обычно. Когда в сентябре мы вернулись в Париж, позвонила Джулия и сказала:

– Почему бы тебе не отдохнуть несколько месяцев? Приезжай зимой, в феврале. Я устрою для тебя прием в день святого Валентина.

Я подумала, не наказывает ли она меня за участие в молодежных волнениях? Но это было так давно.

Три месяца я работала в модном магазинчике – бутике – продавая косметику. Мне не хотелось работать вместе с отцом. Он по вечерам и так поддразнивал меня насчет давних манифестаций, и мне не хотелось выслушивать все это еще раз и в течение дня. Джулия вела знакомства со многими сведущими людьми, поэтому не было сомнения, что меня примут в институт Курто, где я стану изучать историю искусств.

– Ты можешь заниматься этим в Лувре, – заметил отец, – или даже в лавке древностей.

Но я твердо решила, что буду жить с Джулией и твердила своим друзьям в Париже, что все сделанное мною ранее не имело никакого значения. Я твердо решила уехать и даже перестала встречаться с Филиппом. Мне кажется, что он вздохнул с облегчением. Он только начинал свою карьеру, и ему следовало вести себя пристойно. Я сказала Жану, что буду с ним встречаться в каждый свой приезд в Париж.

В начале января, за месяц до переезда в Лондон, я проводила уик-энд с Джулией. Она повесила новые занавески в мою комнату, а постель была застелена новым стеганым одеялом.

– Точь-в-точь как у меня, оно тебе так нравилось, – сказала Джулия.

На моем столе лежали книги некоего автора по имени Гомбрич. Они как бы предсказывали, что впереди у меня будет много трудной работы. Я сомневалась – может, мне лучше просто работать в магазине. Джулия пришла в ужас.

– Ты приедешь сюда не для того, чтобы проводить жизнь впустую. Да, и не забудь привезти рецепт супа, который готовит Нгуен, запиши все подробно.

Я была счастлива и чувствовала себя совсем как дома. В своем новом положении я становилась почти коренным жителем Лондона, отец и Мишель казались мне немного жалкими и совсем иными. Я легко могла расстаться с ними.

– Ты знаешь, – сказала мне позже Джулия, когда мы обедали у нее на кухне, – все, о чем ты мечтаешь, может исполниться.

– Правда?

У нее была довольная улыбка и мечтательные глаза.

– Правда, правда. Только иногда этого приходится слишком долго ждать.

Она дала мне список вещей, которые она хотела, чтобы я привезла из Парижа: большую бутыль духов от Герлена, льняные наволочки из магазинов на Рю дю Бак, ожерелье, за которое она уже заплатила, но оставила починить замочек в магазине, недалеко от отцовского магазинчика, на Рю Джекоб, и бледно-бирюзовые колготки.

– Их можно купить только в Париже, – сказала Джулия. – Ты мне их вышли сразу…

Когда я начала упаковывать вещи, отец позвал меня в гостиную и положил мне руку на плечо, словно посвящал меня в рыцари.

– Когда-нибудь ты станешь очень богатой женщиной, – сказал он.

Мне стало неприятно от его прикосновения. Слово «богатый» всегда напоминало мне о моей бабке Оливии. Я не желала становиться такой же толстой, как она. Я покачала головой и сказала:

– Нет!

– Я просто так сказал тебе об этом, – продолжал отец, почти по слогам выговаривая слова. – Потому что ты будешь встречаться с разными мужчинами, и мне бы не хотелось, чтобы ты увлеклась первым попавшимся охотником за богатством, которого ты можешь встретить.

– Джулия не позволит, чтобы случилось, – ответила я. – Она все знает и планирует заранее, а я не хочу иметь богатого мужа.

Я хотела позвонить Джулии и рассказать ей о нашем разговоре и не сделала этого, потому что так и не отослала ей колготки.

А на следующий день, за неделю до того, как я должна была приехать в Лондон, Джулия погибла в автомобильной катастрофе!

3

Я занималась упаковкой вещей в своей комнате. Кругом лежали кипы того, что я возьму с собой и что останется в Париже. Как только я проснулась, меня начало подташнивать и бросать в холодный пот, как после хорошей пьянки. Мой отец зашел ко мне, посмотрел на все это барахло и сказал:

– Теперь у тебя будет совершенно иная жизнь.

Отец даже прослезился. Нам обоим было так тяжело. Я пыталась решить, сколько свитеров мне брать с собой, что я смогу позаимствовать у Джулии и что она мне может купить, когда я буду жить с ней. У меня был список того, что она заказала мне: большую бутылку духов от Герлена, наволочки из магазина на Рю дю Бак и уже оплаченное ожерелье.

Я услышала, как раздался телефонный звонок, и кто-то взял трубку. Вдруг раздался сдавленный крик. Я подумала, что что-то разбилось или же упала статуэтка, и позвала Нгуена.

В дверях появился Мишель. У него было окаменелое лицо.

Он еле произнес:

– Джулия умерла.

Я вскочила и ударила его. Он обнял меня и сказал:

– Прости…

Я оттолкнула его и побежала в гостиную. Отец сидел на диване и не двигался. Он обхватил голову руками, опершись локтями на колени. Я села рядом. Перед нами как бы зияла открытая рана.

– Как? – наконец спросила я.

– Автокатастрофа, – ответил отец, обняв меня. Я положила голову ему на плечо и чувствовала, что он обнимал ее, а не меня, а я обнимала ее, а не его. Мы оба плакали.

Мишель принес два бокала бренди.

Потом он позвонил, чтобы зарезервировать билеты на самолет. Мы вылетали в восемь утра. Отец весь вечер пытался дозвониться до Тревора Блейка: катастрофа произошла рядом с его домом. Это он сообщил нам о ней.

Отец и Мишель не хотели оставаться в доме Джулии, я могла бы остаться там одна, но не сделала этого. Когда такси проехало мимо поворота Гайд-Парка по дороге в гостиницу, я задрожала. Отец нежно сжал мою руку. Мы уже ехали вниз по Гросвенор-Плейс, такси проезжало Холкин-стрит и Чепел-стрит, мимо кирпичных домов с белыми крылечками и ярко окрашенными дверями. Шофер два раза притормаживал, сначала последовал громкий гудок и потом резкий толчок. У меня в руках была зажата пятифунтовая банкнота, и я должна была заплатить за такси.

Мне бы следовало поехать к ней домой. В свои двадцать лет я не верила в привидения, но была так испугана…

Я раньше никогда не останавливалась в гостинице в Лондоне. Мы жили на этот раз в гостинице, которая имела круглый внутренний двор и была похожа на больницу. Управляющий гостиницы подошел к нам и сказал:

– Мистер Эллис, я так сожалею по поводу гибели вашей сестры.

Я вспомнила, что Джулия меняла здесь чеки во время уик-эндов. Все были так внимательны к нам.

В номер пришел человек из полиции: машина шла со скоростью шестьдесят пять миль в час, утром двадцать седьмого января, и находилась в семидесяти трех милях от Лондона, на пересечении Тадденхем-роуд и А12, правая сторона машины была полностью разбита.

– Весьма странно, что пострадал именно водитель, так бывает крайне редко, – добавил он. Потом отец отправился опознавать тело Джулии, ведь он был ее самым близким родственником.

Тревор Блейк и некоторые друзья Джулии решили, что стоит ограничиться квакерской панихидой. Они, наверное, спрашивали отца, что он думает по этому поводу, но мне он сказал:

– Ее друзья решили поступить именно так, и как я могу им возражать?..

Все выглядело так, будто он плохо был осведомлен о религиозных взглядах Джулии. Может, он не хотел говорить им, что лучше было бы отпеть ее в синагоге? Служба в любом случае была необходима, а квакеры отличались веротерпимостью к представителям любой конфессии.

Мишель и я отправились на ленч в гостиницу. Правда, он сказал, что, может быть, нам стоит сходить куда-нибудь в другое место, но, посмотрев на меня, добавил:

– В общем-то, это неважно.

Я помню, что Мишель предлагал мне тосты и копченую лососину.

– Ты должна как следует поесть, – тихо сказал он. В этом он был таким типичным французом! Я была как в тумане. Отец был со своей сестрой, неважно, где она теперь находилась, ведь она уже не была моей Джулией.

После ленча Мишель пришел в мою комнату и выкурил сигарету. Потом заметил, что ему следует прекратить курить так много.

Окно освещалось ярким зимним светом. Мишель положил ноги на радиатор. Он был красивым, его лицо было бледным и осунувшимся. Он так глубоко и ожесточенно вдыхал дым, как будто собирался припомнить таким образом какую-то забытую им истину. В жарко натопленной комнате что-то изменилось. Что-то возникло между нами – теплое, напряженное и, как ни странно, сексуальное. Мы продолжали курить без остановки, пепельницы были переполнены.

– Джулия была прекрасной женщиной, – повторял он время от времени.

Я вздремнула, свернувшись в клубочек на диване, но сон был слишком поверхностным. Я проснулась, когда отец постучал в дверь.

– Боже, как вы здесь накурили, как в игорном доме, – заметил он, кашляя, чтобы сделать замечание более весомым.

– Ну как? – спросил Мишель, как будто отец просто ходил к дантисту. Отец ничего не ответил и сел рядом со мной. Он снял туфли.

– Мне что-то попало в носок. Вот… – Он достал маленький скатавшийся кусочек шерсти из носка и заказал чай.

– Крепкий и горячий, – сказал он по телефону.

– Принесут непременно холодный и жидкий, – пробовал пошутить Мишель.

Принесли чай.

– Здесь был Тревор Блейк, – сказал отец, ткнув в сандвич пальцем. Он не стал его есть.

– Я его ненавижу, – сказала я.

– Успокойся, – заметил Мишель.

– С ним все в порядке, – произнес отец.  – Он не виноват. Он хотел поговорить со мной один на один.

– В доме Джулии? На Честер-стрит? – спросила я.

– У него есть ключи. Он был там вчера.

Я почувствовала, как Джулию забирают у меня, все старались как-то доказать, что они были близки с ней.

– Он так страдает, – продолжал мой отец.

Я тоже, хотелось сказать мне. Но тогда отец догадался бы, что я больше любила Джулию. Поэтому я промолчала.

– Партнер Джулии, Элистар, собирает ее друзей, чтобы помянуть покойную.

– А ты пойдешь туда, Флоренс? – спросил меня Мишель.

– Нет, останусь с вами, – сказала я.

– Но ты же их всех знаешь, – настаивал отец. – Мне нужно завтра повидаться с адвокатом. – Он произнес эту фразу с нажимом, потом добавил: – Ты понимаешь, что станешь очень богатой?

Мне не хотелось слышать это. Мне стало еще противнее, чем неделю назад, особенно потому, что он словно бы гордился этим. Как будто я выиграла приз. Я встала и пошла в ванную; ополаскивая лицо, я пыталась расслышать, о чем они беседовали, несмотря на шум текущей воды. Когда я вернулась в комнату, отец говорил о доме.

– Наверное, судя по теперешним ценам, его рыночная стоимость равна восьмидесяти тысячам фунтов.

– Мы не станем его продавать, не так ли? – сказала я.

– Почему? – спросил отец.

– А если я стану посещать лекции в Курто?

– Ты все еще хочешь там учиться? – спросил отец.

– Я не уверена…

Я даже не знала, приняли ли меня туда или нет.

– Ты ведь не собираешься одна жить в доме Джулии в Лондоне. Ведь раньше ты хотела прожить вместе с ней только год или немного больше, – сказал отец.

Год или больше? Мне казалось, что я буду жить с ней всегда.

– Теперь все изменилось, – заметил Мишель.

– Тебе следует поехать со мной туда, чтобы решить, какие вещи ты хочешь сохранить, – сказал отец.

– Разве мы будем с чем-нибудь расставаться?

– Необходимо продать все лишнее из ее дома, – сказал он. – Тебе же не нужны старые кастрюли или кровать ее служанки. Нужно избавиться от лишнего барахла, а хорошие вещи мы отправим в Париж.

– А если я захочу жить в Лондоне? – попыталась прекословить я в последний раз.

– Тебе ведь не нужен этот огромный четырехэтажный дом, – резко заметил отец.

– Чей он? – спросила я. Я была в ярости. Джулия скорее всего не захотела бы, чтобы ее вещи были у него, я была в этом уверена. И дом был ее, а не его. А теперь он стал моим, она отдала его мне.

– Должно быть завещание, – сказала я. Я чувствовала себя ужасно.

Мой отец прервал меня:

– Нам следует продать дом, он нам не нужен. Деньги могут пригодиться. Ты станешь…

Я заткнула уши, я не хотела его слушать. Я видела, как шевелились его губы. Мишель подошел ко мне и осторожно опустил мои руки.

– Когда умирает близкий родственник, оставшиеся жить должны быть добрее друг к другу, – заметил он.

Доктор Эмери пришел в гостиницу, пощупал у каждого из нас пульс и оставил пузырек чего-то успокоительного. Он сказал, что так будет легче пережить горе. Я накапала лекарство в стакан воды, выпила на ночь, но проснулась очень рано. Меня разбудила страшная мысль о том, что Джулия уже мертва. Я подошла к теплому оконному радиатору и откинула шелковые занавески оливкового цвета. На улице выстроилась длинная череда такси, ожидающих пассажиров, плутавших в густом лондонском тумане. Я села за столик и попыталась набросать на листке бумаги то, что мне придется произнести во время панихиды. Отец сказал, что во время панихиды у квакеров принято говорить по наитию Святого духа. Я не верила в святость духа, и не надеялась, что он вдохновит меня. Как я ни старалась, ничего путного не приходило в голову.

Я писала: «Джулия, дорогая Джулия, Джулия, я люблю тебя, Джулия, мне тебя так не хватает». Свет лампы освещал только лист бумаги на столе. В комнате было душно, и мелкие буквы на аккуратном листочке явно не отражали того, о чем я желала бы сказать.

Я накинула что-то поверх ночной рубашки и спустилась вниз. Прошла через безлюдный холл, мимо конторки, где дремлющий дежурный пытался сделать вид, что он полностью бодрствует на своем посту. Я вышла на холодную улицу и села в первое попавшееся такси. На мне было пальто синего цвета – самая подходящая для траурного случая одежда, которая оказалась у меня. Я назвала водителю адрес – Честер-стрит. Уличные фонари светили оранжевым светом, а небо было непроницаемо темным. Когда машина резко свернула на боковую улицу, меня опрокинуло на сиденье влево. Я попыталась представить себе дом Джулии и закрыла глаза: люстра в гостиной, красивые витражи входной двери. Я открыла глаза – он стоял передо мной такой же темный, с неосвещенными окнами, как и все остальные дома на этой безлюдной улице.

– Вы что, не собираетесь выходить? – спросил меня водитель. Я попросила, чтобы он отвез меня обратно в Вестбери.

Только оказавшись у вращающейся двери отеля, я внезапно заметила оборочки моей ночной рубашки, видневшиеся из-под пальто. Мне пришлось быстро пробежать по холлу, чтобы не привлекать к себе внимания. В восемь мы должны были встретиться, чтобы вместе позавтракать.

Это была идея Мишеля. Я приняла ванну, чтобы как-то скоротать время. Опять пыталась что-либо написать, но из этого ничего не вышло. Я пошла в комнату к отцу. Он причесывался, Мишель стоял у столика с завтраком.

– Ты не желаешь позже поехать со мной на Честер-стрит, чтобы выбрать себе вещи? – спросил отец. Я уже там была, подумала я. Один ноль в мою пользу!

– Нет, я не хочу ничего видеть. Ты сам все решишь, – ответила я.

– Тебе следует поехать, – заметил Мишель. – Там может оказаться то, что не приглянется твоему отцу, но, может, тебе захочется именно эти вещи оставить себе на память. Тебе следует немного остудить его пыл, чтобы он не вел себя, как будто является главным хранителем Лувра.

– Мне ничего не нужно, – ответила я и села за стол.

– Может, Тревор Блейк тоже захочет что-то взять на память, – продолжал Мишель.

– Он уже, наверное, взял все, что хотел.

– Тем более, ты же не желаешь, чтобы он обчистил весь дом, – продолжал Мишель.

От Джулии ничего не осталось, только вещи в ее доме, подумала я. Я смотрела на яркие волосы отца, мне показалось странным, как их красивый рыжеватый цвет иногда отливал то темными, то светлыми оттенками. Он увидел, что я тупо уставилась на его прическу.

– Я, наверное, употребил слишком много бриолина сегодня, – заметил он, беспомощно пожав плечами. Его лицо все еще оставалось молодым, только прорезались острые морщинки вокруг рта. Губы и подбородок стали гораздо одутловатее, кожа стала совсем тонкой.

Он обычно очень брезгливо выбирал себе блюда, мог понюхать мясо или рыбу, перебирал кусочки хлеба, чтобы выбрать самый свежий, употреблял только желтые листья салата. Дома отец любил сам поджарить филе или же с удовольствием фаршировал рыбу. Нгуен готовил всякие соусы и подливки, а Мишель стряпал прекрасные блюда из овощей. Но сегодня отец ничего не ел, попробовал откусить кусочек тоста и отложил его в сторону. Я тоже ничего не могла проглотить и, наблюдая за отцом, нашла себе хоть какое-то занятие. Мишель с удовольствием уминал омлет, и я немного презирала его за слишком хороший аппетит.

Тревор Блейк стоял у входной двери и принимал соболезнования. Доктор Эмери попытался заставить его зайти в дом, когда увидел, что мы подъехали, но Тревор Блейк упрямо стоял на своем. Он выглядел весьма почтенно, в темном твидовом пальто в елочку, его шею окутывал добротный серый шарф.

– Флоренс, дорогая, как ужасно, – сказал он. Мне показалось, что таким же голосом он рекламирует консервы для кошек. Он обнял меня и попытался положить голову мне на плечо. Я уставилась на его волосы и подумала: боже, как же она могла любить его!

Отец пожал руку Блейка, и Мишель сделал то же самое. Я стояла на ступеньке возле двери, мне хотелось увидеть кого-нибудь, кто был ей близок, кто действительно любил ее. Доктор Эмери стоял рядом со мной и успокаивающе поглаживал меня по плечу.

– Джеральдина, – прошептала я. – Где она?

– Мне кажется, она только что родила очередного ребенка, – сказал доктор Эмери. – Она, наверное, все еще в больнице.

– Вы знаете где?

Может, я смогу повидаться с ней, но попозже. Мне хотелось бы посидеть у нее на постели, как я делала это с Джулией. И, может, тогда я смогу выплакаться.

– В какой она больнице?

– Не знаю, я не ее врач, – ответил доктор.

Все собравшиеся вошли в темную комнату, где мы должны были ожидать квакеров. Мне запомнились коричневые стены, группы людей, сидевших на скамьях. Я пыталась стоять, садилась, опять вставала. Все приходившие целовались и обнимались. При оранжевом свете ламп их тени иногда напоминали мне мохнатых коричневых гусениц. Потом мы пошли в церковь.

Там я не увидела никакого алтаря, не было никаких росписей, ни цветного стекла, никаких украшений, не было даже креста. Здесь было несколько светлее, чем в той комнате, где мы ожидали начала панихиды. Замерзшие окна немного отливали зеленым. Леди, принадлежащие к квакерской общине, знали, как уместнее всего надо было выглядеть на такой печальной церемонии: круглые коротышки в теплых и темных пальто, со смешными маленькими шляпками и нарочито скорбным выражением лица.

Одна только Джулия не присутствовала на своей собственной панихиде. Я сидела в первом ряду, между отцом и Мишелем. Тревор Блейк, вместе со своими адвокатом, дантистом и бухгалтером Джулии – мистером Леоном, занимали целый пустой ряд. Они все жались подальше от него, как будто боялись прикоснуться к нему.

Они сами подошли и познакомились со мной. Доктор Эмери объяснил мне, кто они такие. Миссис Смит, горничная, сидела за Тревором Блейком и улыбнулась мне, приложив к щеке платочек.

Просто какой-то абсурд, подумала я. Это была любимая фраза Джулии. Мне, чтобы не разрыдаться, пришлось сосредоточиться на дыхании. Иногда мне удавалось сквозь слезы сфокусировать зрение на своих руках – это были белые предметы на синих коленях. Человек в костюме встал и сказал, что когда Дух подскажет нам, мы сможем что-то сказать. Мишель склонился вперед и посмотрел на меня, одобряюще качнув головой. Ему нравилось, что все шло, как он того ожидал. Мой отец сжал мне руку. Я ощущала свое дыхание и дыхание своего отца. Иногда кто-то кашлял и шаркал ногами по полу. Миссис Кларк рыдала и никак не могла остановиться.

Я не должна была плакать. Мне нужно было знать, кто из них был настоящим другом Джулии. Мне хотелось избавиться от тех, кто проявлял фальшь по отношению к ней или когда-то как-то навредил ей. А если Святой дух не захочет, чтобы кто-то встал и сказал несколько действительно теплых слов, подумала я. Тогда последует поток словесной лжи. Вдруг я захотела, чтобы все они убирались отсюда. Затем я принялась размышлять о холодном металле и стекле, которые убили Джулию. Мысленно я произносила «металл» и «стекло». Но между этими словами зияла полоса мертвой тишины, и с неба, казалось, вот-вот посыпятся камни.

В комнате стало удивительно тихо, даже стихли рыдания и перестали шаркать ногами. Тревор Блейк выпрямился и смотрел себе под ноги. Где-то в глубине комнаты кто-то откашлялся. Одна леди-квакерша встала.

– Я бы вот что хотела сказать… – начала она.

В комнате послышался гул отодвигаемых стульев, зашелестела одежда. Она спасла положение.

– Когда мне бывает грустно, – продолжала леди, – я всегда готовлю себе чашку крепкого чая, выпиваю его и мне становится легче на душе.

Она всем ласково улыбнулась и села на место.

Миссис Кларк снова начала рыдать, но гораздо сильнее, чем раньше.

– Я хочу посмотреть на нее, пока еще не поздно, – сказала я отцу на ухо. Он быстро обнял меня. Его рука была такой теплой. – Она была вчера красивой? Она все еще красивая? – спросила я отца.

Тревор Блейк встал. Открыл рот. Мишель опять склонился вперед, он пожирал его глазами. Убирайся, подумала я. Ты ее не стоил. Тревор Блейк снова открыл рот, пошевелил губами и сел, не сказав ни слова.

Я была благодарна Святому духу за его солидарность. Но у меня тоже не было слов. Я нащупала листок бумаги у себя в кармане. Нет, я не способна произнести ни одного слова.

Не было слов, но были мы и Бог. Бог излучал несказанный свет, он был гораздо ярче солнца.

Прошло еще некоторое время, прежде чем мы поднялись. У выхода столпилась толпа. Тревор Блейк опять встал у выхода и мешал людям выходить. Потом мы оказались на улице, кто-то подал машины, мы сели в одну из них и поехали по направлению к Голдерз-Грин. Там гроб скользнул по рельсам в маленькое отверстие в печи. Только потом я узнала, что евреев не положено кремировать.

Я приехала в дом Джулии, где меня ожидали доктор Эмери и мистер Леон. Они были в гостиной на первом этаже. Я поднялась наверх с яркими флюоресцирующими зелеными ярлычками. Я должна была прикрепить их к тем вещам, которые хотела отдать на хранение. Те мелкие вещи, которые я собиралась взять с собой в Париж, я должна была оставить наверху лестницы, и мистер Леон отправит их в гостиницу.