Текст книги "Единородная дочь"

Автор книги: Джеймс Морроу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 23 страниц)

Джеймс Морроу
Единородная дочь

Часть первая
Знаки и знамения

Глава 1

В первый день сентября 1974 года у одинокого еврея Мюррея Джейкоба Каца родилась дочь. Мюррей жил на заброшенном маяке на мысе Бригантин через залив от Атлантик-Сити. В те времена эта островная метрополия славилась своими отелями, роскошным пляжем Променад, конкурсами «Мисс Америка», а также огромным банком спермы, этаким «семенным фондом», сыгравшим свою роль в становлении Монополии.

Старый маяк, который Мюррей считал своей собственностью, как отшельник обжитую им пещеру, называли «Оком Ангела». Маяк давным-давно устарел и не использовался по назначению, что вполне устраивало бедолагу, ведущего уединенный образ жизни. В Америке конца XX века с ее насквозь эротизированной культурой Мюррей чувствовал себя безнадежно отставшим от современности. Когда-то керосиновое «Око Ангела» помогало тысячам кораблей благополучно миновать опасную отмель Бригантин. Теперь же Мюррей зажигал здесь огонь по своему усмотрению, а обязанность предотвращать кораблекрушения принял на себя новый, снабженный мощным прожектором, маяк береговой службы Соединенных Штатов на острове Абсекон.

Мюррей до мельчайших подробностей знал историю «Ока Ангела» – как славные его страницы, так и позорные. Он мог часами рассказывать о той грозовой июльской ночи 1866 года, когда закончился керосин и британский бриг «Уильям Роуз», груженный чаем и китайским фарфором, вдребезги разбился о прибрежные скалы. И о туманном мартовском утре тысяча восемьсот девяносто седьмого, когда погасла главная горелка и трагически погибла «Люси И», прогулочная яхта Александра Стрикленда, подшипникового короля из Филадельфии. В годовщину этих катастроф Мюррей непременно устраивал поминовения, взбирался по крутым ступенькам башни и зажигал фонарь именно в тот момент, когда «Уильям Роуз» или «Люси II» должны были, по его подсчетам, появиться на горизонте. Он свято верил во Вторую Возможность. Тому же, кто вздумал бы спросить Мюррея, какой смысл запирать конюшню после того, как лошади украдены, он бы ответил: «Смысл в том, что сейчас конюшня закрыта».

Во время зачатия дочери сексуальная жизнь Мюррея сводилась к тому, что он был донором спермы при исследовательском центре, известном как Институт Сохранения. Сотрудники центра проводили геронтологические исследования: изучали изменения половых клеток в процессе старения человека. Мюррей, сидевший без гроша, записался в доноры без колебаний. Раз в месяц он приезжал в это славное заведение, помещавшееся в трехэтажной кирпичной развалюхе с видом на большую Яичную бухту. Там медсестра приемного отделения миссис Криобель выдавала ему стерильную баночку и провожала наверх в комнату, оклеенную глянцевыми цветными вкладышами из «Плейбоя» и порнографическими письмами, якобы присланными в «Пентхауз» (сочиняли их, естественно, сами сотрудники этого малопочтенного издания).

Институт Сохранения не только исследовал сперму обычных граждан, но и собирал ее у лауреатов Нобелевской премии, тем самым делая наследственные черты гениев доступными для домашних экспериментов в евгенике. Как оказалось, тысячи женщин с нетерпением ждали появления на рынке подобного товара. «Нобелевская» сперма была дешевой, надежной и простой в обращении. Женщина покупала простенькую спринцовку и впрыскивала в себя драгоценную жидкость – creme de la сrеtе, а девять месяцев спустя производила на свет нового гения. Лауреаты же за свои добровольные пожертвования драгоценной спермы не получали ничего, кроме глубокого удовлетворения от мысли о весомом вкладе в благородное дело усовершенствования генофонда человечества. Мюррей Кац, отставной клерк, в свое время исключенный из Ньюаркского общественного колледжа, а ныне волею судьбы живущий в безбрачии, получал по тридцать долларов за пробу.

Как-то вечером пришло сообщение, телеграмма (как у всякого нормального отшельника, телефона у Мюррея не водилось):

ВАША ПОСЛЕДНЯЯ ПРОБА ЗАГРЯЗНЕНА ТЧК ЯВИТЬСЯ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО ТЧК

«Загрязнена». Читай «заражена». От этого явного эвфемизма у Мюррея все внутри похолодело. Рак, точно. В его семени обнаружили злокачественные клетки. Так и есть. Ему конец. Мюррей сел за баранку допотопного «сааба» и отправился через мост Бригантин в Атлантик-Сити.

Десяти лет от роду Мюррей Джейкоб Кац начал задумываться над тем, есть ли вечная жизнь на небесах, жизнь после смерти, в которую безоговорочно верили его многочисленные друзья из христианских семей. Тора рисовала настолько яркие и впечатляющие картины жизни и смерти праотцев наших, что казалось вполне уместным считать смерть чем-то не столь обыденно-безысходным, как можно было судить о ней, скажем, по окоченевшей кошке, найденной в ньюаркской канализации.

– Папа, а у евреев есть рай? – решился на вопрос Мюррей вечером того же дня, когда и обнаружил упомянутую кошку.

– Тебя интересует не описание рая, а представление евреев о рае? – ответил отец вопросом на вопрос, подняв глаза от своего Маймонида  [1]1
  Здесь: книга «Путеводитель колеблющихся», принадлежащая перу Моисея бен Маймона (Маймонида), еврейского философа и врача XII века. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть]. – Это бесконечные зимние вечера у камина, когда мы получаем наконец возможность прочесть все книги на свете. – Фил Кац был самозабвенным трудягой, и у него было больное сердце. Через месяц его сердце окончательно заглохнет, как перегруженный мотор автомобиля. – Не только известные книги, а все-все, что когда-либо было написано и чего просто так не достанешь – забытые пьесы, романы авторов, о которых ты никогда и не слышал. Хотя я лично глубоко сомневаюсь, что такое место существует.

С тех пор прошел не один десяток лет. Папы давно не стало, а Мюррея жизнь занесла в Атлантик-Сити. И здесь, потихоньку обживаясь, он превращал свое постоянное обиталище в некое подобие папиного рая. Книга за книгой выстраивались вдоль стен спиралевидные башни, словно цепочки ДНК, представляя интеллектуальную пищу коре его головного мозга, мозга высокоразвитого млекопитающего, и возбуждая удивительными запахами скрытые в душе инстинкты реликтового пресмыкающегося. Неистребимый запах библиотечной макулатуры, ядреный плебейский аромат подержанного чтива, чердачный душок побитых плесенью энциклопедий… Когда книги стало уже некуда ставить, Мюррей попросту соорудил деревянную пристройку, окружив ею башню маяка, подобно тому, как шумная возбужденная толпа прилично одетых фанатиков, числом человек в триста, окружала сейчас Институт Сохранения. Человек триста, не меньше, но и не больше, размахивали плакатами и скандировали: «Это – грех». Со стороны моря выстроилась целая флотилия яхт, на мачтах которых развевались вымпелы с лозунгами «Таинство зачатия священно», «Сатана был младенцем из пробирки», «Хорошая мать – замужняя мать». Мюррей двинулся через вытоптанный газон к зданию, медленно и осторожно, как и подобало в сложившихся обстоятельствах благоразумному еврею. «Господь поразил Онана» – гласила надпись на плакате скелетоподобного старичка, замершего, словно кузнечик на тощеньких задних лапках. «Бог любит лесбиянок, Бог не терпит лесбиянства!» – вносил разъяснения плакат лопоухого юнца, которому пристало бы играть главную роль в «Жизнеописании Франца Кафки». Мюррей перевел взгляд на заграждение из деревянных щитов, на охранников, выстроившихся вдоль него и нервно поглаживавших автоматы, взвесил собственные шансы добраться до здания целым и невредимым. Кто-то из демонстрантов потянул Мюррея за полу пальто.

– Прибереги сперму, – посоветовала ему бледная женщина с лошадиной челюстью, чей плакат гласил: «Искусственное оплодотворение-Вечное проклятие».

Мюррей уже был возле самых баррикад, когда чья-то рука легла ему на плечо. Он обернулся. Один глаз остановившего его демонстранта скрывала черная кожаная повязка. Для вящего прославления Имени Своего Господь наградил сего истинно верующего массивными бицепсами, внушительной осанкой и завораживающим блеском единственного уцелевшего глаза.

– Что принесет тебе пролитое семя, брат мой? Тридцать долларов? Тебе недоплачивают: Иуда получил серебром. Воспротивься соблазну, брат!

– Видите ли, мою последнюю пробу забраковали, – оправдывался Мюррей. – Похоже, меня прогонят.

– Объясни этим людям, что они не правы. То, что они делают, – грех. Выполнишь мою просьбу? Мы здесь не для того, чтобы судить вас, – не судите да не судимы будете, так говорил Господь, – все мы грешники. Я сам грешник. – И тут громила торжественно сорвал повязку. – Если человек покушается на собственную плоть, это же великий грех.

Мюррей содрогнулся. Что он ожидал увидеть? Стеклянный глаз? Зарубцевавшееся веко? Во всяком случае, не эту черную уродливую дыру, напомнившую о недуге, поразившем его собственные гениталии.

– Грех… – Мюррей попытался высвободиться. – Хорошо, я передам.

– Благослови тебя Господь, брат мой, – торжественно произнес человек с дыркой вместо глаза.

Дрожа от недоброго предчувствия, Мюррей вошел в институт. Осторожно ступая по блестящему мраморному полу, миновал огромные настенные часы и ряд шарообразных светильников на кованых подставках и оказался наконец у стола миссис Криобель.

– Я скажу доктору Фростигу, что вы пришли, – коротко бросила та, аккуратно подровняв стоявшие на столе стерильные баночки для сбора спермы. Она была модной дамой и любила себя украшать. Мюррей знал далеко не все названия предметов ее туалета, аксессуаров, бижутерии и косметики.

– Они уже выяснили, что со мной не так?

– С вами – не так?

– С моей пробой.

– Это другой отдел. – Миссис Криобель указала на нескладную, но яркую женщину с ястребиным носом, сидевшую в противоположном углу холла. – Вы можете подождать вон там, вместе с пятьсот двадцать восьмым номером.

Холл был обставлен как гостиная первоклассного борделя. По углам роскошного персидского ковра стояли греческие вазы с папоротником, на задрапированных стенах в золоченых рамах красовались портреты ныне покойных нобелевских лауреатов, надменно взиравших на простых смертных, которые от нечего делать принимались их разглядывать. «Так-так, – размышлял Мюррей, изучая мрачные лица, – хотим мы этого или нет, следующее столетие принесет нам кейнсианскую экономику и новое поколение астрофизиков, кропающих плохонькую научную фантастику».

Отведя взор от покойного госсекретаря, 528-я одарила Мюррея широкой улыбкой. В защитного цвета пиджачке поверх черной водолазки, с прямыми иссиня-черными волосами и перламутровыми зелеными тенями на веках она напоминала битницу пятидесятых, загадочным образом перенесенную в эпоху банков спермы и генной инженерии.

– Мне все равно, мальчик будет или девочка, – вдруг сказала она, – никакой разницы. Все думают, что лесбиянки терпеть не могут мальчиков. Это не так.

Мюррей отметил своеобразную привлекательность собеседницы – она была тонюсенькая, с острым личиком и огромными глазами, этакий громадный паук, вернее, паучиха, нервно перебирающая тонкими лапками.

– Отца, наверное, было непросто выбрать?

– Не напоминайте.

Вместе они подошли к следующему портрету – шведскому гению в области черепно-мозговой хирургии.

– Сначала я хотела непременно художника или флейтиста, я ведь Рыба. Искусство, знаете ли, моя слабость. Но наука дает более надежный доход, так что в конце концов я остановилась на биологе-маринисте…

– Маринист – это художник, а про биолога надо говорить: гидробиолог.

– А мне нравится биолог-маринист. Это звучит как-то изящнее. Так вот, маринист – чернокожий. Как мне сказали, он один из сотрудников института. Я заинтересовалась было математиками, но вскоре мой интерес к ним иссяк. Фактически он был единственным кандидатом. Козерог. Куда денешься. Постойте-ка, попробую угадать… Вы похожи на еврейского романиста. Вас не обижает такое сравнение? Я подумывала об одном таком, но потом почитала его писанину, и она показалась мне ужасно чернушной, что ли. Вот я и решила, что такая карма мне в доме не нужна. Так вы романист?

– Вообще-то я работал над книгой, не художественной, правда.

– И как она называлась?

– «Герменевтика повседневности».

Когда ему исполнилось сорок, Мюррей решил не только собирать глубокомысленную непонятную литературу, но и написать что-нибудь в этом роде. Не прошло и полугода, как у него было готово уже триста страниц черновой рукописи плюс интригующее название.

– Повседневности что?

– Герменевтика. Интерпретация.

В фотолаборатории в Атлантик-Сити, где он работал – принимал проявленную пленку и выдавал готовые фотографии и слайды, – Мюррей сделал для себя поразительное открытие: фотоснимки предоставляют уникальную возможность заглянуть в потаенные уголки человеческой психики. Вот адвокат сфотографировал свою маленькую дочь: почему такой необычно низкий угол? А вот фотография дома, сделанная биржевым маклером: почему он так далеко отошел? Подтекст напрашивается сам собой. Фотоснимки были своеобразным зашифрованным языком, и Мюррей вознамерился во что бы то ни стало разгадать этот код. Его книга станет краеугольным камнем новой науки о семейной фотографии, талмудом фотодела.

– Это книга о моих наблюдениях во время работы в фотолаборатории. «Фоторама», знаете?

– А, да, я была там, – ответила лесбиянка. – Скажите, правда, что люди часто фотографируют себя во время секса?

– Некоторые из наших клиентов и в самом деле этим увлекаются.

– Я так и знала.

– Более того, у нас печатает свои фотографии один агент по недвижимости, фотографирующий исключительно животных, которые были… раздавлены.

– О боже!

– Белок, скунсов, сурков, кошек. Что ни пленка – все одно и то же.

– Так, значит, вы можете заглянуть человеку в душу, руководствуясь тем, что он приносит вам в «Фотораму»? Никогда не задумывалась об этом. Серьезное дело!

Мюррей улыбнулся. Не исключено, что его книга найдет своих читателей.

– А еще на моем попечении маяк, тот, что на мысе Бригантин.

– Маяк? Вы в самом деле зажигаете маяк?

– Ага. Только в последнее время не часто приходится это делать.

– А можно я приведу посмотреть маленького? Это будет так познавательно!

– Конечно. Меня зовут Мюррей Кац. – И он протянул руку.

– Джорджина Спаркс. – Она с готовностью ответила на рукопожатие. – Скажите честно, вы тоже считаете, что я поступаю неразумно? Все говорят, что неразумно растить ребенка в одиночку, особенно если ты лесбиянка. Мы с моей любовницей даже поссорились из-за этого. Я обожаю детишек, а Лори считает, что они – просто ужас.

– Что же тут неразумного? – «Куда уж более», – подумал он, а вслух поинтересовался: – Скажите, а слово «розовая» вас не обижает?

– Если я услышу его от вас, Мюррей Кац, – Джорджина лукаво прищурилась, – то вы останетесь без зубов.

Беседу прервало громкое цоканье каблучков по мрамору: приближалась миссис Криобель. Она протянула закупоренную колбочку с номером 147, обозначенным на горлышке.

– О! – Джорджина схватила колбу, с нежностью прижала к груди. – Знаете, что это, господин Мюррей? Это мой маленький!

– Рад за вас.

Миссис Криобель улыбнулась.

– Поздравляю.

– Может, стоило остановиться на ком-то из математиков? – Джорджина с сомнением рассматривала колбочку. – Представляете, маленький вундеркинд, вышагивающий по квартире и задумчиво грызущий свой калькулятор. Мило, правда?

Открывшиеся двери лифта явили взорам толстяка-коротышку в белом халате. Он знаком подозвал Мюррея, причем с таким видом, будто ему удалось раздобыть пару дефицитных билетов на премьеру, да еще на лучшие места.

– Вы сделали правильный выбор, – бросил Мюррей Джорджине на прощание.

– Вы правда так думаете?

– Биолог-маринист – прекрасная специальность, – подбодрил он будущую маму и шагнул в лифт.

– Мы с маленьким к вам заглянем, – крикнула она в ответ.

Двери, громко хлопнув, закрылись. Лифт тронулся вниз, потревожив биг-мак, покоившийся в желудке у Мюррея.

– В данном случае, – заговорил Габриэль Фростиг, главврач Института Сохранения, – основная проблема заключается в идентификации яйца.

– Куриного яйца? – переспросил Мюррей. Звякнул звонок. Третий этаж.

– Человеческого. – Доктор Фростиг провел Мюррея в маленькую тесную лабораторию, сплошь заставленную всевозможными штативами, колбами и приборами. – И мы надеемся, вы прольете свет на его происхождение.

Весело побулькивая жидкостью, над лабораторным столом возвышался удивительный прибор, похожий на хитроумную машину для приготовления какого-то тягучего и мутного сиропа. Мюррей в жизни не видел ничего подобного. В самом центре покоилась чаша в форме колокола. Стекло было настолько чистым и прозрачным, что Мюррею подумалось: «Стукнуть по нему – не просто зазвенит, как хрусталь, а целую фугу исполнит». Словно новогодние подарки вокруг елки, на деревянной подставке, окружавшей чашу, стояли электрическая помпа, резиновые груши и три стеклянные бутылочки.

– Что это?

– Ваша последняя проба.

Одна бутылочка была пуста, вторая была наполнена чем-то, напоминавшим по виду кровь, а третья – молочно-белой жидкостью.

– И вы храните ее в…

– В камере эктогенеза, ну, в таком особом инкубаторе.

Мюррей во все глаза смотрел через стеклянную стенку сосуда. В чаше покоился большой влажный пласт протоплазмы. Он странным образом напоминал камбалу в шелковой мантии. К мягкой плоти с разных сторон тянулись прозрачные пластиковые трубки.

– Что вы сказали?

– Это искусственная матка, – пояснил Фростиг. – К сожалению, пока только опытный образец. Приступить к выращиванию человеческих эмбрионов мы планировали только лет через пять. До сих пор ограничивались мышками и лягушками. Но когда Кармстайн обнаружил ваш бластоцит, мы сказали себе: что ж, так тому и быть. – Доктор скорчил страдальческую гримасу, словно только что ознакомился с плачевными результатами собственной биопсии. – Кроме того, мы допускали, что вы могли специально все подстроить. Ведь если эмбрион погибнет, вы получите возможность попасть на страницы газет, сокрушаясь о том, какие мы все тут мясники. Я прав? – Он презрительно ткнул пальцем в направлении лужайки, где собрались митингующие. – Вы один из этих неоапокалиптиков, мистер Кац?

– Нет, я еврей. – Мюррей прислушался к скандированию демонстрантов, напоминавшему шум прибоя. – И я в жизни не имел дела с газетчиками.

– Вот психи, их бы в Средние века отправить.

– Минутку, минутку, так вы говорите, там развивается, в этой штуковине, ребенок?

Фростиг кивнул:

– Да, внутри маточной ткани.

Мюррей подошел вплотную к камере. Отразившись в искривленном стекле, его лицо гротескно исказилось. И без того раздобревшее в последние годы, оно напоминало пузатую сахарницу.

– Сейчас вы ничего не увидите, – осадил его доктор. – Речь идет о клеточном образовании размером не больше булавочной головки.

– О моем клеточном образовании?

– Вашем и чьем-то еще. Скажите, это не вы, случайно, ввели яйцеклетку в свою пробу?

– Как я мог, я же не биолог. Я и женщин-то толком не знаю.

– Дохлый номер, мы так и предполагали. – Фростиг открыл верхний ящик картотеки, вынул оттуда стопку бланков, переложенных черной копиркой, словно сандвич сыром. – Как бы то ни было, нам нужна ваша подпись на отказном листе. Мы не вчера родились и знаем, что иногда у людей возникают странные привязанности. На прошлой неделе я часов двадцать кряду уговаривал суррогатную мать, выносившую ребенка по контракту, отдать малыша его родителям.

«Ребенок…» – недоумевал Мюррей, беря в руки отказной лист. Кто-то наградил его ребенком. Он боялся, что у него нашли рак, а вместо этого получил ребенка.

– А если я подпишу, это означает…

– Что вы лишаетесь всяких прав на эмбрион. Не то чтобы они у вас были. По закону это всего лишь очередная проба. – Фростиг выхватил из кармана халата шариковую ручку, словно кинжал из ножен. – Эта яйцеклетка заставит нас поломать голову: обратный партеногенез, как мы называем это на данном этапе. По большому счету так не бывает, так что для блага всех сопричастных…

– Обратный партено… что?

«Ситуация сама по себе чрезвычайная, – подумал Мюррей, – и чувства, ей сопутствующие, тоже обычными не назовешь: странное сочетание смятения, страха и приятного пульсирующего тепла в яичках».

– При обычном партеногенезе происходит мейоз яйца без оплодотворения. Это также отклонение, но оно тщательно изучено. Здесь же речь идет о развитии зародыша в сперме без яйцеклетки. – Фростиг пощупал трубку, подводящую к искусственной матке кровь, проверяя давление. – Откровенно говоря, нас это застало врасплох.

– Разве нет какого-нибудь научного объяснения?

– Ищем.

Мюррей рассматривал отказной лист, пестревший бессмысленными надписями. И правда, зачем ему ребенок? Он ведь будет книжки с полок таскать. И во что его одевать?

Он вздохнул. Права была любовница Джорджины: дети – это ужас.

– А что будет с эмбрионом?

– Лягушек мы обычно наблюдаем до второго триместра. – Фростиг взял у Мюррея бланк и положил его на стол. – Мышей – немного дольше. Основную информацию мы получаем лишь после их умерщвления.

– Умерщвления?

– Инкубатор требует серьезной доработки. Через год мы могли бы – повторяю, могли бы – попытаться провести эксперимент с кошкой. – Фростиг проводил Мюррея до двери, на мгновение остановился и взял с полки стерильную баночку. – Не возражаете? Раз вы уже здесь, Кармстайн хотел бы получить очередную пробу.

Мюррей взял баночку.

– А этот эмбрион? Он какого пола?

– А?

– Мальчик или девочка?

– Ах, пол… Не помню, кажется, женский.

Когда Мюррей вошел в донорскую, его охватило странное мечтательное настроение. Он окунулся в тихий водоворот детских колыбелек, мягких игрушек и удивительных, еще не существующих детских книжек, написанных его любимыми авторами. Интересно, что бы мог написать для детей Кафка? «Утро для Грегора Самсы началось премерзко». Мюррей рассеянно смотрел на «Мисс “Октябрь-68”». Этой было явно не до мейоза. Умертвить. Они собираются убить его ребенка. Убить? Нет, слишком грубое слово. Это будет научный эксперимент, только и всего.

Мюррей взглянул на часы. Пять семнадцать. Они разрубят его малышку скальпелем, разорвут ее на клеточки.

Ребята доктора Фростига, наверное, уже разошлись. Все так просто: если лаборатория закрыта, он уйдет, если же нет, то так тому и быть.

Мюррей пересек холл и повернул дверную ручку. Дверь распахнулась. Да что он будет делать с ребенком? Оказавшись в полумраке лаборатории, Мюррей почувствовал, как его сердце забилось в ритме пульсации помп. Он щелкнул выключателем, поспешно подхватил деревянную подставку со всем ее содержимым и, пошатываясь под тяжестью ноши, направился к двери. Ребенок. Его ребенок находится в этой самой чертовой посудине.

Скользнув обратно в донорскую, он опустил прибор на пол прямо под пушистой промежностью «Мисс “Июль-72”». Пожалуй, лучше подождать, пока разойдутся эти неоапокалиптики. Если искусственное оплодотворение, по их меркам, грешно, то от обратного партеногенеза их кондрашка хватит.

Он проверил давление в трубках, точь-в-точь как это делал Фростиг. И с чего он взял, что ему удастся выбраться с этим отсюда? На него ведь в первую очередь падут подозрения. Слава богу, его эмбриончик был еще слишком молод, чтобы видеть всех этих голых баб вокруг. От многообещающих грудей у его девочки голова бы кругом пошла.

Дверь, скрипнув, открылась. Мюррей вздрогнул и подскочил. Сердце бешено колотилось.

– Ах, простите, – заизвинялся высокий темнокожий донор с залихватскими усами. Слегка наклонившись, он вынул из кармана спортивных брюк пустую баночку. – Я думал, здесь свободно.

– Не страшно, я уже закончил. – Мюррей неуклюже попытался скрыть следы преступления, бочком придвинувшись к похищенному прибору и став перед ним в нарочито небрежной позе.

Окинув взглядом комнату, чернокожий донор озорно улыбнулся.

– Им такие гранты отстегивают, могли бы и раскошелиться на парочку черных цыпок. Стимуляторы тоже только для белых? – спросил он, ткнув пальцем в прибор. – Мне вот только баночку выдают.

– Это эктогене…

– Сто сорок семь.

– А?

– Донор номер сто сорок семь. – Чернокожий сгреб руку Мюррея и воодушевленно ее потряс. – Вообще-то я тут донором только по совместительству, а на втором этаже меня все знают как Маркуса Басса.

147… откуда Мюррею знаком этот номер?

– А, вы тот самый гидробиолог, да?

– Говорят, что на Западе я главный спец по моллюскам.

– Я сегодня познакомился с одной из ваших реципиентов. Она выбрала вас после того…

– Нет, нет, дружище, и слушать не хочу. – Доктор Басе отмахнулся от него, как от назойливой мухи. – Об этом лучше ничего не знать. А то начинаешь потом разыскивать своего малыша. Просто чтобы взглянуть, понимаешь? В итоге всем от тебя одни неприятности.

Мюррей с надрывом вздохнул, выдыхая горькую смесь разочарования и облегчения. Вот и все, его попытка провалилась. Он мог обвести вокруг пальца обычного донора, но со специалистом по ракушкам этот номер не пройдет. Оно и к лучшему. Отцовство – только новые хлопоты.

– Так вы знаете, что это на самом деле…

– Камера эктогенеза, опытный экземпляр, единственный. – Доктор Басе заговорщически подмигнул. – Фростиг ужасно расстроится, если она исчезнет.

– Я лишь хотел взять ее на некоторое время. На этот раз там человеческий эмбрион. Откуда взялась яйцеклетка, никто не знает, а вот семя, похоже, мое. Обратный партено…

– Так, значит, вы – Кац? – Негр снова лукаво подмигнул и приятельски похлопал Мюррея по плечу. – Вот так дилемма. Будь я на вашем месте, мистер Кац, знаете, что бы я сделал? Взял бы эту штуковину под мышку и пошел бы себе спокойненько домой.

– Вы имеете в виду… взять ее с собой?

– Это ж не их обратный партеногенез, дружище, а твой. Мюррей уныло покачал головой:

– Они сразу догадаются, кто ее украл.

– Украл? Давай формулировать точнее. Ты ее одолжил. Не навсегда, только на девять месяцев. И не бойся, никто ее у тебя не отнимет. «Банк спермы отбирает эмбрион у отца», – с театральной жестикуляцией продекламировал Маркус Басе. – Да если газеты выйдут с такими заголовками, Фростигу останется только повеситься.

У Мюррея снова заколотилось сердце. Банк спермы отбирает эмбрион у отца? А что, он может попробовать. Если, конечно, он этого хочет.

– Дело в том, доктор Басе, что я не совсем уверен…

– Не уверен, что хочешь стать папой?

Если бы Маркус Басе сказал «отцом», Мюррей не был бы так тронут. Для него Фил Кац до самой смерти оставался именно папой.

– При обратном партеногенезе о маме не может быть речи, – пошутил Мюррей. – Так что придется мне все делать самому.

– Я поделюсь опытом. Человек не понимает, что всю жизнь хотел стать папой, пока им не становится. – Маркус Басе вынул бумажник и раскрыл его перед Мюрреем. На него смотрели четыре крошечных улыбающихся личика. – Маленький сынишка – самое большое чудо в мире. Алекс, Генри, Рей и Маркус-младший. Все четверо умеют плавать.

– А эти камеры, ну, инкубаторы, они сложны в обращении?

Опустившись на колени, Маркус Басе потрогал помпу.

– Видишь это устройство для подачи крови? Следи, чтобы оно постоянно было подключено к аккумулятору. Кровь обогащается кислородом, поступающим из воздуха помещения, поэтому систему нужно держать в теплом, хорошо проветриваемом месте. И обеспечь свободный доступ к заборной мембране.

– Так, много свежего воздуха…

– Раз в месяц емкости следует пополнять. В этой бутылке обычный состав для младенцев. А вот здесь – кровь.

– Кровь? Где же мне ее брать?

– Как где? – Маркус Басе легонько ущипнул Мюррея за руку. – У отца, конечно. Подружись с медиками местной пожарной станции. Когда придет время, сунь им двадцатку, и они с радостью загонят в тебя иглу для переливания крови.

– Пожарная станция, ага. Игла для переливания крови.

– В третью бутылку поступают продукты жизнедеятельности. Когда она наполняется, ее следует просто опорожнять. Так сказать, первый закаканный подгузник.

– А этот состав для младенцев, его можно раздобыть в больнице?

– В больнице? Да нет, дружище, в магазине. Я предпочитаю «Симилак». – Маркус Басе щелкнул по стеклянной бутылке. – Размешиваешь с водой…

Мюррей уселся на пол рядом с Маркусом.

– «Симилак»… и сколько воды?

– Прочтешь на упаковке.

– Так он в упаковке продается? Уже легче.

– Ага. Девочка, говоришь?

– Вроде да.

– Поздравляю. Наверное, маленькая дочурка – тоже самое большое чудо в мире.

Доктор Басе улыбнулся, и Мюррей живо представил себе двухлетнюю крошку, сидящую верхом на папе.

Преподобный Билли Милк, главный пастор Первой Церкви Откровения Святого Иоанна Оушен-Сити, сунул руку за пазуху своего каракулевого пальто и погладил стальной детонатор. Гнев Господень был влажным и холодным на ощупь, как формочка с кубиками льда, только что вынутая из холодильника.

На Институт опустился туман, стирая гневные надписи на плакатах его паствы, приглушая голоса и превращая возмущенные крики в недовольный ропот. Туман сгущался, пока не перешел в морось. Билли взглянул на часы. Пять. Время санкционированной демонстрации истекло. Он кивнул своему псаломщику Уэйну Аккерману, тот подал знак другим, и праведное воинство Христово превратилось в толпу обычных жителей пригорода, разбредающихся по домам в декабрьском тумане.

С той поры как Билли Милк лишил себя правого глаза, его мучил зрительный эквивалент «фантома отрезанной ноги». Подобно тому, как болят и зудят ампутированные конечности у инвалидов, недостающий глаз рождал у Билли жуткие видения. Уже полгода утраченный орган зрения демонстрировал Милку угодное Господу развитие событий, связанных Институтом Сохранения: бушующее пламя, клубы дыма, рухнувшие балки и обломки кирпича, потоки бурлящего семени, извергающиеся из разверстого подземелья.

Ковыляя мимо предводителя, паства Билли прощалась с ним унылыми кивками и усталыми улыбками. В святом и праведном деле борьбы против всяческого зла пастор чувствовал себя абсолютно одиноким. Задумываться над моральной стороной жизни, над тем, что считать добродетелью, а что пороком, давным-давно вышло из моды в Соединенных Штатах Америки, этой стране тупикового релятивизма. Погодите, братья и сестры, наберитесь терпения. Завтра утром в «Атлантик-Сити пресс» верные прихожане Билли прочтут наконец Благую Весть.

Немножко не по себе было от того, что бомбу пришлось подложить своими собственными руками. Но с каких это пор исполнение Воли Божьей возложено на робкие души? Билли ничуть не тревожило, что наврал сотруднице приемного отделения, будто он донор. Грех рождается в душе, а не на языке. Но эта ужасная комната, оклеенная изображениями обнаженных женщин и непристойными текстами… Бомба прекрасно поместилась под средней подушкой тахты. Как раз под «Мисс “Апрель-70”». В каком обществе легче найти полноцветную фотографию срамных частей женского тела, чем Библию? Конечно же, в порочном. Лишь Второе Пришествие сможет исцелить это общество. Возвращение Христа и Его тысячелетнее царствование в Новом Иерусалиме.