Текст книги "Подземелья Лондона (СИ)"
Автор книги: Джеймс Блэйлок
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)
XV
ПОД ЛОНДОНОМ
Придя в себя, Сент-Ив обнаружил, что лежит на спине, распростершись на том, что сперва показалось ему светящимся клевером, а на деле оказалось густой порослью какой-то разновидности грибов. В воздухе висел мерзкий запах лошадиного стойла, и Лэнгдон чувствовал, что растения под ним движутся, словно песчаные черви на морском дне. Он сел, глубоко огорченный этим и болью в боку – болело ушибленное или, может, даже треснувшее ребро.
Он принялся шевелить кистями, руками, ногами и шеей, чтобы подсчитать травмы, обнаружив при этом, что потерял защитный шлем. Потом Сент-Ив вспомнил, как его снесло с конца настила, словно жестоким ударом в спину, как, приземлившись на ноги, он перевернулся через голову и побежал, чему изрядно способствовало тяготение. Однако склон был слишком крутым для бега, и у него возникло стойкое ощущение, что его несет вперед какая-то необузданная сила, а его собственные ноги лишь успевают молотить по стремительно надвигающейся земле, не в силах управлять этим полубегом-полуполетом. Спотыкаясь то и дело, он отчаянно стискивал лямки своего ранца… Но теперь руки были разжаты. Когда он потерял сознание от удара, долго ли падал и сколько провалялся в забытьи, было неизвестно.
По крайней мере, его не парализовало. Конечности действовали, пальцы рук сжимались и разжимались, пальцы ног в ботинках шевелились. Голова раскалывалась от боли, над правым ухом Сент-Ив нащупал припухлость, волосы там слиплись от крови, но головокружения он не чувствовал и ощущения пробитого черепа тоже не было. Видимо, кровь из раны на голове больше не шла, ее закрыл ком кровавой грязи. Травмы не особенно опасны, говорил он себе: ломота и боль, как, скажем, у побитого или свалившегося с лошади – такое ему в прошлом приходилось переживать не раз.
Тогда Лэнгдон приказал своему рассудку попытаться вспомнить, что произошло. Уши заполнил скрежет и треск, всепроникающий гул движущейся земли. Он только наполовину сознавал этот шум, пока его несло и крутило, будто ветряной мельницей, а затем швырнуло вниз по крутому склону. Но прежде, чем он успел оглянуться на Гилберта, сверкнула вспышка.
Что видела Элис с палубы яхты? За несколько минут до катастрофы, когда Гилберт начал спускаться в пролом, он помахал ей. Без сомнения, Элис хочет знать, жив он или нет.
Тут Сент-Ив сменил направление мыслей и снова задумался о Джеймсе Хэрроу, которого лягнула собственная лошадь, и о противоречивых распоряжениях городского Бюро работ; особенно странным Лэнгдону казался отказ в проведении полноценной экспедиции. Не перехватила ли бразды правления чья-то незримая рука? Скажем, сыграла роль какая-то старая вражда? Или, вдруг подумал Сент-Ив, здесь явили себя могучие силы, которым нужно держать подземный мир в секрете по своим собственным причинам?
Уловив слабое движение на земле неподалеку от себя, Сент-Ив осторожно повернул голову и, вглядевшись, увидел членистоногих, боровшихся с хваткой грибов, недвусмысленно намеревавшихся во что бы то ни стало пожрать свою добычу или парализовать некими токсинами. Грибы явно состояли в близком родстве с лепистами-рядовками, хотя отвратительно воняли и фосфоресцировали ядовито-зеленым. И это были крепкие, мясистые создания. Конечно же, они – гагаровые грибы Джеймса Хэрроу – никогда не попадались на глаза ботаникам-микологам.
Волосатый белый паук шириной с ладонь Сент-Ива яростно сражался с грибами рядом с его коленом, и это зрелище заставило Лэнгдона вскочить. Его отвращение к паукам было и иррационально, и бесспорно.
Теперь он разглядел темное пятно своего ранца, что было кстати, – тот лежал на мерцающем зеленом ковре футах в двадцати отсюда, а рядом виднелась корзина, куда была упакована лампа. Крышка выглядела надежно закрытой – падение, очевидно, смягчил ковер грибов. Мотка веревки нигде не было видно. Сент-Ив ощутил, что вполне твердо стоит на ногах, и потащился к ранцу. Подобрав по пути корзину, открыл ее и, убрав мешок с набивкой, обследовал лампу. На взгляд и на ощупь та была в полной сохранности, трубка Гейслера, очевидно, уцелела.
Осторожно поставив корзину и подтащив к себе ранец, Сент-Ив достал из наружного кармана компас в медном футляре и переложил его в карман куртки. Затем вытянул провода от индукционной катушки и, перед тем как просунуть руки в лямки и взвалить рюкзак на спину, накинул концы проводов на плечи. Затем сел, осторожно придерживая лампу на коленях, и, сощурившись, нащупывая детали пальцами, присоединил провода к лампе. Повернул ключ – и газ в трубке Гейслера замерцал. Сияние, высвечивающее детали мира вокруг, усиливалось, пока не стало ярко-белым. Повесив лампу на шею, Сент-Ив вставил жесткую металлическую сбрую в гнезда толстого кожаного пояса, чтобы зафиксировать источник света, а затем осторожно поднялся на ноги.
– И отделил Румкорф свет от тьмы, – произнес он вслух и огляделся, дабы получить картину видимой части ландшафта. Угол наклона покрытого обломками холма, который высился прямо перед ним, по расчетам оказался более пятнадцати процентов. Подниматься напрямик будет трудно, скорее всего, даже невозможно, если учесть, что он будет с каждым шагом соскальзывать назад. А если упадет, повредив лампу, то окажется в полной темноте. Очень скверно. Однако именно в том направлении – к югу – течет Темза, и именно туда ему надлежит двигаться, если он намерен искать Гилберта.
Сент-Ив сложил ладони рупором у рта и крикнул: «Эгей!» – а затем вслушался в ответ, который пришел незамедлительно. Только это был крик чайки, а не человека. Птица вылетела из мрака и уселась неподалеку, привлеченная светом и, наверное, голосом. «Доброе утро», – сказал ей Лэнгдон, размышляя, не та ли это вестница счастья, что недавно почтила его подарком. Он крикнул снова, и еще раз, но ответа не было. Голос звучал до странности глухо, словно не мог преодолеть большое расстояние.
Сент-Ив достал из кармана компас и открыл футляр. Перед катастрофой он находился на северном берегу реки в точке обрушения набережной и, если падение не перевернуло его мозг окончательно, сейчас оказался где-то ниже по течению от того места, хотя, видимо, не слишком далеко. Что до поисков Гилберта, лучше всего будет кричать через равные промежутки времени, как на корабле звонят в колокол при густом тумане. Поразмыслив еще, Сент-Ив решил, что надо обходить препятствие с запада, а не пытаться подниматься напрямик, и стараться как можно точнее отслеживать пройденное расстояние, если он надеется отыскать дорогу назад к провалу навигационными методами.
Чайка вспорхнула и исчезла во мраке наверху. Вероятно, с высоты птичьего полета ей отлично был виден Сент-Ив, замерший в круге света, но ему-то пернатое создание было не разглядеть, разве что оно снизится опять. Лэнгдон внезапно ощутил себя довольно заметным, словно высвеченным театральным прожектором, и ему захотелось двигаться. Осторожно, выбирая, куда поставить ногу, Сент-Ив пошел по склону вдоль холма, оставляя позади поля грибов и время от времени останавливаясь, чтобы поправить ношу и выкрикнуть имя Гилберта. Идти приходилось чуть согнувшись вперед, чтобы не упасть. И с каждым скользящим шагом Сент-Ив опускался чуть ниже. Обходной маневр мог занять сколько угодно времени, причем определить, как далеко он ушел от места падения, было нереально; только лампа сияла во мраке. Земля под ногами внезапно стала надежнее, ее усеивали неподвижные минеральные образования, торчавшие сквозь песок, словно сильно согнутые колени, – сталагмиты в разных стадиях развития.
Почва здесь местами была покрыта подвижной щебнистой осыпью пещерных полостей, и Сент-Ив, принявшийся карабкаться наверх и мимо них, за короткое время продвинулся довольно далеко. Его окружал, простираясь на целые мили, лес зрелых сталагмитов, и он петлял между ними, то и дело замечая конические вершины сталактитов, свисавших сверху, призрачно тянувшихся из темного пространства.
Какое-то движение во мраке впереди заставило Лэнгдона резко остановиться – крупное животное или человек, ползущий на коленях! На миг он затаил дыхание. Из-за сталагмита показался пятнистый козел, тряхнул головой и опрометью кинулся прочь.
Неужели ему это почудилось? Ему отказывает разум? Бесполезные размышления. В любом случае козел вряд ли бродит по подземному миру просто так, как и гагара; у него даже еще меньше резонов. Разумно предположить, что раз козел спустился сюда, то Сент-Ив может выйти отсюда на свет божий. Однако очень скоро путь оказался перекрыт почти вертикальной стеной известняка, мучнисто-белого в свете лампы. Стена была глубоко проточена маленькими ручейками, и только благодаря сапогам-монтичелло Сент-Ив не грохнулся оземь на опасно скользкой поверхности.
Стена, уходившая куда-то во мрак, вынудила его пройти дальше к западу по узкой каменной тропе, выглядевшей так, словно ее выровняли и расширили очень давно. Были заметны даже борозды словно от кирки или зубила – работа предприимчивых римлян или даже, возможно, представителей более древних цивилизаций. Жаль, что с ними в провал не пошел человек Гилберта из «Таймс» – шесть приличных фотографий были бы крайне убедительны. А вот свидетельство самого Сент-Ива отметут как следствие помешательства, вызванного падением.
Он обогнул какой-то выступ и оказался на узкой площадке, откуда виднелась теснина с крутыми стенками, прорезанная водопадом, рушившимся шестьюдесятью футами ниже. Вниз вдоль расщелины вели каменные ступени. Это явно были ступени, а не просто каприз геологии: некоторые вырублены в твердом известняке, другие укреплены искусно уложенными обтесанными камнями, так плотно пригнанными друг к другу, что Лэнгдон мог различить соединения с большим трудом. Он огляделся – тропа уходила не только вниз, но и наверх. Ему надо было выбрать направление.
Далеко внизу Сент-Ив заметил обширное поле странных грибов, свет которых напоминал тот, что испускают самки светлячков или тела люминесцирующих кальмаров. Он вытащил медную ахроматическую подзорную трубу – инструмент тонкой работы, из четырех сегментов – и приник к окуляру. Перед ним предстало дно ущелья, пейзаж, изобилующий некими объектами прямоугольных очертаний: то ли могильные плиты, то ли склепы, то ли каменные хижины.
Некоторое время изумленный до глубины души Сент-Ив вглядывался в этот феномен. Он был убежден, что знает, где находится: где-то под Блэкфрайарз. Такие сооружения он уже видел прежде – не похожие, но именно эти, – когда под полом собора Оксфордских мучеников разверзлась земля и Игнасио Нарбондо пал навстречу своей участи. Расщелина приоткрыла ясную картину подземного мира, которая исчезла через мгновение, но мгновенный образ ее запечатлелся в памяти Сент-Ива. Проходили месяцы, и он начал сомневаться: не примерещилось ли ему это – не был ли тот долгий вечер только кошмарным сном? Сейчас никаких сомнений не осталось.
Медленно, считаясь со своими ребрами, он потянулся назад и достал из ранца флягу с водой и газетный сверток с едой. Сел, прислонившись к сухому участку известняка, развернул сэндвич с ветчиной, горчицей и маринованным луком и ощутил, что хочет пить и голоден. Чайка тут же объявилась снова: спланировала из мрака и жадно уставилась на сэндвич. Потом подскакала поближе, и Сент-Ив, отломив кусок корки, бросил ей; птица поймала его на лету и мгновенно проглотила.
Сент-Ив жевал, осматривая расщелину, – ему казалось, что он ест свой бутерброд на втором или третьем уровне огромного дома с частично отсутствующей крышей. Крутой проход между этажами был, без сомнения, проточен за бесчисленные тысячелетия потоком воды, растворившей пласт известняка. Похоже, все это пространство под Лондоном так и возникло: поверхностные воды, беспрестанно пополнявшиеся благодаря прорезавшим столицу рекам и бесконечному числу дождливых сезонов, просачивались сквозь известняк, терпеливо выедая твердый камень. Сент-Ив оказался на пороге чудесной страны, подготовившей к его приходу удобную лестницу. Очевидным долгом ученого было разглядеть в этом возможность, а не неудобства, и пробраться дальше в подземный мир.
Он бросил чайке крошку ветчины и потянулся за промасленной газетой, валявшейся на земле рядом с ним. Чайка, схватив мясо в полете, сглотнула, приземлилась на газету, схватила ее и бешено забила крыльями, унося свою засаленную добычу. Чайки – воры птичьего мира, подумал Сент-Ив, что, увы, полностью объясняет их мимолетные акты дружелюбия.
Он встал, убедился, что с равновесием все по-прежнему в порядке, бросил последний взгляд в подзорную трубу, и, выкрикнув имя старшего Фробишера – вновь без ответа, – принялся спускаться, считая шаги и одновременно мимоходом размышляя о том, как иррационально стремление приписывать животным человеческие эмоции – «верный пес, загадочный кот, мудрая сова». Возможно, жадность тоже числится среди основных опор человеческого поведения, думал он, любовь просто биологична по происхождению, а самоотверженность – иллюзия, призванная прикрыть обычное своекорыстие. Соображения эти не слишком радовали и были немедленно вытряхнуты из головы, когда на глаза Сент-Иву попался черный револьвер с толстым стволом – он лежал на скальном уступе за краем лестницы двадцатью футами ниже.
Сент-Ив готов был поклясться, что видел его прежде. Нарбондо носил такое же неприятное на вид смертоносное оружие – оно скользнуло в бездну за миг до того, как то же самое случилось и с самим дьявольским доктором. Сент-Ив прикинул, разумно ли попытаться забрать револьвер, и отбросил идею как слишком рискованную. Еще дюжина ступеней – и свет лампы выхватил темное пятно, хорошо заметное на белом известняке. Спустившись еще на три ступени, Сент-Ив развернулся и, встав коленями на камень, присмотрелся – почти наверняка это была кровь, давно, впрочем, высохшая. Иного объяснения в голову не приходило. Осторожно выпрямившись, он возобновил спуск и вскоре обнаружил еще кровь – на этот раз изрядную лужу, – а потом кровавые следы тремя ступенями ниже. Один из отпечатков обуви являл узор гвоздей со шляпками, который складывался в пентаграмму.
Спорить тут было не о чем: Игнасио Нарбондо, раненый, спускался по этому куску лестницы чуть больше года назад. Сент-Ив сомневался, что злодей сумел выбраться наверх, потому что тогда он искал бы случая отомстить Сент-Иву и его семье. В Нарбондо не было почти ничего человеческого, им двигала кровавая радость, которую он извлекал из людских страданий. Сент-Ив почувствовал, что его научное любопытство в отношении подземного мира сильно поубавилось. То, что Нарбондо мог выжить или, в самом оптимистичном варианте, скончаться где-то тут, стало вдруг серьезным препятствием.
Но все-таки Сент-Ив добрался до пола гигантской пещеры, разделенной высокими известняковыми стенами и прудами стоячей воды. Скопления грибов росли, уходя в глубину и подсвечивая ее. Воздух полнился их зловонием. Кое-где на грибах висели огромные, по колено, гроздья гифов, дававшие яркий свет. Геометрические формы, которые были видны сверху – вероятно, какие-то руины, – на глаза не попадались, но находились явно где-то неподалеку. Искушаемый ими Сент-Ив постоял минуту, но подавил соблазн. Если он найдет выход на поверхность, то сможет вернуться и тщательно обследовать подземный мир – к черту Бюро работ! А вот если выбраться отсюда ему не удастся, он станет обитателем этого мира и получит шанс обследовать его на досуге – или пока не сойдет с ума, подобно многим из тех, кто оказался на необитаемом острове.
Хорошо различимая тропа, основательно исхоженная, обильно испещренная отпечатками копыт и отметинами, напоминавшими следы обутых ног, вела вбок и вверх, к северо-западу, и Сент-Ив раз меренным шагом направился в ту сторону. Он припомнил все, что было ему известно о подземных реках Лондона, которые, скорее всего, служили источником здешних грунтовых вод, изобилие которых явственно считывалось вокруг. Флит, он знал, брал свое начало возле прудов Хайгейт в Хампстед-хите, а Уэстберн и Тайберн – очень близко к Западному Хэмпстеду. Ему доводилось бывать в тоннеле, через который протекал Уэстберн, и видеть железные двери и лестницы, ведущие к боковым притокам и сточным тоннелям на нижних уровнях.
Продвигаясь вперед, Сент-Ив миновал несколько озер, покрытых коврами фосфоресцирующих грибов, совершенно явно хищных, ибо тут и там они удерживали в плену слепых подземных рыб или молочно-белых саламандр, причем все жертвы были явно живыми или впавшими в оцепенение. Сент-Ив задумался о том, не вступают ли грибы в своего рода симбиоз с пленниками. Если так, то грибы в этих отношениях пребывали в гораздо более выгодном положении, поскольку выглядели омерзительно полными жизни, тогда как пойманные ими животные прозябали на грани небытия. В окружении грибов бурно плодилась ряска, как если бы их свет был достойной заменой солнечному. Прибрежная грязь изобиловала следами козьих и кабаньих копыт.
Заметив в нескольких футах от тропы матерчатый лоскут, Сент-Ив опознал в нем широкий пояс от рясы, в которой Нарбондо вошел в собор, неся дьявольское устройство, предназначенное для того, чтобы отправить их всех на тот свет. Немного поодаль обнаружилась и сама ряса, заляпанная запекшейся кровью, хорошо заметной на черной ткани. Похоже, владелец сбросил это стесняющее движения одеяние, когда его силы стали иссякать.
Сент-Ив продвигался вперед, в местность, где грибы достигали значительных размеров – их круглые шляпки напоминали теперь столы в пабе. Отдельные экземпляры подступали почти к самой суше, причем часть из них ярко светилась – явно по той причине, что грибам удалось разжиться свежим мясом: по большей части в ловушки попадались птицы, летучие мыши и крысы. И вновь почти все животные были в каком-то смысле живы – или, по крайней мере, не подвержены разложению. А дальше начинался настоящий лес из грибов – создававшие его плодовые тела были куда выше взрослого человека. Они испускали очень яркое сияние – в нем терялся даже свет лампы. Сент-Иву казалось, что грибы тянутся и склоняются к нему, когда он проходит мимо, – весьма тревожное чувство, – поэтому шел он осторожно, неукоснительно придерживаясь тропы, проторенной за многие годы бесчисленными животными.
В порядке эксперимента коснувшись пальцем окрашенных в цвета жадеита пластинок огромного гриба, Сент-Ив получил подтверждение своим умозаключениям: гриб мигом присосался, как морская анемона, к коже и отвел края шляпки назад, будто пытаясь втянуть добычу поглубже. Сент-Ив спешно отдернул руку, но прильнувший к его плоти лоскут пластинки просто оторвался от шляпки. Появились неприятные ощущения – отчетливое покалывание, как при надвигающемся онемении. Пришлось быстро очистить палец от остатков грибной мякоти – энергично потереть о металлический фиксатор лампы, которым та крепилась к поясу. Затем Сент-Ив извлек лупу и принялся тщательно изучать пластинки. К своему удивлению он обнаружил, что они усеяны крошечными присосками, напоминавшими круглые ротовые отверстия, – хищники, совершенно верно!
Пройдя еще немного, он замер, увидев странную картину: широкий участок грибных зарослей был выкошен почти под основание. Прокос имел четкую прямоугольную форму, около фатома шириной с каждой стороны. Сент-Ив стоял и размышлял, что бы это могло значить. Следы Нарбондо на тропе попадались редко, ибо в основном были затоптаны зверьем, которое пробегало там после. Здесь же всё перекрывали многочисленные отпечатки обуви, причем совсем свежие: группа людей спустилась сюда сверху. Виднелись и вмятины от колес, как если бы эти люди прикатили с собой тележку, чтобы забрать отсюда свое сокровище. И сокровище это состояло из плоти, костей и сияющих грибов, догадался Сент-Ив.
XVI
ФЕЛЛ-ХАУС
Жилье Бомонта находилось в мансарде – самое удобное помещение, каким он когда-либо довольствовался, с видом на Темпл и свободным доступом на крышу через чердачное окно. Комнату часто освещало солнце, ветер продувал ее через открытые оконные переплеты, унося прочь вонь снадобий, смерти и боли, наполнявшую нижние этажи здания. Бомонт вылезал в окно и усаживался на крыше, покуривая трубку и разглядывая стаи облаков, надвигавшихся с юга. Его надежно защищала от ветра широкая кирпичная дымовая труба с полудюжиной колпаков. Голуби и городские воробьи сидели или скакали вокруг, осторожно приглядываясь к нему в ожидании, когда он поделится с ними корками и крошками от полусъеденной ковриги, засунутой в карман жилета. Самый толстый воробей слетел ему на плечо и клюнул верх ковриги. Чтобы не спугнуть его, Бомонт замер. Решительный воробей ему нравился.
Когда тот упорхнул, карлик выбил трубку, сунул ее в карман, затем, разломив оставшийся хлеб, разбросал крошки по черепице, наблюдая, как дождавшиеся птицы устраивают радостную свалку вокруг еды, а с неба спускается подкрепление. Он сыграл на флейте мелодию – простенький мотив, который придумал сам, – и с удовлетворением отметил, что птицы, кажется, слушают с удовольствием, особенно голуби: эти прервали свое непрестанное насыщение и смотрели, как он играет. Некоторое время спустя Бомонт раскланялся перед публикой и спрятал флейту в куртку, из другого кармана достал мешочек и встряхнул его, вслушиваясь в веселое звяканье соверенов.
Он обменял банкноты Английского банка от мистера Клингхаймера на монеты, потому что любил золото куда больше бумажных денег, шелестевших, словно крылья насекомых, и сгоравших в пепел, если огонь пожирал их. Соверены делили мешочек с испанскими дублонами и рубиновой булавкой из галстука Нарбондо. Последнюю Бомонт засунул в каучуковую трубочку, чтобы уберечь от повреждений. Он подумал о своем кладе, спрятанном под землей, – достаточном, чтобы когда-нибудь он смог ездить в карете. Жить один он тоже не собирался. С дамами обращаться Бомонт не умел, увы, – тут он был не мастер и получал отповеди, когда набирался храбрости заговорить с ними. Но, быть может, когда-нибудь ему и в этом улыбнется счастье.
Он отогнал последнюю мысль как ненужную и стал думать о том, чем заплатит ему за услуги мистер Клингхаймер теперь, когда Нарбондо упакован в ящик для перевозки. Давным-давно Бомонт решил для себя не быть обязанным ни единому человеку, особенно богатому. Его старик велел сыну-гному иметь обязательства только перед самим собой. Клингхаймер заставил Бомонта отвечать за жаб и головы, что, в общем, было не хуже того, чем он занимался многие годы, хотя означало работу в подвале, в воздухе, вонявшем смертью, в самой гуще несчастья. Но как долго еще Клингхаймер будет нуждаться в нем? Для людей вроде этого типа снять Бомонту голову с плеч, если понадобится, легче, чем рукой взмахнуть, – и тогда конец бедняге Бомонту.
Что сказал бы его отец о мистере Клингхаймере? «Смотри, куда лезешь», – примерно то же, что буркнул торговец картофелем, когда Бомонт шел сдаваться на милость ростовщика. Это был хороший совет – и он стал только лучше, когда удача улыбнулась Бомонту, – особенно в доме, полном негодяев, вроде дома Клингхаймера.
Карлик упрятал мешочек монет в куртку и достал карманные часы – те самые, что продал ростовщику с Пич-аллеи: серебряные часы с выгравированными на корпусе инициалами «Ф» и «З». На выкуп ушли три из четырех крон, вырученных за все часы. Однако эти часы явно приносили удачу, и Бомонт собирался держать их при себе столько, сколько «мистер Филби Заундс» будет его именем.
Придерживая шапку, он полез обратно в окно и, затворив его за собой, услышал, как щелкнула задвижка. Затем стал тихонько спускаться в полумраке по узким чердачным ступеням к верхней площадке, где лестница приобретала парадный вид – особенно Бомонта радовали широкие перила, опирающиеся на толстые балясины, и горевшие днем и ночью масляные лампы, которые нравились ему больше, чем электрические. Масло – это что-то такое, что человеку понятно.
Навстречу Бомонту качнулась чья-то тень, и карлик проворно поднялся на пару ступенек чердачной лестницы, чтобы его не заметили. Решив выяснить, кто это и куда направляется, он, сняв шапку, пригнулся так низко, как только сумел, и уставился вниз. И был очень удивлен, увидев незнакомую девушку, видимо, слепую – в темных очках. Лицо ее было лишено выражения, а глаза ничего не могли ему сказать, поскольку были скрыты за дымчатыми стеклами, однако Бомонт ощутил в ней глубокое горе и изрядную долю страха и смятения. Следом показался бандит Шедвелл, странный крючконосый тип с безграничным, плавно переходящим в лысину лбом и злобным взглядом. Они повернули к прихожей, и Бомонту хватило храбрости проползти дальше, чтобы увидеть, куда они пойдут – как оказалось, недалеко. Шедвелл остановился перед картиной в раме, что висела на стене рядом с дверью в некое помещение, и, сдвинув ее в сторону, снял спрятанный за нею ключ. А потом отпер ту самую дверь. Злодей действовал открыто – его спутница ничего не видела. Да и дверь, скорее всего, можно было открыть изнутри только с помощью собственного ключа. Шедвелл ввел девушку в комнату, что-то негромко бурча, потом рассмеялся, вышел, захлопнув дверь, и запер ее. Бомонт скрылся на чердачной лестнице, надел шапку и принялся спускаться так, будто проделывал это нынче вечером впервые. Однако, оказавшись вновь на площадке, карлик обнаружил, что Шедвелл уже исчез. Бомонт прокрался к картине и заглянул за нее – ключ, словно дитя в колыбели, лежал в маленькой нише в штукатурке.
* * *
Клара сидела на краю кровати, сложив руки на коленях, и ее сознание было полно движущихся во мраке образов, а уши – звуков. Ее привезли в больницу доктора Пиви утром, и она чувствовала, что к концу дня смертельно устала. В госпитале она познакомилась с мистером Клингхаймером. Он был стар, мистер Клингхаймер, очень стар, хотя скрывал свой возраст и свои мысли под маской. Он сказал Кларе, что очень хорошо ее знает, хотя она не знает его. Но скоро это упущение будет исправлено, говорил он, называя себя ее добрым другом. Он взял Клару за руку и бесстыдно поклялся ей в своей честности. Это было последнее, чего она ожидала услышать от похитителя и убийцы. Еще Клингхаймер сказал, что зайдет повидать ее позже вечером, когда ее поудобнее устроят в его особняке. Им обо многом надо поговорить, пояснил он.
Старый дом скрипел и вздыхал. Двери открывались и закрывались. Этажом выше кто-то ходил по комнате. Этажами ниже было много людей. Клара могла почувствовать их – они представлялись ей скоплением зла. Она потрогала свой локоть, который болел под повязкой, наложенной там, где доктор Пиви вколол толстую иглу, чтобы влить в ее вены кровь Клингхаймера.
Клара остановила круговорот мыслей и вслушалась в себя – в шум крови в ушах, в биение сердца, – выискивая какое-нибудь свидетельство того, что кровь мистера Клингхаймера осквернила ее собственную, что его тень залегла в ней. Но неожиданно ощутила присутствие матери, хотя это было невозможно, немыслимо – мамин голос что-то шептал ей, только шепот был словно ветер за стеной, и Клара не могла уловить смысл слов. Но ведь мама умерла и исчезла! Она не могла присутствовать, не могла говорить каким бы то ни было голосом – уж точно не в этом бесконечно далеком от родного дома месте. Однако же голос явственно звучал.
Воздух, который просачивался через окно, пах дождем, и Клара задышала глубже. Мысль о дожде вернула ее в настоящее, и она поняла, что комната – это ее тюрьма. Пахло яблоками, а еще слежавшейся пылью и старостью. Клара встала и ощупью пошла вокруг комнаты, начав от запертой двери. Возле двери стояла невысокая парта, поверхность которой говорила о том, что ею пользовались годами. Кто-то – наверное, мальчик, представила Клара, – вырезал на столешнице свои инициалы: «Дж.» и «Б.». Интересно, как его звали? Был ли он узником, как она, – или, может, пользовался партой при более благоприятных обстоятельствах? Клара нашла свою сумку и поставила ее на парту.
Дальше обнаружился шкаф с кольцом в дверке. Он был пуст, если не считать одеяла на верхней полке, пахнувшего сырой шерстью, и ночного судна внизу. Рядом находился комод с зеркалом, на нем – тяжелый кувшин, полный воды, и стеклянный стакан. Клара понюхала воду и только потом рискнула наполнить стакан и попить. Яблоки, числом два, лежали на тарелке рядом с кувшином. Не съесть ли одно? Вряд ли мистер Клингхаймер привез ее в Лондон для того, чтобы отравить. Это лишено смысла, если исходить из заверений мистера Клингхаймера. Клара надкусила яблоко, оказавшееся очень вкусным, и пошла дальше по комнате – ощупала высокие дубовые стенные панели, кусок ковра на полу, стеганное, с атласным верхом, покрывало кровати, набитое пером. Ей захотелось прилечь.
Когда они с Шедвеллом пересекали мост, направляясь из Айлсфорда в Лондон, она сидела в экипаже, горюя по Матушке Ласвелл, и в ее голове возник отчетливый образ Финна Конрада. Счастливый Финн читал книгу, которую она дала ему, и ее сердце возрадовалось – прилив надежды хлынул в нее. В ее видении Финн сидел возле чистого потока, где в ясном вечернем свете играла рыба. Это был тот самый ручей, где Шедвелл заставил Клару найти под песком тот ужасный ящик.
Она знала, что ручей тот самый, потому что достаточно часто видела его девочкой – когда еще могла видеть мир, а не призрак мира, который различала сгибом локтя. А потом они проехали мимо мальчика, шагавшего по обочине с фонарем и парой кроликов. Сердце Клары забилось от мысли, что это Финн, что он пришел за нею, но, присмотревшись – в ярком свете фонаря она видела довольно ясно, – поняла: это кто-то другой. Мальчик скоро исчез из виду.
Теперь присутствие Финна снова возникло в ее разуме, как и мамино. Может, это просто ее горячее желание – желание, которое обрело форму и цвет? Пока Клара размышляла об этом, заиграла флейта – так красиво, что это совершенно не вязалось с атмосферой старого дома. Музыка доносилась откуда-то сверху, оттуда, где раньше ей слышались шаги. Потом раздался удар грома, словно флейта вызвала его с неба, и Клара услышала, как застучал по ставням дождь – звук, который убаюкал ее.
* * *
Финн Конрад, толкая перед собой тележку, нагруженную пирогами со смородиной и с мясом, купленную целиком у разносчика на Флит-стрит, возле таверны «Олд Белл», медленно продвигался по Уайтфрайарз-стрит к Лазарус-уок. Он нашел дом двенадцать и, проходя мимо, быстро поглядел сквозь его широкие, кованого железа ворота: особняк, четыре-пять этажей, много комнат, обилие украшенных труб и фронтонов. Обширный передний двор с мощеным подъездом был безлюден, по крайней мере, пока Финн туда заглядывал, а за распахнутой дверью большого каретного сарая виднелись элегантная берлина и черный брогам, понизу расписанный белыми завитками. Именно про этот экипаж говорила Матушка Ласвелл.
