Текст книги "Erratum (Ошибка) - 2 (СИ)"

Автор книги: Дылда Доминга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

“Кто я?” – вот вопрос, который часто занимал мысли девушки. Она знала, как выглядит, видела, как ветер развевает ее светлые волосы, как длинны и тонки ее пальцы, как хрупки и одновременно сильны плечи. Только ответа не было.

– Кто я? – однажды спросила она у своего светлейшего наставника, но он лишь улыбнулся ей, как несмышленому ребенку и многозначительно промолчал, указуя перстом на вышние небеса. Когда в ее глазах так и не отразилось понимания, он объяснил:

– Нам неведомо, кто мы, откуда приходим и зачем. Но этого и не должно знать. Важно, что мы. Мы есть воля Его.

Слова вносили мир и покой в душу, и день сменялся днем, а один труд другим, но вопрос оставался, звенящей нотой в голове, крохотным колокольчиком, напоминавшим о себе каждую минуту жизни.

Иктн (Икатан) – так звали ее братья, но имя не отвечало на вопрос, оно напоминало ей невысказанное предположение и не более. Она приняла его, безропотно и с благодарностью, как принимали они все в своей жизни, откликалась на него, но знала, что должно быть что-то большее, что-то… значащее.

У светлейшего наставника тоже было имя. Его величали Снглф (Синглаф). Их имена несли в себе непроявленное, как объяснили ей братья, потому писались без гласных, словно позволяя читавшему произносить их так, как велит душа, как открывает разумение. Но из уст братьев имена всегда звучали одинаково, ибо все они были созданы равными. И каждый из них видел и читал их так же, как и другие.

Кроме неба, где они получали наставление на труды и самих небесных трудов, бывали и труды земные. Братья с миром принимали на себя тяготы последних, но Икатан видела, что они не испытывают радости, направляясь вниз, видела, как тускнеют их лица от встречи с земным и людьми, как омрачаются мысли печалью с течением времени. Икатан же ждала земных трудов, как разрешения, как отдыха, как подарка. И Синглаф знал, и каждый раз улыбался, посылая ее вниз, и сам украдкой пытался рассмотреть, что же она видит, что пробуждает в ней эту необъяснимую радость.

Икатан ступила на асфальт, и холодный осенний воздух ворвался в раскрытый ворот ее пальто. Волосы веером взлетели вверх и упали на глаза. Она лишь улыбнулась и смахнула их прочь. Ей нравился запах осени на земле, шелест листьев под ногами, золотые и багряные краски. Даже дожь, мелкий, дразнящий, от которого люди плотнее заворачивались в свои куртки и пальто и укрывались лоскутками непромокаемой материи на пластиковых и металлических палочках. А ей нравилось. Нравилось, как капли приземляются на лицо и скатываются вниз, оставляя холодный след. Как крадут тепло, и как бесследно высыхают. Она вечно смотрела бы на их падение с неба – в такие моменты что-то грустное и одновременно удивительно светлое подымало голову в ее душе, шевелилось, и она снова не могла дать этому названия, имени.

Старуха, с морщинистыми руками и покрученными болезнью пальцами задержала на ней свой взгляд, и опустила его вновь на кулек с милостыней, стоящий подле ее ног. Икатан нечего было ей дать, кроме любви, но один ее светлый взгляд, исполненный теплом, заставил старушку вновь поднять глаза, и лицо ее просветлело. Не так, как от крупной купюры, брошенной кем-то бегущим впопыхах мимо, но как от солнца в пасмурный день. Икатан улыбнулась ей в ответ, понимая, зная, что происходит. Когда люди встречали их взгляд, полный любви, он всегда согревал, даже в самую страшную стужу. Только строгости в нем не должно было быть, и ни капли гнева, будь он даже праведным, как у Синглафа.

Ребенок из проезжавшей мимо коляски протянул к ней ручонку и прошелся пальчиками по пальто, и радостно засмеялся.

В них было столько надежды, они все ждали любви. Они все были детьми: от самой старой и скрюченной старухи до крохотного новорожденного младенца. Они приходили в мир, отрываясь от истока, и всю жизнь скучали по нему, не понимая, откуда эта тоска внутри, что за боль. А в конце боялись. Боялись прийти туда, где были бы счастливы. И многие боялись так долго и уверенно, что после смерти оказывались опутаны ложью и пропадали внизу, вдалеке от дома, от истока. Но пока они были живы, в каждом теплилась надежда, и, глядя в их глаза, Икатан видела лишь ее, не замечая в них ничего плохого.

Сердитые и злые осекались рядом с ней и умолкали, недоумевая, что же их так разозлило и что заставило так кричать. Они становились собой. И в каждом был свет и боль, с которой она говорила, которую утешала, напоминая, что дом рядом, даже если путь и не близок.

– Ты снова это делаешь, – услышала она голос Снглафа, и ее наставник, незримый для остальных, появился рядом с ней на земле.

– Делаю что?

– Слишком жалеешь их, растрачивая дары впустую.

– Они – не пусты. Загляни им в души, Синглаф, – возразила Икатан.

– И споришь со мной, – закончил он, – Всегда споришь со мной.

– Нет, наставник, – Икатан опустила голову, выражая свое раскаяние, и засмотрелась на то, как прыгают воробьи своими крохотными пружинящими лапками по земле в поисках семян и крошек, и как ловко поворачивая голову, замечают все вокруг, безошибочно угадывая того, кто готов их накормить и приближаясь к нему на безопасное расстояние.

– Ты не слушаешь меня, – вздохнул Синглаф, – я никогда не понимал, как быстро ты подпадаешь под очарование мира. Иногда мне кажется, что лишь Творец, создавая его, мог быть также очарован. И тогда я ощущаю, что никогда не смогу тебя понять.

– Прости, Синглаф, – очнулась она, глядя в его глаза цвета хмурого предгрозового неба. Он был по-особому красив: помимо внешности, в ее наставнике была незримая глубина и мудрость, и он ближе других стоял к Творцу.

Сингаф вздохнул, так и не поняв ее взгляда.

– Возвращайся, – сказал он, – нам надо поговорить о чем-то более серьезном, чем земные труды.

– Хорошо, – кивнула Икатан, и Синглаф растворился. Вокруг вновь были лишь люди, птицы, улицы города и звуки-звуки, бесконечный поток звуков, которых не было на небесах, где царил мир и покой. Суматоха утомляла братьев, для нее же – она была музыкой этого мира, его звучанием, неотъемлемой частью, а небеса иногда казались чересчур неживыми, идеальными. Икатан ужаснулась своей последней мысли. “Кто же я?” – вновь прозвучал в голове вопрос, и на него все также не нашлось ответа.

– Деточка, скажи, где тут аптека? – неожиданно спросила подошедшая старушка, заглядывая Икатан в лицо и взявшись за рукав ее пальто.

– Вон, на углу, – отозвалась девушка, а на душе по-прежнему было неспокойно от промелькнувшей мысли.

– Спасибо, деточка, совсем уж глаза слабые стали, в трех метрах не вижу ничего, – отозвалась бабуля, продолжая цепляться за ее руку. – Ох, смотрю сердце-то у тебя не на месте, – вздохнула старушка, то ли угадав случайно, то ли проникнув каким-то чудом в самую суть Икатан.

– Почему вы так решили? – мягко спросила девушка, бережно ведя ее к аптеке.

– Так пожила я уже, видела всяко, – прокряхтела рядом бабушка, тяжело переставляя ноги. – И как зовут его?

– Кого? – удивилась Икатан.

– Друга твоего сердечного.

Девушка задумалась. И на ум ей не приходило ничего, кроме имени Синглафа, но он не был ее сердечным другом, он был одновременно и кем-то большим и никем. Как объяснить пожилому человеку, что они такое?

– Что, сама еще не решила? – тем временем продолжала старушка, лукаво улыбаясь. – Вон ветер сметает листья с деревьев, холод подступает со всех сторон. А ты тут стоишь, держишь старуху немощную за руку. А кого б хотела держать?

– Ни… – раскрылись губы Икатан и замерли. – Никого, – закончила она, но ощутила в окончании что-то неверное, неправильное. – Все так, как и д’олжно, – продолжила она фразой, которую десятки раз слышала от Синглафа.

– Уж и не знаю, кто тебе голову так заморочил, – посетовала бабушка, – только не так это. Есть у тебя кто-то, кого выбрало сердце. Даже если ты еще и не поняла.

– Вот аптека, – прошептала сбитая с толку Икатан, опуская руку и разрывая их контакт.

– Да? Ох, спасибо, – запричитала та, – я бы ее еще полдня искала. – И стала тихонько подыматься по ступенькам вверх.

Икатан была не на шутку встревожена, впервые. Старая женщина смогла отыскать ключ к ее тайне. Теперь она поняла, что кто-то внутри нее знал ответы на ее вопросы, знал то, что не давало ей покоя. Кто-то совсем незнакомый, и возможно не только ей, но и ее братьям, кто-то, для кого ее имя и труды не значили ничего.

– Ох, – вздохнула она эхом старушке, и приложила руку к груди там, где у людей было сердце. Оно болело и билось, ей показалось, что билось, она слышала стук под своими пальцами. А глаза стало резать, словно в них попали осколки. Призвав мир и покой своего дома в свидетели, Икатан взяла себя в руки, еще раз бросила прощальный взгляд на наступающую осень и стала растворяться в воздухе, возвращаясь обратно.

2

Синглаф ходил из стороны в сторону, свет снопами вырывался из его тела, ослепляя глаза. Но Икатан никогда их не отводила и не закрывала, зная, что смотреть могут только достойные. И пусть она пока не была лучшей из них, но не хотела отказываться от надежды стать таковой однажды. Только вот никогда прежде она еще не видела наставника в таком настроении. Если бы он был обычным человеком, она бы решила, что он нервничает.

– Я не могу отправить больше никого, – наконец, произнес он. – Это их погубит, понимаешь? Не оттого, что они не хотят, но для них это хуже пытки, хуже… – он замолчал, подбирая слова.

– О чем ты говоришь, Синглаф? – Ее глаза спокойно изучали его лицо, радуясь тому, что они снова были рядом, вместе, наедине и дома. Этого сочетания было достаточно для того, чтобы она забыла обо всех своих сомнениях и печалях. Синглаф действовал на нее, как она на людей там, на земле.

– Я говорю о повелении, которое нужно исполнить.

– Конечно, я исполню, – отозвалась она с улыбкой, не понимая причин его столь тяжких сомнений и колебаний. – Мне хорошо на земле, и вовсе не в тягость.

– Я говорю не о земле, – его глаза будто стали еще темнее, и он нахмурился. – Я не знаю, почему это не могут сделать другие. Те, кто ближе, – от этих слов он содрогнулся. – Но такова Его воля, – закончил он, и обычно эти слова означали непреложное.

– Если не на земле, то где? – Икатан смотрела на него с недоумением, но без страха, как ребенок, доверяющий своему родителю.

– Как же тяжко, – простонал Синглаф.

И на этот раз Икатан больше ничего не спросила, потому что никогда раньше не слышала от него подобных слов.

– Под землей, – ответил он, – нужно сойти под землю.

– Но как, ведь даже проявляясь на земле, мы должны использовать человеческие грехи, как якорь, чтобы находиться там всего лишь минуты? – поразилась Икатан.

– Ты недооцениваешь этот якорь, – вздохнул он. – Но ты права, никто из нас не смог бы опуститься так низко без черного груза.

– Черного груза? – Икатан смотрела на него, не понимая.

Синглаф кивнул на углубление в белом полу, в котором покоился черный предмет. Он словно продавливал белую материю, стремясь опуститься ниже. Окружающая белизна и чернота предмета будто исключали друг друга: одно отрицало существование другого.

– Что это? – потрясенно спросила Икатан. Пока она смотрела на него, ей казалось, что углубление становится все больше и больше, и лишь вспышка света, метнувшаяся от Синглафа, вновь сократила выемку.

– Это то, что позволит тебе опуститься глубже, чем обычно.

– Но как я вернусь? – Икатан смотрела на него с ужасом, невольным, безотчетным, даже не понимая, что именно в этом предмете так ее пугало или внушало отвращение.

– Ты выпустишь его из рук. – Ответил он.

– Мне нужно взять его в руки? – Глаза ее расширились, когда она посмотрела на Синглафа.

– Да, – кивнул он и отвел взгляд. – Я бы никогда никого не попросил об этом, никогда, но такова Его воля. – Снова, как заклинание, повторил он. – Может, потому, что ты молода, в тебе все еще сохраняется способность понимать людей, понимать тех, кто ниже. Может, потому что таков твой дар. – Он словно пытался найти оправдание своему решению, а Икатан больше не могла смотреть ни на что другое, кроме груза зла, как она его тут же окрестила.

– Но что это? Как он создан? – пробормотала она, с трудом представляя, как заставит себя коснуться его. Продавит ли он ей руку, как сейчас продавливал пол? Оставит ли черную уродливую дыру на ее ладони?

– Икатан, – Синглаф подошел вплотную к ней. – Не бойся, я исцелю тебя. Если потребуется, я подыму всех братьев, чтобы помочь тебе. – Его серые глаза смотрели искренне, с невыразимой теплотой. Она не сомневалась: он так и поступит. Он любил ее, быть может, даже немного более чем дозволено. И от этого ей еще меньше хотелось покидать его.

– Синглаф, мне страшно, – прошептала она ему, почти губы в губы.

– Я знаю, – его рука сжала ее хрупкие пальцы. – Но других он убьет.

Икатан вновь покосилась на свою черную судьбу и содрогнулась.

– С тобой все будет в порядке, – его пальцы чуть сильнее сжали ее руку, и свет на миг заслонил и черный груз, и самого Синглафа. Осталось лишь прикосновение его руки и тепло.

– Но что я должна сделать потом? Ради чего это все? – спросила Икатан, когда смогла найти в себе силы.

– Ты должна передать послание, Его послание. Из уст в уста, поэтому должен быть кто-то из нас. – Ответил он.

Икатан опустила глаза и отняла у него руку. Теперь тепло и свет будут для нее недосягаемой роскошью. Ей нужно было свыкнуться с мыслью, что вскоре она не увидит ничего, или увидит то, от чего может ослепнуть. В самых страшных сказаниях они не рассказывали друг другу историй об аде. Сама эта тема считалась не то чтобы запретной, но слишком черной. Говорить о нем было равносильно тому, что плеваться грязью. Теперь ей предстояло увидеть все воочию, держась за отвратительный шар, к которому даже прикоснуться было почти невозможно.

– Как мне удержать его? Как не выпустить? – спросила она, не подымая глаз, чтобы не начать умолять его не отправлять ее вниз.

Он ведь столько времени возился с ней, как с самой младшей. Столько сил потратил и возлагал столько надеж, и у нее никогда не было по-настоящему хорошего способа отблагодарить его. Теперь вот представился шанс.

– Пока ты не достигнешь дна, ты не сможешь его отпустить. – Он замолчал, давая ей время осознать сказанное. – Он будет держать тебя сам.

С каждым произнесенным им словом Икатан становилось все страшнее, хотя еще минуту назад она готова была решить, что страшнее быть не может. В голове крутились воспоминания о земле, о людях. Она пыталась выловить там образы худшего, что могло ее ждать под землей, и не могла, потому что с людьми у нее всегда была возможность видеть лучшее. Слова старушки пронеслись в ее сознании, и Икатан с тоской подумала о том, что может больше никогда не разгадать своей тайны. Никогда. И рядом с черным грузом слово не казалось таким уж невозможным.

– Это – послание, – сотканный из света пергамент с сияющими огненными буквами скользнул ей в руку. Впервые ей доверяли Его слова. Только слова благодарности не лезли из горла.

– Будет очень тяжело, – тем временем наставлял Синглаф, – но ты просто помни о доме, о братьях, обо мне. Ты вернешься.

– Я вернусь, – бездумно повторила она, ощущая тепло от пергамента в руке.

– Ты прочтешь его и покинешь обитель зла.

– Кому я должна буду его прочесть? – спросила Икатан, уже зная ответ.

– Падшему, – ответил Синглаф, и тишина повисла в пространстве после сказанного им слова, такая же черная и неприятная, как груз зла.

Икатан села на корточки и заставила себя протянуть руку к выемке в полу. И в последний раз бросила взгляд на своего наставника.

– Почему ты их прощаешь? – не сдержался и спросил он, глядя, как ее пальцы застыли в миллиметрах от страшного предмета.

– Кого? – спросила Икатан.

– Людей.

– Они таковы, каковы есть. Бродят в неведении, словно покинутые дети. Так за что их винить, если, голодая, они ищут себе хлеб, а страдая от холода, находят укрытие?

– Ты потакаешь их страстям, – покачал головой Синглаф. – А от потакания до страстей… – он замолчал, отпуская ее и наблюдая, как тонкие пальцы сомкнулись на идеальной черной поверхности.

3

Падение было головокружительным, бесконечным и моментальным одновременно. Не было ощущения веса, как на земле, и звуков, заполняющих каждый кубический сантиметр пространства, но было ощущение отравления, и раздавливающей тяжести, а затем и это прекратилось. Горячий сухой ветер опалял кожу, а красные и бурые оттенки окружающих картин утомляли глаза. Затем и этот пейзаж исчез, и Икатан поняла, что опустилась вглубь каменных стен, продолжая падать, пока не очутилась в незнакомой ей комнате с картинами на стенах и стеллажами. И ее захлестнуло облегчение с недоумением: разве не должна была она оказаться в каком-то жутком месте? Вместо того чтобы стоять в нормальном с виду человеческом жилище. Книжные полки не грозили ей никаким злом, да и криков страдающих душ тоже не было слышно. Давящее ощущение почти полностью исчезло, как только она прекратила падать, и черный груз бесполезным камнем выкатился из ее расслабившейся ладони.

– Что за манеры, – прозвучал насквозь пропитанный сарказмом голос, и Икатан встретилась глазами со стройным мужчиной чуть выше среднего роста. Его голову венчала шапка темных вьющихся волос, а голубой и зеленый глаз щурились, словно от яркого света, пытаясь ее рассмотреть.

– Закрой свиток, – велел он, – я не вижу твоего лица.

– Недостоин се видеть нас, – едва не повторила она слов, прозвучавших в своем сознании, но остановилась, всматриваясь в его черты. Они как-то, зачем-то затронули струны ее души. Всколыхнули память, заставив вновь закружиться перед ее глазами ворох осенних листьев, пробуждая к жизни слова старушки о самом важном.

– Закрой или я не посмотрю на то, что ты принес послание, – он больше не шутил, и комната вмиг наполнилась его гневом.

– Прости, – прошептала она, неловко пытаясь свернуть сияющие буквы, чтобы не слепить его.

– Еще и новичка послали, – едва не выругался он, щурясь, но, не отводя взгляда. – Что там? Давай быстрее.

Икатан набрала побольше воздуха и стала читать.

– … И каже ведомо о местах, где души покоятся и отбывают путь свой, влекомые вниз грузом деяний своих, нареченных слоями. Заповедаю в слоях тех, от верхнего до последних самых, что дном зовутся, вернуть душам память, дабы могли они осознать деяния свои и придти к искуплению, – читала она, а в голове ее всплывали образы, которых она никогда не видела прежде. Они сменяли друг друга, и, сама не зная, как, она уже понимала, что если он исполнит то, о чем говорилось в пергаменте, души пострадают. Каким-то неведомым образом, она знала то, чего не мог знать никто из ее братьев: что, если воспоминания не будут тускнеть с каждой смертью, несчастные рано или поздно сойдут с ума, большинство из них напрочь утратит человеческий вид и суть. Страшно было даже подумать, на что это все станет похоже. И его жестокий смех, раздавшийся из другого конца комнаты, подтвердил ее догадку.

– Он хочет, чтобы я это сделал? – Резкие ноты голоса Падшего резали нежный слух Икатан. – И кто после этого дьявол?

Икатан молчала, ее била мелкая дрожь, с каждой секундой она все отчетливее понимала, что этого нельзя допустить. Ее затопляли картины боли и отчаяния, и чего-то еще, того самого неуловимого большего. Ко всему прочему, она не испытывала к Падшему ни ненависти, ни отвращения. Ей хотелось взять его за руку и остановить его горький смех.

– Убери чертову бумажку, – его рука метнулась к ней, и выбила пергамент из пальцев. Свет ушел вместе с написанными словами. Она осталась перед Падшим неприкрытой и беззащитной. Сердце беспомощно сжалось в груди, глаза встретились с его глазами, и он, наконец, увидел ее.

– Этого не может быть, – прошептал он, пронизывая ее взглядом, сминая, препарируя, проникая внутрь. Он заставил ее почувствовать себя перед ним абсолютно голой.

– Лили, – его рука коснулась ее щеки, и по телу побежало тепло. Совсем другого рода, нежели с Синглафом, но в нем было столько нежности и печали, сколько ни в одном другом прикосновении. Икатан осмелилась и пустила его в свою душу, позволила войти.

Воспоминания гигантской волной накрыли ее с головой. Там было все: и рождения, и смерти, и боль, и счастье, и муки, и жертва. И ответы. На все мучившие ее вопросы. И на самый главный вопрос из всех: “кто я?”

– Лили, – вновь повторил он, и его пальцы на ее щеке задрожали.

– Ник, – прошептала она, узнавая. – Ник, – ей хотелось повторять его имя до бесконечности, словно ее губы соскучились по этим звукам, словно сердце боялось вновь забыть его. Она знала, что даже от его прикосновения не должна была вспомнить. Это означало лишь одно: что ее нельзя было исправить. Она и в своем невероятном воскрешении сумела стать ошибкой.

– Но как? – его пальцы убрали прядь волос с ее лица и заложили за ухо. – Я видел, как ты растворилась в коконе со смертельной раной. Ты помнишь?

– Да, – выдохнула Лили. Она помнила. Она помнила все, хотя и не должна была. Начиная со своих земных жизней и заканчивая историей их катастрофы, пытаясь избежать которой, она вернула время вспять и пожертвовала собой. Она помнила все, вплоть до последнего сантиметра стали, входящей в ее живот. И то, как недоуменно и почти холодно смотрел на нее Ник, который ее не знал. Ник же, стоящий перед ней сейчас, едва ли выглядел безразличным.

– Но как? – запинаясь, спросила она. – Ты разве знаешь, кто я?

– Меня нельзя вытеснить из времени, в котором я был. – Мрачно ответил он. – С течением времени память другой ветви вплетается в текущую.

– И сколько прошло времени? – с замиранием сердца спросила Лили. – Что сейчас происходит там?

– Ты служишь на кухне, – криво усмехнулся он, и Лили потухла. – По-моему, очень мило, – оскалился он, а Лили вдруг почувствовала себя не в состоянии больше смотреть ему в глаза.

– Хочешь, заключим с тобой сделку? Ты ведь их любишь? – его глаза заискрились. – Пусть у меня нет теперь Рамуэля, но я найду для тебя что-нибудь интересное. – Он снова был прежним: подлым, жестоким, чужим, нежность ей или пригрезилась или исчезла бесследно. Боль кислотой разъедала душу теперь, когда она помнила.

Она не может и не должна никому говорить о том, что с ней снова случилась ошибка. Ей нужно вернуться на небеса, к Синглафу. Он обещал, что с ней будет все хорошо, а значит, так и будет. Он никогда не станет играться с ней и использовать, как Ник. Никогда не позволит себе поглумиться. И у него никогда не будет этих безумно красивых разноцветных глаз, глядящих в самую суть души.

– Может, желание? У тебя все еще есть желания? – тем временем продолжал он.

– Нет, – Лили покачала головой. – И у меня другое имя.

– Что-нибудь труднопроизносимое? – съязвил он.

– Только для вашего рода. – Ответила она, как учил Синглаф.

– Узнаю учителя, – мрачно изрек Аба.

– Мне пора.

– Я могу и не отпустить тебя, – ядовито произнес он.

– Не думаю, что тебе нужно здесь полчище светлейших, – ответила Икатан, блефуя, хотя прекрасно понимала, что никто из них не спустится так глубоко. А сил света божия будет недостаточно.

– Уходи, – бросил он. И как только из его голоса исчез яд, Икатан показалось, что в нем скользнула боль.

Она двинулась от него прочь, чтобы покинуть комнату, и затем разобраться со всем остальным, но ноги сами остановились у порога.

– Ты ведь не выполнишь его указ, верно? – спросила она с надеждой.

– С какой стати мне его выполнять, – отозвался он. – И с какой тебя это волнует?

– Они ведь не вынесут этого, души.

Их взгляды вновь встретились на мгновение, и снова ей показалось, что перед ней стоит тот самый любящий мужчина, который знал и понимал в ней все. Затем он кивнул, указывая ей на дверь, и на этот раз Икатан шагнула.

4

Она вернулась и не вернулась одновременно. Больше не было счастливой светлой Икатан, умевшей дарить радость. Что-то сломалось внутри. Братья приветствовали ее возвращение, Синглаф был более сдержан, потому что знал, что ее путешествие не могло пройти бесследно. И лишь когда она начала подолгу исчезать на земле, все они заподозрили неладное. Все чаще в их фразах звучало слово “яд” и “отравлена”. Она могла согласиться с ними: в чем-то они даже были правы.

В ее любимом городе была поздняя осень. Икатан вновь пришла на угол к аптеке и попыталась отыскать глазами старушку-попрошайку, но то ли из-за холодов, то ли еще по какой-то более грустной причине, ее больше не было на месте. И сама ступенька у колонны показалась Икатан осиротевшей без худенькой сгорбленной фигурки. Девушка попыталась отогнать прочь печальные мысли и поглядела на остановившегося рядом с ней подростка. Он не замечал ее, отбивая ногой ритм в такт музыке в наушниках. Волосы на его голове были небрежно растрепаны, куртка потерта и не подрублена. Всем своим видом он выражал протест миру, но лицо его все еще хранило невинное детское выражение вопреки всем протестам. Икатан потянулась к нему своей любовью, и вдруг увидела его одновременно выросшим, парнем с небритой двухдневной щетиной, затем мужчиной с мешками под глазами и легким похмельем, а потом и вовсе стариком с обвисшей кожей и горбатой спиной. И все это за какую-то секунду. Икатан отшатнулась от него, а он все также стоял, отбивая такт.

Она больше не могла видеть в них лучшее? Ей так нравилось смотреть за ними, неужели она больше и этого не могла? Теперь Икатан видела их другими, видела их во все времена одновременно, словно сразу наблюдала рождение и смерть. И это было невыносимо больно. Будто знать, что все рожденное – прах, а значит, нет в нем никакого смысла. Все больше слова об отравлении приходили ей на ум – быть может, братья совсем не далеки были от истины, несмотря на то, что во время ее визита в ад произошло куда большее, чем они думали.

Морщинистая рука потянула ее за рукав пальто, и Икатан улыбнулась, обернувшись и узнавая – перед ней была та самая старушка, которую она провожала в прошлый раз в аптеку.

– Здравствуйте, бабушка, – приветливо заговорила Икатан, радуясь тому, что в этом человеке ей уже нечему было огорчаться, она и так приближалась к окончанию своего жизненного пути.

– Здравствуй, деточка, – ответила старуха, и в глазах ее не мелькнуло никакого узнавания.

– Вы меня не помните? – спросила Икатан.

– Тебя, деточка? – переспросила старушка, подслеповато всматриваясь в ее лицо. – Ты прости старую. Я тут не могу вспомнить, как до дома дойти. Вышла в аптеку вот.

– Вы вспомните, – терпеливо отозвалась Икатан и коснулась ее плеча ладонью. Теплая волна потекла по спине и затылку пожилой женщины, и встрепенувшись, она пристально взглянула на девушку.

– А, сердечная моя. Бывает, как найдет на меня затмение… – махнула она рукой и улыбнулась. – Так как там твои дела?

Икатан молчала, радуясь тому, что бабушка вспомнила и, колеблясь, не зная, стоит ли ей выкладывать свою историю.

– Как его зовут? – не отступала старушка.

– Ник, – так хорошо было открыться кому-то, сказать его имя, пусть эта женщина его и не знала никогда, но все же.

– Любишь его? – хитро взглянула та.

– Да, – просто ответила Икатан. – Люблю, и всегда любила, – вздохнула она.

– Ну вот, видишь, слепая-слепая, а права была бабушка, – довольно откликнулась старушка. – Только что-то ты все одно какая не веселая.

– Все хорошо, – улыбнулась ей Икатан, но улыбка вышла вымученной, ненастоящей.

– Ерунда, – бросила бабуля, явно сердясь, что ее так просто пытаются обвести вокруг пальца. – Ничего не хорошо, гложет тебя снова что-то.

– Гложет, – слова вырвались прежде, чем Икатан успела остановиться.

– Рассказывай, – велела старушка.

– Я ему не нужна. И не была никогда нужна. Только в одной сказке с несчастливым концом он любил меня, или говорил, что любит – я уж и не знаю. Только той сказки и след простыл.

– Путано ты как-то говоришь, – покачала головой бабушка. – Только сдается мне, надумала ты себе все. А его спрашивала? Говорила ему сама, что чувствуешь?

– Это лишнее, – покачала головой Икатан.

– Лишнее, – проворчала старушка, – все-то вы знаете, молодежь. А я тебе скажу, – и она строго погрозила Икатан пальцем. – Как тебя зовут?

Икатан уже открыла рот, чтобы ответить, но потом захлопнула и, открыв снова, произнесла:

– Лили.

– Так вот, Лили, деточка, что я тебе скажу, – продолжила старушка, – как встретишь его снова – скажи. Люди столько глупостей делают по недомолвию. Надумают себе целый короб – и мучаются потом. Скажи ему правду, а там уж – как будет.

Лили молчала. Она больше никогда не увидит его. Так будет лучше для них обоих. Сказать ему что: люблю тебя? Чтобы он рассмеялся прямо в ее обезумевшие от надежды глаза? Чтобы от ее воскресшего сердца не осталось ничего, когда он разорвет его в клочья своим ядовитым ответом, самым грубым, самым гнусным и ранящим, какой только отыщет для нее?

Лили молчала. Бабушка укоризненно покачала головой, глядя на нее.

– Пора мне, пока снова дорогу домой не запамятовала, – и побрела прочь. А Лили так и осталась стоять, не зная, что ей чувствовать, думать, делать.

Прикосновение его пальцев к щеке жгло ее память, ее сердце. Невозможно было вспомнить и не любить. Невозможно было жить дальше, как раньше, открестившись от него: сказав, что она от света, и тьме закрыт путь в ее душу. Она привыкла себя считать другим существом, но все, с самого начала было не так. Она не была рожденной, одной из них, как остальные ее братья. Она была ошибкой и осталась ею. Как она могла теперь вычеркнуть из своей жизни Ника, Небироса, Рамуэля? Лили содрогнулась, вспомнив, как убила последнего, не колеблясь. Теперь с ним все должно было быть в порядке. Со всеми ними. Ей дали новую жизнь, и у всех теперь были новые судьбы. Разве всего этого не стоило одно ее маленькое разбитое сердце? Ведь что такое жертва во имя любви, как не счастье.

– Икатан, – Синглаф стоял рядом с ней, а она и не заметила, уйдя в свои мысли. – Снова ты здесь. – Он явно не знал, о чем говорить. – Братья переживают о тебе.

Лили заметила, какая мука светилась в его глазах. Он знал, что она изменилась, но был уверен, что это случилось из-за его поручения. Он, как и братья, думал, что это дьявольский яд. На какой-то миг ей стало так жаль его, и себя, что захотелось свалиться ему в объятия, и, разрыдавшись, поведать правду. Только миг прошел, а Лили так и не пошевелилась. Икатан не осмелилась бы ему сказать подобных вещей, а Лили была не в праве рассчитывать на его сочувствие.

– Все в порядке, – отозвалась она.

– Нет, и мы оба это знаем, – произнес он, и Лили показалось, что от его слов сгустились тучи на сером земном небе.

– Изгоните меня? – вырвалось у Лили, и через секунду она уже не знала, откуда у нее взялась эта дерзость.