Текст книги "Катарина, павлин и иезуит"

Автор книги: Драго Янчар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

– Встань и иди. – Мужчина с золотой цепью на шее начал подниматься, но снова упал на колени, сейчас он встанет, теперь все должно быть в порядке. А Михаэл видит, как печально смотрит на него Магдаленка, она все еще сидит в мокрой траве, повозка так и не вытащена, Магдаленку он не может поставить на ноги с помощью палки, она сидит в грязи, потому что эти горожане в бархатных одеяниях так ленивы, неожиданно его охватил безудержный страшный гнев, тучи все ниже, а они потеряли почти полчаса из-за этого лентяя, им никак не сдвинуться с места, и палка сама по себе поднялась, глухо ударив по затылку стоящего на коленях человека, тот повалился вперед и оказался стоящим на четвереньках. По седым волосам текла кровь. Он попытался встать, откинул волосы и при этом грязной ладонью испачкал себе лицо, в седых волосах тоже были комки грязи, а кровь размазалась по лицу и одежде. С отчаянием оглядывался он вокруг в поисках помощи, но ее не было, издали смотрел на эту сцену Симон и, увидев все, закрыл руками лицо, Катарина всхлипывала: что за люди, какие жестокие люди, Амалия сказала: не знаю, что это такое, раньше подобного не было, Магдалена, сидевшая на земле, громко выла, подняв глаза к небу, крестьяне теперь молчали и медленно расходились, никому не пришлась по душе эта сцена насилия, слишком много грязи и крови, это ведь все-таки святое паломничество, всякое может случиться, но разве нужен был этот последний удар? – Чего уставились? – сказал Михаэл и огляделся вокруг. И хотя никто уже на него не смотрел, все отворачивались, Михаэл схватил какого-то крестьянина за рукав. – В чем дело? – Ни в чем, – ответил крестьянин, достаточно изворотливый и не желавший неприятностей. – Я хочу сказать, добавил он, увидев опасный блеск в глазах Михаэла, все правильно. Правильно, все мы должны помогать. Иначе никогда не придем в Кельморайн.

Человек у дерева делает попытки подняться, он опять стоит на четвереньках, золотая цепочка болтается у него на шее. Михаэл схватился за цепочку и потянул его, как собаку, человек опирается руками о грязную землю, начинает двигаться на всех четырех. – Я сейчас приду, – говорит он, – подопру повозку. Подбежал священник Янез и помог ему встать на ноги, похоже, Михаэл замахнулся и на него, еще более похоже, что он хочет оборвать эту цепочку, но она из чистого золота и выкована прочно. – Где это видано, чтобы странники ходили с золотом на шее? – сказал Михаэл, – здесь нет ни богатых, ни бедных, все в грязи и все равны, это Божий путь. – Мужчина оглядывает себя, он самый грязный здесь и самый окровавленный, ему непонятно, почему такое может твориться, ведь он отправился в путь, чтобы обрести здоровье, благословение, успехи в делах и место одесную от Бога, когда наступит тяжкий последний час, хотя ему кажется, что этот час уже наступил. – Идем, идем, – кричит Михаэл Кумердей, шагая рядом с горожанином, опирающимся на священника Янеза, и повторяет еще раз, крича ему в ухо. – Идем, идем, – вопит и господин в бархате, он подходит к повозке, подпирает ее спиной, – идем, идем в Кельморайн, повозка сдвинулась с места, Магдаленку сажают опять среди груды одежды и одеял. Оказавшись в повозке, она приподнимает вощеное полотно и ободряюще кивает грязному горожанину с золотой цепочкой – видишь, все это не было так ужасно. О, было ужасно, и сейчас еще скверно, Кельморайн оказался вдруг очень далеко, Бог еще дальше, а староста Михаэл с палкой близко, совсем рядом.

От священника Янеза валил пар, струйки пота текли по вискам, он должен был что-то предпринять, это никуда не годится, он потрясен, нужно сообщить в епископат, но сейчас надо идти вперед, иначе их застанет дождь и смоет назад в долину. – Это зверь, – говорит Симон, который шумно дышит рядом с ним, – это опасный человек.

– Но что нам делать, – сопит священник, – что тут поделаешь, он опытный предводитель паломников, при нем все бумаги, он знает дорогу. – В следующий раз он кого-нибудь этой палкой убьет, – говорит Симон, – нельзя такому бесноватому человеку вести паломников. – Но что мне делать, – бормочет священник из церкви святого Роха, – что я могу сделать, я и сам его побаиваюсь. – Не надо его бояться, – говорит Симон, – это зверь, а зверь труслив, он всегда отступает, когда оказывается слабее. Он нападает, если сознает, что сила на его стороне, и это доказательство его трусости. – Откуда такая премудрость? – спрашивает Янез. – Из миссионов, – отвечает Симон. – Ты был в миссионах? – В Парагвае, – говорит Симон. – Иезуиты, – догадывается Янез, – а почему ты не в черном? – Но нет времени для разговоров, тучи все ниже, стадо идет все медленнее и все больше утопает в грязи, телеги еле движутся, если их всех тут застигнет ливень, их смоет потоком вниз. – Если овца отстанет от стада, – кричит Михаэл где-то сзади, – и блеет, блеет, ее растерзают волки. Будет дождь, будет ливень, мы должны успеть дойти до перевала, до перевала. – Он носится вдоль колонны, бьет палкой по лошадиным крупам, из которых от напряжения валится дерьмо, лупит по ногам мулов, растопырив пальцы, ладонью хлопает по заду крестьянку, несколько молодых парней вопреки всему смеются, они тащат телегу с больными, так как лошади скользят и падают на колени, смеются вопреки всему, кто-то заблеял, будто бы их могучий баран-вожак, те, что уже у самой вершины, отозвались, блеют, те, что еще в долине, им отвечают блеяньем – это уже от страха, такое выделывают люди, когда уже слишком поздно, когда уже ясно, что стадо не достигнет перевала, и вправду его не достигнет, начинается ливень, уже с шумом течет вода, они в западне, лучше бы молились, а не блеяли.

Где-то у горных вершин снова разъезжает Илья-пророк, слышится страшный гром, это уже конец света, будет большое наводнение, и с бурлящими водами придет конец этому краю, как о том пишется в Книге книг, супостатов Его будет преследовать тьма, забвение и смерть, и, как пишется тоже, страшный приговор ждет кельморайнских странников далеко от их цели, ибо написано: извергну на тебя бездонные воды, хотя сейчас все равно, что там пишется, потому что воды эти уже беснуются, молнии и гром сотрясают землю, которая дрожит и стонет. На вершине горы будто развязалась полная торба, и из нее устремилась вниз густая жижа, смешанная с камнями, из-под этой массы с шумом мчится поток, река, водопад небесный; только странники из гореньских краев знают, что бывает, если тебя такие воды застигнут в горах, среди скал, в какую могучую силу превращается кроткий ручей – он опрокидывает скалы, камни, вырывает с корнями деревья, несет месиво из снега и грязи, подхватывает по пути животных, и неизвестно, спасутся они или погибнут. Со всех сторон с гор мчатся потоки, странники не могут двинуться ни вперед, ни назад, никакие крики Михаэла не помогают, повозки опрокидываются, лошади пытаются бежать в гору, спасаясь от приближающейся воды, от широкой реки, которая захлестывает дорогу, сколько-то человек перебежало, другие остановились; кто-то из молодых мужчин снимает тяжелый грубошерстный плащ, мешающий движениям, парни пытаются перебраться через поток, но одного из них подхватывает вода, он теряет равновесие, вот-вот он потянет за собой и других, те руками и с помощью палок вытаскивают его из-под камней и поваленных деревьев, очень тяжелых для человеческих костей, но легких для стремительно мчащейся воды. Когда его вытянули на сухой участок дороги, он был весь в крови и сломанная рука бессильно повисла вдоль тела. Михаэл, сильный, как бык, приказал вырвать с корнем растущее на склоне дерево, сам схватился за него и потащил, дерево нужно перекинуть через поток, люди переходят, они тяжело дышат, подталкивают друг друга, насколько у них еще хватает сил; телеги уже вытащили из грязи, больных подняли повыше по склону, Магдаленку то выгружали, то снова сажали в повозку, лошади и мулы подождут – это не святые паломники, а мост удался, ствол сгодился для перехода, телеги оставляют, лошадей поищут потом, когда кончится непогода, тогда во всем они наведут порядок, а сейчас нужно спасать свою шкуру, сохранить на этом свете свою убогую жизнь, у них даже нет времени для покаяния и искупления грехов, чтобы достойно отправиться на тот свет. Друг за другом ступают они по стволу и сквозь ветки, перебираясь на ту сторону, тут еще есть переход, ниже по течению потока на травянистой площадке собирается целое озеро, вода прибывает с большой скоростью, это последний переход на более высокое место, где тоже течет вода, но там неглубоко, туда с помощью своей красивой жены переправляется медник Шварц, в воде уже плавают тюки и мулы, хоругви и одеяния для богослужения, там плывет и седая борода папаши Тобии, стремительная вода подхватила его могучее тело, и сейчас он плывет между хоругвями, вокруг него медленно тонут сотни свечей, просыпавшихся с какой-то подводы, мимо проносится оторвавшаяся боковая доска от какой-то повозки, и Тобия хватается за нее. Кто будет рассказывать старинные истории, если он утонет, как тонули во Всемирном потопе библейские старцы, нет, он не должен утонуть, у него в запасе еще много интересных историй. И где там, на дне озера, остались лежать драгоценная дароносица и чаши? Об этом сейчас не думает никто, даже священник Янез не думает. Каждый перебравшийся по стволу на другую сторону от радости крестится и короткой молитвой благодарит своего заступника за благополучный переход, крестьянские парни и богатые землевладельцы из трибунала паломников, Амалия и Леонида, жена медника, даже Михаэл осенил крестом себя и Магдаленку, которую благополучно вытащили из сломанной повозки и подняли вверх по склону. Но не всем, не всем улыбнулось счастье у этого потока, как и вообще в жизни, ибо старики – это не молодежь, перебраться через импровизированный мост им очень трудно. Пономарь из церкви святого Роха по имени Болтежар так размахивал руками, что запутался в ветвях, и когда все же как-то распутался, не мог податься ни назад, ни вперед. Выпучив глаза, смотрел он то на беснующиеся под ним волны, то на темное небо над головой, без умолку повторяя, что ему пришел конец. Он еще дома предчувствовал, что так случится, Янез, хорошо знавший своего пономаря, твердил ему сейчас, как старому упрямому ослу, что нужно сделать только шаг вперед, и он будет на мосту, ствол – это мост, иди вперед, но вместо того чтобы шагнуть вперед, он тянул руки в воздух и говорил, что заранее знал – не увидит он Золотой раки, не увидит Кельморайн, думал, что кончит свои дни в Рейне, всегда боялся большой воды, а сейчас большая вода пришла сюда, в горы, и тут его ждет конец – что-то подобное он говорил и думал, в любом случае он махал поднятыми руками, вместо того чтобы ухватиться за длинный сук, который протягивал ему священник Янез, его ближний, ближний в жизни и во время церковной службы, самый близкий и в эту минуту, но пономарь махал в воздухе руками и молил небо прямо тут его и оставить. И если кто-то в подобных обстоятельствах о чем-то так горячо просит, просьба его, конечно, вскоре будет услышана, а точнее говоря, немедленно. Только бы попасть на небо, к тебе, Отец небесный, а не с водой вниз, в подземную дыру, с этим потоком, который с шумом валит огромные скалы, так что все уже бегут прочь от моста, от ствола, на котором висит пономарь из церкви святого Роха, старый Болтежар протягивает руки к небу, люди отбегают от этой дьявольской реки, которая течет будто прямо в адскую бездну. Какая-то колода, кусок древесного ствола, налетев вместе с водой, подмяла его под себя и исполнила его мольбу, можно только надеяться, что попал он действительно на небеса, а не в адскую реку, бегущую вниз, куда неслось его несчастное тело, ударяясь о скалы, об этом священник Янез будет молиться в Кельморайне и позже, в течение многих лет, в церкви святого Роха, если когда-нибудь туда вернется, если вообще кто-нибудь вернется. Потом люди увидели только паломнический посох Болтежара, воткнувшийся между камней и торчащий там каким-то странным знамением. Все поняли, что старый пономарь оказался первым, кто не увидит святыни трех волхвов, и каждый подумал о себе и своих ближних – дойдут ли они туда? Что такое человек, трепыхающийся червь, который еще утром ползал в грязи, хряк, еще утром рывшийся в нечистотах, а сейчас – нечто, швыряемое судьбой, словно чурбан, камень или этот торчащий паломнический посох.

Они смотрели друг на друга: кто будет следующим? Потому что моста больше не было и вообще не предвиделось никакого спасения. Внизу была бездна, в лощине уже образовалось глубокое озеро, над ними был крутой склон. Кое-кто упал на колени и молился, другие кричали, что участь их – свалиться в бездну и отдаться на милость Божию, Михаэл проклинал стариков, пустившихся в такую дорогу, хотя он предупреждал их об опасности. В страшном гневе он бил и пинал ногами коленопреклоненных вокруг него людей, и они пятились, как стадо овец. Какая-то женщина запела песню о Деве Марии и перевозчике, Мария, Матерь Небесная, перенесет их через воду, как она сама перенеслась через то море, хотя вынуждена была утопить перевозчика, перевозившего лишь за серебришко и крейцеры, многие женщины стали подпевать, кто-то, беснуясь, орал, что все равно увидит Кельморайн, даже если черти спустят с горы еще десяток потоков. Когда есть воля и великая вера, спасение приходит само собой. Кто-то сказал, что выше на склоне есть старая тропа, что он вспомнил, как семь лет тому назад ходил этой дорогой с церковными братьями. И хотя никто ему не поверил, все стали карабкаться в гору – старые и молодые, хворые и здоровые – в едином неодолимом стремлении. Словно когтями, вцеплялись они в корни, зубами вгрызались в землю. С двух сторон от них шумела вода, а они с Божьей помощью лезли вверх, своими телами покрывая весь склон, превратившись во множество черных саламандр, крепко сцепленных с землей. Недалеко от вершины росли сосны, и те, что добирались туда, могли вздохнуть с облегчением. Немного было таких, кто, оказавшись в безопасном лесочке, протягивал руки, желая помочь тем, кто еще полз. Большинство быстро отступало от края и спешило к серому свету над гребнем горы. Небо было уже светлее, Илья-пророк перестал греметь, тучи тянулись куда-то за перевал, дождь теперь только моросил, но вода все еще мчалась по склонам. Они потеряли еще двоих. Сначала женщину, вырвавшую с корнем пучок травы, за который держалась. Без крика свалилась она вниз, и ее тяжелое тело, ударившись сначала о дорогу, миг спустя полетело дальше, в пропасть. Во время падения она сдвинула с места огромный камень, который покатился по склону и, описав большую дугу, ударил в лицо одного из последних ползущих на гору странников. Как раз в то мгновение, когда он поднял голову – посмотреть, что происходит; от прилетевшего камня вместо лица и головы осталась только кашеобразная красная масса, смешанная с грязью и снегом. У них сейчас не было времени спросить друг друга, кто эти двое, не было возможности и помолиться за их души. Каждый спешил наверх, призывая своего заступника.

На широком плоскогорье под скалистой вершиной, куда они выходили один за другим и целыми группами, стояла телега с высокими бортами, с впряженными в нее лошадьми, откуда уже издалека костылями и палками махали им их больные. Священник Янез Демшар и предводитель паломников Михаэл Кумердей переглянулись: как могла попасть сюда наверх эта телега? – Вот этот человек, – кричали больные, – вот этот нас спас. Закутанный в шкуры, с вожжами в руках, смеялся с довольным и таинственным видом отшельник Иероним, он знал горные дороги. – По опушке, – сказал он, – все время нужно идти и ехать по опушке.

С травянистого плоскогорья открывался вид на извилистую дорогу, которая вела на ту сторону горы, в просторный край без водяных потоков, без скал; тучи над головой уже не были сплошными, появлялись первые просветы, первые лучи Божьего сияния падали на дальние поля и дома. Так смотрел Моисей с горы в небо Земли обетованной. От гребня горы можно спуститься на дорогу и подойти к домам, где есть и деревянная церквушка, у которой можно будет пасть на колени и поблагодарить за дарованное спасение. Но спаслись не все, многие где-то потерялись, нигде не было видно Катарины Полянец, не хватало и многих других. Но они найдутся, на следующий день самые сильные мужчины пойдут назад, вода уже спадет, они одолжат телеги, поищут лошадей и мулов, а также тех странников, что от наводнения спасались между деревьев, в укрытиях за скалами или вернулись назад в грязный поселок. Теперь настало время и для молитвы за те три убогие души, что оставили свои грешные, испачканные грязью, окровавленные тела в этой долине и никогда не увидят Золотую раку, во всяком случае, ту, в Кельморайне.

Сложив молитвенно руки, священник Янез сказал: – Господи, в руки твои отдаем душу служителя твоего Болтежара, который желал как можно скорее прийти к Тебе, вручаем Тебе и души тех двух святых паломников, имен которых я не знаю, но Ты их знаешь, как знаешь поименно и каждого из нас. Отпусти им грехи их, прими их по милости Твоей, дай им покой, и пусть светит им вечный свет. Аминь. Все пробормотали следом за ним этот последний аминь. – Вручаем их души, – продолжал священник Янез, и все подхватили его слова, – Сыну Божьему Иисусу Христу, благословенной Деве Марии, святому Иоанну Крестителю, святым Петру и Павлу, святому Роху, нашему заступнику, и всем святым на небесах. In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti [18]18
  In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti (лат.) – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.


[Закрыть].Аминь.

11

Ты вверг меня в глубину, в сердце моря, и потоки окружили меня, все воды Твои и волны Твои проходили надо мною; [19]19
  Книга пророка Ионы, 2:4.


[Закрыть]Катарина бредила, в лихорадочном жару ей привиделось огромное море, которое бьется о ее тело, бурная река, мчащаяся прямо на нее, она бредила дни и ночи, конечно, не зная, сколько их было, и четко не чувствуя, когда был день, а когда – ночь, она лежала в приюте для странников, который содержали монахини ордена кармелиток; ей виделось гигантское наводнение, и она произносила слова псалмов, которые давно забыла, но сейчас они звучали в ее устах: катишь, Господи, на меня свои волны, Ты одеваешься светом, как ризою; простираешь небеса, как шатер; строишь над водами горние чертоги Твои, делаешь облака Твоею колесницею, шествуешь на крыльях ветра. [20]20
  Псалом 103:2–3.


[Закрыть]Когда Катарина посещала школу при монастыре святой Урсулы, ей больше всего нравилось чтение псалмов, и сама она должна была громко их читать: Хвали, душа моя, Господа; [21]21
  Псалом 145:1.


[Закрыть]Господи Боже мой, Ты дивно велик, Ты облечен славою и величием. [22]22
  Псалом 103:1.


[Закрыть]О Боже, – говорила она, – онемело сердце мое; стоявшая у постели монахиня покрывала ее одеялом и осеняла крестом, если бы она понимала, что говорит Катарина на своем славянском, венгерском или каком-то там еще языке, то перекрестилась бы и сама, уразумев смысл ее слов, она знала бы, что сердце больной не онемело; кто, – говорила Катарина в лихорадочном бреду, – кто был так неразумен, чтобы губы свои приблизить к пылающим углям, к горящему полену из костра, а я хочу их приблизить, поцелуй – это уже сам огонь, теплая змея вползает в меня, и никакие наводнения не могут погасить любви, никакие реки – ее залить.

И что тут такого, если она обвила руками шею своего спасителя и хотела только одного – прижаться губами к губам человека, который вытащил ее из воды, а раньше стоял у костра, и губы его пылали, как пылали и ее губы, словно выхваченное из того костра полено – огненная дуга, прочерченная поленом, которым размахивал проповедник: кто хотел бы приблизить губы свои к огню? Она, она хотела. От усталости, от перехода по грязи через долину, от воды, которая вдруг оказалась ей по колено и поднималась все выше, она больше ничего не воспринимала, мелькнула лишь мысль, что эта вода, по крайней мере, смоет грязь, которая была на коже и на одежде, усталость тянула ее назад, и она соскальзывала обратно в долину, где уже возникло озеро. Она увидела на островке между мчащейся водой собаку, услышала ее лай, зовущий на помощь, – нет, ей не выжить, а сама она увидит ли еще когда Арона в Добраве? Потом Катарина почувствовала, будто ее что-то легонько подтолкнуло – ее нужно столкнуть в воду, услышала она голос прошлой ночи, – но ведь она не умеет плавать, – ей показалось, будто кто-то подтолкнул ее ласковой рукой монахини из монастыря святой Урсулы, читавшей псалмы, и то, что она слышала, говорилось мягким голосом той доброй монахини: ведь она не умеет плавать; да я и вправду не умею плавать, – сказала Катарина, – я утону. А кто из жителей Добравы умел плавать, кругом там луга и леса, нигде поблизости нет глубокой реки; и вот вода мне уже по шею, поток окружает меня со всех сторон, трава обовьет мне голову. Она чувствовала, что тонет, и та мягкая тина из псалмов обвивает ей голову, это конец, милая моя мамочка на небесах, это конец, а я еще такая молодая, я сейчас утону; и отчаянный собачий лай, который она еще слышит, тоже скроется под водой. Конечно, она не утонет, в этом все дело, так уж задумано, сильные руки хватают ее за рубашку, которая тут же рвется, выглядывают округлые белые груди, нет времени для стыдливости, руки выносят ее из воды, обхватывают вокруг талии, сильные руки человека, которого она видела у костра паломников, с которым у колодца пила вино, его темное лицо и беспокойные глаза, сильные руки Симона Ловренца вытаскивают ее на твердую землю, несут куда-то далеко, в ту сторону, где они уже были, он поскальзывается в текущей еще воде, она обвивает ему шею руками, так ему будет легче, обнимает легко, в груди – боль и тепло от сильной усталости, а перед глазами – его губы, она поцелует их в благодарность за спасение, поцелует, потому что они огненные, потому что красные, о Боже, сердце мое онемело, о Боже, ты знаешь мою неразумность, моя вина от тебя не скрыта, я соскользну в грех не освященной церковью любви, как скользит в меня эта змея. Потом она лежит на постели, ей кажется, что она слышит под окном собачий скулеж, монахиня наклоняется к ней и дает пить что-то горячее – суп или чай, Катарина этого не различает, губы горят, не чувствуют никакого вкуса; где он? – спрашивает, – где мой спаситель? – Монахиня отрицательно качает головой, это не монахиня из школы, какая-то другая женщина, она не понимает, Катарина спрашивает по-немецки, – у ворот приюта, – говорит монашка, – мужчинам сюда входить нельзя. Главное, что он тут, – подумала Катарина, – главное, что поблизости, она вспоминает еще один псалом из школьных времен: Воспламенилось сердце мое во мне, в мыслях моих возгорелся огонь. [23]23
  Псалом 38:4.


[Закрыть]

– Вы муж и жена? – строго спросила монахиня по имени Пелагия, – вы живете в освященном церковью браке? Что мог ответить Симон Ловренц строгой сестре Пелагии, держа под уздцы мула, на котором сидела в седле больная Катарина, может, сказать, что он дал обет, по которому не вправе состоять ни в каком освященном церковью браке, что не смеет в течение всей жизни нарушить этот обет, если бы монахини это узнали, сразу же помчались бы в епископат и к ближайшему судье, поэтому он сказал, что они паломники, что в горах было наводнение и что остальные странники, вероятно, уже перешли через перевал. – Ее мы примем, – сказала строгая святая женщина в строгом святом облачении, – ее мы примем, а вы останетесь за порогом приюта, вы – как хотите. – Симон не мог вести себя, как хотел бы, он тоже был брошен в морскую пучину и водовороты, так уж было предопределено, чтобы он сел, словно сторожевой пес, перед ее дверью. Вместе с настоящим псом, который пришел за ними следом, бродячий щенок с облезлой шерстью, недоверчивый и до крайности испуганный. Симон снял комнату в ближайшем трактире, позаботился о себе, о полудиком псе, лакающем теперь остатки жирной похлебки, о муле, несчастном животном, также еще не оправившемся от страха, мул тоже не знал, что на этой дороге ему придется плавать, да еще с тяжелыми тюками на спине, что было противно его природе, вся эта вода, крики, удары, падавшие на него куда попало, по убеждению мула, без всяких оснований, и он рвался из воды, вверх по склону, кому же хочется утонуть в австрийских Альпах, даже мулу этого не хотелось. Симон почесал его за ухом: – Ты хорошо нес на себе больную Катарину, – обтер его пучком соломы и положил ему сена, крестьянские дела не были ему совсем чужды, хотя прошло уже много времени с тех пор, как он променял их на книги и тишину монастырских коридоров, на заморские путешествия, на школу, которую он вел в миссионах.

Он упал на постель, и наконец уснул как убитый, и проспал до полудня, потом вместе с облезлым псом сел у порога монастырского приюта и стал слушать бред души Катарины. Симон Ловренц знал: человеческая душа приходит из земли, а принадлежит небу. Во время бушевавшего наводнения он тоже уже вручал ее небесам: душу свою отдаю в руки Твои, Господи, она не совсем подготовлена, не было времени, но я каюсь, слишком быстро примчались потоки, а жаль мне, очень мне жаль… не было времени продолжать, он поплыл и вытащил из воды Катарину, странники лезли вверх по круче, а они вдвоем выплыли, как последние люди из Ноева ковчега, и мул откуда-то прибрел к ним, мокрый, с испуганными глазами. Если бы Симон не был самим собой, если бы не видел того, что довелось повидать на другом конце света, мысль, будто душа исходит из земли, была бы грешной, доминиканцы, белые псы Господни, за такую мысль предали бы его инквизиции и отправили на костер, но в иезуитских миссионах можно было думать и так – в подобное верили индейцы. Душа исходит из глубины, там ее корни, они уходят очень глубоко, гуарани знали, что душа является из земли, из леса, из животных, из реки – из всего, что существует, и им нетрудно было понять, что душа хочет наверх, под купол небесного свода, куда ее призывает Господь. Было неподходящее время для миссионской теологии, он слушал горячечный бред женщины, взгляд которой вошел в его жизнь у того костра, так же, как и сам он вошел в ее сознание, бред женщины, с которой он лег в первую ночь после спасения на сено над каким-то хлевом и которая утром рядом с ним проснулась вся мокрая, заплаканная, в жару, в бреду после ночи сплетения тел, когда им пришлось прижаться друг к другу в сырую, бушующую от непогоды ночь в горах. Он пошел следом за паломниками, чтобы вновь обрести то, что оставил по другую сторону огромного океана, сейчас он сидел у дверей приюта кармелиток, смотрел в собачьи глаза и спрашивал их: откуда ты, несчастная облезлая тварь, как тебя зовут? Он слушал стоны Катарины и молился о ее выздоровлении. Эти странники покинули свои грязные села, свою скотину, с которой жили, можно сказать, под одной крышей, зловонный навоз и душистые луга, люди эти отправились сквозь дожди и наводнения, через горные перевалы, по опасным ущельям, за горы, чтобы прикоснуться душой к чему-то, что может быть ощущением мироздания, к небу и звездам, на которые они смотрели с детских лет, но не могли их понять – не понимали их не только крестьяне, но и он сам после многих лет пребывания в библиотеках; эти странники стали ему ближе, чем его братья по ордену, бросившие злополучные парагвайские земли, несчастные души краснокожих людей на красной земле. Но сейчас вместо вновь ожидаемого покоя, который он тут искал, он нашел еще более сильную тревогу, непонятное беспокойство, исходящее от женщины, лежащей на постели за этой дверью, за этими окнами – за дверью, в которую он хотел бы войти, но не смеет, ибо их стережет грозная сестра Пелагия. Сестра Пелагия знает, что между этими двумя существует тайное единение, напряжение, знает, какое смятение овладело их душами, оно захватило его иезуитский ум и каждую частицу его тела уже тогда, когда он увидел лицо Катарины у костра паломников. Он шел сюда искать тот покой, что утратил на дальнем континенте, в трюме какой-то галеры, в своем бегстве, в протесте, в расхождении со своими братьями, он искал его среди земляков, но кому это не дано, тот его не найдет, уже когда они шли, его влекло к Катарине, он пытался быть к ней поближе, но это редко удавалось, девушки и странствующие без мужей женщины шли одной группой, бдительные, строгие глаза следили, чтобы не было разврата, острые словечки зловредных болтливых баб останавливали его, когда он хотел подойти к ней во время обеда. Вечером вместе с собакой, следовавшей за ним по пятам, он бродил вокруг дома, в котором чувствовал ее присутствие, ему казалось, что он ощущает ее дыхание, ее спокойный сон, жар, исходящий от ее кожи, странствие се души в те края, откуда она пришла, где оставила отца, и к матери, что за облаками, о которой она говорила утром в горячечном бреду, – о матери Неже, живущей на небе среди ангелов и наблюдающей за жизнью дочери. С беспокойством, с возрастающей злостью он вспоминал Михаэла, зверюгу, ходившего вокруг Катарины большими кругами, постепенно приближаясь к ней, подобно ему самому, но Михаэл Кумердей делал это, обладая правом предводителя, правом заступника – этим правом его, как и священника Янеза, наделил ее отец еще до того, как процессия паломников тронулась в путь от церкви святого Роха в Крайне. Однажды вечером Симон видел, как Михаэл, перед тем как Катарина вошла в дом, притронулся к ее волосам и, казалось бы, по-отечески, но на самом деле – по-звериному, движением притаившегося хищника, погладил, прикоснулся к ее лицу. И Симон почувствовал почти физическую боль, которая тоже в какой-то степени была звериной, потому что в нем пробуждалось что-то агрессивное, нечто такое, что определялось ощущениями его тела, и одновременно – сильную злость на этого человека, прикоснувшегося к ней рукой, злость, ревность, перераставшую в ярость, которую он видел в сельских трактирах – там, где могут выдернуть нож, с вызовом всаженный в стол, и этим ножом кого-нибудь прирезать. Это была ярость его далеких предков, ярость, с какой они убивали владельцев замков и их приказчиков, ярость, которая была далека от иезуитского смирения, ярость подданного турьяшских графов, способная кого-нибудь покалечить, а то и убить. Да, так далеко зашло уже дело, Симон ревновал, очень ревновал, а в еще большей степени был влюблен, хотя этого ему не дозволялось. Он тоже горел, как в лихорадке, и никакие могучие воды не в состоянии были погасить огня любви, и никакие реки – его затопить.

Когда сестра Пелагия узнала, что Катарина училась в школе при монастыре святой Урсулы, лицо ее просветлело. Оно просветлело еще больше, когда ей стало известно, что Катарина научилась там не только читать, писать, считать, ткать, не только усвоила катехизис, но знает латынь, может играть на цитре и петь псалмы. Она принесла цитру, и они вместе играли и пели, а потом читали псалмы: Ты испытал сердце мое, посетил меня ночью, искусил меня и ничего не нашел; от мыслей моих не отступают уста мои. Вспомни щедроты Твои, Господи, и милости Твои, грехов юности моей и преступлений моих не вспоминай, скорби сердца моего умножились – выведи меня из бед моих. [24]24
  Цитируются псалмы: 16:3; 24:6–7; 17.


[Закрыть]Вскоре сестра Пелагия увидела, что этих двух – мужчину и женщину – ей не разъединить, она не могла отогнать его от дверей, как собаку; когда сказала ему, что Катарина спит, он вроде бы ушел, но потом молча большими кругами ходил вокруг дома, все приближаясь, ей не хотелось быть таким уж страшным цербером, и она без особой радости смирилась с его собачьим присутствием перед домом – дважды собачьим: глаза у него были, как у собаки, ходившей за ним следом. Он приносил зелья и строго указывал, какое питье, какой чай следует приготовить, чтобы Катарина откашлялась, чтобы из нее вышла болезнь, подхваченная ею в ледяной воде, – такого человека вдруг не прогонишь. Пелагия хотела только одного: чтобы странница, которую Господь послал под ее кров, а с ней и этот человек, которому хотелось оказаться под этим кровом, – чтобы странница эта как можно скорее поправилась и ушла, и человек этот – тоже, дело было слишком запутанным, чтобы сестра Пелагия могла его разрешить, даже вышние силы не могли этого сделать, если вообще нарочно все это не подстроили.