Текст книги "Катарина, павлин и иезуит"

Автор книги: Драго Янчар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

5

Катарина шла своей дорогой, она пошла бы по ней и в том случае, если бы высокий бук не послал отцу предупреждения, ей не хотелось, чтобы отец подвозил ее к первому месту сбора близ Локи, она пойдет сама – паломничество начинается с первой минуты, от Добравы и до самого Кельморайна и Аахена, через высокие горы и дальше на север, или, точнее, в ту сторону, где заходит солнце, к какой-то широкой реке, через большие города немецких земель, к Золотой раке Трех Волхвов, где все разрешится и все простится, все забудется, где сверкают купола, останется только красота воспоминаний, без горечи, без страха за будущее, без чувства одиночества.

Всю ночь она складывала вещи в дорожную сумку и снова их вынимала; что вообще следует взять с собой в такую дорогу? И спала она совсем мало, потому что отец исчез, скорее всего, отправился к сестре в Любляну, он все еще надеялся переубедить дочь, до полудня предыдущего дня он, мрачный, ходил вокруг дома, потом Катарина увидела, что он запрягает лошадей, выбежала, чтобы его остановить, но он даже не взглянул на нее, взмахнул кнутом и с такой силой рванул с места свою повозку, что батрак, державший лошадей, должен был отскочить. Она вернулась к себе в комнату и стала бросать одежду в сумку, потом все вывалила и начала снова. Суконная юбка и полотняная – для более теплой погоды, шерстяную она наденет, возьмет короткий плюшевый плащ на фланелевой подкладке, шерстяную шапку, несколько платков, несколько полотняных нижних юбок и, кроме того, одну парчовую, и несколько локтей белого полотна, шелковый шейный платок, который она уже надевала, чтобы в нем увидел ее Виндиш, но он видел только собственные шейные платки – шелковые и атласные; башмаки кожаные, крепкие она наденет в дорогу, но еще одни, из тисненой кожи, она положит в сумку – вдруг обстоятельства сложатся так, что в них неплохо будет обуться; а вот и золотые монеты и крейцеры из шкафа, где она копила их для какого-то случая, когда они ей понадобятся. Она взяла швейный набор, мыло, гребенки, заколки и ленты для волос, сушеного мяса и оплетенную бутылку с водой, четки матери, катехизис и молитвенник – для духовного потребления; Катарина была женщина практичная, она все предусмотрела, все рассчитала.

Сейчас ей хотелось только одного – успокоить отца и поскорее уйти, прежде чем увидит у него на глазах слезы, услышит плач служанок и лай пса Арона, который жалобно завоет, едва она скроется из вида.

Она знала дорогу, но, несмотря на это, все время дрожала от страха, как бы не заблудиться или не встретиться с лихими людьми, которых сейчас всюду немало, или не предстать перед какими-нибудь страшными судьями, которые по указу ее величества императрицы Марии Терезии следят везде за всеми, особенно за женщинами – блюдут женскую нравственность. Священник Янез Демшар ясно сказал – он говорил ее отцу, а она хорошо это слышала: наша императрица Мария Терезия издала указ, направленный против недостойной, непристойной, легкомысленной одежды, запрещающий ношение коротких юбок женщинам в Зильской долине. Та, что ослушается, будет наказана однодневным арестом па хлебе и воде, а в случае многократного непослушания будет в острастку другим выставлена у позорного столба. Добродетельная императрица была даже так великодушна, что приняла решение, чтобы тем женщинам, которые на собственные деньги не в состоянии покупать себе длинные юбки, это оплачивалось бы из государственной казны, подобным же способом они смогли бы сделать более свободными свои узко скроенные корсажи. Таким образом, одежда не будет слишком выставлять напоказ верхнюю часть тела и скроет не только соблазнительные бедра, но и икры ног. При мысли о позорном столбе, у которого может быть выставлена некая женщина, сердце Катарины сжалось, сейчас она сама была подобна такой женщине, не зная, где может оказаться уже завтра, и все было мрачно и тревожно. Сердце ныло и при воспоминании об отце. Он остался один. Несколько раз она останавливалась и оборачивалась в сторону дома. И все же при мысли о позорном столбе, а таким настоящим позорным столбом для нее оказалось бы возвращение – то, что она не дошла даже до Локи, хохот брата, усмешки сестры, прикрытый смех слуг и крестьян, насмешки, которые сопровождали бы ее до конца жизни, – при мысли обо всем этом она, стиснув зубы, продолжала путь. Она все время старалась идти вдоль опушки леса. Селения и одиноко стоящие дома она обходила стороной. Глубже заходить в темный лес не отваживалась. И все-таки кое-где она настолько приближалась к какому-нибудь дому, что вызывала дикий собачий лай. От мысли об Ароне, который будет лежать у ее дверей, каждый день ожидая, что она вернется, ей тоже стало невыносимо тяжело. Пожалуй, это было хуже всего. Но ведь она вернется, совершенно изменившаяся, и жизнь будет иной. Она еще не знает, какой именно, но только прежней остаться уже не сможет. Должно существовать что-то такое, что гонит всех этих людей в дорогу, что-то, заключенное в ней самой, желание измениться, сейчас она еще прежняя и в то же время – уже иная Катарина, которая никогда не будет той, что ездила только в Любляну, где переступала с ноги на ногу, следуя за крестным ходом, или в Локу на мистерии в Страстную пятницу; она не была уже той девочкой, что в школе при монастыре святой Урсулы играла на сцене пастушка и на нее наскакивал страшный Ирод. Она тогда смеялась: у Ирода с головы упала корона. – Будь серьезной, – сказал отец, – жизнь не игра. – А что же тогда? – спросила она. – Не игра. – Игра, – возразила она, – в игре тоже есть серьезность, а в серьезности никогда нет никакой игры. – Тебя твой ум далеко заведет. – Теперь, когда она действительно отправилась куда-то далеко, она вообще уже не та Катарина, что стояла у окна, поглядывая во двор на какого-то Виндиша, только что напудрившего свой парик – знак своего достоинства, на павлина с его важной поступью и раскатистым голосом, красующегося перед всей Добравой; непременно что-то произойдет, какое-то существенное изменение в ее жизни, хотя ей еще и не снится, насколько оно будет значительным. Паломники, возвращающиеся из дальних странствий по святым местам, всегда казались какими-то иными людьми, немного таинственными, в их глазах блестели купола далеких городов, водные глади широких рек, опыт многих дней и ночей, алтари, благодаря чему в их душах запечатлелось напутствие в дальнейшую жизнь и в царство небесное; да, это были другие люди. И она тоже будет другим человеком. Когда она на рассвете наткнулась на первую группу паломников, она натянула платок на лоб, почти на глаза – Катарина была стеснительной девушкой, почти уже женщиной, хотя в некотором роде все еще девушкой.

Люди в то время не отличались особой стыдливостью, сквернословили даже женщины из высших кругов, и даже у епископа утром сорвалось с языка черное слово, но все это вовсе не значит, что Катарина не была стыдливой, ее бросало в краску при одной мысли, что ее из-за не слишком длинной юбки могли бы привязать к позорному столбу, как девушек из Зильской долины. Ее заливал румянец и при мысли, как в этой дороге быть с тем, что выходит из тела – с жидкостью по нескольку раз в день, с нечистотами каждый день и кровью каждый месяц, по правде сказать, из всего, что связано с длительным путешествием, этого она боялась больше всего – больше разбойников и войн, наводнений и землетрясений. Она боялась своего тела, его предательских и противных выделений, которые принижают человека до уровня животного, особое замешательство вызывая у женщины, превращая ее по сравнению с мужчиной в существо менее достойное, ставя ее снова и снова в положение, вызывающее насмешки и грубые шутки. Оказаться среди стольких людей со своими нуждами и своим замешательством – это страшнее всего, что может с ней случиться – чтобы она вынуждена была при других, хотя бы только при женщинах… она и подумать не могла о чем-то подобном. А подумать об этом пришлось уже вскоре после того, как она оказалась на месте сбора близ Локи. Она оглядывалась вокруг на людей, на повозки с лошадьми, мелькнула мысль, не спросить ли там, где паломников переписывали, где, гремя мощным голосом, царствовал предводитель паломников со своими помощниками – нет, конечно, она у них не спросила. Медленно и с чувством стыда, будто она затевает что-то непристойное, будто украла в церкви золотую дароносицу, Катарина направилась к лесу, ведь она много раз делала такие дела в лесу и в поле, но сейчас здесь, рядом, было столько людей, столько мужчин, молодых и старых, крестьян и горожан, горластых, грубых, всегда готовых к шуткам и поддразниваниям. И едва она присела и задрала подол, ее бросило в дрожь – краешком глаза она увидела, что кто-то на нее смотрит, больше никогда в этой дороге она не будет одна в своей комнате, все время на нее будет кто-нибудь смотреть, об этом она, действительно, не слишком задумывалась, и сейчас не решалась взглянуть, кто пялит на нее глаза. Это была женщина, тоже с задранным подолом и сверкающим белым задом посреди леса, так должна выглядеть и она сама, – ужас, – подумала Катарина, это ужасно. В этом нет ничего такого, – сказала женщина, – а зовут меня Амалия; каждая поначалу пугается этих вещей, я тебе все объясню: по дороге мужчины идут в лес направо, женщины – налево, и в приюте для странников всегда найдется вода для умывания, есть она и в бочках на телегах и еще кое-где, я уже ходила в странствия, ничего не бойся, как тебя зовут? Катарина? А я – Амалия, вот мы и познакомились.

Неизвестно, как все это представляла себе Катарина, но, ва всяком случае, не так, как это случилось, когда она вдруг оказалась со своей сумкой среди множества людей – крестьян в широкополых шляпах, горожан в бархате, людей, хорошо знакомых с крайней бедностью и живших в изобилии, чахоточных, покрытых коростой и толстых, краснощеких рож – все это было здесь, человеческое здоровье и болезнь, повозки, крики, запах конского навоза и жарившегося на вертелах мяса, она очутилась посреди этой массы тел, стада, толпы, двигавшейся туда и сюда, топтавшейся по грязи, грузившей что-то на повозки; неизвестно, как представляла себе Катарина это странствие к Золотой раке, но, во всяком случае, при меньшей массе грязи и меньшем смраде, однако, как все дочери, не послушавшиеся предостережений своих отцов, она должна была на собственной шкуре испытать, что такое плохая погода, вонь, исходящая от людей и животных, и все же она была полна решимости идти вперед, хотя и не знала, куда ее в самом деле ведет жизнь и выведет ли из этой грязи к красоте, сияющей из далекого города с удивительным названием Кельморайн. Известно, что сказала бы ей сестра: что искала, то и нашла; известно, что сказал бы брат: ты всегда все хочешь сделать по-своему; и отец: вернись, Катарина, знаешь ведь, что сказала бы Нежа, есть еще время, вернись. Амалия смеется, ей все это нипочем, она радуется предстоящей дороге, охотно приходит на помощь. И Катарина тоже уже смеется, в обществе Амалии все легче. Амалия – добрая женщина, она и больным помогает, тем, которых вместе с их костылями и палками везут на телеге с высокими бортами. Каждый встречал подобную женщину, ее нетрудно себе представить: глаза у нее не синие и не черные, она не рыжеволоса и не обольстительна, волосы у нее пшеничные, немного вьются и разлетаются в стороны, голос глубокий, она не слишком толста и не слишком худа, она такая, что Катарина сразу же поняла: эта поможет. Амалия с задором взглянула на парней, затем обернулась к Катарине и сказала: не смотри, – будто это смотрела Катарина, а не она сама, – не смотри, Бог все видит, Бог все знает и грешить не позволяет.

На подводы складывали бочки и тюки, привязывая их крепкими веревками, погрузили большой крест с распятым Христом, который будут вносить в ворота немецких городов и в церкви к золотым алтарям – своего, словенского, деревянного Христа, сюда же складывали хоругви со своими старыми краинскими святыми, Приможем и Христофором, Севастьяном и Розалией, Рохом и Мартыном, балдахины и церковные одеяния, чаши и дароносицы, грузили орудия труда и кое-что из оружия – ружья и сабли, бочку вина, бочку пороха, узлы и мешки паломников, чтобы их не нужно было нести на себе, грубые ворсистые одеяла и свертки полотняных простыней, корм для лошадей и продовольствие для людей, мотки толстых веревок, с помощью которых, если понадобится, можно будет вытащить телегу из грязи, все это огромное множество людей было в движении, всех их с подробными сведениями переписывали, нужно было знать, кто идет в странствие и откуда он, всей этой массе надо быть есть, пить, спать, идти или ехать. Большинство шло пешком, кое-кто ехал верхом, ослабевшие и больные – на телегах. На двух подводах сидели люди с костылями, забинтованные, хромые и косоглазые, с вывихнутыми челюстями и покалеченными руками, безрукие и такие, у которых по бороде текли слюни; было это у них от рождения или вследствие какой-то болезни, но именно они лучше всех знали, зачем направляются в Кельморайн – чтобы в конце, самом конце своего кельморайнского и жизненного пути, сесть одесную от Бога.

Катарина бывала на многих ярмарках и на многих мессах, была в театре в Любляне и на пасхальных мистериях в Шкофье Локе, но такого еще не видывала. Может быть, потому что мистерии и «Юдифь» в театре она смотрела по-детски любопытными глазами и происходящее ее не касалось. То, что было здесь, стало вдруг частью ее жизни, все эти мужчины и женщины, здоровые, весело болтающие друг с другом и стонущие больные на подводах – все это вошло в ее жизнь, не было представлением, рядом с ней не было ни отца, ни сестры, ни Арона – никого, кроме Амалии, с которой она совсем недавно познакомилась и сейчас видит, как она беспечно шутит с молодыми возчиками и конюхами. С конюхами, которые треплют лошадей по широкому крупу и хлещут кнутом по своим сапогам. И вот, наконец, возчики крестят дорогу перед лошадьми, возчик первой подводы, взмахивая кнутом, делает в воздухе три больших креста, чтобы по ночам не подлезали коням под ноги какие-нибудь невидимые бесы и прочая нечисть, чтобы не случилось несчастья, если дорогу перебежит заяц или черная кошка, сотворили крестное знамение и над задней повозкой, чтобы с той стороны не явилась какая-нибудь злая тварь, осенили крестом и каждую телегу по отдельности, каждую лошадь и каждого мула, чтобы им не причинили вреда какие-нибудь немецкие колдуньи, чтобы сзади не заползли уховертки; все вручают себя заступничеству святого Христофора, смотрят на его изображение на церковной стене, чтобы никто из них в этот день не умер, все отдаются попечению доброго святого Христофора, чтобы он надежно вел их по дорогам и переносил через разлившиеся реки, как он перенес младенца Иисуса на картине, нарисованной на многих приходских церквах, так что каждый мог ежедневно видеть заступника, ибо увидевший святого Христофора в тот день не умрет, а это уже нечто такое, ради чего стоит всякий раз на него взглянуть; они вручают себя покровительству святого Валентина, и каждый в отдельности – своему святому; и вот огромная процессия странников двигается – идем, идем в Кельморайн.

Они вырвали из земли корни своих ног и двинулись в путь, тронулись с места колеса их повозок, копыта коней; они шли по земле, как в великом храме, между алтарей холмов и окон неба, среди цветущих полей и белоглавых гор, ноги – на земле, сердца – высоко в небесах, там, где в глубокой синеве в виде белых облаков плавали огромные существа, животные с длинными шеями, драконы, и где, вероятно, скрывалось вавилонское чудовище, словно ждущее, когда ему можно будет опуститься вниз и затеряться среди идущих людей, среди паломников, которые со своими повозками, хрупкими корабликами, поплыли в открытое и беспокойное море, но им не измерить его простор и небесную высь – им, беспокойным, заплутавшимся в туманных далях огромного континента.

6

Гром лошадиных копыт сотрясал мост над рекой. Стонали опоры, толстые доски прогибались под тяжестью лошадей и сидящих на них могучих ездоков. Через этот мост, через речушку в Каринтии, названия которой он не знал, с грохотом переправлялась австрийская воинская часть, следуя к северу, туда, где будет война, где уже шла война, где эти едущие поутру всадники вскоре столкнутся с опасной прусской конницей, пойдут в атаку против метких и страшных пушек и, наконец, глянут в глаза еще более страшной прусской пехоте. Симон Ловренц стоял у моста в рассветной мгле после бессонной ночи, после перехода через краинские и каринтийские холмы, ожидая, когда эти тяжелые утренние привидения с пестрыми стягами над головами, в шляпах с перьями на офицерах прогромыхают на другую сторону. Он склонил голову под тяжестью неожиданного воспоминания, ему не хотелось видеть никаких солдат, не хотелось больше думать ни о каких солдатах, которых он уже видел и вблизи, и вдали. Бандейранты, – все равно подумал он и почувствовал, как во рту собирается горечь, как желчь бессильного отчаяния поднимается из желудка, из печени, из какой-то болезненной области под ребрами, бандейранты, с топотом мчащиеся по краснозему равнины далекого континента, португальские всадники в своем безжалостном походе на миссионы, поправшие его жизнь, бандейранты, носители грабежей, убийств, бесстыдных насилий, растоптавшие красные земли и уничтожившие столетние труды ордена иезуитов.

Он смотрел, как всадники исчезают на ведущей в гору лесной дороге, направляясь туда, куда, видимо, все сегодня идут – войска и процессии паломников, туда, на север, через широкое тело европейского континента, солдаты – в погоне за славой, деньгами и смертью – собственной славой и прусской смертью, ощущающие свою смертность паломники – по пути искания, очищения и вечной жизни. Всадники скрылись из вида, и Симон Ловренц закинул за спину кожаную дорож1гую суму, чтобы на утренней заре продолжить неожиданно прерванный путь. Но когда он уже собирался ступить на мост, из-за поворота медленно начала выезжать большая группа всадников вперемешку с повозками и тяжелыми пушками, которые тащили медленно шагающие и ритмично покачивающие головами клячи. Во главе колонны двигалось величественное изваяние – спокойный широкобокий вороной конь, а на нем – огромнейший ездок с задранным вверх носом, весь в шелковых перевязях, с серебряными рукоятками пистолетов за поясом, в черной шляпе с белыми пучками перьев, глубоко надвинутой на глаза, свысока глядевший на мир перед собой. Это величественное утреннее наваждение отрывистым приказанием остановило коня перед мостом.

– Отойди, человек, – сказал офицер, – если не хочешь оказаться под копытами или под колесами моих пушек!

Симон Ловренц не знал, куда ему отходить, он и так не стоял на ведущей к мосту дороге. Но все равно сделал шаг назад, в высокую, неприятно мокрую траву, у него не было ни малейшего желания пререкаться в это неприветливое утро с офицером, сидящим там, наверху, с головой под облаками, с лицом, обрамленным белым париком, белые перья слегка покачивались над широкополой шляпой, он только и ждал случая показать свою власть над путником, чтобы спустить на него с цепи своих псов-пушкарей и задавить его колесами пушек. Он отступил, в конце концов это не бандейранты, это была не его война, пусть едут со своими орудиями куда хотят, он не будет стоять у них на пути – он шагнул назад, в мокрую траву. Это привело офицера почти что в хорошее настроение: воин понимает, что такое отступление – с каждым мигом мы все ближе к упоению победой, к предчувствию ее торжества. На красивом лице на миг показалась улыбка, он ловко соскочил с коня и не спеша снял большие перчатки. Ступив на мост, он осматривал опоры и сапогом проверял прочность сооружения.

– Выдержит, – сказал он, обращаясь в сторону приближающегося войска, во всяком случае, не к человеку, стоявшему в мокрой траве. Хотя следующие слова, скорее всего, были предназначены именно ему, одинокому пешему путнику, так, во всяком случае, подумалось Симону Ловренцу, ведь никто другой, кроме него, не мог их слышать.

– У нашей государыни Марии Терезии, господа дорогие, имеются тяжелые гаубицы, тяжелые пушки.

Поэтому стоящему в траве путнику показалось нужным все-таки что-то сказать.

– Далеко ли вы направляетесь, высокородный господин? – произнес он приветливым бодрым голосом.

Высокородного господина этот вопрос или, может быть, естественная приветливость этого вопроса неожиданно разозлили.

– Кто ты такой, чтобы задавать мне вопросы, – закричал он, – с каких это пор мы чувствуем себя так по-свойски, чтобы тут обсуждать, куда идут императорские войска, мы что, коров вместе пасли?

Очевидно, мысль о том, что он вообще мог когда-то пасти коров, а уж тем более с этим человеком, который смеет тут рот разевать, в то время как он при помощи крепких офицерских сапог и со всей офицерской ответственностью проверяет, насколько прочен этот мост, – все это его еще больше озлило. Лицо его залила краска. Всадники, ехавшие во главе колонны, офицеры, услышав крик, пришпорили коней и легкой рысью быстро приближались. Они тоже были препоясаны шелком, и на их шляпах гордо колыхались пучки белых перьев, у них тоже за широкими поясами сверкали серебряные рукоятки пистолетов.

– По какому праву ты мне задаешь вопросы, может, ты тут какой-нибудь прусский шпион или что-то подобное? – Он оглянулся, чтобы увидеть, слушают ли его коллеги-офицеры, и, убедившись в этом, заметив, что они начинают смеяться, весело продолжал:

– А тебя разве кто спрашивал, – закричал он, – тебя кто спрашивал, куда ты идешь – может, в коровью задницу или куда еще?

Офицеры громко захохотали. Они толком не знали, чему смеются, но смеялись всегда с большой охотой.

– Убирайся с дороги, баран недорезанный, валух! – закричал офицер раскатистым командирским голосом и тут же сам оскалил зубы в улыбке. Ему тоже показалось смешным то, что он человеку, уже стоящему в мокрой траве, велел убраться с дороги, и особенно потому, что из высокой травы тот удивленно таращил глаза, как настоящий баран. Он снова вскочил на коня, видимо, довольный, что баран ничего не ответил.

– Иначе, – добавил он, и с лица его все еще не сходила краска, – иначе тебя капитан Франц Генрих Виндиш загонит кнутом в воду. Валух.

И вправду он стал вытаскивать из-за седла кнут. Бандейранты, – подумал Симон Ловренц, – хохочут… Если этот человек в перьях замахнется кнутом, я стащу его с коня и, прости Боже, окуну в эту реку вместе со всеми его перьями. От громкого офицерского хохота он сначала смутился, но неожиданно его охватил гнев. Он вспомнил про нож, лежащий у него в сумке, – лезвие, предназначенное не только для резки хлеба. Глаза, залитые неожиданной кровавой злобой, уставились на капитанскую шею, на шелковый шейный платок под красивым лицом, перед его мысленным взором блеснуло острие ножа, шея, лицо какого-то португальского солдата. Боже, прости мне эту мысль, прости меня, Боже. Он попятился назад, споткнулся, чуть не упал, едва сохранив равновесие, и пошел по направлению к лесной опушке; это бегство, – подумал он, – опять бегу.

– Поджал хвост, – закричал вдогонку ему капитан Виндиш, – баран паршивый! Нет никакой чести, – сказал он своим офицерам, – у человека должна быть честь, честь – это лицо солдата, – говорил он, – у кого нет чести, нет и лица.

Офицеры опять весело оскалили зубы, когда Виндиш, взмахнув кнутом, завертелся на мосту вместе со своим вороным. Он был доволен, больше не стоило думать о том, что он тоже собирался искупать барана в реке вместе с его котомкой. Тем временем к мосту подтянулось множество солдат, конских упряжек, сзади напирали тяжелые пушки, дорога имела легкий уклон к речке и к мосту через нее.

Стоя у края леса, Симон смотрел, как солдаты, громко крича, переправляют через деревянный мост повозки и пушки. В какое-то мгновение ему захотелось, чтобы мост не выдержал тяжелых гаубиц императрицы Марии Терезии и чтобы вместе с гаубицами загремел в воду и капитан Франц Генрих Виндиш – он запомнил его имя и навсегда сохранит его в памяти. Когда-то он желал, чтобы в период дождей красная земля, где был их миссион, затянула в болото португальских всадников, чтобы земля эта по ангельскому повелению разверзлась и поглотила их, хотя он не смел так думать, не смел этого желать, ибо единственное его оружие – молитва и любовь, его действие – просьба: святой Игнатий, ты на небесах знаешь, что учинили твоим братьям, дай мне силы простить тех, кого навсегда запомнил, бандейрантов и этого кичливого вояку, этого наглеца и насильника, которого тоже никогда не забуду. Теперь он успокоился, подумав, что Виндиш и его солдаты в самом деле направляются далеко, очень далеко, и что им, может быть, страшно или, по крайней мере, тревожно на душе при мысли о каких-то будущих полях сражений и, может быть, им предназначено, хотят они того или нет, уйти не только далеко, но и глубоко, то есть под землю, под покров, траву этого дальнего поля сражения. Но все равно, все равно осталась горечь от неожиданного унижения, еще усиленная возникшим вдруг воспоминанием, мыслью, что перед всадниками, перед их силой, превосходящей силой, грубой наглостью всегда приходится отступать, всегда голова и сердце, память и душа оказываются по одну сторону, а по другую – сила, бесстыдство, всадники и пушки – здесь ли, на каком-то мосту через какую-то каринтийскую речку, или там, посреди красной парагвайской равнины, где опустели их столетние дома, дома иезуитов и индейцев гуарани, духовных отцов и их сынов, церкви из красного камня, где остались статуи Девы Марии и святого Игнатия, поля и мастерские, школы и театральные сцены, покинутые большие хозяйства с бродящим без надзора скотом, где рассыпаются могучие стены, красный камень уходит обратно, в красную землю, их столетние труды – Божье дело, человеческое дело – гибнут от наглости и силы все новых и новых всадников, их мечей и копий, ружей и пушек, дьявольского единения, господствующего на этом свете.

С этого света можно было бы убежать в сон, если бы он мог спать. А он не мог, и уже долгое время был без сна – он, брат Симон, когда-то патер Симон, а теперь просто Симон Ловренц, странник на пути в Кельморайн, пошедший вслед за народом, собравшимся и отправившимся в дальнюю дорогу в определенный обычаем седьмой год. Хорошо было бы уснуть в утренний час здесь, на лесной опушке, с видом на белые снеговые вершины гор, в тепле раскинувшегося рядом весеннего поля, под защитой леса, но он знал, что сна не будет, как не было его и прошедшей ночью, как не было его многие-многие другие ночи в его жизни, может быть, все ночи с тех пор, как их погрузили на португальский корабль, где ночь за ночью его рвало от морской болезни и он молился в отчаянии, ругался в лихорадке со злости, оттого что нужно было уехать, бросить все в миссионах – не только стены и людей, добрых индейцев гуарани, но и могилы своих братьев во Христе, всю, всю свою жизнь, всех своих умерших ближних. Сна не будет, ибо он потерял его на галере, в грязном и диком Лиссабоне, где он каждую ночь слышал ругань пьяных матросов и их женщин, глядя на звезды над океаном, блеск которых тоже казался грязным, – помещение, куда его определили, имело дырявую крышу он мок во время дождя и сох потом, греясь под теплым солнцем. Но все это было не главное, ко всему этому он привык на далеком континенте, хуже всего было то, что после изгнания ордена из парагвайских земель уже ничто не имело никакого смысла, хуже всего было то, что Бог покинул их, уйдя куда-то в бескрайнее небо, на которое он смотрел сквозь дырявую лиссабонскую кровлю, – больше Его не было рядом, в отличие от Его ощутимого присутствия на той красной земле у широкой реки, в бесконечных лесах за ней, оттого не было и сна, что Бог стал вдруг таким далеким. От этого он страдал бессонницей и в Лиссабоне, и после того как вернулся; он не спал в Олимье, где его на какое-то время приютили монахи-паулинцы, [14]14
  Монашеский орден.


[Закрыть]где он лежал в келье, глядя в потолок и понимая: тому, кто потерял сон, бежать некуда. Бессонному Симону Ловренцу бежать было некуда, потому что сон – это человеческая тайна, тайна жизни – сновидения, сны, которые ему снились на том конце света, а ему тогда снились здешние леса, церквушки его Крайны с их золотыми алтарями, снились ему и индейские сны – огромные водопады и лесные чудища. Теперь этих сновидений у него больше нет, ибо нет сна, долгое время уже нет доступа к забвению во сне, доступа в область сновидений, в лучшем случае он оказывается лишь в ее близости, на грани, на меже этой области. В близости, где за опущенными веками, при закрытых глазах, быстро движутся давние картины, образы далекой жизни – в ожидании, что память о прошедшем дне задернется завесой забвения и начнется таинственная жизнь потусторонней страны, где правила и порядок вчерашнего дня, бодрствования больше не действуют. Прошлым вечером он отдыхал на чьем-то сеновале, с закрытыми глазами, без сна, прислушивался к шуму ливня, пришедшего сюда от подножья гор и с их склонов, на которых притулились села, кучки домов, а в них – люди, скотина, шевелящаяся за стенами, покойная жизнь людей, спящих под умиротворяющей пеленой дождя, под убаюкивающими небесными водами. Когда дождь перестал, он отправился в путь, шел всю ночь, зная, что не уснет, и ему не хотелось, как это бывало в монастырской келье, отдаться приводящим в отчаяние раздумьям, скольжению между явью и сном, он хотел того, чего и достиг: это была ночь усилий, преодоления расстояния, пространства, овладения местностью. О, ходить он умел, он ходил от Канделярии до Асунсьона, от Посадаса до Лорето, он умел ходить по красной земле и радоваться дню Божию, подобно тому, как и сейчас идет вслед за паломниками, чтобы снова обрести сон, чтобы найти покой, который давала ему красная земля в миссионах, голоса птиц тех лесов, пение хоралов, голоса братьев, пение индейских детей, все это он опять найдет здесь, среди простого народа, на пути в Кельморайн, вернется туда, где душа его имела покой, где сон, пусть даже на лесной опушке, сам собой смежит усталые веки. Весь день он продолжал свой путь с возчиками – по полям, мимо Тржича, по направлению к Любельскому перевалу, мимо деревень на склонах гор, спокойных, умытых дождем после ночи, когда их застилала водная пелена, слушая грубые шутки возчиков, их восклицания, ругательства, щелканье кнутов по широким крупам лошадей, которые от напряжения вываливали из себя круглые катыши навоза, в трактире он поел жирного мяса из похлебки, запивая его кислым вином; настал конец смутного томления, ночных молитв, ожидания отхода в таинственную страну сна и сновидений. Он не хотел сидеть на телеге, всю вторую половину дня с комом жирного мяса в желудке он шел пешком. Впервые после лет учения и воспитания сердца в Любляне, впервые после возвращения из миссиона, впервые после одиноких хождений по двору и полям Олимья в поисках убежища и попытках забыться, впервые после долгого времени он шел с напряжением, в котором участвовало все тело, до последней его частицы. Вечером, в прохладе горного перевала, он ушел от криков конюхов и торговцев, отыскал себе прибежище по другую сторону горы и, немного отдохнув, продолжил путь вниз. Он шел то по твердой дороге, то по тропинке, по грязи через поле, через пахучий влажный лес, по истлевшей листве, источающей дух гнили и тления, по мягкому зеленому мху, который, чавкая, оседал под ногами, мимо деревянных крестьянских оград, через мост над шумящей Дравой, в которой он увидел белую спину утонувшей и уносимой течением свиньи. Возчики говорили, что множество свиней в Крайне и Штирии сумело выйти из свинарников и утонуло в ближайших водоемах, топились они и в Драве, в Каринтии он видел спины этих животных, и перед глазами возникли тела убитых индейцев, плывущие по реке Парана, увидел черный плащ брата Луи, французского брата, учителя музыки, его плащ плыл по реке среди голых трупов гуаранийских солдат.