Текст книги "Катарина, павлин и иезуит"

Автор книги: Драго Янчар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

26

Ландсхут горел со всех сторон, на Розовой улице разбивали двери какого-то дома, возле ратуши слышались выстрелы, на Голубиной площади лежали перевернутые повозки, к городу двигались призванные на помощь императорские войска, ни одной местной воинской части поблизости не было, а городская управа оказалась совсем бессильной, поэтому позвали австрийцев – утопающий хватается за соломинку.

Уважаемый горожанин, а именно щедрый пивовар Витман, забывшийся настолько, что толкнул священника Янеза, вынужден был потом сожалеть о своем проступке до конца своих дней. Хотя ему посчастливилось, и в последующие недели и месяцы больше, чем им, занимались городским судьей, швырнувшим на пол полную кружку его, витмановского, пива и разбившим ее. Судья не смел этого делать, хотя гнев его был совершенно праведный: пригласишь этих людей к столу, а они отравляют тебе еду ложью. Таковым было общественное мнение в Ландсхуте и окрестных краях, где тоже в скором времени узнали, что произошло в городе и как все это началось.

Крестьянские парни из числа паломников стояли у дверей и с интересом слушали рассказы мудрых и рассудительных людей в трактире «При Святой Крови», по-крестьянски невежливо тараща глаза на парадные одеяния местных господ – итак, когда эти парни увидели, что священник Янез упал, у них, как говорится, случилось помрачение рассудка. Хотя священник Янез быстро поднялся, все солидные люди в трактире увидели, что у него из-под волос течет тоненькая алая струйка, и тут у венгерских паломников закипела словенская крестьянская кровь.

– Ничего не случилось, – сказал священник Янез, – я просто поскользнулся.

Но было уже поздно.

– Священника Янеза вы бить не будете, – сказал парень с квадратными плечами, без дальнейших разговоров он схватил оказавшегося рядом городского советника и подмял его под себя. Там, на полу, он тискал его и валял, так что сорвал у него с сюртука шитые золотом ремешки и стащил через голову рубашку.

Другой парень схватил стул и ударил им по окну, отчего разлетелись цветные стекла. Ландсхутские горожане поняли, какой наносится им ущерб, ведь стекла эти были из стекловарен Зальцбурга, а отделанные золотом ремешки на сюртуке городского советника – из мюнхенских мануфактур. Поэтому некоторые из горожан стали звать на помощь городскую стражу, другие попытались вытолкать венгерских странников из трактира. Но это осуществить не удалось, оказалось, что снаружи их столпилось еще больше, чем было в трактире – тех, кому в весеннюю ночь не спалось. После упорной борьбы паломники затолкали знатных горожан в кладовую трактира и там заперли. Путешественнику и рассказчику Йоклу они связали ноги, перекинули веревку через балку и подняли его под потолок, так что он смешно махал руками, качаясь посреди комнаты. Два ночных стражника, услышавших крики и оказавшихся на месте событий, также попали в созданную странниками тюрьму. Священник Янез гневно приказал немедленно опустить Йокла на землю, что они сразу же сделали, так что тот свалился, как мешок, велел он выпустить и горожан с городским судьей и обоих стражников. Но этого паломники сделать не захотели.

– Что с вами, люди, – говорил Янез Демшар, – я всего лишь поскользнулся, – повторял он, но никто его больше не слушал, в жилах у них бродило пиво, в глазах стоял туман, в головах – одна чертовщина.

– Священника Янеза бьют!

Женский крик пронесся от пивной до Виттштрассе, отдался эхом от домов на Старой площади; на Рыбацкой улице у реки Изар распахивались окна, перед ратушей собирались разбуженные горожане, одни из них в спешке натянули на себя штаны, у других из-под плащей выглядывали шлафроки, были здесь и городские стражники, люди спрашивали друг друга, что происходит, что это за крики разносятся по мирному городу. Они не поняли женского вопля, и все же вскоре стало известно, что в трактире «При Святой Крови» венгерские странники напали на судью Франца Оберхольцера, облили его дегтем и окунули в бочку с пивом. В трактире они разбили все окна и разломали всю мебель, а из церкви уже выносили золотые чаши и дароносицу; некоторые странники по этому поводу говорили, что таким образом они хотели возместить утраченную церковную утварь, утонувшую в какой-то альпийской долине; и среди тех, кто был еще в большом зале Витмаповской пивной, где их Ландсхут накануне вечером неплохо угостил салом, фасолью и пивом, и среди тех, кто уже спал в ближайших приютах для странников, быстро разнеслась весть о том, как обращаются со священником Янезом. Какая-то женщина будто бы видела, что у него текла кровь из ушей, из носа и глаз, другие рассказывали, что стражники сломали ему руки и ноги и на телеге повезли в городскую тюрьму. Странники-мужчины сразу столпились посреди пивного зала и решили, что освободят его – по-хорошему или по-плохому. Затруднение было лишь в том, что они не знали, где его бьют и где находится городская тюрьма, куда его будто бы отвезли. Они решили пойти к ратуше. Взяли крест и хоругви, за ними со всех сторон стекалась толпа странников, молодых и старых, многие женщины тоже захотели помочь при освобождении священника Янеза. Примерно в три часа ночи эта масса людей с криками и пением шагала по уже полностью разбуженному городу, направляясь к ратуше, и по пути переворачивала на улицах телеги, стучала в ворота и опрокидывала пивные бочки. Недалеко от ратуши, где странники и вооруженные горожане собирались в поход на трактир «При Святой Крови», дело дошло до более серьезного происшествия. На Розовой улице группа стражников хотела остановить грозно приближающееся войско паломников, которые тоже разыскивали трактир «При Святой Крови». Так как многократно повторенные окрики стражи венгерских паломников не остановили, стражники сделали несколько предупредительных выстрелов. Одна из пуль попала пожилой страннице в ногу, так что она, испуская громкие вопли, упала на землю. Это венгерских странников взбесило окончательно. При выстрелах они, правда, разбежались, но вскоре все снова собрались у пивоварни Витмана, откуда отдельными группами шли все крушить и даже отправлялись в разбойные набеги по городу. У Малого Изара вспыхнул сеновал, загорелся склад леса, а вскоре затем и какой-то сарай вблизи пивоварни, так что в городе возник полнейший переполох. Из княжеского дворца хорошо были видны горящие здания, бегающие между ними люди, а весенний утренний ветер разносил во все стороны вопли, крики и звуки выстрелов. Безобразий было много, и никто не знал, что же в действительности происходит.

Священник Янез Демшар не был в тюрьме, из ушей у него не текла кровь, и руки его были целы, он грустно сидел за столом в трактире «При Святой Крови», смотрел в стоящую перед ним кружку с пивом, временами озираясь вокруг на последствия погрома, на сломанные столы и стулья, на разбитые кружки, на окна, сквозь которые между разбитыми стеклами струился лунный свет, уже смешиваясь с зарею. Он смотрел на эти печальные последствия знаменитого краинского гнева и нетерпимости ландсхутских горожан, негромко повторяя: успокойтесь, люди, я просто поскользнулся. Успокойтесь. Но сидел он один, и слушать его было некому.

Только к утру город немного поутих, между сидевшим в кладовой городским судьей и городским советом, собравшимся на чрезвычайное заседание в ратуше, посыльные переносили письма, предлагалось начать переговоры с руководством паломников о прекращении враждебных действий и скорейшем отбытии нежеланных разбушевавшихся гостей. Но в девять часов утра местный совет получил сообщение, что беспорядки вспыхнули снова – на этот раз на рыбном базаре, куда ничего не подозревавшие рыбаки принесли свой улов. Туда пришли некоторые женщины-паломницы и сразу же поссорились с рыбаками и их женами. Те на своем певучем баварском диалекте говорили: вот как эти люди с турецкой границы понимают благодарность.

– Мы ничем вам не обязаны, – кричали на своем певучем краинском диалекте женщины-странницы. – Тем, что Ландсхут дает паломникам горох, шпик и прогорклое пиво, он все равно не заслужит спасения, в задницу вам ваше сало! – Одна из них задрала юбку, показывая, куда его следует засунуть. Затем эти славянские фурии начали переворачивать лотки и относить рыбу в корзинах к реке, обратно в воду, где этим божьим тварям и следовало быть. Городская стража бегом заняла позиции, но порядок был восстановлен далеко не во всем объеме. Собственно говоря, все еще существовала угроза, что волнения могут возобновиться в любую минуту. Полностью вопрос решить могла только армия, а пока кирасиры и артиллеристы не прибудут из Пассау, нужно вести переговоры. Ситуация в княжеском городе Ландсхуте сейчас была более ясной, но вызывала сильную тревогу: большинство паломников забаррикадировалось в большом пивном зале пивоварни Витмана, где те, что постарше, спали, а молодежь стояла на страже и вскрывала бочонки с пивом. Вооруженные горожане присоединились к городской страже, сказав, что у странников есть огнестрельное оружие. Утром в окне пивоварни что-то сверкнуло, и по другую сторону улицы в окне спальни городского ювелира разлетелось стекло. Стражники потребовали, чтобы стрелявшие сдали оружие, а виновника они немедленно отведут в суд. Как его будут судить, никто не знал, ибо городской судья Оберхольцер вместе с пивоваром Витманом, рассказчиком Йоклом и еще несколькими горожанами был заперт в кладовой трактира «При Святой Крови».

Предводитель Михаэл Кумердей лежал в комнате для особо почетных гостей ландсхутского приюта для странников, его обвязанная голова – а мы знаем, с каких пор она была обвязана – опустилась на грудь, а глаза в отчаянии блуждали по полу, где лежала его смятая предводительская одежда: шелковая рубашка, жилет, шляпа, пояс с ткаными золотом украшениями – все было измято и залито пивом, а отчасти и блевотиной, остатками сала и вареного гороха. Громкие стоны, доносившиеся из соседней комнаты, – результат святых видений, посетивших и этим утром жену его Магдаленку, – могли сливаться с его стонами, он чувствовал, что они вырываются из его груди.

Леонида Шварц сердито ощупывала это изваяние: где золотая цепочка? Трясущимися руками она ворошила вонючую одежду и злобно причитала: потерял ты ее, никчемный человек, потерял в пивной, когда валялся с бабой, профукал, может быть, она у тебя ее украла. Леонида готова была расплакаться: что скажет Шварц, ведь эта вещь была сделана его руками и предназначалась в дар Кельморайну, в ней два фунта золота, фунт серебра, ювелирное искусство, ах, развратник, ах, пьяница, все это знают, все тебя видели. Михаэл должен был самому себе и Леониде признаться, что не знает, что такое люди видели, сам он не видел ничего и вспомнить может очень немногое, не то что она. Нет, она была со Шварцем, своим мужем, они нанесли визит ювелиру, и туда залетела пуля, ах, какие страшные вещи творились этой ночью, но все это – ничто по сравнению с тем, что выделывал предводитель паломников, которому следовало быть примером для остальных, а он потерял золотую цепочку, и все видели, как он полез под юбку какой-то женщине, как это он всегда делает, блядун, срамник, негодяй.

– Ой-ой, – сказал предводитель, хватаясь за обвязанную голову.

– Это еще не самое худшее, все привыкли, что ты это делаешь, едва увидишь юбку, как тебя, пакостника, тянет ее задрать. Плохо то, что эта женщина – дочь городского судьи, который вчера нас так торжественно принял.

– Ой-ой, – еще громче застонал предводитель, – А что еще, – сказал он, – что еще? Говори скорей, чтобы скорей все это миновало.

– Видели, как ты нагружался пивом, пока не свалился у бочки, так что тебя пришлось унести в комнату для почетных гостей. Неудивительно, что бедная Магдаленка ужасно страдает возле такого человека.

Предводитель чувствовал, что голова его стала огромной, как эта комната, и внутри этой комнаты, словно удары пушечных ядер, отдавались слова Леониды, слышались стоны не только Магдаленки, но и его собственные – стоны от боли, голова болела сильней, чем в ту ночь в злополучном замке, как назывался тот край, кажется, Лент, что-то в этом роде.

– Да найдется эта проклятая цепочка, – проворчал Михаэл. Он встал и закачался от всего плохого, что с ним случилось. – Что есть, то есть, дай-ка мне чая – Он схватился за край стола, пиво Витмана было крепким. И снова лег, так как болела не только голова, но и живот. Леонида для начала положила ему на грудь примочку с уксусом, полагалось прикладывать ее к голове, но голова была вся обвязана.

– Сейчас ты должен показать, – говорила она, пушечный обстрел продолжался, – что ты – предводитель, а не пакостник, не развратник, не прощелыга и не пьяница, – бубнила Леонида, готовя ему чай из цветов бузины и липы. Михаэл подумал, насколько он вообще был сейчас в состоянии думать, что он выпустил из рук бразды правления, кто же знал, что стадо так взбесится.

– Ты простудился, валяясь у этого бочонка, – сказала она и влила ему в ухо какую-то жидкость, пояснив, что это сок растения, которым лечат уши.

– Может ведь человек немного повеселиться, неужели же нет? – рявкнул предводитель, начиная одеваться, с трудом, с большим трудом преодолевая сопротивление своих одеяний: выстирать их надо, выгладить, кое-что зашить, и это сделает Леонида. Повеселиться имеет право и предводитель, прекрасный прием был, – подумал он, понимая, что так веселиться ему нельзя. Предводитель не смеет. Едва он выпустит из рук вожжи, телега слетит с дороги под откос. И сейчас нужно вытащить ее назад, это будет нелегко сделать. От Леонидиного чая в его большой обвязанной голове стало немного проясняться. Он не проснулся, когда утром колотили в его дверь. Так крепко спал, что пришлось сорвать дверь с петель, вытащить его из постели и попытаться вбить ему в больную голову, что утром возникли столкновения между венгерскими странниками, за которых он в ответе, и ландсхутскими горожанами, за которых отвечает городской судья Франц Оберхольцер. Сначала он подумал, что стычки произошли из-за той молодой женщины с пшеничными волосами, которая все смеялась и выпила пива в два раза больше, чем он сам – из-за нее и ее розовых бедер, которые он попытался раздвинуть, но, к сожалению, был уже слишком усталым, вернее, слишком хмельным от пива. И все-таки он старался их раздвинуть, но, повинуясь силам природы, перестал это делать, решив, что сделает это на следующий день. Но это он решил уже тогда, когда лежал у пивного бочонка. Хорошо было там лежать, скрывшись за огромным брюхом пивной бочки, дающим чувство защищенности и сладкий сон без какой-либо ответственности за стадо. А сон ему снился прекрасный, будто он въезжает на коне в ворота города, где его ждут городские советники и судья в черном шелковом облачении, да, там на коне восседает также сам князь, улыбается и приветливо кивает ему, даже склоняет голову перед мужеством путников, пришедших издалека через горы, сквозь снег и бурю, преодолевая горные потоки и скалистые перевалы. А он едет во главе венгерских паломников, святого венгерского воинства, за ним следует повозка с Магдаленкой, и она тоже радуется тому, что видит, это первое великое событие на пути их славного паломничества, следующее ждет их в Аугсбурге, в Аугсбург я въеду вдоль строя гренадеров, которые будут в белых рейтузах, в портупеях и со штыками, насаженными на ружья. Но еще раньше, с удовольствием думал он во сне, я отыщу дочь городского судьи и раздвину ее розовые бедра. Не могу я на всем протяжении пути, неся на себе такую ответственность, немного не повеселиться. Священник Янез это поймет, – подумал он, и в тот же миг его охватила злость. Все случилось не из-за женщины, как ему сказала Леонида, заварил эту кашу несчастный священник. Ну зачем он вмешался в спор, пусть бы обоих проходимцев-рассказчиков – Тобию и Йокла – окунули в пиво, если бы он там был, так бы и сделал, и сохранился бы мир. Вся беда в том, что его там не было, он лежал рядом с бочонком, пытался раздвинуть чьи-то розовые бедра и даже этого не смог сделать. В самом деле страшно, – подумал он. Никогда во время паломничества ничего подобного не случалось. Такие вещи, что произошли с ним в пивной у большой бочки от изобилия доброго угощения, происходили иногда и раньше, однако никогда еще не бывало, чтобы после великолепного, торжественного приема с многочисленными речами и тостами, после приема в шелковых мантиях и обильного ужина в ратуше, откуда люди отправились еще в пивную Витмана, потом утром он проснулся бы в таком историческом хаосе, о котором будут упоминать в хрониках, в горящем городе, среди криков, потасовок, выстрелов и полыхающих пожаров, которые едва удалось погасить к утру. Он знал, что будут отправлены сообщения в люблянский епископат и к венскому двору, что посыльные уже в пути и что это не сулит ничего хорошего. И если бы даже сию минуту все это кончилось, то и тогда случившегося было бы более чем достаточно. Но до конца еще далеко. И при всем этом у него нестерпимо болит голова. Нужно идти на переговоры, – подумал он, – сейчас я должен пойти в ратушу. Сейчас я должен показать, что я – предводитель, а не лежебока, негодник, пьяница и развратник, как твердит Леонида, хотя если отнести это к сегодняшнему утру, то она права.

Потребовалось еще некоторое время, чтобы он и в самом деле стал предводителем. Нужно было распрямить шляпу, что далось нелегко, нужно было устранить жуткую вонь от пива и блевотины, которая ощущалась и на расстоянии. Леонида дала ему заварку из цветов иван-чая, которой он прополоскал рот, а все тело его и одежду опрыскала парикмахерским снадобьем, которое какой-то странник принес от ландсхутского брадобрея. Тот предложил сделать больному также кровопускание, чтобы Михаэл как можно в более здоровом состоянии пошел на переговоры с городскими советниками и чтобы вся эта беда, свалившаяся ночью на город, как можно скорей миновала. Михаэл от кровопускания отказался, но с благодарностью принял дело рук Леониды, хотя она все это время читала ему нравоучения об ужасах пьянства, разврата и других подобных пороках. На голову ему она положила листья хрена, а на большой белый живот – примочки с розмариновым вином, и не только вливала ему в ухо сок необходимого в таких случаях растения, но также дала выпить смесь раздробленных вонючих семян лекарственных трав с яйцом, затем заставила его жевать вымоченную в водке полынь, а также иван-чай и тмин.

Теперь предводитель венгерских паломников был готов к выполнению своей задачи, к переговорам с городскими властями, чтобы спасти то, что еще возможно было спасти.

Переговоры начались около полудня, пришло также известие, что войска из Пассау уже выступили.

Затем, когда переговорщики вместе оценили ситуацию, посыпались гневные упреки по поводу злоупотребления гостеприимством: поля в прошлом году дали плохой урожай, в стране нищета, кое-где просто голод. Рыбы в реке Изар мало, сала после зимы тоже осталось совсем немного. И все же княжеский город Ландсхут устроил странникам из южных земель прием, какой в немецких землях мало где устраивают. Но вместо благодарности странники держат под запором в кладовке городского судью и других почтенных горожан, включая и славного путешественника, видевшего Лондон. Со стороны паломников были слышны возражения по поводу заносчивости и даже насилия ландсхутских горожан, не уважающих столетние традиции, говорилось о неприязненном приеме благочестивых странников на их Божьем пути в святой город Кельморайн и даже применении силы по отношению к духовному лицу, священнику Янезу Демшару. После того как взаимные упреки были высказаны и расставлены по степени важности, переговорщики, так сказать, положили на стол свои требования.

Представители княжеского города требовали, чтобы немедленно выпустили пивовара Витмана, так как производство пива остановлено, а это большой ущерб.

– Прежде, – сказал Михаэл Кумердей, – нужно выпустить из пивоварни паломников, ведь если там заперто двести человек, о каком производстве пива может идти речь. И кроме того, – сказал он, – достопочтенный, уважаемый пивовар Витман был именно тем человеком, кто толкнул их священника и нанес ему увечья, – они должны понять, что людей из тех мест, где духовников очень уважают, это взбесило. – Но еще прежде, – заявила ландсхутская сторона, – нужно освободить городского судью, чтобы он мог сесть на свое место и судить зачинщиков беспорядков. – Как он будет судить, – сказал Михаэл, – если он сам, по моим сведениям, был главным зачинщиком этих безобразий. Он разбил кружку, и ничего уже невозможно было исправить. – Странники должны понять, – говорила городская сторона, – что судью, человека, твердо придерживающегося принципов и истины, очень взволновала очевидная ложь, будто какой-то странник, некий папаша из Птуя ста пятидесяти лет от роду, побывал на Святой земле в 999 году. Выпитое пиво и позднее время, на что жалуются люди, это все так, но ложь в любом случае оскорбляет достоинство судьи и честь княжеского города Ландсхута, даже в такой час и при таких обстоятельствах.

Михаэл Кумердей коротко обменялся мнениями со старейшинами странников.

– Городской судья – человек, достойный всякого уважения, – сказал он, – ибо я имел честь познакомиться и с его достойной уважения, умной дочерью, но от факта никуда не уйти: возраст папаши из Птуя таков, каков он есть. Странники согласны, что утверждение насчет его присутствия в Иерусалиме является некоторым преувеличением и что его подстегивало желание посоревноваться с местным рассказчиком, но мы все-таки не можем не принять во внимание его почтенную старость, будь его сединам на сколько-то лет больше или меньше.

– Это так, – сказали советники, и все же городской судья потребовал извинения.

– Это так, – сказал помещик Дольничар, – но мы тоже требуем извинения, ибо город не встретил паломников на их святом пути с должным гостеприимством, как это бывало в течение столетий.

– Как это не принял гостеприимно, – возразили ландсхутские горожане, – мы дали вам двадцать семь бочек пива. – После которого болит голова, – сказал Михаэл. Советники вскочили на ноги. От ландсхутского пива еще ни у кого не болела голова. – А если кто свалился возле бочки, – закричал городской советник, мастер по пивоварению, – так это его личное дело, которое ничуть не задевает чести ландсхутского пива.

Во время перерыва городские советники получили разрешение поговорить с судьей в кладовке трактира «При Святой Крови», а Михаэл Кумердей и старейшины паломников были допущены в пивной зал. Городской судья Франц Оберхольцер, плохо переносивший пребывание в кладовой, был уступчив.

– Хоть это противно человеческому разуму, – сказал он, – но все же народные обычаи нужно уважать. И если все эти люди полагают, будто этому дикому старцу и вправду столько лет, как они говорят, а может быть, и еще больше, то Бог с ними, пусть так и думают.

– Они едят за нашим столом, – сказали со злостью советники, – из наших рук получают пиво, а в благодарность поджигают и крушат что попало.

– Скорее всего, – решил судья Франц Оберхольцер, – это тоже их народный обычай. Поэтому пусть они выдадут лишь того человека, у которого огнестрельное оружие, а остальные как можно скорее убираются вон из города.

А сидящие в пивоварне странники разговаривали со своим предводителем более сурово. Когда они боролись за священника Янеза и честь паломников, он спал возле бочки. А до этого был неизвестно где с той полной женщиной, дочерью человека, оскорбившего, ударившего и покалечившего их священника. – Но священник говорит, – сказал один из старейшин, – что он просто поскользнулся. Как это – просто поскользнулся, священник никогда не может просто так поскользнуться, его толкнули. Значит, они должны перед ним извиниться. А город пусть возместит мирным божьим странникам еще и ущерб, нанесенный их имуществу и репутации. Если это не будет сделано, – сказал какой-то крестьянин, – этой ночью опять вспыхнут пожары. Михаэл не решился возразить, что в действительности куда больший ущерб нанесен имуществу Ландсхута, он не хотел больше слышать упреков по поводу того, где он был и где валялся в то время, как они боролись.

Благоухая парикмахерской помадой и с болью в ухе, в котором от Леонидиного зелья все еще немного шумело, Михаэл вернулся в ратушу и предложил опустить принципиальные вопросы – кто начал, кому сколько лет, где кто путешествовал и, в конце концов, кто проявил гостеприимство, а кто – нет, или кто злоупотребил гостеприимством, а кто – нет. Он предложил, чтобы обе стороны всех выпустили: странники – судью и его людей, а горожане и стража – паломников из пивной. У него болело ухо, и ему хотелось, чтобы дело поскорее закончилось. Ландсхутские горожане после долгого совещания согласились, но потребовали, чтобы первым был освобожден судья. На этом они будут настаивать, даже если странники в пивной выпьют все пиво. Ведь кирасиры и артиллеристы уже в пути, и они восстановят порядок.

Теперь и те и другие увидели, что дело не пойдет, если они будут так продолжать, и еще до подхода войска произойдут новые вспышки враждебности. Поэтому предводитель паломников Михаэл Кумердей сказал собравшимся городским советникам, что никто не мог предвидеть такого несчастного развития событий. С этим они согласились. Договорились, что извинения будут высказаны, когда освободят судью Оберхольцера, пивовара Витмана, путешественника Йокла, а с другой стороны – австрийские стражи покинут пивоварню. До вечера все это осуществили. Первым извинился предводитель Михаэл Кумердей, затем он торжественно, согласно вековому обычаю, от имени странников Крайны, Штирии, Каринтии и Горицы, которых тут называют венгерскими паломниками, поблагодарил за угощение и заботу, пожелав счастливого правления славному городскому совету, а каждому из советников – доброго здоровья, в надежде, что и другие немецкие города, монастыри и приюты для странников, которые еще ждут их впереди, так же гостеприимно, как и старый славный город Ландсхут, примут благочестивых скромных людей на пути к Золотой раке трех волхвов в Кельне и святым тканям в Аахене. Паломники стали собираться в дорогу, город сможет теперь перевести дух еще до прихода войск, которые войдут в него уже этой ночью, вероятно, ближе к утру.

Каковы были последствия, мы знаем: они были ужасны. Исторические, на века. Прибудет следственная комиссия, произведет разбирательство, опросит в качестве свидетелей оказавшихся здесь нескольких странников, нескольких горожан; сообщение под заглавием «Ландсхутские события» быстро доставят в венскую придворную канцелярию, там вскоре будет издано распоряжение о запрете кельморайнского паломничества на вечные времена. И когда через многие годы благочестивые люди южной Австрии спросят, почему же все-таки запретили это славное паломничество, никто уже не будет знать, что случилось это из-за одной хорошо рассказанной и одной плохо рассказанной истории, из-за оскорбленного рассказчика и священника, который поскользнулся, но по-настоящему не упал, из-за огромного количества пива и кружки, которую разбил судья.

Последнюю ночь в Ландсхуте предводитель Михаэл спал мало. Домой, то есть в лучшую комнату ландсхутского приюта для странников, он пришел, когда услышал вдали звуки приближающегося войска, звяканье оружия, ржание лошадей, крики офицеров. Он подумал, не пойти ли им навстречу, может, им понадобятся какие-то пояснения, и он, конечно, пошел бы, если бы знал, что там бряцают оружием и кричат его земляки под водительством капитана Виндиша – пошел бы, несмотря на усталость. А он не просто устал, он был как побитая собака, в обвязанной голове все еще бродила смесь крови с пивом, спать – только этого он сейчас хотел, уснуть, отдохнуть. Но этой ночью отдых ему не был предначертан, все уснут, только он будет бодрствовать до утра, настал его черный, самый трудный час. Когда он еле дотащился до верха лестницы, он вынужден был схватиться за стену, чтобы не упасть и не скатиться вниз по крутым ступеням, по которым только что поднялся. Наверху стояло огромное белое привидение, которое никак не должно было появиться здесь, ведь его плохо держали ноги, оно должно было лежать в постели, точнee, на двух составленных кроватях, только сейчас он понял, что его ожидают сегодня не стоны и смех, а что-то другое. В дверях стояла Большая Магдаленка – он не мог поверить своим глазам: стояла она, подбоченясь, в глазах ее сверкали молнии, ему очень захотелось, чтобы она опять легла, чтобы он мог уснуть под ее видения, пусть бы она стонала от всего, что видела, сейчас от множества бед застонал он сам, жена ему даст выпить совсем иной полыни – не той, что Леонида Шварц.

Кто-то еще той ночью не спал, и этот бессонный человек увидел под утро нечто пострашнее, чем Большая Магдаленка. Папаша из Птуя, который никак не мог предвидеть, что из-за его невинного рассказа о конце света возникнут такие беспорядки, ощущал в груди какую-то тяжесть, незримую тяжесть исторического события с эпохальными последствиями. Папаша Тобия затерялся где-то на улицах Ландсхута. Ему было нелегко, ведь он был всего лишь человек, хотя и рассказчик, к тому же лучший. Он шел по берегу Изара, вспоминая, какие еще происшествия случались во время паломничеств и было ли нечто похожее на сегодняшние события в Ландсхуте, можно ли это сравнить с чем-то, что он уже пережил. И все-таки он больше всего жалел, что не смог закончить свой рассказ. В Иерусалиме в конце CMXCIX года, как хорошо известно, вообще не было конца света, как и в Лондоне не состоялось это дурацкое землетрясение. Может быть, до беспорядков не дошло бы, если бы ему дали закончить рассказ, но и рассказчик его масштаба – всего лишь человек, и таких исторических последствий даже он не мог предвидеть. Кроме того, он не успел рассказать даже того, что тогдашние иерусалимские расчеты были ошибочны. Конец света мог бы произойти, как это точно высчитали, двадцать шестого апреля тысяча тридцать третьего года, в день Вознесения Господня. Но то, что произошло тогда, была уже другая история, о которой Тобия не хотел и думать. Сейчас он охотнее думал о том, что творилось в Ландсхуте и где бы ему укрыться, пока людей не покинет эта страшная злоба и они не захотят слушать новые рассказы. Один из них должен быть особенно интересным, это будет рассказ о том, почему в одной штирийской области, в какой именно – это нужно будет еще решить, – почитают ступеньку той лестницы, по которой ангелы спускались с небес на землю и поднимались обратно, отчего люди поклоняются ступеньке, хотя ветхозаветному праотцу Иакову лестница эта только приснилась. Каким образом лестница из сновидения могла оказаться в действительном мире и одна из ее ступенек попала в Штирию, где ее чтут сейчас как reliquiae reliquiarium [105]105
  Reliquiae reliquiarum (лат.) – реликвия реликвий


[Закрыть]– все это войдет в новый рассказ. Обеспокоенный событиями, он брел вдоль реки, создавая свою новую великую повесть, в то время как усталый город уже погрузился в глубокий сон. И когда, предаваясь этим творческим размышлениям, он уже хотел повернуть назад в город, его вдруг что-то задержало. В дальней дали, там, где кончаются луга и начинаются леса, он увидел огромное животное, может быть, корову, но не обычную, а такую гигантскую, как собор святого Павла в Лондоне или святого Петра в Риме, а то и как оба собора вместе. Голова ее была высоко в тумане, под облаками, морда – круглая, величиною с купол, как оба купола этих двух соборов, которые он уже видел. Какое-то время она таращила свои коровьи глаза величиною с мельничные колеса, задумчиво устремляя взгляд в даль над крышами города, какое-то время она своим коровьим ртом пощипывала кроны деревьев. Вот каковы размеры в Германии, – подумал Тобия, – странники правы, здесь и в самом деле все такое большое. И еще он подумал, что это плохое предзнаменование – огромная корова с утра пораньше, такой не было еще ни в одной его истории, позвать бы кого-нибудь, чтобы был свидетель, – мелькнуло у него в голове, но никого поблизости не было, все спали. Тогда огромное животное перестало щипать немецкие дубы и липы и уставилось на пего, маленького рассказчика, одного на всей равнине, оно широко разинуло свою пасть, зияющую черную пещеру, коровью утробу, как у кита Ионы. Тобия почувствовал, что его тянет в эту пещеру, он содрогнулся от холода: такого человек не может придумать, разве что пригрезится в каком-нибудь страшном сне… А если это чудище тебя вдруг проглотит? Какой-то миг он колебался, потом победило любопытство – может, это не корова, может, вол или бык, и прямо по некошеной траве на лугу он пошел навстречу огромному животному, которое, несмотря на свои размеры, не издавало ни звука.