Текст книги "Катарина, павлин и иезуит"

Автор книги: Драго Янчар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

29

В наши дни мало кому дано разговаривать с духами, к тому же это опасно, как предостерегал именно в год паломничества какой-то мудрый человек с севера, может быть, он и писал как раз в тот день, когда в доминиканском монастыре в Ландсхуте собрались Азазель и его братья, чтобы полностью запутать историю Катарины Полянец и вместо пути наверх, к Золотой раке и открытию красот небесных, толкнуть ее на дорогу вниз. Природа злых духов такова, что они смертельно ненавидят человека и ничего так не желают, как погубить чью-то душу заодно с телом, что действительно и случается с теми, кто, идя на поводу своего самомнения, отказывается от радостей, присущих обычным людям. Человек не должен просто так, по собственному желанию, разговаривать с духами, ведь тогда они будут знать о нем все. Мудрец, который с ними все-таки говорил, пишет, будто живут они сообща и, скорее всего, в какой-то пустынной местности где-то по левую руку. Видимо, нужно было вопреки опасности все же отправиться в тот край и поговорить с ними, потому что только они могли знать, какие хитросплетения событий готовятся в стенах доминиканского монастыря, какое недоразумение назревает между двумя любящими друг друга людьми, какому испытанию уже вторично будет подвергнута их любовь. На свой страх и риск нужно было поговорить с ними, чтобы понять, зачем в тишине освященного дома приходят в дремлющее сознание Катарины Полянец видения таких чудовищ и искаженные представления о ее любимом, так что он кажется ей чуть ли не бесом. И узнать, почему бессонные мысли образованного схоластика Симона Ловренца так бурно бьются, налетая на стены монастырской кельи, когда спасение совсем близко: оно лежит рядом с закрытыми глазами и дышит, и белая рука – не деймос, это рука спасения, нужно только решиться, выбрать любовь. Следовало бы спросить тот пустынный край где-то по левую руку, почему снова возникла нерешительность Симона, зачем он опять уходит, когда должен быть здесь, чего он боится, или в него уже тоже запали ядовитые семена? Но кто решится туда отправиться, кто захочет разговаривать с бесами?

Каждый словенский странник, каждый ребенок в той стране, откуда идут паломники, без труда представляет себе этот край и его жителей: в его пустынности обитают существа безобразные и безжизненные – мрачные взгляды, большие головы на длинных шеях, бледные, смутные лики с красными веками, козлиными ушами и лошадиными зубами. Может быть, они еще уродливей, может, лица у одних просто черные, а у других – горящие, как факелы, у третьих – обезображенные нарывами, прыщами и чирьями; у многих совсем нет лица, вместо него – что-то косматое и костлявое, у иных видны только зубы; и тела у них тоже ужасны, а речь, как говорят, злобная, исполненная ненависти и мстительности, потому что каждый руководствуется своей ложью, и звучание словам придает их зло; мудрец с севера это знает, он их уже видел. Знают Катарина и Симон – его ученость здесь ни при чем, – духи эти сидят в своих пещерах, а когда отправляются поближе к человеческому жилью, то прячутся в тростниках у рек, незримо перемещают по лесу свои неуклюжие тела с сосками, как у свиней, и толстыми животами, в которых скапливается огонь, вырываясь затем сквозь ревущую пасть. Поэтому в лесу всегда слышится тихое бормотание, ворчание, подвывание, шелест и шипение, а в пещерах среди скал, где в клубки свиваются змеи, гнездятся орлы и ястребы, ждущие падали, звериной или человечьей, находятся и опасные, злые бесы, крылатые змеи, лесные вилы, косматые и рогатые чудища, зеленые лешие, водяные в ручьях и реках, существа с собачьими головами и змеи, покрытые чешуей.

Каждый с легкостью представит себе эту нечисть где-то там, в пустынном крае по левую руку, в крайнем случае – в ночном лесу или пещерах, и никто не в состоянии вообразить ее в доминиканском монастыре, хотя Симон и был предупрежден заранее – токо-токо-тук стучало и хромало у него над головой. Они лежат рядом, они снова нашли друг друга, но мысли их бродят в нерешительности среди ночной чертовщины. Симон любит лежащую рядом женщину сильнее, чем когда-либо кого бы то ни было в жизни, любит иначе, чем учили его любить в Доме иезуитов, но все равно любит и, несмотря на это, мечется в бурном море сомнений и страхов; и Катарина, нашедшая этого потерпевшего кораблекрушение человека из Индий, кораблекрушение могущественного корабля ордена святого Игнатия, нашедшая его ради них обоих, как до него не могла найти никого, эта самая Катарина теперь взволнованно слушает хриплые приказы расфранченного артиллерийского капитана, человека, которого считала уже давно вычеркнутым из своей жизни. Было бы хорошо, если бы она сейчас призвала на помощь ангела-хранителя, как ее учила мама Нежа, но Катарине в этот миг ничего подобного не могло прийти в голову, она сидит в комнате, слушает голоса со двора, и черный гнев на Симона в душе ее все растет, ибо он ушел, хотя будто бы только до полудня, как однажды уже ушел ночью и бросил ее одну. Может случиться, что она позовет своего ангела, когда будет слишком поздно. И также возможно, что Симон уже в этот день будет взывать к небесам, но сейчас он еще не знает того, что обязан был знать, ведь он прочитал много книг, чтобы уразуметь: человек хочет того, что он любит, любовь – это одновременно и воля к обладанию тем, что любишь; если бы он это знал, не оставил бы так легкомысленно Катарину одну, не ходил бы сейчас по спокойным ландсхутским улицам, слегка захмелевший от пива и солнца, не спрашивал бы в пивной Витмана, где можно купить хорошую лошадь, здоровую и подкованную, будто ему все подвластно.

Однако нужно ли и вправду отправляться в тот пустынный и опасный край где-то по левую руку, чтобы узнать то, что никому не известно: ведь в каждом человеке присутствуют духи ада и ангелы неба, из-за адских духов человек пребывает в своем собственном зле, а благодаря ангелам небесным одновременно и в некоей благости, духи, связанные с человеком, таковы, каков он сам, ведь их соединяют с ним его наклонности. Человек может связать себя с теми или другими, и те и другие – здесь, он может идти вверх или вниз, таково его духовное равновесие, в этом его свобода. Он сам должен решить. Даже если он так испуган и нерешителен, как Симон Ловренц, все еще исполненный учености из Дома первого испытания, все еще находящийся в стенах этого Дома, хотя он переплыл моря и побывал в дальних странах, где пытался делать добро, но оно принесло печальные плоды, и сейчас он колеблется между Домом иезуитов и Катариной; он должен решить, если даже его сердце так же слабо, как и сердце Катарины, куда ворвался образ человека, на которого она смотрела десять лет, но в последние месяцы образ этот угас и вдруг теперь снова вспыхнул со всей силой. В конце концов, каждый должен все решить сам, это его дело.

30

Черт может так попутать, что трудно бывает быстро принять правильное решение. Бедняга Симон Ловренц ломал голову, как незаметно вывести из монастыря Катарину, вместо того чтобы остаться там и преградить все подступы к ней своим телом. Выйдя из ворот, он увидел, что вокруг уже даже отдаленно не было ничего похожего на монастырь, на поле расположился военный лагерь, на какой-то подводе и возле нее крутились молодые женщины, одна из них умывалась и шутила с глазевшими на нее солдатами, у Симона мелькнула мысль, что нужно вернуться к Катарине и вытащить ее из этого вертепа, но он все-таки решил сначала найти лошадь, а то и повозку. Река текла спокойно, ее бурая блестящая поверхность была обманчива, обманчивым был и город: на улицах стало тихо, все уже было убрано, словно здесь никогда, а тем более прошлой ночью и прошлым днем, не велась своего рода небольшая война. Но люди забывают войны, маленькие – еще быстрее, чем большие. И вообще, в эти годы по тем краям прошло немало войск и паломнических процессий, новые лица сразу появлялись на смену только что отбывшим, бурные события и насилия в данный момент миновали. Каждая воинская часть оставляла страну более разоренной и была причиной еще большей вспышки набожности; через город проходили местные и чужие люди – конные и пешие, в повозках, каретах и с тачками, человеческие лица появлялись и исчезали – грубые солдаты, милые женщины-странницы, мужчины, носатые и лохматые, бледные и румяные, красивые девушки и бородавчатые старухи; тряслись подбородки, пугали всех изможденные больные, все приходили и уходили, после них нужно было что-то убирать, и всегда город оживал снова, казалось, тех, кто только что ушел, никогда здесь и не было; бросишь камень в воду, и вода пойдет кругами, но спустя минуту успокоится, и на поверхности не останется ничего, словно никогда тут и не было волн. И по этой спокойной глади прибранных улиц, освобожденных от чужого хлама и грязи, шел Симон Ловренц, будто слегка хмельной, не выспавшийся; растревоженная душа и мысли, бесновавшиеся в келье, – все сейчас, в этот теплый и мирный полдень, какого затихло, словно погрузилось куда-то на дно. Он поглядывал, не видно ли странников, ну хотя бы кого-то из них, возможно, лучше всего было бы ему с Катариной к ним присоединиться, но пусть будет что будет. Никого он не нашел, они ушли. Никто ему не мог сказать, в каком направлении; ушли они в утреннем полумраке, хотели уйти за день как можно дальше. Ушли точно так же, как и пришли в город, и город продолжал жить своей обычной упорядоченной жизнью. Он знал, куда они направлялись, но туда вело немало дорог, в конце концов, они должны сделать то, что он и предлагал: они с Катариной вдвоем пойдут по чужой стране; он радовался тому, что они будут одни, но и немного боялся, так как Катарину и себя самого нужно будет уберечь от опасностей, подстерегающих всех в этих беспокойных краях, по которым передвигаются массы к своим благочестивым или к своим стратегическим целям, первые – к святым реликвиям, вторые – к каким-то поросшим травой лугам и болотам, где в боях оставят навеки свои кости. До полудня Симон бродил по улицам, затем в пивной Витмана медленно пил пиво и слушал какого-то горожанина, читавшего крестьянам газету, носившую название Der Vernünfler, то есть Разумник.В «Разумнике» писалось: прусские войска вторглись в Чехию, в Праге австрийская императорская армия строит укрепления, туда направился верховный командующий Карл Лотарингский. Рейн опять вышел из берегов, амбары уже почти пусты, цены сильно выросли.

Симон спросил, где бы он мог купить лошадь – здоровую и подкованную, ему сказали, где: у коновала на краю города, там всегда после прохождения через город войск или странников останется какая-нибудь лошадка – потерявшаяся или больная; они ее вылечат и продадут или же обдерут и продадут в другом виде. С головой, кружащейся от пива, он шел этим светлым, погожим днем по улицам и маленьким площадям, где продавцы в обеденный час закрывали свои лавки, а торговки овощами приводили в порядок свои повозки, собираясь отправиться домой, в ближние деревни. Внизу у реки работники сгружали с подвод вонючие, недавно содранные кожи; Симон подумал, что среди них могут быть и лошадиные, вчера еще они были на крепких телах тяжеловозов, тащивших большие пушки, или на белых красавцах, носивших па себе лейтенантов, генералов, а то и какого-нибудь фельдмаршала, а может, на каурых, возивших карету епископа; теперь это только кожи, обмякшие, лежащие на берегу перед кожевней, зловонные под теплым полуденным солнцем. Выйдя из города, он нашел ту лошадиную лечебницу, за оградой стояли большие животные и смотрели на него: какая-то кобыла, вся в ранах, на которые садились рои мух, подошла к нему, он сорвал пучок травы, и бедняга благодарно взяла ее у него из рук. В дверях дома показалась пожилая женщина с ведром в руках, – никого нет, – сказала она, – приходите попозже.

Он решил подождать у Витмана, выпил еще кружку пива и узнал, что в войну вступили также Англия и Франция, и это – из-за северных американских штатов, из-за тех пустынных земель, где бесконечные леса и огромные озера, Симон знал, что там многие отцы-иезуиты из ордена погибли от рук дикого народа, отец Джои де Бребеф сгорел в огне, дай Бог ему вечный покой. День был хорош, Симон вернулся к реке и смотрел на спокойно струящуюся воду, день стоял словно умытый, солнечный, будто исполненный благословения Божьего – так подумалось Симону, сейчас он купит лошадь, и они с Катариной отправятся в путь. Все казалось таким чистым и спокойным, но, конечно, весь этот день был сплошным обманом.

Кот, игравший с окровавленной птицей, особенно радовался прекрасному дню. Долго в ходе очень занимавшей его игры он пытался прикончить большую птицу, раненую или больную ворону, которая со сломанными ногами и крыльями порывисто трепетала и, хромая, пробегала несколько шагов. Но кот-игрун снова валил ее лапой на землю, и тогда она вновь взмахивала крыльями, пока после нескольких таких взмахов не угодила в когтистые острозубые объятия благодушного полуденного котишки с окровавленной мордочкой. Затем кот исчез за кучей кож; Симон глядел на реку, слушал крики кожевенников и удары бросаемых тюков, его мятущаяся душа успокаивалась; усталое от бессонной ночи тело, хмельная от полуденного пива голова, река, спокойно текущая через все это летнее марево, теплое солнце на небе… Симон Ловренц задремал, а потом крепко уснул.

Его разбудил топот лошадиных копыт по мостовой, подводы кожевенников увозили дубленые кожи, готовые для дальнейшего использования, ему показалось, что он слышит гром от множества лошадиных копыт, какую-то грохочущую верховую езду – где он это уже слышал? Грохочущие всадники переходили через мост, словно черти били копытами по мосту, и гремели колеса пушек по бревнам, офицеры хохотали, в глазах у него будто вспыхнуло красивое, немного одутловатое лицо капитана Виндиша. Он вскочил на ноги, если бы у него были часы и он взглянул на них, то схватился бы за голову: он проспал целых три часа. Но он видел и без часов, что должен был находиться где-то в другом месте, не здесь, у реки Изар, от которой уже веяло вечерней прохладой, а на поверхности играли отблески последних лучей солнечного диска, заходящего за холмы вдали; деревья и городские дома отбрасывали длинные тени на реку и берег. Подводы кожевенников уехали, он остался один, только тот добродушный кот-охотник терся о его ноги; грудь Симона сдавила вечерняя тоска, всегда проявляющаяся в это время, когда день умирает, а ночь еще не родилась, тоска Симона была еще болезненней, так как он подумал о Катарине, лошади у него не было, в монастыре солдаты, какой черт в этот тихий благодатный день убаюкал его на берегу, так что он обо всем забыл и уснул? И это он, вечно страдавший бессонницей! – Она беспокоится обо мне, – подумал он.

– Катарина, – сказал он, – Катарина.

31

Марии Терезии – виват! – гремело под окнами монастырской трапезной, пьяные солдаты вокруг вертела на монастырском дворе пели до хрипоты и громкими выкриками подбадривали себя перед будущими сражениями, разгоняли тоску по оставленному дому, по женам, покинутым в их краинских селах и городах. Какой-нибудь час назад закончилась месса, где возглашались многие лета Австрийской империи и все молились о победе оружия императрицы, незримо из Вены сопровождавшей их поход, так что глаза ее были с ними повсюду, особенно в торжественные минуты, что относилось и к этой вечерне. Настоятель монастыря кое-как смирился с присутствием здесь воинской части, особенно после того как ему вперед заплатили за возможный ущерб и капитан Виндиш в присутствии Святейшего поклялся, что через два дня они продолжат свой путь. Он согласился даже на служение мессы с епископальным викарием, молясь о сохранении жизней воинов и их пушек, об императрице и всем прочем. In nomine Patris et Filii et Spiritus sancli [108]108
  In nomine Patris et Filii et Spiritus sancti (лат.) – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.


[Закрыть],лишь бы как можно скорее ушли отсюда. Потом, согласно особому желанию Виндиша, он благословил перед монастырем еще лошадей и пушки, а сам в это время потихоньку молился, чтобы все они, вместе с лошадьми и пушками, побыстрее покинули монастырские стены. Затем солдаты предались веселью у костров на дворе – жрали, пили, пели и валялись под навесом, где земля была густо устлана соломой. Было хорошо, лучше, чем в сырых палатках близ города или на лугу.

Офицеры ужинали в трапезной вместе с настоятелем, несколько удрученными братьями и епископским викарием из Пассау. На почетном месте, между викарием и Виндишем, сидела Катарина. Все так красиво, все, несомненно, лучше, чем в каком-нибудь приюте для странников, – это было первое, что она подумала, войдя в помещение, озаряемое пламенем свечей и блеском золотой посуды, которую в скромную трапезную принесли офицеры; было светло, офицеры выбриты и в парадных мундирах, у большинства из них текла в жилах голубая кровь; через некоторое время ландсхутский виртуоз заиграл на чембало, нежные звуки этого прекрасного инструмента заполнили комнату и измученную неопределенностью душу Катарины, все сказали, что играет музыкант превосходно, брависсимо. Она не была единственной женщиной, с другими офицерами тоже сидели дамы, находящиеся в прекрасном настроении, – скорее всего, офицерские жены, ехавшие вслед за войсками в особых повозках. Некоторые вели себя достаточно шумно, даже слишком, некоторые были вскоре уже немного под хмельком, точно так же, как были пьяны и офицеры, в прекрасном настроении был и епископский викарий, да и сама Катарина уже после первой закуски, гусиного паштета, почувствовала в голове приятную муть. В какой-то миг она подумала, что происходит нечто неподобающее, подумала и о Симоне, который весь день так и не появился, в глубине души она часто вспоминала о нем и поглядывала на дверь в надежде, что он, наконец, покажется.

Весь день в ней все громче и громче звучала знакомая еще по Ленделю песня: я знала, что он уйдет, я знала, что он не вернется. Когда зашел Виндиш и пригласил ее на ужин, она сначала отказалась, тогда он напомнил ей, что они давно – очень давно – знакомы, и она подумала, что, действительно, знакомы они намного дольше, чем она с Симоном, которого она, возможно, вообще не очень хорошо знает; Виндиш сказал, что порукой – его офицерская честь, все пройдет пристойно, и другие офицеры будут вести себя с ней с должным почтением, как им велит их офицерское достоинство на службе у великой императрицы, а сам он будет оказывать ей уважение, какое заслуживает барышня из такой досточтимой семьи, и она подумала, что находится в безопасности. Франца Генриха, то есть племянника барона Виндиша, она знает уже очень давно, он – друг ее отца, и, в конце концов, она знакома с ним намного дольше, чем с Симоном Ловренцем, которого она сильно полюбила, но он опять исчез, уже вторично исчез и бросил ее одну, как может женщина терпеть такое? Она сказала, что ждет одного господина, с которым они вместе совершают паломничество. Виндиш сказал: оооо, как это возможно? И что это за господин, который оставляет такую уважаемую барышню одну? И она подумала, что он прав, хотя с какой целью он это говорит, было совершенно ясно: он хочет уговорить ее пойти на этот ужин, но, в конце концов, она действительно его давно знает. И не просто знает, когда-то она подолгу с восхищением смотрела на него там, в Добраве, которая сейчас была далеко. Она любовалась, глядя на него, но это шло не от сердца, а ведь полное доверие может быть только тогда, когда в восхищении участвует сердце. И сейчас она даже не задумывалась о том, стоит ли целиком довериться этому человеку, он ей нравился, был внимателен, и она согласилась пойти на ужин.

Ее серебряный бокал все время был полон, Франц Генрих оказался ее виночерпием и любезным собеседником, у него были красивые часы яйцевидной формы, которые он часто извлекал из кармана. Они вместе слушали в шуме трапезной их тиканье, слышали: токо-токо-тук, смеялись, затыкая одно ухо, чтобы лучше слышать это токо-токо-туканье в шуме большой освещенной столовой, где горело множество свечей и мелькало множество лиц, а из-за окон доносились крики будто бы уже победившего войска: виват, Мария Терезия, виват!

Они слушали эти часы, все более громкое тиканье токо-токо-тук также и после того, как вдруг остались одни. Она не заметила, каким образом и когда осталась с Виндишем наедине, может, и вправду выпила слишком много вина, случилось так, что все вдруг стали расходиться – уже весьма пьяные женщины, виснувшие на шеях офицеров; одна из них, с гладкими светлыми волосами, сидела, подперев голову рукой, глядя вокруг пустыми и печальными – слегка печальными – глазами, и тихо, грустно пела песню на языке, которого Катарина не понимала, остальные не были такими красивыми, и вообще сейчас, когда одежды их уже пришли в беспорядок и на лицах размазались румяна, она поняла, что они не могли быть женами тех офицеров, что заставляли чембалиста играть какие-то военные песни, которые сами они пели так громко, что музыкант оказывался совсем лишним, его вообще не было слышно; они пели, притоптывая каблуками, стуча бокалами о стол, так что вино выплескивалось через край, торжественность вечера сделалась не такой пристойной, как вначале, собственно говоря, офицеры стали уже очень походить на крестьян в Добраве или на некоторых паломников; Катарина сказала, что устала и пойдет спать. И вдруг, как по мановению руки, очутилась здесь, в его комнате, он сказал, что тоскует по родине, они поговорят о Любляне и Добраве, особенно о Добраве, там ему всегда было хорошо, он охотно приезжал туда, там природа и животные, лошади и радушные люди, и из-за нее он тоже любил туда приезжать, но не мог ей в этом признаться, она всегда была такой сдержанной, всегда что-нибудь разливала или разбивала, Катарина смеялась. Они говорили о Добраве и о том, как сейчас там, когда поют в небе жаворонки и цветут яблони, когда хлеба еще зелены, о том, которые работники особенно ленивы, кто из служанок больше всех о себе воображает и к кому из них под окно приходят парни. Со двора теперь доносился отдаленный храп, громкие разговоры офицеров, крики их женщин, они возвращались с пирушки; все это время была слышна и спокойная перекличка часовых, трезвых и бодрствующих, потому что это была армия, знающая порядок, и если одни веселились, это не означало, что армия не существует. – Военные, – сказал Виндиш, – могут веселиться, но часовые должны быть на посту. – Катарина спросила, для этого ли у него часы? Зачем? Чтобы он мог поглядеть на них, когда нужно менять караул. И засмеялась, сама не зная чему. Тиканье часов, равномерный стук, исходящий из блестящей металлической яйцевидной оправы, попадая к ней в уши, приятно отдавался у нее в голове. Потом ей стало казаться, что часы тикают в одном ритме с ее сердцем. А сердце ее гремело под стать бою часов на колокольне, ибо ее захмелевшая голова вдруг постигла, что ее приятно расслабленное тело оказалось сидящим на кровати посреди комнаты капитана, и что на столе лежит его брошенный туда плащ с многочисленными шелковыми нашивками, что здесь же лежат серебряные пистолеты, а сам капитан Виндиш совсем рядом с ней в расстегнутой белой рубашке, и от его волосатой груди исходит мужской запах, что это тот самый Франц Генрих, тот павлин, который когда-то расхаживал по двору, а затем являлся ей во сне. Это было совершенно неслыханно и невероятно, чтобы она, где-то далеко, посреди чужой страны, оказалась вдруг с тем самым мужчиной, таким домашним, знакомым, ведь она знала его не только по встречам во дворе или столовой, но и по сновидениям в своей комнате, в которую он не зашел ни разу. Наоборот, это она сейчас вошла в его комнату, сама не зная, как это случилось. Она все еще смеялась, слушая тиканье часов, хотя это был сильный стук ее сердца, ей показалось, что это колотится уже и сердце в волосатой груди Виндиша вместе с его участившимся дыханием. Она хотела встать, в какой-то миг подумала, куда же исчез Симон, он не мог ее просто так бросить, но его нет, как появился, так и исчез; она выпила глоток вина, попыталась подняться, но Виндиш мягким движением взял у нее бокал из рук и ласково, по достаточно решительно снова усадил на кровать. Она прилегла, постель мягко поддалась под ее телом, потолок легонько завертелся над головой, она слушала стук часов и сердца, глядя широко раскрытыми глазами, как он вытащил саблю из ножен и начал этим светлым холодным лезвием приподнимать ее подол. Он стоял у кровати с саблей и задирал ей юбку. Все было так невероятно – безопасно и опасно одновременно, она была в родном доме и далеко от дома, была с кем-то, кого знала, и все же не ожидала ничего подобного, кто-то стоял у постели, холодным лезвием задирал ей подол и в трепетном свете свечи смотрел на ее тело. Ей захотелось закричать, но у нее вырвался только глубокий вздох, все быстрее, все порывистее становилось дыхание, которое было уже его сопением. Она чувствовала холодный клинок, скользящий вверх по ее ноге, горячую руку, которая сменила лезвие и дальше приподнимала юбку, а другая порывисто развязывала на груди корсет. Он что-то говорил, она слышала какие-то слова, но не пони дала их, она знала лишь одно: это он, в конце концов, все paвно это он, тот, которого ее взгляд так часто искал днем в Добраве и ночью, когда доносился звон от церкви святого Роха.