Текст книги "Катарина, павлин и иезуит"

Автор книги: Драго Янчар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Вода из одного источника может одновременно быть сладкой и горькой. Беда тому, кто нальет такой воды своему ближнему, он даст ему отраву и подпоит его, чтобы увидеть его наготу и посмеяться! Не верь вину, Симон, оно так алеет, так сверкает в стакане, так легко льется. В конце концов оно ужалит, как змея, ужалит словом, ужалит ядом, таящимся на кончике языка… Симон с кувшином вина забрел в эту ночь на берег озера, он налил себе и пьет, на темной глади играют блики, иногда из-за быстро бегущих по небу туч на озеро падает лунный свет. К Симону приближается тень: я сплю, но сердце мое бодрствует, вот голос моего возлюбленного, который стучится; [140]140
  Песнь песней Соломоновых, 5:2.


[Закрыть]она медленно спускается на берег, садится рядом с ним, обнимает его, они пьют вино, сладкое и горькое одновременно, Катарина самозабвенно целует его, пусть она целует меня, ведь ее любовь пьянит сильнее, чем вино, ты так красива, моя дорогая, и ты непорочна; скину одежду, мой возлюбленный так горяч, он пылает страстью; [141]141
  Свободная перефразировка Песни песней Соломоновых


[Закрыть]шепчи мне слова любви, Симон, последней ночью на берегу этого озера, задери мне юбку, шепчи мне слово, которое ты никогда не произносишь, грязное, похабное, я отдамся тебе так, как ты этого захочешь, возьми меня сзади, как суку… подними мою юбку саблей, офицер, жеребец, у меня не хватит сил устоять перед тобой, раздвинь мне ноги, засунь его… Симон вздрагивает: что ты говоришь, Катарина? Небо покачнулось, темная гладь озера взметнулась к горам, одного только слова не хватало для его боли, которая и без того надрывала ему грудь, только этого слова, ведь и так все сказанное жалило его, как змея, вливалось в его сердце гадючьим ядом; Симон вздрагивает, гладь озера качается, он отталкивает от себя женщину: что это говорит Катарина, с кем она говорит? Это вино говорит вместо нее, в этом вине отрава; – Что ты говоришь? – спрашивает Симон, – с кем ты разговариваешь?

Поверхность вина в кувшине, поверхность озера колышется, земля под ногами колышется, точно так же колебалась улица у него под ногами, когда он там, в Шентпетере, в Любляне, совсем еще юный, встретил компанию горожан с той самой удивительно красивой женщиной; в то утро, когда он шел мимо церкви святого Петра и улицы были почти безлюдны, тогда искуситель показал ему сцену, впечатление от которой проникло в его грудь, в утробу, в его мужское естество: встретившиеся ему господа, вероятно, пьянствовали и гуляли всю ночь, с ними была женщина, заблудшая женщина со странно отсутствующим, ко всему готовым взглядом – сцена, которая юного послушника Симона Ловренца привела в полное замешательство, женщина смеялась с каким-то отсутствующим видом, сцена была болезненно привлекательной – сцена, которой соблазнял его искуситель: присоединяйся к ним, посмотри на нее, она готова на все; ты хочешь? – спросила она, один из мужчин ласкал ее грудь, в то время как она смотрела на Симона: – Хочешь? Скажи, если хочешь, – с бешено бьющимся сердцем он убежал в пансион; Иезуитик! – неслось ему вслед. – Женщины испугался! – Он закрылся в комнате и, как в бреду, предался блуду, так, что под ним предательски скрипела кровать, он не покаялся настоятелю в этом грехе; прекрасный и все равно отвратительный, гадкий и все равно бесконечно влекущий взгляд не шел у него из головы, остался в памяти навсегда, преследовал его, как строки из Великого текста: Вот однажды смотрел я в окно дома моего через решетку мою и увидел среди неопытных, заметил между молодыми людьми неразумного юношу, переходившего площадь близ угла ее и шедшего по дороге к дому ее, в сумерки, в вечер дня, в ночной темноте и во мраке. И вот навстречу к нему женщина, в наряде блудницы, с коварным сердцем, шумливая и необузданная; ноги ее не живут в доме ее… Она спросила его, целовала его и с бесстыдным лицом говорила ему… Тотчас он пошел за нею, как вол идет на убой. [142]142
  Книга притчей Соломоновых, 7:6.


[Закрыть]Как глупец направляется в западню.

Тот же источник, и те же губы, они произносят слова любви и слова, вызывающие омерзение, одни и те же уста благословляют Господа и изрыгают ругательство, что с тобой, Катарина, что сделал с тобой этот человек? Симон оттолкнул ее, встал и бросился прочь, оставив ее на берегу. Он подошел к дому, тихо открыл дверь и остановился в темной комнате, слушая храп Виндиша. Потом развязал суму и трясущимися руками стал искать кинжал, но не нашел его. Тусклый лунный свет пробился сквозь маленькое оконце, Симон подошел к двери, из-за которой доносился храп, похожий на грохотание едущей по мосту телеги, остановился в комнате, где на спине лежало крупное тело, в изголовье кровати была повешена сабля, пистолеты лежали на столе. Симон вытащил саблю из ножен, спящий застонал, он хотел проснуться, чувствовал, что в комнате кто-то есть, что ему надо что-то сказать, засмеяться своим хриплым смехом, отдать какой-нибудь приказ, но сон был глубок, он даже не смог замычать, как это бывает в страшном сне, даже заблеять не мог, сон был глубоким, как вечность. Симон коленом прижал его голову к подушке, ощутил, как лопнула тонкая пленка кожи, так что кровь залила ему ногу, теперь Виндиш проснулся, попытался подняться, но острие хорошо заточенной сабли уже впилось в его шею, в шею того португальского солдата, бандейранта, который точно так же всего одним движением перерезал тонкую шею маленькой Тересы, не слезая с коня, прямо в седле, а потом отшвырнул ее, как падаль, как тряпку; теперь из дыры на его горле лилась кровь, он протянул руки и вцепился Симону в сюртук, но сразу же вслед за этим его пальцы разжались, глаза остекленели, в отличие от маленькой Тересы он даже Deogratiasне успел сказать.

47

Первых кельморайнских странников, которые возвращались из паломничества в дальние края, поздней осенью пятьдесят шестого года видели в Ратечах. Стояла пора, когда осень превращается в зиму, луга по утрам покрывались инеем, от домов доносился запах теплого навоза, овцы в оставшихся на лугах отарах жались друг к другу в загонах, и коровы мирно дремали в хлеву. В горах уже выпал первый снег, и люди радовались смрадному теплу хлева, которое станет греть их долгими месяцами, когда они вместе со своими животными будут зимовать под заснеженными крышами и рассказывать истории о волшебниках, так же, как и они, скрывающихся от мороза в пещерах ближайших гор, о войнах в дальних странах, прежде всего – в Пруссии и России, о темнокожих индейцах, живущих за морем, там, где никогда не бывает зимы и где крестьяне, закончив работу в поле, отдыхают в тени пальм и других удивительных деревьев, защищающих от горячего солнца, а на обед жарят себе мясо людей из соседней деревни. Утром, когда пастух выпускал из загона овец на луг возле церкви святого Фомы, чтобы они напоследок пощипали жухлой, подмерзшей травы, в дальнем конце долины показались пять или шесть фигур с посохами в руках и флягами за поясом, с ними были две лошади, на одной сидела женщина, ее голова была покрыта присобранной вуалью; вторая лошадь была нагружена узлами, посудой и увешена иконами, четками и медальонами. Вначале пастух подумал, что это торговцы из Каналской долины, а потом, когда увидел церковные памятки, сразу же понял, что это остатки тех толп, которые проходили здесь минувшей зимой и ранней весной, он даже не сразу вспомнил об этом, столько времени прошло с тех пор.

Он побежал в дом священника и так взволновал того своей новостью, что не совсем проснувшийся пастырь опрокинул кастрюльку с клецками и горячим молоком на свои самые лучшие брюки. О кельморайнских паломниках в доме священника вспоминали часто, и чем меньше было известий о них, тем больше росла тревога и забота о людях, которые устремились за благословением в такую даль, а вместо благословения их ожидали военные действия в Баварии, разбойники в горах и наводнение на Рейне. Прежде чем священник сумел переодеть брюки, проснулось все село, взбудораженное вестью: Паломники из Кельморайна! Возвращаются! – Паломники из Кельморайна развернули хоругвь с изображением Святого Христофора, высоко подняли крест, всегда предшествующий появлению победоносного христианского воинства, и гордо шествовали сквозь холодное утро к вершинам гор, озаренных солнцем, которое там, в вышине, так ярко сверкало в честь их возвращения. Все жители деревни столпились вокруг них, и многие хотели к ним прикоснуться, ведь эти люди вернулись с Божьим благословением, которое может передаться и тому, кто прикоснется к благословленному человеку – никогда не знаешь, в каких случаях это помогает. В доме священника паломники получили обильный завтрак, кроме клецок и горячего молока им дали еще сыр и лук. Они ели жадно и с удовольствием, поскольку всю ночь молились на Святых Вишарьях, благодаря Бога за счастливое возвращение. Потом они качали рассказывать о вещах, которые были поинтереснее, чем россказни о волшебниках из пещер над деревней и индейцах, которые за обедом под жгучим солнцем пожирают своих соседей, – эти истории им уже надоели. Рассказы паломников были настолько интересными, что крестьяне, а заодно с ними и священник, слушали их с открытыми ртами. Они говорили о горах, которые выше, чем здешние, о широкой реке, по которой плывут суда, о городах, которые больше Любляны, о встречах перед городскими воротами, о паломнических вечеринках и войсках, которые занимаются грабежом в немецких землях, но паломников обычно не трогают, о пивоварнях, где пиво пьют из больших кружек и почти задаром. Они видели купола и золотые алтари, укрепленные стены городов и богатые рынки, видели также и паломников из Сирии и цыган, которые водят за собой пляшущих медведей, причем эти медведи гораздо больше обыкновенных краинских медведей, и если бы цыгане спустили их с цепи, они способны были бы задрать за раз сто овец, а не только десять или двадцать, как это делают местные. Видели они и виселицы на холмах, галерников в оковах, барабанщиков, участвующих в военных парадах, городских трубачей и женщин, торгующих своим телом. В Кельне они поклонились Золотой раке, в Аахене стали свидетелями того, как пастве показывали святые ткани, пеленки, в которые Мария завернула тело младенца Иисуса. Они привезли с собой и записочки от святых волхвов из Кельна, каждая записочка стоила гульден, и продавались они очень хорошо, поскольку каждый знал, что это – лучшее благословение, хорошо было и то, что любому, кто владел такой запиской, за три дня до смерти являлись святые волхвы, так что он имел возможность своевременно написать завещание, попрощаться с ближними и в молитвах подготовиться к уходу в иной мир.

В последующие недели, уже во время метелей, шлепая по грязной снежной слякоти, начали то группками, то в одиночку возвращаться каринтийские, штирийские и краинские паломники. По всем городам и весям распространялись известия об их возвращении и о необычных и важных событиях, которые произошли во время их путешествия. Так эта волнующая новость достигла села возле церкви святого Роха и добравской усадьбы.

Йожеф Полянец не опрокинул кастрюли с клецками и не облил молоком свои самые лучшие брюки, он пошел на кладбище и сообщил своей жене, которая уже давно лежала там, долгожданную новость.

– Все возвращаются, – спокойным голосом сказал он, будто планировал дела на завтрашний день, – вернется и наша Катарина.

С тех пор как ему на голову упал буковый сук, небесное знамение, его часто видели стоящим у могилы покойницы, некоторые слышали, что он вполголоса разговаривает с ней. Добравская челядь знала: управляющий Полянец очень переживает, что о его дочери нет никаких известий. Из немецких земель приходили только известия о ходе войны, один раз наши поколотили пруссаков, в другой раз очень ловко отступили, один раз Фридрих Прусский чуть не утонул вместе со своим конем, спасаясь бегством, в другой раз пришло известие о том, что его уже взяли в плен и в кандалах везут в Вену. Когда в конце лета добравскую усадьбу посетил барон Леопольд Генрих Виндиш, они с Полянецем заперлись в доме и до поздней ночи беседовали о военных действиях. Барон беспокоился о будущем империи, о своем будущем, в какой-то степени – и о судьбе краинского полка и некоего капитана, который воевал в его составе, о своем племяннике Франце Генрихе. Молодой человек отличался красотой и умом, барон был убежден, что его ждет блестящая карьера, он надеялся, что к тому же он храбр, правда, не следует быть чрезмерно храбрым: во время войны очень важно сохранить в целости голову. Пусть себе теряют головы крестьяне, они у них все равно пустые, так что их не так жалко, как было бы жалко головы его племянника, к тому же крестьяне всегда могут сделать новых детей, этого добра у них хватает: в каждой семье больше пяти.

О паломниках долго не было новостей, а когда они появились, в них не было для Полянеца ничего хорошего. Вернулись не все, Катарины тоже не было. Он приказал, чтобы ему запрягли лошадей в легкую дорожную повозку, потом передумал, потому что это заняло бы слишком много времени, трясущимися руками он сам оседлал кобылу и направился в Любляну. Он был убежден, что Катарина вот-вот покажется из-за какого-нибудь поворота, в повозке, на лошади или пешком. Возможно, она остановилась у сестры в Любляне, паломники наверняка устроили благодарственный молебен в кафедральном соборе, так что, если не у сестры, он найдет ее в соборе, уже в полдень, самое позднее – во время вечерни. Но в Любляне, спешившись с лошади во дворе высокого дома и увидев в окне бледное лицо своей Кристины, он впервые должен был признаться себе в том, что он очень встревожен. Его младшая дочь не имела никаких известий о своей сестре и поэтому была очень сердита. Она сварила ему черный кофе, который в Любляне все пили с восхищением, налила его в фарфоровую чашечку и посадила отца в кресло на тонких ножках, сидя в котором, Полянец боялся, как бы оно не сломалось под его тяжестью. Он пил эту сладкую черную жидкость и все время вскакивал, подходил к окну, а потом снова с трудом садился в кресло, которое стонало от такого груза, как что-то стонало от непривычной тяжести в его душе. Кристина злилась из-за того, что он беспрерывно встает, она сердилась потому, что все паломники, про которых ей удалось узнать, уже вернулись, однако сестры среди них не было. Потому что она всегда была странной, с выкрутасами. Потому что временами ничего не ела, а временами ела слишком много. Потому что она то запиралась в своей комнате, то нарочно до ночи сидела в лесу, так что все за нее тревожились. Потому что она всегда проливала кофе. Потому что ей доставляло удовольствие причинять им хлопоты. Кристина действительно была встревожена и могла выразить свою тревогу только тем, что сердилась на свою старшую сестру. С какой стати ей надо было отправиться в это паломничество, какой нормальный человек пустится сегодня в такой дальний путь?

– Если бы она немножко постаралась, – сказала Кристина, – могла бы выйти замуж за Генриха, за Виндиша, и жила бы так, как живут… – Она хотела сказать «как живут все порядочные люди», но при взгляде на отца, под которым и в котором все стонало от страшной тяжести, передумала и добавила: – Как, например, живу я, хотя мне тоже не всегда легко.

Отец молчал.

– И что теперь делать? – сердито спросила она. – Где нам теперь ее искать?

Кристина подошла к окну. Когда она увидела во дворе пятнистую кобылу, вокруг которой стояли дети и предлагали ей пучки травы, она так и закипела от злости; отец становится чудаковатым, мало общается с людьми, разговаривает сам с собой; чудаковатый отец, чудаковатая сестра, как человеку ладить с такими родственниками? Она порывисто обернулась. – Ему обязательно нужно было приехать на этой пегой кобыле? Он что, не может хоть немного позаботиться о своей репутации и репутации ее семьи? Ведь у него же есть легкая дорожная повозка, почти карета. И ему обязательно надо было приехать на этой кляче? Вся Любляна будет над ней смеяться.

Полянец знал, что его дочь не думает ничего плохого. Она обеспокоена судьбой Катарины и сердится; да и Пеструха, действительно, выглядит неказисто, у нее такие круглые бока, что она немного похожа на корову, к тому же и кличка у нее скорее коровья. Но он любит ее, она послушно возит его по полям и лесам, много лет уже носит его на себе, хотя в упряжке от нее больше толку. Да ведь и он не бог весть какой наездник, это ему сказал барон Леопольд Генрих Виндиш, который хорошо ездит верхом, почти так же хорошо, как его племянник Франц Генрих, который на своем вороном коне был самым лучшим наездником в округе. Полянец пропустил мимо ушей все, что сказала ему дочь, его мысли зацепились за вопрос, который она завалила грудой других, ненужных слов: Где нам теперь ее искать?

– Я спрошу в епископате, – сказал Полянец.

Он встал так резко, что кресло под ним застонало. Посмотрел в окно на бедное животное во дворе, которое доставило детям столько радости. Лошадка пятнистая, и шерсть у нее стала тусклой. Плохие нынче времена, все стало другим, не таким, как раньше. Люблянский архиепископ граф Аттемс болеет, и кожа у него также в пятнах, все знают, что долго он не протянет, папа Бенедикт тоже стар и болен, он тоже может умереть, а что будет потом? Да и он сам охотнее всего лег бы рядом с Нежей, он уже говорил ей об этом; если Катарина не вернется, он ляжет рядом с женой и уснет.

Перед епископатом сгружали с телеги бочки с уже созревшим вином. – Вино созрело, – подумал он, – а его созревшей дочери нигде нет. Рассудительный, каким он был всегда вопреки своим странным мыслям, он подумал, что это совсем глупая мысль, что в голове у него все крутится в одном направлении, что любая вещь напоминает ему о дочери, можно иметь легкую руку, но все перевернется вверх дном, если нет порядка в голове. И когда у него в мыслях снова промелькнуло слово «созревшее», он остановился и кулаком ударил себя по лбу. Теперь стало лучше. От какого-то молодого священника он узнал, что к епископу он не попадет ни в коем случае. Да он и не рвется к епископу, это раньше он хотел к нему попасть, а теперь не хочет, даже если бы больной епископ сам этого пожелал, епископ его вообще не интересует, – сказал он удивленному капеллану, – он заявил, что ему нужно узнать кое-что о паломниках, которые возвращаются из немецких и швейцарских земель. Молодой священник голосом, в котором звучал намек, будто он обладает ключом к какой-то тайне, пояснил, что именно поэтому к епископу и невозможно попасть. Дело в том, что в епископате царит очень сильное волнение из-за кельморайнских паломников, больше он, к сожалению, ничего сказать не может. Несмотря на это, Полянецу все же удалось попасть к секретарю епископа. У него были какие-то списки, но Катарина Полянец в них не числилась.

– Разумеется, это абсолютно ничего не значит, – сказал он, – именно в связи с этим делом у нас возник большой беспорядок.

Оказалось, что из-за последнего паломничества в епископате у всех плохое настроение. Они получили жалобы не только из Баварии и Пфальца, но даже из Кельна и Аахена по причине предосудительного поведения паломников из их епископата, а также других австрийских земель. В Кельне даже напечатали специальную книжечку на понятном им словенском языке, чтобы эти люди знали, как правильно себя вести, но все это не помогло. Дело дошло до больших нарушений, о которых секретарь епископа Йожефу Полянецу рассказать не может. Нет, Катарина Полянец не значится ни в каком списке, он никогда не слышал ее имени, но, может быть, это как раз и хорошо. Ибо он слышал имена тех паломников, которые совершили значительные нарушения тамошних государственных законов, не говоря уж о главных и, к сожалению, к небу вопиющих грехах. После этого он еще добавил то, чего не собирался говорить, но все равно сказал: некоторые из них в пути по различным причинам умерли, но этих данных у нас на руках еще нет. Во всем мире царила великая неурядица, почти такая же, как в голове Йожефа Полянеца.

Секретарь епископа понял, что означают стенания стула на тонких ножках в тишине, возникающей в тот момент, когда человеку не к кому больше обратиться, разве что к небесам, к тому же он догадывался, что в голове посетителя, который смотрит на пего таким отсутствующим взглядом, нет должного порядка, он хотел дать ему какой-нибудь приемлемый, земной совет.

– Предводителя паломников, – сказал он, – против которого тоже будет возбуждено расследование, зовут Михаэл Кумердей. А живет он в Словенском Градеце в Каринтии. Я слышал, что он уже вернулся. Если кто-то и может знать, где ваша дочь, так это он.

– Михаэл? – сказал Полянец, – Я его знаю. Он всадил в стол нож. И сказал: пусть его вытащит тот, у кого хватит храбрости.

У Полянеца слегка кружилась голова, когда он шел мимо бочек созревшего вина. Стоит ли ему возвращаться к Кристине? Там ему придется пить черную бурду и слушать неприятные слова о своей кобыле, о верховой езде и, прежде всего, о Катарине, которая не сумела выйти замуж. Может быть, стоит разыскать сына, там, в Триесте? Наверное, он даже не знает, что Катарина покинула дом почти год назад, он уже давно не появлялся в усадьбе, а даже если и знает об этом, вряд ли это его беспокоит, он целыми днями стоит на пристани и пересчитывает тюки с товаром, по уши увяз в своих безуспешных попытках наладить выгодную торговлю с заморскими странами. К тому же до Триеста дальше, чем до Словенского Градеца. Полянец подумал даже о друзьях из Общества сельского хозяйства и прочих полезных искусств, он даже о бароне Виндише подумал, в беде человек вспоминает каждого, кто мог бы ему помочь, однако он знал, что и друзья из Общества, и барон Леопольд Генрих Виндиш прежде всего зададут ему вопрос: ты что, и впрямь не мог удержать ее дома? Он больше не хотел этого слышать. Не хотел слышать никаких советов и никаких упреков – ни по поводу своих поступков, ни по поводу своей манеры сидеть на тонконогих стульях, ни по поводу питья кофе, и особенно – по поводу своей кобылы и своей езды на ней. Итак, повернув Пеструху, он смотрел в землю, слушал поцокивание ее копыт, вначале по городской мостовой, потом по проселочной дороге, и наконец увидел Добраву, слабый свет в окнах большого дома, посмотрел на окно второго этажа и увидел ее, ее лицо, волосы, уложенные короной над головой, ее, Катарину; в окне комнаты над кухней, там, где он столько раз видел ее лицо, прижавшееся к стеклу, он и сейчас совершенно отчетливо увидел его, и в груди у него что-то так сильно сжалось, что он готов был заплакать.

– Это голова, – подумал он, – во всем виновата моя голова.

Он соскочил с лошади и передал поводья батраку, чтобы тот отвел ее в конюшню. И прежде чем еще раз взглянуть на окно на втором этаже, он изо всех сил ударил себя кулаком по лбу. После этого в окошке уже никого не было видно.

На следующий день он вместе с батраком заложил повозку, они укутали ноги дорожными покрывалами и направились в Каринтию.

Предводителя паломников он нашел без труда. Михаэла и его жену здесь знали все. Они жили в маленьком доме на краю города, вокруг дома валялись груды досок, Михаэл плотничал, когда не водил паломников, одним почетом не проживешь, хотя от императорской власти он бесплатно получал во время каждого паломничества повозку и лошадей и, кроме того, собирал в пути кое-какие средства благодаря подаркам знатных господ и городских властей, но от этих денег ему мало что оставалось. Поэтому в своем плотницком переднике он выглядел не как предводитель, а как обычный плотник. Но голова у него была поднята по-прежнему гордо, и как только он увидел мрачное лицо добравского управляющего, он сразу понял, о чем пойдет речь.

– Магдалена, – громко закричал Михаэл, – у нас гости.

Из дома послышался женский смех, потом стоны. Михаэл пожал плечами и пригласил Полянеца с батраком войти в низкую закопченную кухню. На стене висело изображение святого Алеша, покровителя паломников, па столе была груда маленьких образков святых волхвов, каждый ценой по гульдену. Михаэл открыл дверь в соседнюю комнату и исчез в ней, оттуда раздалось несколько женских криков, Полянец и его батрак переглянулись, Полянец почувствовал, что у него слегка кружится голова, он подумал: во всем виноват тот самый буковый сук. Михаэл Кумердей вернулся с толстой золотой цепью на шее, на этот раз он выглядел как настоящий паломнический предводитель. Он взял бутылку с водкой и налил всем троим, все выпили залпом, Полянец почувствовал, что это вредно для его головы, так стало со времени последнего весеннего снега, когда он ходил по лесу, и сейчас голове от этого плохо, Михаэл снова наливает, снова все выпивают залпом, в мозгу у Полянеца вертится странный вопрос:

– Кто у тебя там, за стенкой? – спрашивает он.

– А кто там, по-твоему, может быть? – насмешливо басит Михаэл.

Полянец смотрит прямо перед собой, все трое долго молчат, низкий потолок опускается все ниже.

– Где она? – спрашивает Полянец после долгой паузы, слова падают в это пропитавшееся водкой молчание, в пространство, которое все уплотняется, в нем все меньше воздуха, и потолок опускается все ниже и ниже. Михаэл долго молчит.

– Не знаю, – наконец говорит он, – Когда я в последний раз видел ее, она была с каким-то монахом.

Полянец очень странно посмотрел на него, так странно, как будто бы этот сук, покрытый снегом, еще раз упал с неба. Его собеседникам кажется, будто у него косят глаза. Михаэлу хочется рассмеяться, он уже начал смеяться, но в последний момент передумал, увидев эти зрачки, сдвигающиеся к переносице. Он осторожно сказал:

– А почему бы тебе не спросить у вашего приходского священника? У Янеза Демшара? Он должен знать.

Судя по всему, Йожеф Полянец больше не собирается спрашивать кого бы то ни было. Ни о чем. Он встает, подходит к двери.

– Она здесь, – говорит он, – ты ее спрятал. – Рывком открывает дверь.

– Что с ним? – спрашивает Михаэл.

– Что с вами, хозяин? – удивляется батрак и идет за ним, чтобы его успокоить, чтобы защитить его от него самого; на постели лежит Магдаленка, ее обильные телеса занимают все пространство кровати и даже свешиваются через край, она охает, а потом начинает смеяться, увидев в дверях незнакомого мужчину…

– Это не Катарина, – возмущается Полянец, – надо думать, я знаю свою дочку.

– Это Магдалена, – отвечает Михаэл, – моя жена.

– А где моя жена? – спрашивает Полянец.

– Что с вами, хозяин? – восклицает работник…

– Со мной все в порядке, – отвечает Полянец, – я просто спрашиваю: где моя жена?

– Это из-за всех неприятностей, – объясняет батрак, словно желая оправдать странное поведение своего хозяина, – к тому же он непривычен к водке.

Не водка виновата, виноват нож; Полянец видит его, он воткнут в стол, тот самый нож, который он видел когда-то воткнутым в стол возле церкви святого Роха, это предводитель паломников Михаэл вогнал его туда, вокруг стояли стаканы с водкой, и рукоятка ножа угрожающе поблескивала в свете лампы, так что его тень мелькнула между винных лужиц на столе и шмыгнула в испуганные души пьяных крестьян, пусть вытащит, кто смелый, старый обычай, испытание на храбрость у пьяных словенских крестьян: пусть вытащит тот, кто отважится… Эта тень ножа тогда трепетала на стене под закопченным потолком, который защищал их в пещере ночи, во всемирной пещере тьмы, сквозь которую пролетали демоны и садились на деревенские крыши, поднимались сквозь густую мглу дождя к колокольне церкви святого Роха и оттуда круто взлетали ввысь, испуганные медными ударами колокола, дрожанием освященного воздуха, и под дождем, мокрые, отвесно спускались обратно в долину, в лес, в свинарники, на крыши деревенских домов… Вот и теперь дрожит рукоятка ножа, острием засаженного в дерево, в переносицу, между зрачками глаз Полянеца, надо ли вырвать нож? Нет, он его не вырвет, он никого не ударит им – ни в лицо, ни в грудь, одного ножа, одного перерезанного горла с лихвой хватит для этой истории; нож, который видит Полянец, это все еще тот же нож, что был там, недалеко от церкви святого Роха, в ту ночь, когда из щели между землей и небом в эти края прилетели бесы; время остановилось, рукоятка все еще дрожит, Полянец оседает на мол, низкий потолок опускается ему на голову, голова кружится, за стенами дома – ночь, ночь у церкви святого Роха, та самая ночь, когда паломники отправляются к Золотой раке, плывущей над их головами, в эту ночь ее видят все, все, кто присутствует на торжественной мессе и отправляется в Кельморайн, на небесный корабль.