Текст книги "Спокойной ночи, крошка"

Автор книги: Дороти Кумсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

Глава 48

– Нужно быть осторожными, когда мы лжем, – говорю я Кэрол. – Потому что ложь – живая. Она живая. Когда ты солгал кому-то, породил ложь, то нужно присматривать за ней, подкармливать ее, уделять ей внимание. Ей нужна любовь и забота, как и любому живому существу, за которое мы в ответе.

Кэрол смотрит на меня. Она сидит напротив за деревянным столом у меня в кухне, в одной руке у нее сигарета, во второй – чашка чая. И она смотрит на меня. Она понятия не имеет, о чем я говорю.

Но Кэрол нужна мне. В момент просветления, после того как я разбила чайный сервиз и повторила ритуал распития вина и раскладывания детской одежды, я поняла, что это предвестник обострения. И что мне нужно поговорить с кем-то, пока все не вышло из-под контроля.

Кэрол – как раз такой человек. Из нашей компании она, полагаю, моя ближайшая подруга. Мы жили в одной комнате в университетском общежитии пару недель, пока многие наши соученики не поняли, что университет – не для них, и не отчислились, освободив комнаты. Кэрол спала на втором ярусе кровати и переехала в соседнюю комнату, когда девчонка, жившая там, решила вернуться домой и выйти замуж за своего парня, вместо того чтобы проводить три года в разлуке с ним. Вообще-то у нас с Кэрол должны быть немного натянутые отношения, ведь я встречалась с Винсом два года, а Кэрол впоследствии вышла за него замуж. Но это не так. Нам с Винсом с самого начала не суждено было остаться вместе, но понадобилось два года слез, истерик, рукоприкладства и угроз отчисления, чтобы это понять. Кэрол – надежная, милая, спокойная. Она не такая, как я.

Кэрол подносит чашку к губам, и я осознаю свою ошибку. Я подала чай в кофейных чашках. Я плохо соображала, и, надеюсь, через пару минут Кэрол это поймет и не станет рассказывать о моей ошибке остальным. Мы настоящие стервы, что правда, то правда, и, бывает, обсуждаем ошибки друг друга за глаза.

Я смотрю на белую фаянсовую чашку с розовой полоской внизу. «Как же я не заметила, что этот оттенок розового отличается от полоски на чайнике, блюдцах, молочнике и сахарнице? Как?»

Я заманила к себе Кэрол, предложив ей побегать вместе. Но вместо пробежки я усадила ее за стол, накрытый к чаю. Тут Кэрол уже ждал тортик и пачка сигарет.

Я была слишком осторожна и слишком смущена, чтобы пригласить Кэрол в гости. Она могла бы рассказать об этом кому-то до того, как я сумею убедить ее в том, что это никому нельзя рассказывать. Этим ни с кем нельзя делиться.

Кэрол милая. Ей нравится Мэл и нравится то, что мы вместе.

Сигаретный дым на мгновение скрывает лицо Кэрол. При нормальных обстоятельствах мы бы не курили здесь. Но сейчас…

– Кэрол, я хочу рассказать тебе один секрет. Об одной моей лжи. Лжи, которой требуется любовь и внимание, – продолжаю я, отводя взгляд от чашки. Может, она не заметила. Может, она не расскажет всем, как я напортачила. – Я… Пожалуйста, только не говори никому. Я… Пожалуйста!

Кэрол делает затяжку, хмурится и кивает. Потом складывает руки на животе, словно готовясь к тому, что я сейчас скажу.

– Конечно.

– Однажды я солгала своему мужу. Мэлу. Я солгала ему. Давным-давно. Это произошло всего лишь раз, но той лжи нужны были сообщники, чтобы она могла выжить. Много сообщников. И в результате той лжи и ее сообщников сын Мэла умирает.

Кэрол хмурится еще сильнее. Я вижу, что сейчас она думает о своем сыне и дочери. Она надеется, что с ними все в порядке. Полагаю, так поступают любые родители. Услышав о том, что с чьим-то ребенком что-то случилось, они думают о своих детях. И надеются, что с их малышами все в порядке. С малышами все в порядке, и они там, где и должны быть.

– Это по моей вине мальчик умрет, – говорю я.

И на мгновение груз вины становится немного легче. Это признание сняло с меня часть вины. Надеюсь, когда я расскажу все остальное, станет еще легче.

Кэрол отстраняется немного, совсем немного. Она думает: что же я натворила? Как я навредила ребенку? Как ей реагировать, когда она узнает, что я способна навредить ребенку?

– Что случилось? – Ее голос дрожит.

Я выбрала правильного человека. Она спросила, что случилось. А не «что ты сделала?». А значит, она полагает, что произошел несчастный случай. Я не нарочно привела малыша в такое состояние. Кэрол не верит, что я могу быть злой. Значит, она сможет понять, когда я расскажу ей остальное.

– Много лет назад, вскоре после того, как мы начали встречаться с Мэлом и эти отношения стали серьезными, я почувствовала, что он готов сделать мне предложение. Тогда я сказала ему, что не могу иметь детей.

Кэрол смягчается, она уже не так напряжена и напугана. Затем она вспоминает тот ужин, и на ее лице отражается стыд.

– Не можешь? – Она говорит это с таким сочувствием, что я едва могу рассказать ей все остальное.

– Не могу. Но тогда Мэл не понял, что я имею в виду. Я имела в виду, что у меня не будет детей.

Сигарета замирает на пути к губам Кэрол. Она накрасила губы розовой помадой, хотя мы собирались отправиться на пробежку.

– Что значит «не будет»? – осторожно спрашивает она, опуская сигарету в хрустальную пепельницу.

Я смотрю, как горит табак, и не смею поднять на нее глаза.

– Это значит, что много лет назад я приняла решение не рожать, потому что это огромная жертва. Жертва, на которую я просто не способна.

Глава 49

Кейт явно со мной не разговаривает. У меня болит в груди, как после удара, всякий раз, когда я думаю об этом. Мы с Кейтом всегда все обсуждали, и без этих разговоров мне очень плохо. За последние шесть дней мы не перебросились и сотней слов.

Кейт приходит в больницу посидеть с Лео ночью, хотя мои родные предлагали подменить его, чтобы он побыл дома со мной. Кейт отказывается, чтобы не пришлось спать рядом со мной. Теперь он подписывает сообщения просто «Кейт». Ни «люблю тебя», ни смайлика. Я думаю, ему хочется написать мне «я тебя не знаю». Прошлой ночью я настаивала на том, чтобы остаться с ним. Но Кейт сказал: «Нет, иди домой. Лео нужно, чтобы ты завтра оставалась бодрой». Он все еще в ужасе от того, что узнал обо мне. Что я человек, который мог бы отдать своего ребенка. Человек, который мог бы отдать своего ребенка, если бы родители, к которым малыш должен был попасть, не передумали. Кейт не верит, что кто-то может поступить так и после этого примириться с собой. Он полагает, что любая суррогатная мать, независимо от того, платят ей или нет, станет кошмаром для будущих родителей ребенка, потому что не сможет отдать им свое дитя. Мысль о том, что я была готова отдать Лео его «настоящим» родителям потрясла Кейта. А Кейт не любит потрясения. Ему и так нелегко, оттого что Лео в больнице. А тут еще такое.

И поэтому он предпочел игнорировать меня. Говорить со мной, только если в этом будет необходимость.

– Ты думаешь, я просто смирюсь с тем, что в тебе растет ребенок другого мужчины?! – кричал на меня тогда Кейт.

Мы уже поговорили, не вопя друг на друга, теперь же Кейт предпринимал очередную попытку меня образумить, на этот раз с помощью скандала.

– Я не могу притворяться, что все в порядке, если у тебя живот с каждым днем будет расти. Мы будем идти по улице, и все будут смотреть на нас, думая, что это наш ребенок. Они будут задавать нам вопросы, и что нам тогда делать? Лгать?

– Я тебе уже говорила, мне все равно, что подумают другие люди. Важно, что думаешь ты, а не какие-то прохожие.

– Я думаю, что ты принимаешь неправильное решение.

– Как может быть неправильным решение сделать кого-то счастливым?

– Это неправильно для тебя. Это решение тебя раздавит.

– Ты хочешь сказать, что плохо будет тебе, потому что я буду раздавлена, а тебе не хочется поддерживать меня?

– Почему ты говоришь так, словно у меня нет права волноваться о том, как это изменит наши отношения? Ты не сможешь пить, у тебя начнется токсикоз, еще и они постоянно будут заявляться сюда, чтобы повидаться с тобой. Твое тело изменится, ты не сможешь вести привычный образ жизни. Я буду чувствовать, как шевелится ребенок в твоем теле. Мы сможем заниматься сексом только в одной позе. И после всего этого мы даже не получим ребенка!

– Так вот в чем дело? В сексе?

– Звездочка, если ты думаешь, что я смогу трахаться с тобой, когда в тебе растет ребенок другого мужчины, то ты меня плохо знаешь.

– Этот разговор зашел в тупик, – сказала я.

Кейт был прав, я не могла отрицать этого. Я не принимала во внимание его мнение, соглашаясь на роды. Мне казалось, что в этом нет необходимости. Я думала, что Кейт поймет меня. А ведь на самом деле я поставила потребности двух других людей превыше потребностей Кейта. Нужно было посоветоваться с ним. Или быть готовой к тому, что я его потеряю.

– Я тебе вот что скажу. Если ты согласишься, то… – Кейт осекся. Он не хотел произносить этих слов.

В нашем разрыве не было его вины. Мэл и Стефани не были его друзьями, он не знал Мэла с детства, так почему теперь он должен настолько кардинально изменять свою жизнь, хотя у него нет никаких чувств к этим двум людям? И почему он теперь должен разрывать отношения со мной?

– Я сделаю это. Я люблю тебя, но я сделаю это. Я им обещала. Так что, полагаю, на этом все.

Мне хотелось расплакаться. Когда он уйдет, я разрыдаюсь.

Кейт медленно смерил меня взглядом, словно пытаясь запомнить такой, какой я была тогда.

– Пойду соберу свои вещи.

Вскоре он вернулся с двумя сумками одежды, книг, дисков и прочей дребедени, которую держал у меня.

– Всякий раз я напоминаю себе о том, что не следует сходиться с тобой. – Он вновь смерил меня взглядом. – Потому что всякий раз мне все сложнее пережить разрыв.

– Мне тоже. – Я чувствовала, как слезы подступают к глазам.

И мне хотелось, чтобы Кейт убрался из моего дома до того, как я разрыдаюсь. Потому что каждый раз, когда мы расставались, я плакала, он утешал меня, мы оказывались в постели, а потом я плакала опять.

Когда я встретила Кейта в следующий раз, он приехал навестить меня, потому что узнал, что я живу в Восточном Сассексе, а он жил в Западном.

Я сразу сказала ему, что у меня сын, и когда Кейт узнал его возраст, то предположил, что я решила оставить ребенка…

– Пожалуйста, поговори со мной, – говорю я.

Все ушли пару часов назад, а я читала Лео и пыталась придумать, как помириться с Кейтом. На этой неделе он снова ходит на работу в костюме, а не в униформе, и впервые в жизни мне хочется спросить Кейта, что сейчас происходит в полиции. Тогда он пустился бы в подробные объяснения, почему не может рассказывать мне о своей работе. Я хочу услышать его голос, хочу, чтобы он поговорил со мной.

Кейт перестает стягивать пиджак и вновь застегивает на нем пуговицы. Мне становится страшно. Неужели он уйдет?

– О чем? – Кейт смотрит на Лео.

– О чем угодно. Поговори со мной. Пожалуйста, перестань игнорировать меня.

Кейт поворачивает ко мне голову, и я вижу, что он не сердится на меня. Он сбит с толку. Он не знает, как говорить со мной. Кейт вздыхает, и я вспоминаю, какой он сильный. Мускулистый, высокий, уверенный в себе. Сильный. Он отличается от большинства мужчин, с которыми я встречалась. Кейт честен, и это придает ему силы. Он никогда не солжет, никогда не извратит правду. И это придает ему мужества.

Вот почему Кейт так огорчен. Я не солгала ему, но утаила от него правду. И теперь Кейт не уверен в том, кто я на самом деле.

Вот почему он перестал говорить со мной. Он пытается понять, о чем еще я умолчала.

– Давай выйдем. – Он указывает на дверь.

Кейт не хочет говорить в присутствии Лео. Он не хочет… чего? Говорить, что все кончено?

В широком, ярко освещенном коридоре я прислоняюсь к противоположной стене, чтобы видеть сына через дверной проем.

Но Кейт становится передо мной, опершись рукой о стену над моей головой. Он словно отгораживает меня от всех, кто мог бы подойти. Иногда мужчины становятся так в барах или ночных клубах – чтобы пометить свою территорию. Так мужчина пытается показать всем, что женщина принадлежит ему.

– Я пытаюсь понять, плохой ли я человек. Я не могу смириться с тем, что ты собиралась сделать. Становлюсь ли я плохим из-за того?

– Конечно, нет. Я должна была пойти на это, но не все способны на такое.

– Но это же Лео! Как бы ты могла смотреть, как он растет с чужими людьми, и при этом знать, что это твой ребенок?

– Не знаю. – Я пожимаю плечами. – Мне пришлось бы.

– Ты готова была пойти на это, чтобы осчастливить двух посторонних людей. Но ты не хочешь рожать ребенка от меня. И что я должен думать? Что я должен говорить тебе?

– Я хочу от тебя ребенка, – возражаю я.

– Если бы мы могли заняться любовью прямо сейчас, ты бы запаниковала. Ты пошла бы на все, чтобы избежать этого.

У меня так быстро и гулко бьется сердце, что, кажется, Кейт его услышит. Услышит и поймет, что я боюсь рожать еще одного ребенка.

– Я ошибаюсь? Мы ведь оба знаем, что все это началось еще до того, как Лео заболел.

Теперь, когда Кейт знает, что случилось на самом деле, когда он знает, что из-за первой беременности я потеряла своего лучшего друга, я смогу объяснить ему, почему я боюсь. Я знаю, что это иррациональный страх, я знаю, что со временем смогу преодолеть его, но пока что я не могу этого сделать. И я не могу объяснить Кейту это прямо сейчас, потому что он не поймет. Он подумает, что это глупо. А для меня нестерпима мысль о том, что я открою кому-то свои страхи, а меня высмеют.

– Я хочу от тебя детей, но я не готова.

– А когда ты будешь готова, Звездочка? Тебе тридцать семь, мне сорок шесть, время не на нашей стороне.

Я заглядываю в его глаза, темно-карие, почти черные. Когда мы впервые познакомились и я влюбилась в него, я забывала, о чем говорю, когда смотрела в эти глаза. Приходилось отводить взгляд, потому что я начинала мямлить, а это было весьма унизительно.

– Я не знаю, когда буду готова. Но я правда хочу от тебя ребенка. Честное слово.

– Мы еще поговорим об этом. Когда Лео поправится, мы поговорим об этом, и ты расскажешь мне, чего ты так боишься. Мы поговорим о твоих страхах и подумаем, что с ними делать. Идет?

Я киваю. Иногда я забываю, что, хотя Кейт и служил в армии, а теперь работает в полиции и кажется ничем не примечательным парнем, он любит меня. А значит, пытается понять. Мой страх не дает мне открыться ему. Пусть это иррациональный страх и Кейту не понравится то, что он услышит, он любит меня и найдет способ выйти из этой ситуации. Я поступила бы точно так же для него. В этом основание нашей любви.

Кейт целует меня в лоб, словно дарит мне свое благословение. Целует меня в лоб. Потом в губы. Больше ему ничего не нужно. Ему не нужен секс, не нужно, чтобы я испытывала влечение к нему. И я благодарна ему за это. Я хочу, чтобы он любил меня, ничего от меня не ожидая. Не желая, чтобы я справлялась с болезнью Лео так, как это делает он. Не желая, чтобы я планировала будущее. Не желая, чтобы я не была способна отдать своего ребенка.

Это прекрасно. Быть с ним вот так – прекрасно. Миг счастья.

Мы испытываем счастье, так что именно тогда-то и случается наихудшее.

Аппаратура в палате Лео начинает отчаянно пищать, линии и цифры на мониторах мигают. Прибегает медсестра с двумя врачами, за ней бежит еще одна медсестра. Я дергаюсь в их сторону, хочу помочь Лео, но Кейт удерживает меня. Он хочет, чтобы медики выполнили свою работу.

«Еще рано, – пытаюсь крикнуть я, но ни звука не срывается с моих губ. – Еще рано, еще рано, я еще не готова».

Глава 50

Наверное, ты думаешь, что я эгоистка. Что я не заслуживаю любящего мужа и хороший дом, раз я смогла солгать Мэлу. Сказать ему, что я не могу иметь детей. Ты, наверное, подумаешь, что тайные инъекции контрацептивов каждые три месяца и тесты на беременность, которые я делаю на работе время от времени, – не для женщины, которая любит своего мужа.

Но ты не понимаешь. Я солгала ему и теперь не могу вернуть ту ложь. Я… я больна. У меня… расстройство, так они говорят. У этого расстройства сложное название, и наши знаменитости, бывает, говорят, что, мол, страдают от этой болезни. Но когда я узнала, что со мной, это не показалось мне таким уж гламурным. Заболевание не может быть гламурным, и я не понимаю, как люди, которые якобы страдают от моей болезни, вовсе не мучаются так, как я. Когда я узнала, что у меня расстройство, это стало началом конца.

Я всегда знала, что я не такая, как все. Что я не вписываюсь. Я воспринимала мир не так, как мои одноклассницы. Но мне так этого хотелось. Когда мне было тринадцать, Герцог, наш пес, умер. А еще мы переехали в другой город. И различия между мной и другими детьми стали очевидны. Жизнь казалась мне такой сложной. Всякие мелочи – четверка с минусом в школе, окрик матери, проблемы в Польше – приводили меня в чудовищное состояние. Я ложилась на пол и не могла пошевельнуться, потому что мне было так больно. Физически больно. Я плакала. Я могла проплакать в своей комнате несколько часов просто потому, что мама велела мне не бросать сумку у двери. Я не знала, что со мной не так.

Мама водила меня к врачу, чтобы понять, что происходит. Почему я не такая, как другие дети. Не такая, как мои брат и сестра. Врач сказал, что это просто переходный период. Гормональный подростковый разлад. Или разбалованность. Я это перерасту. Они говорили обо мне так, будто меня нет в комнате. Вскоре я поняла, что я – это не я. Это набор поступков, которые никому не нравились.

Если бы я все время пребывала в таком подавленном состоянии, может, все было бы не так уж и плохо. Не так уж плохо для них – для моих родителей, для брата и сестры, для одноклассников. Если бы я все время пребывала в таком подавленном состоянии, они могли бы объяснить это тем, что я просто угрюмая, вот и все. Но никто не понимал другое мое состояние. Не понимал, что это может быть что-то, кроме умышленного хулиганства. В этом другом состоянии, состоянии, ради которого я жила, к которому я стремилась, мир был поразительным местом. Все вокруг казалось живым, цвета были насыщенными настолько, что, казалось, к ним можно было притронуться. Я танцевала на заднем дворике, я воздевала руки к небу и танцевала под музыку, звучавшую у меня в голове. Мне хотелось записать эту музыку, пропеть ее громко-громко, чтобы она сохранилась в вибрациях воздуха. Мне хотелось, чтобы и другие люди слышали эту музыку, танцевали под нее, чувствовали себя такими же счастливыми, как и я. Во мне было столько энергии! Я могла бегать весь день напролет. Я рисовала.

Я любила жизнь. Любила всех и все.

Счастье бурлило в моих венах. Представьте, что вы выпили пару бутылок пива и курнули травки. Такую эйфорию я ощущала, когда мне было пятнадцать.

Когда мне было пятнадцать… когда мне было пятнадцать, я забеременела. Не знаю, когда именно. В том-то и проблема с этим «другим» состоянием: я помню яркие ощущения, но не помню, что происходило. Все путается у меня в голове, растворяется, превращается в Ничто. Провалы в памяти, лоскутки воспоминаний.

Но я знаю, что отцом ребенка мог быть один из трех мужчин, потому что в течение месяца ко мне приставали трое незнакомцев. Я опять была в подавленном состоянии, чувствовала себя ужасно, едва могла одеться и дойти до школы. Один из этих мужчин, должно быть, увидел меня в школе, потому что он ждал меня у школьных ворот. Он звал меня по имени, посылал мне воздушные поцелуи. Мастурбировал. Он ушел, когда учитель физкультуры пригрозил вызвать полицию. Второй подкрался ко мне в кондитерской, прижался ко мне сзади и принялся нашептывать мне на ухо всякие скабрезности. Третьего я увидела на автобусной остановке. Ухмылка на его лице подсказала мне, что он узнал меня. Что он третий. Я знала, что я сделала. То, что нашептывал мне второй. Я развернулась и убежала.

После этого обрывки воспоминаний возвращались ко мне.

Я сижу в машине, а мужские руки срывают с меня одежду.

Я в незнакомом доме, мое лицо вдавливают в подушку, кто-то за моей спиной… Он делает мне больно, так больно, что я даже не думала, что такое возможно.

Кто-то на мне, он душит меня, душит и двигается взад-вперед, взад-вперед.

В один из этих моментов я потеряла девственность. Не помню, в какой именно.

Мама догадалась, что я беременна, после того, как у меня два месяца не было менструации. Она была слишком напугана тем, что отец все узнает, и у нее даже не хватало сил сердиться на меня. Мама отвела меня к врачу, чтобы узнать все наверняка. Наш врач был в отпуске, его подменяла женщина. Женщина-врач – редкое явление в те дни.

Когда мама – я никогда не забуду ее лица в тот момент, оно было белым, как лист бумаги, – сказала, что я могу быть беременна, врач попросила ее выйти.

Конечно, моей маме – в ее лучшем плаще, с ее лучшей сумочкой – не хотелось уходить, но она была из того поколения женщин, которые готовы выполнить все, что им скажет человек, наделенный авторитетом.

– Ты можешь быть беременна? – мягко спросила у меня врач.

Я кивнула.

– Ты сказала своему парню?

– У меня нет парня, – ответила я.

– Ты знаешь, кто может быть отцом ребенка?

Я покачала головой.

Врач переменилась в лице.

– Кто-то надругался над тобой? – встревоженно спросила она. – Тебя изнасиловали?

– Я не помню. Ничего. Я… забываю иногда. Не помню, что произошло.

– Ты многое забываешь?

И я все ей рассказала. Когда я начала говорить, то уже не могла остановиться. Я сбивчиво говорила о слезах, о счастье, о том, что когда я пью, то мне кажется, что я вливаю в себя чистую, неразбавленную радость. О провалах в памяти. О воспоминаниях о тех мужчинах.

Когда я замолчала, врач начала задавать мне вопросы. Так много вопросов…

И я думала… Не знаю, наверное, я надеялась, что мне просто выпишут антибиотики или врач скажет, что я это перерасту. Как говорили другие врачи.

Но та женщина лишила меня жизни. Она сказала мне… и сказала моей маме… сказала так, чтобы мы обе поняли это… Что я ненормальная. Что я сумасшедшая. Что я психически больна. Нет, конечно, она не произносила таких слов. Она говорила, что это не моя вина, что многие люди страдают от этого заболевания, что это не помешает мне вести нормальную жизнь.

Мне было пятнадцать. Я хотела вписываться. Я хотела быть такой, как все.

Но врач сказала, что такого не будет никогда. Что я иная. Что на мне клеймо безумия.

Она не была полностью уверена в этом, потому что психиатрия – не ее специальность. Врач дала мне направление к психиатру. Мол, он проведет обследование, и тогда можно будет точно поставить диагноз и подобрать правильное лечение.

Я была готова пройти через все это. Я услышала слово «лечение» и поняла, что поправлюсь. И все это станет лишь дурным воспоминанием, ужасным воспоминанием, воспоминанием, которое я смогу похоронить в глубинах своей памяти. Мне лишь нужно было вести себя как хорошая девочка, помогать врачам, пить таблеточки. Поправляться. Отец готов был заплатить за визит к психиатру, ведь так все закончится быстрее. Я буду принимать таблетки и перестану его раздражать.

Родители терпеливо ждали под кабинетом психиатра, зная, что это того стоит. Я терпеливо ждала в кабинете психиатра, зная, что это того стоит. Я отвечала на вопрос за вопросом, делала все, как он говорил, потому что это означало, что я вновь стану нормальной.

Не знаю, кто больше расстроился, я или родители, когда мы узнали, что это «лечение» – пожизненное. Оно предполагало постоянные анализы крови, постоянные визиты к доктору, увеличение дозы лекарств со временем. Лечение не привело к быстрому выздоровлению. Оно вообще не привело к выздоровлению. Оно могло лишь поддерживать меня в более-менее нормальном состоянии. Не давало мне срываться в одну или в другую сторону.

Кроме того, меня заставили говорить о своих чувствах с этим мужчиной, психиатром. А какие могут быть чувства, если тебе сказали, что у тебя психическое расстройство и теперь тебе всю жизнь придется пить таблетки? Пить таблетки и бегать по врачам.

Мама отправила меня к тете, чтобы – так она сказала папе – я могла свыкнуться с этим. Но на самом деле нам предстояло решить другую проблему. Опустошить меня еще больше. И так как папе не хотелось платить психиатру («этому шарлатану!»), а мне не хотелось с ним говорить, он согласился. Когда я вернулась, то узнала, что такое «наблюдение за самоубийцей». После этого я начала жить в тюрьме, где двери не закрывались. Окружающие следили за каждым моим шагом. Мне приходилось принимать таблетки под наблюдением. Все знали, что лучше для меня, но никто не спрашивал, что я думаю об этом. Чего я хочу. Я знаю, они заботились обо мне, но, казалось, никого не волнует, что я, возможно, и не возражаю. Мне, возможно, нужна их забота. Но они могли бы и спросить!

Я была поражена, когда меня отпустили учиться в Лондон. За все эти годы я научилась послушанию, и они, должно быть, поверили, что меня можно выпустить в мир. Я справилась. Пару раз я была на грани, лишь пару раз. Я пыталась остановить серость. Но со мной все было в порядке.

Строгий распорядок жизни, физические упражнения, таблетки, уход за собой – все это дало свои плоды. Я ни на что не надеялась. Я не перетруждалась. Я была очень осторожна с сексом. У меня были парни, и мы всегда пользовались презервативами, потому что я не говорила им, что принимаю противозачаточные. Я не хотела забеременеть опять. Если бы я забеременела, пришлось бы отказаться от лекарств и привычного ритма жизни на девять месяцев, чтобы ребенок родился здоровым. Но самое страшное то, что он мог бы родиться таким, как я.

Я сказала Мэлу, что не могу иметь детей, потому что так проще, чем объяснять, почему я не хочу рисковать. Мэл все знает о моем состоянии, о том, что я делала на маниакальных стадиях, но я не хотела, чтобы он надеялся, будто я могу передумать. Я могла бы передумать, это точно. Я могла бы, но у меня была ложь, укреплявшая меня в моем решении. Она лишала меня искушения завести ребенка. У меня наследственное заболевание, так думают врачи. Оно передается генетически. Не детям, так детям детей. Чем бы оно ни было, я не хочу передать это кому-то. Это риск, на который я не хочу идти. Даже если этот риск невелик. Я не хочу идти на этот риск, потому что это же заболевание было и в семье Мэла. Шансы не в мою пользу.

Я видела, что моя болезнь сотворила с моими родителями. Видела, как она лишила покоя, счастья и уверенности мою мать. Видела, как она вселила презрение, горечь и страх в сердце моего отца. Каждое обострение отдаляло моих родителей друг от друга.

Я не хотела, чтобы что-то подобное произошло со мной и Мэлом.

А потом я увидела женщину с сыном в супермаркете и поняла, что хочу ребенка.

Но я не могла его родить. И вновь оказалась в палате для самоубийц.

Когда я рассказала Мэлу, он попытался исправить все. Он всегда так делает. Пытается все исправить. Даже если речь идет о том, что поправить невозможно.

– Это я отчаянно хотела ребенка, – говорю я Кэрол.

– Что? – переспрашивает она.

Кэрол сидела молча, слушая мою историю. Я не видела осуждения на ее лице. Я внимательно следила за ней, ждала, когда же моя история вызовет в ней хоть намек на осуждение, но этого не произошло.

– На том ужине, помнишь, я говорила, что кое-кто очень хотел ребенка. Это была я. Я. А подруга Мэла, его лучший друг, друг детства…

– Та негритянка, с которой ты познакомила меня на свадьбе?

– Да. Она согласилась родить нам ребенка. А потом я испугалась, приревновала Мэла и передумала. Я заставила Мэла отказаться от этого решения. Заставила его выбирать между мной и ею. Но она все равно оставила ребенка. Уехала. И ребенок остался у нее.

Кэрол озадаченно хмурится.

– И теперь этот ребенок умирает?

– Да, так считают врачи. Судя по всему, он скоро умрет. Мэл сейчас там, он хочет увидеться с сыном, прежде чем… прежде чем это случится.

– И ты никогда не видела этого мальчика?

Я качаю головой.

Кэрол хмурится еще сильнее.

– Я все же не понимаю, почему ты повинна в этом? – Она тушит сигарету в пепельнице.

Почему она не понимает того, что очевидно для меня?

– Если бы я не солгала, Нова не забеременела бы от Мэла, ребенок бы не родился и теперь не умирал. Если бы я не солгала, всего бы этого не случилось. Потому что Лео не родился бы.

– Ох, Стефи… – Кэрол встает со стула, подходит и обнимает меня. Я чувствую слегка мускусный аромат ее духов. – Если бы да кабы…

– Но…

– Ты чувствуешь свою вину, вот и все. Но ты ни в чем не виновата. Не хочу обидеть тебя, но ты не всемогуща. Ты не можешь контролировать все, что происходит во Вселенной. Мы все можем рассуждать о том, что сделали бы, будь у нас возможность изменить прошлое. Если бы я не была столь не уверена в себе, не была неприметной домохозяйкой, я не позволила бы лучшему другу Винса соблазнить меня. И не смотрела бы теперь на Софи, раздумывая, кто же на самом деле ее отец.

Я открываю рот от изумления.

– Ты и Дэн…

– Да, но давай не будем говорить об этом. Никогда. Стефи, родная, тебе так больно оттого, что ты чувствуешь свое бессилие. Сидя здесь в одиночестве, ты ничем не поможешь. Это не твоя вина.

– Я не хочу, чтобы он умер.

– Конечно, не хочешь.

– Я все еще скучаю по нему. Хотя я никогда его не видела и это по моей вине он не мой, я все еще скучаю по нему. Каждый день. Я делаю вид, что это не так, но я скучаю. Так сильно…

– Ох, милая…

– Он словно пропасть в нашей жизни. И если он умрет… Я этого не вынесу. Это уничтожит Мэла. И уничтожит меня.

– Я знаю, родная, знаю.

– Я хочу, чтобы с ним все было в порядке.

– Так, вот что мы сделаем, – вдруг деловито говорит Кэрол. – Ты позвонишь Мэлу и спросишь, как там Лео. Так его зовут, верно, Лео? Точно. Ты позвонишь Мэлу, спросишь, как там Лео, скажешь, что волнуешься. И попросишь Мэла позвонить тебе, если что-то изменится.

– Он не позвонит. Я такое наговорила ему по телефону, что с тех пор он не звонил, настолько рассердился.

– Нет, Мэл не такой. Он, наверное, просто испуган. И сбит с толку. Скажи ему, как тебе страшно. А потом собирай вещи и приезжай ко мне. Поживешь у нас, пока Мэл не вернется.

– Но я не знаю, когда это случится.

– Неважно. Сейчас тебе нельзя оставаться одной.

Я всхлипываю, позволяя Кэрол убрать прядь волос, приставшую к моей мокрой щеке.

– Это похоже на план?

Я киваю.

– Хорошо.

– Спасибо, Кэрол. Спасибо, что выслушала меня. Спасибо, что ты так добра ко мне.

– Прекрати меня благодарить, – качает она головой. – В этом и суть дружбы. Тебе не нужно меня благодарить.

В этом и суть дружбы?

Дружба – нечто большее, чем совместные ужины, пробежки и болтовня по телефону. Единственный человек, который в какой-то мере был моим другом, – это Нова. Нова хотела стать моим другом. Она делилась со мной своими чувствами, мыслями, секретами. Но я никогда не мечтала делиться с ней своими секретами. Я держала ее на расстоянии – по вполне понятным причинам.