Текст книги "Спокойной ночи, крошка"

Автор книги: Дороти Кумсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Глава 13

Я хочу, чтобы все вновь стало нормально. Я хочу, чтобы все вновь стало хорошо. Разве это так много? Я хочу нормального. Может, это и много. Может, все дело в том, что Лео появился на свет не вполне нормально. Может, все это происходит из-за того, что Лео никогда и не должен был стать моим сыном.

ДЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЫНЬ!

ДЗЗЗЗЫНЬ! ДЗЗЗЗЫНЬ!

ДЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЫНЬ!

Я открыла глаза, вскинувшись ото сна. Свет был включен. Я уснула над книжкой по психологии, которую конспектировала. Пуховое одеяло, прикрывавшее мои ноги, сползло на пол. Я посмотрела на часы. 2:07. Почему я проснулась? Я что-то услышала? Или мне что-то приснилось? Со мной такое случалось. Иногда я вскидывалась ото сна, не понимая, где я нахожусь и что происходит.

ДЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЫНЬ!

Я выпрямилась, сбросила одеяло и, поправив халат, побежала в коридор к домофону.

– Это я, – сказал Мэл.

– Ох! – Я нажала на кнопку домофона, впуская его.

Мэл не приходил ко мне в два часа ночи – вернее, просто после полуночи – уже много лет. Он редко делал это после того, как познакомился со Стефани, и никогда с тех пор, как они съехались, а потом и поженились.

Дело было не в том, что я стала не нужна Мэлу, и не в том, что ему не хотелось бы прийти, если у него было настроение или возникали какие-то мысли, которыми он срочно хотел поделиться со мной. Просто я уже давно объяснила ему, что Стефани такого бы не одобрила. Кейт был не против ночных визитов Мэла, особенно если сам в это время был на дежурстве, – это означало бы, что я дома не одна. Но Стефани была не так уверена в моей дружбе с Мэлом, как Кейт.

Даже сейчас она иногда смотрела на меня искоса, и я понимала, что она подозревает меня в том, что я хочу отнять у нее Мэла. Волны ее недоверия расходились по комнате, и мне казалось, что я вижу их воочию.

Открыв дверь, я увидела Мэла и поняла, что он пришел сюда не просто так. Он едва стоял на ногах, волосы торчали во все стороны, галстук съехал набок, верхняя пуговица рубашки была расстегнута. Синий в полоску пиджак и брюки покрылись пятнами. Темными заскорузлыми пятнами. Это была кровь.

Я отпрянула, чувствуя, как тошнота подступает к горлу, как в желудке все переворачивается.

– Со Стефани произошел несчастный случай, – хрипло прошептал Мэл. – Она в больнице.

– Я приготовлю тебе поесть, – сказала я, проводя его внутрь.

Я знала, что Мэл мне больше ничего не расскажет, потому что больше ему ничего не известно. Мы привыкли говорить на такие темы. Из-за случаев с тетей Мер мы знали, что необходимо сразу же сообщить важную информацию. Если бы Мэл знал, что со Стефани все будет в порядке, он сказал бы мне об этом. Если бы он знал, что она не выживет, он сказал бы мне об этом.

Но он знал только то, что со Стефани произошел несчастный случай и теперь она в больнице. Вот и все.

Я не стала спрашивать его о том, что случилось, о том, почему он весь в крови, был ли он там, когда это случилось. Все это было неважно. Мэлу нужно было успокоиться. И ему нужно было поесть.

Я поставила вариться рис, а Мэл прислонился к холодильнику в углу кухни. Все это время я дышала ртом, чтобы не чувствовать этот тошнотворный металлический запах крови. Я разморозила овощи, открыла банку с томатным соусом, поджарила лук, добавила к луку соус… И говорила, говорила, говорила. О своей работе, о ссоре с Кейтом (мы помирились уже через пару часов), о том, что я думаю расстаться с ним. О том, что кто-то ворует деньги из кассы в ресторане. Я говорила и говорила. Я вообще много говорю. Я много говорю, потому что давно уже поняла, что в моменты кризиса Мэлу нужно, чтобы кто-то развеивал тишину.

Мы так и не сели ужинать.

Тарелки с едой стояли на деревянном столике в кухне, а я сидела на диване. Мэл, свернувшись калачиком, улегся рядом со мной, положив голову мне на колени. Я перебирала его волосы и говорила, говорила, говорила. В какой-то момент мы оба уснули.

Глава 14

Я сразу заметила, какие у него глаза.

Глаза, исполненные боли. Агонии. Я сразу поняла, что что-то случилось с его матерью. Бедный Мэл! Я попыталась подняться, чтобы подойти к нему, утешить, сесть к нему на колени, обнять, прижаться к нему. Показать ему мою любовь.

Но я не смогла. Не смогла сдвинуться с места. Что-то меня удерживало.

Повернув голову, я увидела на своей руке ремень. Ремень, удерживающий меня на кровати. А на запястье были бинты. Я посмотрела на вторую руку. То же самое.

Я откинулась на кровати, уставившись в белый потолок. Вздохнула. Ах да. Точно. Я здесь.

Мэл все еще смотрел на меня. Я чувствовала, как его взгляд касается моего лба, моего носа, моих губ – так Мэл обычно касался меня кончиками пальцев, прежде чем поцеловать.

«Не понимаю, почему ты испугался», – подумала я. Я не могла произнести это вслух. Нас подслушивали. Подслушивали каждое наше слово, все записывали, все драматизировали. Даже самые банальные реплики, над которыми можно было бы посмеяться в другой ситуации, тут превращались во что-то вроде Святого Грааля.

Я знала, о чем думает Мэл. «Что?»

Не почему. Что. Он знал почему, теперь он думал… Что? Что спровоцировало меня? Что заставило меня поступить так? Мэл знал, почему я это сделала, но он не знал, что послужило причиной. Да, вот что хочет узнать мой любящий муж. Не почему. Что.

– Я нашел шоколад. И сигареты, – сказал он так, словно нашел у меня тяжелые наркотики или что-то в этом роде.

Женщинам нужно иногда полакомиться шоколадом. Это всем известно. Это ничего не значит. И раз я курила не в доме, не заставляла Мэла вдыхать дым, то что ему до этого? Это всего лишь сигареты, а не гашиш или что-то в этом роде. Что-то в этом роде…

– Я должен был заметить. Должен был заметить эти знаки. Но я так закрутился на работе, так старался получить повышение, что не заметил, насколько сильно тебе нужен серотонин и никотин. Прости меня.

«Ты всегда так драматизируешь?» – мысленно спросила его я. Он говорил так, словно все было важно.

– Почему ты не сказала мне, что ушла с работы?

«Я не говорила тебе, потому что знала, что ты отреагируешь именно так. Ты не поймешь, если я расскажу тебе о серости. Расскажи я, и ты подумал бы, что что-то не так. И отвез бы меня сюда».

– Ты полтора месяца притворялась, что ходишь на работу, Стеф. Я не понимаю почему. Если тебе там не нравилось, я поддержал бы твое решение об уходе.

«Нет. Ты начал бы следить за каждым моим шагом».

У меня болят запястья. Теперь, когда я полностью проснулась, вернулась к реальности, я чувствую это. Я не справилась. Если бы я справилась, то этого бы не произошло. Я не чувствовала бы себя виноватой. И не страдала бы оттого, что не справилась.

– Что мне делать, Стеф?

– Воды… – прохрипела я.

До этого я не понимала, насколько у меня болит горло. Наверное, они засунули туда трубку, чтобы очистить желудок от таблеток. Они никогда не отличались нежностью. Я видела, как они это делают. Пару раз я была в сознании, когда в меня запихивали такую трубку. Наверное, врачи не понимают, что горло очень чувствительно и оно будет болеть, если столь бесцеремонно засовывать туда трубку.

Звук воды, льющейся в стакан, был нестерпимо громким, он болью отдавался в голове. Мне хотелось зажать уши, но мои руки были привязаны к кровати. Мэл дал мне соломинку, чтобы я могла попить воды, приподнявшись в кровати. Вода была теплая, комнатной температуры, но пить ее все равно было приятно. Я чувствовала себя засохшей. Высушенной. Иссушенной. Настолько иссушенной, что меня могло развеять ветром, как прах. Как пыль.

– Ты прочитал мой дневник? – осторожно спросила я.

Если Мэл нашел шоколад, мой тайный запас шоколада… благодаря шоколаду я могла сопротивляться серости, могла быть счастливой… если он нашел шоколад, то нашел и дневник. Мои сокровища хранились в коробке из-под туфель на верхней полке в нашем шкафу. Мэл туда никогда не заглядывал. Иногда он посмеивался надо мной из-за того, что у меня так много туфель, но до теперешнего момента он не знал, что, кроме туфель, в каждой коробке лежало по нескольку плиток шоколада и пачке сигарет. В коробке с черно-желтыми туфлями – пятнистыми, словно шкурка леопарда, – лежал мой дневник.

Когда Мэл не ответил, я повернула голову и посмотрела на него. Мэл теребил соломинку в стакане. Он не смотрел мне в глаза. Ему было стыдно.

– Ты не имел права.

Мэл теребил соломинку.

– Они хотят, чтобы ты проконсультировалась с психиатром.

Я нахмурилась, с сомнением качая головой.

– Со мной все в порядке.

Всякий раз, когда я просыпалась и обнаруживала, что я здесь, что я привязана к постели, я говорила врачам и медсестрам, что со мной все в порядке, но они меня не слушали. Они меня не отпускали. А ведь со мной все в порядке. Сколько лет они поступали так со мной. Все они. Моя мать, мои врачи, а теперь Мэл. Они все пытались заставить меня пойти к какому-то мозгоправу. Они все пытались заставить меня говорить с ними. Они все пытались выставить меня сумасшедшей. А я не сумасшедшая. Я просто остро чувствую. Вот и все. Все имеют права на чувства.

Все эти психиатры, психологи, психотерапевты… Все они поднимали много шума из ничего.

– Они не выпустят тебя отсюда, пока ты с кем-нибудь не поговоришь.

– Они не могут держать меня здесь против моей воли.

Мой охрипший голос казался слабым. Внутри я сгорала от ярости, но не могла выразить этого. Я была связана. А мой голос не отражал моего возмущения.

– Я подписал согласие на лечение, – объяснил Мэл. – Помнишь, ты говорила, что именно так я должен поступить, если это повторится. Так я и сделал. И я хочу, чтобы ты прошла курс лечения, который они предлагают. Я знаю, что ты тоже этого бы захотела, если бы сейчас могла ясно мыслить.

Понятно одно. Я здесь застряла. В ловушке.

– Кому ты сказал?

Мне нужно было найти другой способ выбраться отсюда. Но Мэл не должен об этом знать. Пока что нужно ему подыгрывать.

– Только твоей семье, – как ни в чем не бывало ответил он.

Только моей семье. ТОЛЬКО моей семье.

– Ох, пристрели меня!

Сюда придет мама. Она будет убирать здесь, плакать, молиться, спрашивать, что она сделала, чтобы заслужить такое. Папа подумает, что я разбазариваю его время. Что я просто своенравная девчонка, которую недостаточно лупили в детстве. Мэри будет сидеть тут и пялиться на меня, жалея, что я не завершила начатое, и теперь ей приходится отвлекаться от своих увлекательнейших занятий, чтобы навестить меня. Как будто я ее просила навещать меня. Питер… Питер придет ко мне через пару недель, когда меня уже выпишут, и будет ошарашен тем, что мир не замер на месте, что все уже закончилось, что я так и не дождалась его визита.

– Они очень испугались за тебя. Я сказал, что они смогут приехать через пару дней, когда тебе станет лучше.

Что ж, уже легче.

– Я звоню им каждый день и сообщаю, как ты.

– Ты сказал Нове?

– Нет. Я не говорил никому, кроме твоей семьи. И не скажу.

– Хорошо. – Я немного расслабилась. – Спасибо.

Странно благодарить кого-то за то, что он не распускает обо мне сплетен.

– А как же я, Стеф? – прошептал Мэл.

Его голос… Такой же хриплый и слабый, как и у меня.

Я повернула голову и посмотрела на него.

Мэл как будто съежился, мука и тоска были написаны на его лице.

– Я знаю, ты хотела уйти. Но как же я? Что бы я делал без тебя? – Он сдавил большим и указательным пальцем переносицу, вытирая глаза. – Как бы я жил без тебя?

Я смотрела в потолок, а его слова проникали вглубь моей души. Серость начала отступать. Да, я поступила с ним несправедливо. Но дело же было не в нем. Дело было только во мне. Как и все остальные, Мэл не понимал этого. Не видел этого. Этого не поймешь, пока не очутишься здесь. Там, где я сейчас. Этого не поймешь, пока серость не завладеет тобой и ты не будешь готов на все, чтобы остановить ее. И иногда единственной возможностью остановить серость, прекратить медленное, мучительное удушье, становится уход. Просто уйти. Распахнуть дверь с надписью «выход», зная, что пути назад уже не будет. Что это конец.

– Мне нужно поспать, – прошептала я, закрывая глаза.

Я слышала, как Мэл встал, поставил стакан на столик у стены, подошел к мне.

Он поцеловал меня в лоб.

– Я люблю тебя, – прошептал Мэл.

Когда он ушел, я открыла глаза и посмотрела на дверь, думая, как бы мне выбраться отсюда.

Но Мэл все еще смотрел на меня. Стоял в дверном проеме, высокий, сильный. Стоял и смотрел на меня.

Он улыбнулся, прикусив губы, развернулся и ушел.

Глава 15

В течение двух недель я готовила ему ужин каждый вечер.

Я изменила свое расписание, работала только днем, чтобы вечером готовить ужин. Мы ели блюда ганской кухни: тушеную говядину с арахисом, рис с фасолью, фуфу, гари, жареные бобы, ганский плов. Такие блюда мы ели в детстве. Так кормила нас мама – в хорошие и плохие времена.

Я готовила ему, потому что любила стряпать. Я готовила ему, потому что видела, как Мэл расслабляется от аромата и вкуса этих блюд.

Я видела, как моя стряпня развеивает туман страха, окружавший его, когда Мэл приходил ко мне, повидавшись со Стефани. Он не говорил мне, что с ней, я не спрашивала. Мы ели, говорили и засыпали на диване. На шестнадцатый день он не пришел, и я поняла, что Стефани дома. Я поняла, что с ней все в порядке.

Глава 16

– Я хочу ребенка, – сказала я.

Это чувство росло во мне уже давно. Оно-то и спровоцировало мой срыв, и я понимала, что могу предотвратить очередной. Если говорить об этом, то будет не так страшно. Мэл мог делать то же, что и всегда. Он мог противостоять этому вместе со мной. Конечно, не то чтобы мог, не полностью, но знание того, что он слушает меня и все понимает, позволяло мне почувствовать себя не такой одинокой.

– Я подберу тебе ребеночка в супермаркете на следующей неделе. Или ты хочешь, чтобы я отправился в отдел деликатесов? Там дети органического происхождения, да еще сдобрены биодобавками.

Я рассмеялась, а потом стукнула его кулачком, чтобы он прислушался ко мне.

– Я серьезно. Я хочу ребенка.

Шаги Мэла замедлились, он остановился. Мэл молчал, глядя на аллею, потрясающее буйство зелени, привычное для сельской местности в Уэльсе.

– Ты давно думала об этом? – спросил он.

– Полгода, может, год.

По его глазам я видела, как промелькнула в его сознании мысль: «Что?»

Утрата и разрыв. Вот что провоцирует меня. Когда мне было тринадцать, наш пес Герцог умер, а через полгода мы переехали из Лондона в Ноттингем. Я потерялась там, мне нелегко было завести новых друзей. И я так скучала по Герцогу. С тех пор все переменилось.

– Поэтому? – спросил Мэл.

– Мне так кажется. По крайней мере, это стало одной из причин.

Мэл отвернулся, вновь и вновь прокручивая в голове одну и ту же мысль. То, что случилось восемь месяцев назад, можно списать на эту причину.

А потом Мэл повернулся ко мне, взял меня за руку, и мы пошли дальше по аллее.

– Какие у нас варианты? – спросил он.

– Никаких. У меня не может быть детей. Вот и все. Я говорю тебе только потому, что не хочу вновь утратить связь с реальностью. Я надеюсь, что если поговорю с тобой об этом, то станет легче.

Мы прошли по тропинке, слушая, как похрустывают веточки под нашими ногами. Тут было так мирно и тихо! Да, пели птицы, возились в кустах какие-то мелкие зверьки, но все они лишь поддерживали тишину. Чистую, незамутненную тишину.

– Знаешь, до последнего времени я не понимала, от чего ты отказался. Ты отказался от шанса стать отцом. Это многое значит для меня. Спасибо тебе.

– Ты правда хочешь ребенка, Стеф? – спросил он.

Когда я думала о детях, я чувствовала пустоту. Дети… Я не могла иметь детей. Но мне так хотелось! Хотелось, чтобы у меня был ребенок. Чтобы я могла обнять его. Чтобы он был моим. Я хотела о ком-то заботиться. Любить кого-то.

– Правда, – ответила я.

– Тогда мы что-нибудь придумаем. – Мэл обнял меня, притянул к себе, делясь своей силой. Теплом своего тела. – Ладно? Мы что-нибудь придумаем.

Все сводилось к одному.

Оплодотворение «in vitro»[4]4
  В искусственных условиях (лат.).


[Закрыть] было невозможно. В государственной клинике очередь была расписана на годы вперед, а операция в частной клинике была нам не по карману. Да и как все гормоны, которые придется принимать, будут сочетаться с моими лекарствами?

Взять ребенка на выкармливание? Нет, это тоже было невозможно. Я не могла бы заботиться о малыше лишь пару дней или недель, с тем чтобы потом объявились биологические родители и потребовали его назад.

Усыновление могло бы подойти, полагал Мэл. Но я боялась. Боялась вопросов, которые мне будут задавать. Боялась того, что они захотят знать. Насколько пристально они будут наблюдать за нами, если узнают мою историю болезни? Чего они потребуют от меня? Я представляла себе, как они будут заставлять меня плясать под их дудку, пока я не удовлетворю все требования. Мэл не думал, что все будет настолько плохо, он полагал, что мы можем хотя бы изучить этот вопрос подробнее. Но ведь это не ему приходилось ставить галочку напротив слова «Да» в анкете, отвечая на вопрос о регулярном приеме лекарств, это не ему приходилось постоянно сдавать анализ крови, это не ему приходилось извещать автодорожную службу о том, что ему опять запретили водить машину. У Мэла не было моих проблем, поэтому он и не мог понять, каково это – постоянно ощущать себя «иной», «ущербной», «дефективной».

Все сводилось к одному. Нам нужно найти суррогатную мать для нашего ребенка.

– Виктория – это не вариант, конечно, – сказал Мэл.

Мы уже несколько недель говорили об этом, и всякий раз разговор шел по кругу.

– Ну, не знаю. Комбинация двух вакеновских генов… Получился бы очень милый ребенок.

– Прекрати. Это слишком отвратительно, чтобы шутить о таком.

– Мэри скажет мне, что я проклята и сама заслужила это. Я ни за что не обращусь к ней с такой просьбой.

– А как насчет твоей двоюродной сестры, Паулы? Она была подружкой на нашей свадьбе, и у нее уже двое детей.

На самом деле мне не очень-то нравилась Паула. Я попросила ее быть подружкой на свадьбе, потому что ее мама была сестрой моей мамы, и однажды я жила у них некоторое время, и вообще… от меня этого ожидали.

– Да, может быть, – уклончиво протянула я.

– Может, твоя подруга Кэрол? Или Рут? Или Дайана?

– Мы не настолько близкие друзья.

Конечно, был кое-кто еще, но во всех наших разговорах это имя не всплывало. Я не называла его, потому что Мэл не называл. И это немного удивляло меня. Не знаю почему.

Мы помолчали. Обычно после этого следовала фраза: «Нам и правда следует завести побольше знакомых».

– Мы могли бы заплатить кому-то. Отправить заявку в одно из таких агентств, – предложил Мэл.

– Да, – без особого энтузиазма отозвалась я. – Кроме того, сколько это будет стоить, мне кажется, это не то же самое, что в случае с кем-то из своих. Я знаю, что вначале нужно познакомиться с суррогатной матерью, подружиться с ней и все такое… Думаю, мне нужен кто-то, с кем можно видеться хоть каждый день. Забежать к ней в гости, посидеть с ней. Стать частью ее повседневной жизни, а не просто встречаться с ней, когда она будет проходить обследование плода. Ты понимаешь, о чем я? Подруга позволила бы мне поступить так, но девушка, с которой я общаюсь только с целью получить рожденного ею ребенка, не позволит мне вторгаться в ее жизнь.

– Если мы будем искать человека через агентство, то могли бы изложить наши предпочтения в заявке.

– Думаю, да, – ответила я.

Обычно в этот момент Мэл принимался говорить об усыновлении, и мне приходилось объяснять, почему я этого не хочу.

– Нова, – сказал он.

– Нова, – повторила я.

– Она наша подруга, она позволит нам оставаться рядом с ней, да и ребенок будет очень красивым.

– Красивым мулатом.

– Да, и что?

Он действительно не видел в этом проблемы.

– Я знаю, Мэл, в твоем замечательном политкорректном мире, раскрашенном во все цвета радуги, подобные вещи не имеют значения, но у нас, на планете Земля, они важны. Люди посмотрят на ребенка и поймут, что он не мой.

Мэл помолчал, обдумывая мои слова.

– И что?

– И что? Мэл, ребенок будет чувствовать себя не таким, как все, на наших семейных праздниках, на улице, в парке… Ребенок всегда будет выделяться. Люди будут замечать это. Они будут сплетничать.

– Какое тебе дело до того, что подумают другие люди? – спросил он.

Мэл мог задать этот вопрос, так как у него было достаточно уверенности в себе, чтобы не обращать внимания на других. У него было достаточно сил, чтобы противостоять тем, кто говорил что-то о нем или его близких. У меня таких сил не было.

– Не знаю, но мне есть дело.

Съехав от родителей, я заново отстроила свою репутацию. Я стала человеком, о котором не говорят. Я слилась с толпой. А мой ребенок… Он не сможет слиться с толпой.

– Стеф, что-то становится важным, только если ты считаешь это важным. Мы все отличаемся друг от друга, чем-то выделяемся. И это имеет значение, только если мы так думаем.

– Сказал привлекательный белый мужчина, представитель среднего класса. Легко говорить о том, что что-то имеет значение, только если ты считаешь это важным, в то время как сам ты находишься в привилегированной позиции.

– Я из рабочего класса. – Мэл ослепительно улыбнулся. – И я знаю, что что-то имеет значение, только если ты считаешь это важным, потому что люди всегда сплетничали о моей матери. И о том, что мой отец сидел в тюрьме. Меня это беспокоит, только когда Виктория говорит об этом. Когда она упрекает маму в том, что та разрушила ее жизнь. Когда она упрекает меня и Кумалиси в том, что мы отослали ее, потому что не любили. Вот это важно. Это причиняет мне боль. Это важно, потому что мне есть дело до того, что думает моя сестра. Да, иногда я дрался в школе из-за того, что другие ребята говорили о моей семье, но когда я вырос, то понял, что это неважно. Пусть говорят что хотят. И если кому-то что-то не нравится, то пошли они! Это их проблема. Не моя. Если кому-то не нравится, что мой ребенок мулат, то пусть убираются прочь из моей жизни. Ну их!

– Я не могу так думать. Я не такая, как ты.

– Ладно. – Мэл откинулся на спинку кресла. – Допустим, я был женат на женщине из Индии. У нас родился ребенок. Потом мы развелись. Она получила опеку над ребенком. Мы с тобой поженились. А потом она решает отправиться в кругосветное путешествие и оставляет ребенка со мной. С нами. И что, ты отказалась бы присмотреть за крохой, потому что он отличается от других?

– Конечно нет, но это же другое дело.

– Да. Потому что ты не держала этого малыша на руках с того самого дня, как он родился. Ты не чувствовала, как он растет в твоем теле. Ты не полюбила его в тот самый момент, когда он был зачат.

Когда Мэл так говорил, это казалось возможным.

Наш малыш.

– Нова, – сказала я.

– Она – та, кто нам нужен.

– Если она так идеально подходит нам, почему ты не говорил о ней раньше?

– Потому что ты не говорила.

– Я не говорила, потому что ты не говорил.

– Ты не говорила, потому что иногда тебе кажется, что мы с ней слишком близки.

– Только иногда.

– Честный ответ.

– Мне нужно подумать об этом.

Я думала три недели, мы не раз обсуждали эту возможность, и наконец все свелось к одному. К одному человеку. К Нове.