Текст книги "Несущая свет. Том 1"
Автор книги: Донна Гиллеспи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 30 страниц)
– Ты задала вопрос о Бальдемаре? – внезапно спросила Рамис.
Херта затаила дыхание. Она ведь не проронила вслух ни единого слова. И чтобы скрыть свои мысли от безжалостного дара ясновидения сидящей напротив нее жрицы, Херта опустила глаза.
– Его судьба не изменит ему, он будет долгое время славен и удачлив. Сегодня он рассеит силы противника – людей-волков, и начнется его процветание. К нему будут стекаться все лучшие воины округи, покидая других вождей, его ратники будут устремляться в бой единым мощным потоком, подобно пенистой морской волне, накатывающей на берег. Люди назовут его Освободителем и Победителем волков, а также Защитником родной земли.
Херта облегченно улыбнулась и повернулась, чтобы взглянуть на Ателинду, но молодую мать моментально сморил крепкий сон, как только Рамис взяла у нее ребенка.
– Слава его побед будет греметь, имя сиять, как небеса, усыпанные ясными звездами…
Речь Рамис текла гладко и легко, но внезапно слова замерли на ее устах. Херта быстро взглянула на ясновидящую, чтобы понять, в чем дело. Выражение лица Рамис резко изменилось, оно больше не было безмятежным, на секунду ужас исказил черты жрицы.
Когда Рамис изрекала свои пророчества, она как бы шла по извилистой тропе, и часто она бывала изумлена не меньше своих слушателей тем, что открывалось ей за очередным крутым поворотом. Казалось, ей не хотелось продолжать своей речи, ее охватило сильное желание избавить слушателей от того страшного известия, которое она должна была сообщить им. Но Рамис не имела права ничего умалчивать и скрывать. Как бы ни было неприятно или даже ужасно пророчество, прорицательница должна была вслух изречь его, иначе это могло повредить священному закону жизни. Ведь источником пророчеств были сами стихийные силы природы, а в природе красота и ужас сплетены в неразрывное единое целое.
– Что такое? – прошептала Херта, сделав над собой усилие. Огонь в очаге сердито потрескивал. Ауриана начала плакать. Когда Рамис, наконец, заговорила, ее голос звучал сухо и чуть скрипуче, он походил на те звуки, какие издает гадюка в густой траве.
– Бальдемар падет, в конце концов, жертвой величайшего преступления, какое только бывает в человеческом роде. И она – та, которая явилась сегодня на свет, – своей рукой свершит это злодеяние.
* * *
Когда Рамис ушла, Херта разбудила Ателинду.
– … не получит ребенка! – застонала Ателинда, еще не придя в себя от тяжелого сна. – Она не сделает этого!
Жизнь казалась Ателинде холодной и жестокой, как железный клинок. Она за свою короткую жизнь пережила немало лютых зим, когда падало до половины поголовья скота, принадлежавшего племени, и погибали все престарелые и больные члены общины. Она умела отважно встречать опасность, не страшилась вражеских копий, когда сопровождала телеги с провиантом в обозе своей армии. Она выдержала гнев и превозмогла ненависть рода своей матери, когда вышла замуж за Бальдемара, потому что она нарушила древний закон – отправившись жить на землю своего мужа, вместо того, чтобы ее муж переселился на земли ее рода. Оставаясь в одиночестве во время частых отъездов Бальдемара, Ателинда сильно страдала, ее мучили приступы черной меланхолии и тоски. Ее муж почти полгода проводил в военных лагерях вдали от родного дома. Лето было временем, когда совершались военные походы, вылазки и происходили кровопролитные столкновения с римскими солдатами. Поэтому, уехав в лагерь ранней весной, Бальдемар возвращался лишь в пору листопада. Ателинда ждала этого ребенка как спасения. Она мечтала, что он станет ей утешением, будет принадлежать только ей одной, их свяжет любовь, потому что они будут жизненно необходимы друг другу. Это будет совершенная любовь – любовь, о которой знают только мать и дочь, проводящие дни за одним ткацким станком.
– Слушай, Ателинда! Ты проспала все дурные вести! Мы должны побыстрее избавиться от этого чудовища, неважно, дали ей уже имя или нет, сосала она материнскую грудь или не сосала. Ты произвела на свет убийцу, Ателинда, это исчадие подымет руку на наш род!
– Что за безумные слова ты говоришь?
– Твоя дочь убьет моего сына!
– Но я ничего подобного не слышала от Рамис.
– Еще бы! Ты ведь спала.
– Я не верю тебе, ты – злобная женщина! Какой демон вселился в тебя?
– Дай мне этого ребенка. Я сделаю с ним то, чего он заслуживает.
– Рамис может и ошибаться. И потом – я ничего не слышала и не верю твоим словам!
– Ателинда! Материнская любовь лишает тебя разума! Мы все должны сейчас сговориться. Мы скажем сородичам: ребенок родился, прожил один день, заболел и умер. А если Мудрин или Фредемунд скажут кому-нибудь хоть что-нибудь, они поплатятся за это собственной жизнью. А теперь давай мне это отродье, я брошу его в болото!
Ателинда попыталась сесть. Она обладала большой ловкостью и гибкой, часто скрытой от постороннего взгляда силой. И когда ее охватывал гнев, она вся собиралась, и ее энергия вспыхивала с удесятеренной силой. Вот и сейчас Ателинда была похожа на разъяренного духа мщения, глаза ее пылали, как солнце в самую знойную пору лета.
– Это ты чудовище! Ребенок уже пил мое молоко! Если ты убьешь девочку, то тем самым совершишь преступление, в котором обвиняешь ребенка. Даже если Рамис действительно предсказала что-то ужасное, я не верю ей. Да ты просто свихнулась, если спокойно слушала такие речи жрицы, это же сущая нелепица. Скажи, случалось ли такое у нас хоть когда-нибудь? Ага, ты молчишь. Ты молчишь, потому что такого никогда не было на нашей земле и не могло быть. Вся природа воспротивится и ополчится на ребенка, прежде чем он успеет поднять руку на своего родителя. Оставь мое дитя, или я появлюсь на следующем собрании старейшин рода и расскажу им о твоем преступлении – пусть о нем узнают все сородичи! И тогда ты будешь держать ответ перед судом за свое злодеяние.
– Ателинда! Ты не посмеешь обвинить мать своего мужа.
– Я сделаю это, если мать моего мужа убьет мое дитя.
Так Ателинда одержала в этот день победу над Хертой, и ребенок остался жить. Времена года сменяли друг друга, и девочка подрастала. Но вот что странно – в присутствии Херты Ауриана чувствовала какой-то страх, как будто она в глубине души знала о том, что произошло между ее матерью и бабушкой в день, когда она появилась на свет.
Прорицание, которое Ателинда слышала в забытьи, обессиленная после мучительных родовых схваток, и ссора с Хертой постепенно отошли на второй план, почти в небытие, время заслонило все это. Единственное, что отчетливо помнила Ателинда – это ту подмену, которую совершила Рамис: она дала девочке жреческое имя.
Ребенок никогда не будет испытывать то жуткое одиночество, в котором живут жрицы. Это Ателинда твердо обещала себе. Жизнь жрицы одинока, бесплодна и мрачна, она занимается ворожбой, вызывающей ужас у простых смертных. Она не имеет дома, который могла бы назвать своим. Ее же ребенок будет взрастать и жить у родного очага. «И я позабочусь, чтобы она вышла пораньше замуж и осталась со мной. Мы будем вместе ткать полотно, живя всю жизнь бок о бок», – так думала счастливая мать.
Поэтому Ателинда взяла старый меч Бальдемара – его первый меч, которым он учился владеть в юности, – и положила на дно колыбели под солому. Она думала, что тем самым силы пророчества, которые оказывают пагубное воздействие на ребенка, могут быть смягчены или даже рассеяны. Железо благотворно повлияет на девочку, привяжет ее к простой обыденной жизни, какую ведут вокруг мужчины и женщины их рода.
Вот так вышло, что в младенчестве Ауриана спала на мече.
Глава 2
Миновало шесть лет и шесть зим. Наступил четвертый год правления Нерона. Серые сумерки опустились на Субуру, самый нищий и печальный район имперской столицы. Как говорили в народе, это была родина всех мух Империи, здесь в гнилостном воздухе низины, расположенной между двумя большими холмами, на которых красовались дома римских Сенаторов, плодились и размножались эти насекомые. В Субуре можно было запросто найти проститутку в одном из злачных мест, заплатив ей за услуги всего лишь чашкой вареного гороха, а дети, просящие подаяния, которым их хозяева намеренно наносили увечья, чтобы те вызывали к себе больше жалости, соревновались с заклинателями змей и уличными акробатами, вырывая из рук горожан, спешащих по делам, мелкие медные монеты. Воры, разорители могил и отравители чувствовали себя здесь в полной безопасности, бражничая вместе с праздными молодыми людьми из благородных семейств, которые приходили по ночам в эту часть города в поисках приключений. Каждое утро первые лучи солнца освещали на узких улочках новые трупы людей, умерших насильственной смертью.
В сырой суконной лавке Субуры, которая представляла собой одно из самых бедных заведений такого рода, где грязь с материи удаляли человеческой мочой, был выставлен на продажу мальчик по имени Эндимион, его продавал владелец лавки, сукновал Луций Гранн. Хозяин решил, что из парнишки не вый дет никакого толка. По мнению Гранна, отцом мальчика был бешеный пес, вскормила его сама Немезида[3]3
Немезида (миф.) – богиня мести.
[Закрыть], пребывавшая в то время в самом отвратительном расположении духа. Гранн считал, что мальчик должен попасть в руки такого человека, который мог бы заставить его работать до изнеможения, пусть бы даже мальчишка, в конце концов, загнулся от непосильного труда, – туда ему и дорога. Эндимионом мальчика назвал сам Луций Гранн, он называл так всех подростков, которых ставил у чанов, чтобы они доставали оттуда ткань.
Эндимиона продавали за его короткую жизнь вот уже в третий раз. И с каждым новым хозяином его доля становилась все безотраднее. Его спина была испещрена шрамами и ссадинами от побоев Гранна. Он заворачивал свои ноги в старые тряпки, потому что Гранн не желал раскошеливаться на обувь. Стоя с крепко связанными грубой веревкой руками перед очередным покупателем, он принял такое решение, которое сначала ужаснуло его, но мальчик знал – время пришло, пора было действовать.
Он всегда сознавал, что как только сочтет себя достаточно взрослым и достаточно физически окрепшим для того, чтобы жить полной опасностей и лишений жизнью беглого раба, он тотчас же убежит на волю. Теперь он был ростом почти с самого хозяина, а мускулы его рук были крепкими, натренированными ежедневным поднятием тяжестей, чрезмерных для ребенка. Когда новый хозяин поведет его по улицам, он вырвется и убежит. Он смешается с толпой праздных зевак, нищих попрошаек и жителей квартала, торгующихся у лотков и торговых рядов, и эта многолюдная толчея затруднит преследование. Лучший шанс бежать ему вряд ли скоро представится. Поэтому надо действовать. Мальчик чувствовал, что если он этого не сделает, то просто умрет, а ведь ему еще не было и четырнадцати лет.
Но как бы ни была невыносима его жизнь, не ее тяготы толкали Эндимиона к рискованному побегу. Ему не давала покоя мысль, что за высокими стенами существовали огромные книгохранилища, которые оставались недоступны ему.
Как бы ни была сурова судьба к Эндимиону, он хорошо знал, что такое книги и настоящее чтение. Этот мальчик, одетый в лохмотья, был знаком не хуже многих ученых мужей в городе с трудами Сенеки, философа-стоика.
Так вышло, что один из его прежних хозяев, сапожник, решил, что Эндимиону следует уметь писать аккуратным красивым почерком, и поэтому сдал мальчишку на время в скрипторий, получив за это небольшую мзду. Скрипторий представлял собой просторное помещение, где рабы-переписчики старательно изо дня в день переписывали книги, которые потом продавались в книжных лавках. Эндимион не помнил, кто научил его читать. Временами в его памяти возникало смутное видение какой-то светлой женщины, излучающей добро и ласку, но каждый раз этот образ застилал густой белый туман. Мальчик думал, что эта женщина была, возможно, грамотной рабыней и нянчила его в детстве, прежде чем Эндимиона продали, и начались его мытарства.
Случилось так, что в скриптории, куда он попал, переписывались главным образом труды Сенеки; неиссякаемый поток его трактатов, трагедий и поэтических произведений не давал бездельничать двадцати рабам-переписчикам.
С тех пор изречения великого философа вошли в душу мальчика, стали такой же неотъемлемой частью его, как биение крови в висках или собственное дыхание. Они постоянно жили в его душе, как могут жить только наказы родителей, – если бы его родители сохранили своего сына, – или слова жрецов в храме бога, покровителя семьи, куда родители в первый раз приводят своего ребенка, и все услышанное навсегда врезается в его память. Эндимион слышал как-то, что люди называли любовь сладкой пыткой. Так вот, на взгляд мальчика, точно также можно было определить философию. Порой какая-нибудь мысль философа казалась ему близкой и понятной, и в ней он черпал утешение, но на следующий день он уже не мог сказать с уверенностью, что постиг ее глубину. Видя, что другие рабы скриптория не испытывают столь сильных чувств по поводу философских проблем, мальчик иногда задавался вопросом, а не сошел ли он с ума?
Хозяин скриптория поспешил избавиться от мальчика, когда Эндимион начал вставлять свои собственные фразы в рукопись. Однажды он исправно вывел слово в слово: «… мудрец не входит в рабскую зависимость от того, что имеет, и тем счастлив. Потому самый короткий путь к счастью состоит в том, чтобы иметь малое или не иметь ничего». И тут же, почти не задумываясь, мальчик добавил от себя: «Тогда почему же рабов, которые ничего не имеют, не назовешь самыми счастливыми и мудрыми людьми?»
После этого хозяин скриптория жестоко избил его и прогнал назад к сапожнику. Вскоре мальчика продали к сучильщику веревок, а от того он попал к погонщику мулов, который продал его Луцию Гранну.
Но идеи и мысли, смутно понятые и непонятые совсем, неотступно преследовали Эндимиона во сне и наяву, они манили мальчика из затхлой суконной лавки – прочь на край света, лишали его душу покоя, и толкали его, быть может, к гибели, обещая блаженство.
Всю недолгую жизнь Эндимиона окружающие трубили ему в уши о том, что побег раба в Риме – дело безнадежное. Не только хозяин, но и весь город является тюремщиком и подстерегает каждый шаг невольника. Ни одна дверь не откроется тебе, и, напротив, каждая рука укажет на тебя или, поймав тебя, протянется за вознаграждением.
– Продавая его, мне следует предостеречь тебя, – сказал Луций Гранн Теренцию, пришедшему купить Эндимиона. Гранн был грубым неотесанным мужланом с тупым взглядом и выражением вечного недовольства на хмуром лице. В юные годы он был рабом, работавшим на полях в одном из поместий в Галлии, и заслужил себе свободу своими удачными выступлениями в качестве борца перед публикой. – Он предается многим порокам, в том числе – воровству, – продолжал Гранн. – Так что не бегай потом в магистрат с жалобами на меня за то, что я нарушил закон при продаже. Я честно предупредил тебя о злонравии этого негодника.
Выслушав его, Теренций лишь скептически сощурил глаза. Он решил про себя, что такой человек, как Гранн, мать родную продаст, не поморщится. Какой уж тут закон о продаже? Однако мальчик подходил Теренцию по всем статьям, что бы там ни говорил Луций Гранн. Теренцию был по душе диковатый упрямый взгляд темных глаз подростка. Он как раз выискивал повсюду таких строптивых рабов, которые другим и даром были не нужны. По убеждению Теренция, чем большей силой духа и упорством обладали рабы, тем дольше они выдерживали адский труд – они должны были весь день вращать колесо, лебедки, поднимавшей из известкового туфа гигантские глыбы на поверхность земли. Послушные подобострастные невольники погибали первыми, этого мнения Теренций твердо придерживался и мог поспорить на этот счет, с кем угодно. Сам он был наемным работником, а его собственный работодатель взял подряд на работы у Имперского правительства.
Теренций приподнял за подбородок лицо Эндимиона своей загорелой рукой и резко крутанул его голову в сторону, как делают с животными, когда хотят, чтобы они подали голос. Эндимион пришел в ярость, это жгучее чувство охватило все его члены. «Не сейчас, – предостерег мальчик самого себя. – Потерпи еще немного. Всего через несколько минут ты окажешься на свободе, перестав быть животным, или попадешь в Аид[4]4
Аид (греч. миф.) – царство мертвых.
[Закрыть]».
– А что он украл? – громко спросил Теренций, стараясь перекричать доносившийся с улицы многоголосый шум: крики уличных торговцев, пьяное завывание, отдаленно похожее на пение, завсегдатаев расположенной рядом таверны и гулкие возгласы, слышавшиеся из стоящих напротив, через узкую улочку, дешевых бань.
– Книги, – запальчиво ответил Гранн, подозревая, что Теренций не поверил его словам.
– Книги?! Так этот негодник умеет читать?
Гранн ухмыльнулся.
– Он может весь день вращать колесо, а по вечерам читать вам греческие стихи про любовь. Так что ты получишь сразу два удовольствия за одну и ту же цену, ведь правда? – Гранн осклабился, и Теренций решил, что сукновал очень похож в этот момент на оскалившуюся собаку.
Эндимион закашлялся.
– Да он же болен! – воскликнул Теренций.
– Ничего подобного. Просто он надышался серных паров, – заявил Гранн, обводя своей волосатой рукой все помещение. – Они здесь все кашляют.
За спиной Гранна у стены на лавке сидели рабы-сирийцы, их работа заключалась в том, что они мяли ткань в больших чанах. Но сейчас рабы ужинали. Они шумно чавкали и втягивали в себя еду – бобы и капусту, запивая ее подкисленной водой, и были скорее похожи на пожирающих свой корм животных, нежели на людей, вкушающих пищу. На стене над их головами была вырезана сова, символизирующая Минерву, покровительницу сукновалов. Увидев красные раздраженные участки кожи на ногах рабов, Теренций понял, что эти следы оставила моча, в которой вымачивалась ткань. Мочу рабы собирали из баков, стоявших перед каждым густонаселенным доходным домом. Мутная жидкость сейчас отстоялась, и поверхность двух больших чанов, в которой недавно мяли ткань рабы, была похожа на могилу с плитой из черного мрамора. В дверном проеме просматривалась скудно освещенная смежная комната, где все еще работало несколько рабов, они натягивали ткань туник и тог на большие плетеные рамы, а затем помещали эти рамы над парами серы, которые поднимались из кипящих горшков, все это происходило в густом едком дыму. Теренцию на мгновение показалось, что он чудом – через глубокую трещину в земле – попал в подземный мир. Он почувствовал огромную благодарность судьбе за то, что сам работал под солнцем на свежем воздухе.
– Он довольно мил и напоминает мне маленького горделивого жеребенка, – произнес Теренций и заметил, как внимательно взглянул на него мальчик, а в его темных умных глазах промелькнуло беспокойство. Теренций собрал в горсть шелковистые черные волосы на макушке Эндимиона и слегка потрепал их. Волосы мальчика были слишком длинными для раба, решил Теренций. В такой гриве – простор вшам и другим паразитам. Когда его рука лениво скользнула вниз на бедро подростка, Эндимион резко отпрянул.
– Я вижу, он у тебя не обучен выполнять кое-какие обязанности, – шутливо сказал Теренций. – Ну хорошо. Я даю тебе за него пятьдесят монет. По рукам? Я человек занятой, мне предстоит сегодня выбрать еще пятерых рабов из тех, что выставлены на продажу. Так что я спешу.
– Я же сказал тебе: я собираюсь продать его, а не подарить, – Гранн положил свою огромную лапу размером с хорошую сковородку на плечо Эндимиона, делая вид, что собирается увести его. – Ну же, мой мальчик, пойдем. Видно, переменчивая фортуна судила, что так будет лучше для тебя. Похоже, тебе придется провести остаток своей жизни, полоскаясь в моче. И надо сказать, тебе еще повезло, что ты остался у меня. Иначе этот скупердяй, который не желает расставаться со своими денежками, кормил бы тебя жареным мясом тех парнишек, которых раздавили соскользнувшие с лебедки глыбы.
– Эй, Гранн, упрямый осел, остановись! Я даю шестьдесят. Шестьдесят и не сестерцием больше. Я бы мог купить на эти деньги искусного каменщика. Постой, а ты уверен, что с этим парнем действительно все в порядке? Что это?
Теренций сунул руку за грязный ворот туники Эндимиона и, приподняв с груди мальчика амулет, поднес его поближе к тусклой, сильно коптящей лампе, свисавшей с потолка.
– Что за странный амулет!
– Кто его знает, что это за штука. Да и какое нам, собственно, дело? Я, во всяком случае, не возьму с тебя за него лишние деньги.
Теренций поднес кожаный мешочек к самому носу и понюхал.
– Пахнет землей. У него на шее мешочек с обыкновенной грязью! Я хочу, чтобы он выбросил эту мерзость, связанную скорее всего с каким-то колдовством.
Гранн достал из-за пояса небольшой нож и протянул руку к ремешку, на котором висел таинственный амулет. Глаза Эндимиона вспыхнули яростью.
– Ты не дотронешься до него! – чистый юный голос мальчика прозвучал так громко и отчетливо, что оба мужчины непроизвольно вздрогнули, как осаженные на полном скаку лошади. Даже сирийцы бросили на Эндимиона быстрый взгляд, и тут же снова погрузились в свое занятие, жадно поглощая овощное месиво. Теренций громко засмеялся. У него было такое чувство, будто внезапно у обыкновенного осла, этой твари бессловесной, прорезался дар человеческой речи, и он начал раздавать приказы налево и направо.
Амулет из черной кожи висел на шее мальчика всегда, сколько он себя помнил. Эндимион думал, что его надела мать, или, может быть, это сделал отец. Ведь были же у него когда-то родители! Кто еще, кроме них, мог это сделать? Амулет служил трогательным свидетельством того, что у него когда-то была семья. Поэтому Эндимион инстинктивно бросился на его защиту с такой страстью и неистовством, словно защищал свое сердце.
Заросшие грубой щетиной щеки Гранна побагровели.
– Вот тебе мой последний урок, как себя вести! – с этими словами он схватил кожаную плетку и со всего маха хлестнул ею по лицу мальчика.
Эндимион вспыхнул от гнева, как сухая щепка, и почувствовал, что летит в бездонную пропасть. Ничто уже не могло остановить его, он не владел собой. Теперь ему было все равно, что с ним произойдет дальше.
Он стремительно поднял связанные руки к низко свисающей с потолка лампе и плеснул горячее масло в лицо Гранну. Сукновал взвыл от боли. А Эндимион, воспользовавшись тем, что хозяин ослеплен, пнул его со всей силы сзади под колени, так что Гранн влетел головой вперед в наполненный мочой чан. И пока Теренций, застыв от изумления, молча смотрел на все это, не веря своим глазам, мальчик стремительно – как стрела, выпущенная из лука – выскочил в открытую дверь.
– Ублюдок! Змеиное отродье! – заорал Гранн, когда ему удалось подняться на ноги. И, отплевываясь, со слипшимися, вымоченными в зловонной жидкости волосами, крикнул своим рабам-привратникам, крепко сложенным здоровякам: – Аякс! Сифакс! Догоните его! Или я прикажу высечь вас до полусмерти!
Выбравшись из чана, мокрый и злой, он произнес, обращаясь к Теренцию и яростно размахивая рукой у него перед носом:
– Убирайся прочь! Вон из моей лавки! Я передумал его продавать. Я собираюсь распять этого мерзавца на кресте!
И Гранн бросился вслед за рабами, поспешившими выполнить его приказание. Промокшие сандалии сукновала издавали при каждом шаге хлюпающий звук.
Когда Эндимион выскочил на запруженную народом улицу, он ощутил себя от охватившего его острого чувства свободы юным могущественным богом. Гнилой воздух Субуры, в котором запах чеснока смешивался с запахом навоза, показался ему свежим и живительным, словно ветер, дующий с моря.
Казалось, что его стремительно мелькающие пятки выбивали гулкую дробь по булыжной мостовой улицы: «Я на свободе! Я живу!» Кровь пульсировала в висках радостно и громко. Каждой частичкой своего тела он ощущал: с этих пор он на свободе, и всегда будет так жить – он будет ходить туда, куда захочет, и думать о том, о чем ему заблагорассудится!
За своей спиной мальчик слышал пронзительные отрывистые крики и тяжелый топот нескольких пар ног. Он бросил на бегу торопливый взгляд назад и увидел, что за ним в неистовую бешеную погоню устремились Аякс, Сифакс и нагоняющий их Гранн.
– Беглый раб! – орал на бегу Гранн. – Друзья! Соседи! Караул! На помощь! Беглый раб!
И после секундного колебания – поскольку сама мысль о том, что придется раскошелиться, была мучительна для него – он все же выкрикнул:
– Вознаграждение за поимку пятьдесят сестерций!
Соседи и праздношатающиеся прохожие, которые видели, как из дверей лавки Луция Гранна выбежал мальчик, моментально поняли, что это побег. Но никто из них даже с места не двинулся, чтобы поймать раба. Потому что половина свидетелей этой сцены была погружена в сонную полупьяную апатию, в то время как другая половина сознательно не желала оказывать Гранну какую-либо помощь, потому что презирала его: все знали, что этот ловкий малый имел обыкновение возвращать поношенную одежду взамен новой, которую ему сдали для чистки клиенты, хотя один влиятельный чиновник из канцелярии Претора случайно получил от него, напротив, совершенно новенькую тогу, выстиранную всего лишь один раз, вместо своей старой, а потому было бесполезно жаловаться на этого негодяя в суд. Но через несколько мгновений два темнокожих мальчишки, сыновья одного эфиопа-вольноотпущенника, раззадоренные объявленным вознаграждением, сорвались с места и бросились вслед за Эндимионом с резвостью молодых гончих псов.
Эндимион понимал, что ему надо каким-то образом освободить руки, – со связанными вместе кистями бежать было очень неудобно.
Улица, как он и предполагал, помогала ему, затрудняя преследование. К обычным толпам народа, которые целыми днями бродили по Субуре, прибавился поток рабочего люда, возвращавшегося вечером с орудиями труда, закинутыми за плечи, в похожие на муравейники доходные дома; случайно здесь же оказались шествующие в несколько шеренг с гордым надменным видом слуги, сопровождавшие богатого знатного мужа в носилках, – он возвращался с заседания суда; кроме того в этот час на улице находилось особенно много мальчишек-школяров, распевавших веселые песенки и задиравших друг друга; а еще по улице двигалась нестройная толпа жрецов и жриц богини Кибелы, они били тупыми мечами в металлические щиты, правда, к вечеру их задор поутих и не шел ни в какое сравнение с тем пылом, который они демонстрировали утром, направляясь в свой храм.
Эндимион протиснулся между двумя осликами, трусящими по булыжной мостовой. Оба были нагружены большими корзинами слив, свисавшими по бокам и подрагивавшими при каждом их движении. Одна из корзин наклонилась, и из нее сливы сыпались на землю. Преследователи Эндимиона наступали на сочные зрелые плоды и, давя их, поскальзывались. Мальчик воспользовался тем, что они немного отстали, и пробрался сквозь плотную толпу мимо убогого заведения брадобрея к прилавку, где расположился торговец жареными колбасками. Заметив, что на него никто не смотрит, Эндимион сунул связанные руки в жаровню и заскрипел зубами от боли, потому что раскаленные угли опалили не только веревку, но и кожу на руках.
Он взглянул назад и встретился глазами с пробирающимися к нему Аяксом и Сифаксом, они были уже совсем близко и рвались к своей жертве с удвоенной энергией. Эндимион, хладнокровно не трогаясь с места, снова сунул руки в жаровню.
Продавец колбасок, повернувшись в его сторону, наконец, заметил мальчика, закричал и устремился к нему, а подоспевший Аякс бросился на Эндимиона, схватив его за полу короткой туники. Эндимион изо всех сил рванул руками веревку, намотанную вокруг его запястий. Веревка лопнула.
Мальчик упал на землю и перекувырнулся. Гнилая ткань туники с треском разорвалась, и в руках у Аякса остался всего лишь грязный лоскут, а мальчик снова вскочил на ноги. Колбаски покатились по мостовой к великой радости малолетних попрошаек, которые набросились на них, как стая ворон.
Эндимион снова помчался, что было духу, прочь от оторопевших преследователей.
Он обогнул подиум, на котором шли аукционные торги, лавируя между отдельно стоящими группками приценивающихся и наступая им на ноги. Потом он чуть не сбил лестницу, на которой стоял один из устроителей зрелищ, размещавший на стене объявления о предстоящем бое гладиаторов. И тут вдруг мальчика окружила шумная стайка игриво настроенных проституток, одетых в шелковые одежды, с золотыми серьгами в виде колец в ушах и в накинутых на плечи ярких шалях, расцветка которых походила на оперение попугаев. Они обняли подростка за талию, и не выпуская его из своих цепких рук, начали грубо ласкать его. Эндимион в отчаяньи обернулся назад и увидел голову Гранна, мелькающую в толпе, сукновал быстро настигал своего раба. А впереди мальчика толпа была столь плотной, что порыв ликующей радости в его душе постепенно угас, и в нее закрался холодный ужас. Теперь он представлял себе толпу, как жуткую трясину, в которой вязнут ноги, которая мешает ему бежать и медленно засасывает его на дно.
– Ты выиграл соревнование в беге, мой прекрасный Адонис, а теперь получи свой приз, – произнесла одна из проституток звучным голосом и со смехом попыталась приподнять его.
– Интересно, это каплун или петушок? – спросила другая с нехорошей ухмылкой. – Давайте посмотрим. А? Держите-ка его!
– Сто сестерций за поимку беглого раба! – прозвучал громкий задыхающийся голос Гранна, к ужасу Эндимиона, совсем близко от него.
Эндимион вырывался, брыкался, кусался, отталкивал от себя мягкие гибкие руки, наглые пальцы, ощупывающие его тело, прижимающиеся к нему пышные бедра и груди. Его обволакивал дурманящий запах их потных тел, надушенных пряной корицей, душили объятия рук с позвякивающими на них браслетами. Наконец, проститутки выпустили его, решив в негодовании, что этот мальчишка слишком несносен, и нет смысла возиться с ним. Когда подросток обернулся, он увидел, что толпа преследователей увеличилась до двух десятков человек. Это было результатом возросшей суммы вознаграждения, объявленного Гранном. Все, кто были способны бежать и могли оставить свое занятие, пустившись в погоню, бросились вслед за ним. Преследователи подоткнули полы своих туник за пояс, и встречные поспешно расступались перед ними, как перед мчавшимися дикими животными. Их яростные крики, достигая слуха мальчика, казалось, пронзали его, как острые мечи. Эндимион ощущал себя лакомой наживкой, извивающейся и трепыхающейся на крючке, что еще больше распаляло голодный город, окружавший его с четырех сторон, побуждало это чудовище крепче сомкнуть свои челюсти, пережевать и проглотить свою добычу. Еще пара минут и Эндимион навеки исчезнет с лица земли, словно его никогда и не было. Даже большие доходные дома, возвышавшиеся по обеим сторонам узкой улочки, казалось, смыкались все теснее и теснее, пытаясь замедлить его бег, зажав беглеца между темных стен.
