Текст книги "Несущая свет. Том 1"
Автор книги: Донна Гиллеспи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 30 страниц)
Донна Гиллеспи
Несущая свет
Том 1
The Light Bearer
Нападать на врага со спины считалось не просто постыдным деянием, но и преступлением. Человек, совершивший его, часто приговаривался к смерти в болотах или позорному изгнанию из племени. Высокое положение Видо могло избавить Одберта от смерти, но все равно несмываемое пятно позора навеки легло бы на его семью. Конечно, сам по себе Видо ничего не имел против подобного убийства, случись оно тайно, но он боялся огласки и скорого людского суда, поскольку все это происходило на глазах целого войска и Священной Жрицы.
СЕВЕРНАЯ ГРАНИЦА ХАТТЫ И СОСЕДНИЕ ПЛЕМЕНА
СВЯТАЯ ЗЕМЛЯ
Глава 1
Ночь была непогожей. Ранняя весна не баловала ни людей, ни животных, обитавших на бескрайних просторах Германии. Не человек правил на этой земле, ею владели лишь стихийные силы природы: ветер, снег да холодные звезды. Студеный ветер уныло завывал над холмами – то сильнее, то глуше – как будто играл в костяной погребальный рожок. Этот суровый край населяли хатты, самое воинственное из живущих за Рейном германских племен и наиболее независимое по отношению к своему южному соседу – Римской Империи, постоянно зарящейся на чужие территории. Римляне представляли себе простирающиеся за Рейном земли зачарованным мрачным краем, где стволы деревьев в непроходимых чащах запросто могут внезапно ожить и задушить человека, а бездонные болота, зияя черной пропастью топей, только и ждут того, чтобы поглотить чужака.
В эту ночь грубые жилища хаттов были плотно занавешены звериными шкурами, чтобы в дома не проникли злые духи и темные альвы. Но полог при входе в дом вождя племени Бальдемара был настежь откинут, а заслонка дымохода открыта, потому что в комнате на соломе корчилась в родовых схватках молодая жена вождя – Ателинда, теряя последние силы в мучительных попытках дать жизнь своему первенцу. Прислуживающие ей рабыни отворили ворота в загонах для скота и расплели свои толстые русые косы – потому что все завязанное, заплетенное или закрытое могло помешать ребенку выйти из чрева матери.
Если следовать хронологии, которой придерживались римские историки в своих трудах, все это происходило на одиннадцатый год правления болезненного Императора Клавдия – за два года до того, как жена Клавдия Агриппина попотчевала его отравленными грибами, в результате чего к власти пришел ее сын Нерон. Но для хаттов, которые знали только круговорот времен года да свою извечную борьбу со стихиями, интриги при дворе Римского Императора могли бы показаться сущим бредом – бессмысленным вздором, который обычно бормочет местный деревенский дурачок. Хотя, с другой стороны, племя отлично знало, кто такие римские солдаты, их гарнизоны стояли на границе имперских владений. Совсем недавно они похитили сотню юных воинов племени для того, чтобы обучить их и влить в ряды Римской армии. Сам Бальдемар в эту ночь находился на юге, в трех днях пути от своего дома – в лагере у слияния Рейна и Майна, намереваясь взять приступом большую римскую крепость Могонтиак для того, чтобы отомстить римлянам за частые вторжения на свои земли и похищение людей. И поэтому он поручил своей старой суровой матери Херте, владычице огромных полей, окружавших Деревню Вепря, принять ребенка по всем законам их рода.
Херта прежде всего послала в Деревню за повитухой Зигдрифой, которая приложила все свое умение и старание, чтобы помочь роженице. Но, в конце концов, она заявила, что ни одна смертная женщина не в состоянии помочь Ателинде благополучно разрешиться от бремени. И когда Херта задремала, положив себе на колени голову обессилевшей Ателинды, повитуха тайком бежала под покровом ночи из дома вождя – в страхе, что Бальдемар, пекущийся о чести рода, привлечет ее к ответу за смерть жены. И когда забрезжил рассвет, окрашивая синими тонами оставшийся еще местами после зимы снег, Херта велела Мудрин, самой молодой из рабынь, отправиться к жилищу Труснельды – мудрой женщины-ведуньи, которая, как утверждала молва, могла своим пением выманить младенца из лона матери.
Но Мудрин так и не смогла выйти за порог, в дверном проеме девушка внезапно окаменела, как завороженная. Корзинка, в которой лежали подарки для Труснельды, выскользнула из ее рук, сладости – лесные орехи, сваренные в меде, печеные яблоки и сушеные сливы – раскатились по земляному полу.
Херта бросила на рабыню суровый взгляд.
– Мудрин, что с тобой? Ты пугаешься звука собственных шагов!
Но тут Херта сама насторожилась, заподозрив что-то неладное. Вся их обширная усадьба была странным образом погружена в тишину, жуткую мертвую тишину, какая царит только среди погребений. Рабы-земледельцы еще не выходили из своих хижин, хотя Херта знала, что они встали, как всегда проснувшись от унылых звуков охотничьего рога, в который протрубил присматривающий на псарне за собаками раб. Обитатели леса тоже почему-то примолкли, не слышно было посвистов и трескотни птиц. Даже порывистый ветер внезапно утих, как будто прислушиваясь к чему-то. Херта услышала рычание дворового пса, перешедшее вдруг в жалобный визг. Было похоже, что рассвирепевшее на кого-то животное неожиданно смертельно испугалось.
Херта встала.
– Мудрин, отвечай! Что ты стоишь, разинув рот!
Херта сделала несколько шагов по направлению к двери, выступая прямой величественной поступью. Ее одежда почти ничем не отличалась от одежды рабынь. Все женщины германских племен в холодное время года носили длинные домотканые рубахи из тонкой шерсти, окрашенные в разные оттенки коричневого цвета. Одежда свободного покроя подпоясывалась на талии веревками, а сверху на женщинах был одет грубошерстный плотный плащ из неокрашенной ткани. Единственным знаком, указывающим на высокое положение Херты, была серебряная фибула, украшенная темно-красными гранатами, которая скрепляла на ее груди концы плаща. Плащи же рабынь были сколоты шипами. Однако, несмотря на простоту одежды, каждый мог сразу же распознать в Херте женщину свободную и знатную. Ее карие глаза светились горделивой надменностью, выдавая неукротимую душу, скрытую в старческом теле и тяготящуюся своей дряхлой оболочкой. Эту сильную духом старуху врагам легче было бы насквозь проткнуть копьем, чем заставить угрозами или посулами открыть закрома, где хранилось добро, принадлежащее роду. И она – гордая мать вождя – скорее согласилась бы умереть от голода, чем разделить трапезу с человеком, не отомстившим за убийство своего сородича.
– Отвечай! Или я вырву твой язык!
Но Мудрин будто онемела. Тогда поднялась другая рабыня, ткачиха Фредемунд. Тяжело неся свое полное тело с раздутым животом, она медленно подошла к девушке и остановилась рядом с ней.
– О Матерь Богов! – тихо воскликнула Фредемунд. – Что ты наделала, Мудрин!
– Но я ничего не сделала, я не совершила никакого кощунства! – воскликнула испуганная девушка и сделала неловкий шаг назад, чуть не наступив на цыпленка, который в панике, с пронзительным писком отлетел в сторону, ударившись о сплетенную из ивовых прутьев перегородку. Мудрин заскулила совсем по-щенячьи. – Я-а-а не соверша-а-ла никакого кощунства!
Херта стремительно подошла к ним и выглянула за порог.
Там, где лес расступался, и начиналось поле, у пролома стены, сложенной из дикого камня, она увидела очертания одиноко стоявшей женщины. Ни встревоженная лошадь, ни щебет воробьиной стаи, ни звук сломавшейся под тяжестью шагов ветки, – ничего не предвещало появление этой путницы вблизи дома. Поэтому существовало только одно объяснение ее беззвучному приближению – она явилась из мира духов. Ее белый плащ с большим капюшоном ясно вырисовывался на фоне сумрачных деревьев. Женщина направилась к ним медленным торжественным шагом, ее фигура чуть колыхалась, как резное изображение богов, которое несут жрецы во время ритуального шествия. Внезапно из леса вылетел черный ворон и закружил над головой таинственной пришелицы, издавая громкие, наводящие смертную тоску крики, как будто он сопровождал ее.
– Рамис! – тихо воскликнула Херта.
– Фредемунд, – отчаянно зашептала Мудрин, – закрой поплотнее двери!
– Ни с места! – приказала Херта повелительным тоном. – Все равно вам не удержать ее. Она видит вас насквозь. Если ей понадобится, она достанет ваше сердце, а уж в запертый дом ей войти – пара пустяков.
Простая жрица не могла бы возбудить в женщинах такой панический ужас. Ведь они каждый день видели Священных Жриц своего племени, собиравшихся в местных святилищах, приносивших жертвы и ожидавших божественных откровений. Или отправлявших требы в священных рощах, разбросанных по всем германским землям. Эти жрицы внушали уважение, но не страх, потому что они часто общались с людьми, жили среди них, и об их пророческом даре не ходило жуткой славы. Но Рамис принадлежала к особой жреческой общине, известной под именем Священная Девятка, жрицы которой были отшельницами, и о них ходило много легенд и преданий. Их прорицаний и ворожбы боялись все германцы северных племен. Говорили, что они могут воскрешать мертвых и предсказывать гибель целых родов и племенных союзов. Они общались с богами, ведающими судьбами отдельных людей и многочисленных народов, так же запросто, как со своими сородичами. В их жилах текла не кровь, а ихор[1]1
Ихор (миф.) – кровь богов. (Здесь и далее прим. переводчика.)
[Закрыть]. Рамис мог повелевать только один человек – прорицательница по имени Веледа, что означало «Та, Которая Видит». Веледа жила вдали ото всех в высокой башне из соснового дерева на реке Липпе и доводила свои предсказания до сведения людей через прислуживавших ей жриц. Но никто не видел саму прорицательницу, потому что не хотел подвергаться смертельной опасности. Ведь взглянувший в ее лицо тут же умирал. Одной лишь Рамис, как уверяла молва, дано было подняться однажды в башню к Веледе и остаться живой.
– Но она никак не может быть сейчас здесь, – прошептала Мудрин Фредемунд. – Она же находится в военном лагере с Бальдемаром и его дружиной!
– Если бы ты умела, обернувшись черным волком, быстро мчаться по лесу, тебе бы тоже не составляло большого труда преодолеть такое расстояние за короткое время, – мрачно отозвалась Фредемунд.
– Эй, вы, квохчущие куры! Я последний раз приказываю вам молчать! – закричала Херта срывающимся голосом, который свидетельствовал о том, что ей тоже было явно не по себе. Обычно Херта никого и ничего не боялась. Но с Рамис ей было просто не справиться. Ее не заставишь повиноваться строгим тоном или угрозами, с ней не сторгуешься и не придешь, как равный с равным, к взаимопониманию.
Замерев на пороге дома, Херта ждала приближения грозной гостьи, явившейся из мрака ночи. Зачем пришла великая прорицательница? Неужели она принесла проклятие на голову их рода? Или, может быть, она явилась, чтобы спасти Ателинду? А что если ее привлек новорожденный младенец? В деревне передавали шепотом из уст в уста весть, что Рамис ворует иногда первенцев из знатных семей, чтобы сделать из них воспитанниц своей жреческой общины. В таком случае первенец вождя Бальдемара подходил ей как нельзя лучше.
Когда Рамис подошла поближе, и можно было хорошо разглядеть ее изможденное, с впалыми щеками лицо, излучавшее холод и безмятежность, словно луна в период полнолуния, Херта с нарастающим беспокойством заметила, как прозрачна и тонка ее кожа, и как под ней ясно вырисовывается череп. Серо-голубые, матовые, словно лед на реке, глаза Рамис глядели, казалось бы, кротко, но в глубине их царил мрак, словно черная вода, бушующая подо льдом. Ее красивой формы губы были сурово сжаты. Если бы таким ртом обладала обыкновенная женщина, то его можно было бы назвать красивым, но на лице Рамис он ничего кроме ужаса внушить не мог, потому что именно из этих чеканных уст вырывались роковые пророчества и несущие гибель проклятия. Хотя она была еще не старой женщиной, создавалось такое впечатление, что Рамис никогда не была молодой. Во всяком случае, представить ее юной девушкой, а тем более девочкой, было так же трудно, как вообразить столетний дуб с уродливыми наростами маленьким трогательным деревцем.
В правой руке Рамис держала жезл из орехового дерева, рукоять которого была украшена полированным блестящим янтарем. При виде его у рабынь сердце ушло в пятки, потому что с помощью этого жезла прорицательница осуждала людей на смерть; когда Рамис во время суда ломала его пополам, это означало только одно – обвиняемый признается виновным и приговаривается к смерти. Этот жезл, тем не менее, был не более ужасен, чем гибкие руки самой Рамис, которые быстро и ловко набрасывали петлю на шею осужденного. Рамис была к тому же еще и жрицей, приносившей во время обрядов жертвы богам, и на ее долю выпадала священная обязанность совершать человеческие жертвоприношения во время весенних ритуалов на краю одного из болот. И хотя сама жертва в таких случаях отдавала свою жизнь добровольно, все же руки, лишавшие людей жизни, внушали окружающим страх и трепет, напоминая о жуткой тайне, совершавшейся ежегодно на краю болотной топи. Капюшон ее плаща и замшевые сапоги были оторочены мехом белой кошки. Белые кошки считались животными, посвященными богине, которой служила Рамис. У этой богини было множество имен, которые менялись в зависимости от места и времени года, но чаще всего ее называли Фрией, Великой Госпожой. На голове Рамис был одет серебряный венчик, с которого свисал искусно сделанный полумесяц.
Рамис внезапно остановилась перед дверью и склонила голову. Мудрин и Фредемунд охватила тихая паника, потому что они не понимали, в чем дело.
– Топорище! – напомнила им Херта. – Мудрин, вырой его да поживей!
В этих краях существовал обычай зарывать в землю у порога топорище, обращенное лезвием вверх – в небо. Считалось, что тем самым хозяева защищают жилище от молнии. Но жрицы не могли находиться вблизи орудий и предметов, изготовленных из железа, потому что этот металл был слишком новым изобретением и слишком грубым материалом. Тончайшая духовная энергия Священных Жриц, которую они унаследовали от гигантов, живших в глубокой древности, когда все орудия изготавливались только из камня, приходила в полное расстройство, если где-нибудь поблизости находился железный предмет.
Мудрин вырыла топорище осколком глиняного горшка, и Рамис вошла в дом легкой грациозной поступью.
– Приветствую благородную Херту и благословляю это жилище! – произнесла Рамис обычным голосом, в котором не было по крайней мере ничего устрашающего. Голос был мелодичный, тон – доброжелательный, хотя в нем чувствовалась сдержанная сила.
– И я приветствую тебя, Высокая Гостья, – сказала Херта и улыбнулась настороженной улыбкой. – Прошу пожаловать в наш дом. Окажи нам честь, раздели с нами нашу трапезу – отведай мяса и ставленого меда.
Рамис в знак признательности склонила голову, а затем без лишних слов направилась к Ателинде, лежавшей в глубине помещения. Херта следовала за ней на почтительном расстоянии. Они миновали переднюю часть дома, служившую одновременно током для обмолота злаков, прошли мимо ярко пылающего очага и кувшинов, наполненных зерном, а также мимо расставленных вдоль стен, ярко раскрашенных воинских щитов. Напуганные появлением грозной гостьи Мудрин и Фредемунд спрятались за ткацким станком Ателинды. От Рамис исходил запах свежей земли, смешанный с благоуханием нарда и тимьяна.
Благоговейную тишину нарушали только порхание и весенняя возня птиц, свивших гнезда в соломенной крыше, да тихое позвякивание бронзовых подвесок в форме серпа на поясе прорицательницы. Она подошла к кровати, застеленной овчинами, на которой теперь лежала Ателинда, и, вынув из-под плаща кожаный мешочек, приказала рабыням взять оттуда травы, поместить их в бронзовый сосуд и, налив туда козье молоко, сделать отвар. Затем она сняла с головы капюшон, открыв свои распущенные по плечам темно-русые с проседью волосы, и уселась на плетеный табурет рядом с Ателиндой.
Херта почувствовала, как в мгновение ока с ее плеч свалилась огромная тяжесть. Жрицы из клана Священной Девятки были лучшими повитухами во всей округе. Может быть, Рамис пришла только для того, чтобы спасти Ателинду? Но как она проведала о том, что здесь нуждаются в ее помощи, – оставалось загадкой, тайной, известной только духам.
Увидев жрицу, Ателинда слабо застонала и попыталась вялым движением отодвинуться подальше от нее. Но Рамис ласково положила ладонь на лоб роженицы и начала произносить слова заговора голосом, исполненным силы и спокойной уверенности. В затуманенных от боли глазах Ателинды страх постепенно начал таять, уступая место покою.
Внезапно Рамис распростерла руки над вздымающимся животом роженицы и начала делать легкие пассы, завораживая своей пластикой окружающих. Перемещая свои искусные ладони вдоль тела Ателинды, жрица сначала определила положение плода во чреве матери, а затем уяснила причину, по которой молодая женщина никак не могла разрешиться от бремени. Затем она принялась втирать мазь, состоявшую из целебных трав, смешанных на основе куриного жира. Рамис наложила лекарственную мазь на живот, бедра и нижнюю часть спины роженицы, чтобы облегчить ей роды. Когда отвар, который она приказала приготовить рабыням, был готов и налит в глиняный сосуд, Рамис поднесла его к пересохшим губам Ателинды. Казалось, от самого присутствия жрицы прежний огонь загорелся в глазах молодой женщины, как будто затухающий факел вновь зажгли, поднеся к нему ярко пылающий светильник.
Наконец, Рамис поставила роженицу на ноги, осторожно поддерживая ее и одновременно подталкивая, чтобы та сделала несколько шагов. Ателинда, еле держась на ногах, прошлась по земляному полу с помощью ведуньи. Прекрасные волосы Ателинды цвета меди висели сейчас сосульками, потому что намокли от пота и слежались. Херта поняла, что жрица таким способом старается изменить положение плода. Наконец, Рамис была удовлетворена результатом своих усилий и, подведя Ателинду к подстилке из свежей соломы, поставила ее на четвереньки. После долгих настойчивых манипуляций ребенок вышел из чрева матери, и Рамис подхватила маленькое багровое мокрое тельце на руки. На глазах Мудрин выступили слезы. Те же самые руки, которые у кромки болотной топи с такой ловкостью и искусством лишали жизни человеческие существа, сейчас с тем же самым искусством и ловкостью спасли жизнь новорожденному и его матери.
Когда Рамис подняла младенца над головой, Херта с удивлением увидела в глазах жрицы отблеск чувства, которое старая мать вождя не ожидала обнаружить в душе этой суровой женщины. Рамис была растрогана, ее взгляд излучал материнскую любовь к крошечному созданию!
– В роду появилась еще одна девочка! – торжественно и в то же время мягко произнесла жрица.
Убрав в сторону обрезанную пуповину, чтобы сохранить ее до обряда погребения, который вскоре должен был состояться, Рамис положила младенца на грудь матери.
– Ты облагодетельствовала нас, – произнесла Херта с выражением горячей признательности. Старая женщина не хотела выдавать свое крайнее беспокойство и казаться гостье неблагодарной хотя бы за то, что она спасла и Ателинду, и ребенка. Однако Херта была уверена, что Рамис украдет девочку для того, чтобы воспитать ее и сделать жрицей.
– Мудрин! Фредемунд! – хлопнула в ладоши мать вождя. – Приготовьте все необходимое для ритуала прорицания.
При рождении каждого ребенка в племени хаттов присутствовала жрица, которая предсказывала будущее новорожденному. Это был самый обычный ритуал, и любой род чувствовал бы себя польщенным, если бы удостоился чести совершения этого ритуала не простой жрицей, а великой Рамис. Фредемунд, еле двигавшаяся на почти негнущихся ногах, как старая лошадь, неловко расстелила у очага кусок белой льняной ткани. Мудрин взяла свою свистульку, сделанную из птичьей трубчатой косточки, и начала наигрывать на ней, обходя вокруг очага, как бы плетя своими замкнутыми движениями и резкими звуками сеть, через которую злые вредоносные силы и духи не смогут проникнуть сюда.
Рамис вытащила свои бронзовые, посеребренные сединой волосы поверх плаща, и они окутали ее, упав ниже пояса. Затем прорицательница положила свой жезл на край белого льняного лоскута и села рядом, скрестив ноги. Она подождала некоторое время, пока не увидела, что младенец начал сосать материнскую грудь. Нельзя было начинать прорицание, прежде чем новорожденный не припадет к материнской груди – это условие было обязательным на случай, если родители, испугавшись дурных предсказаний о судьбе своего ребенка, пожелали бы выбросить его. Но как только новорожденный вкушал материнского молока, он сразу же становился членом рода. А убийство сородича считалось самым тяжким и позорным преступлением.
– Скажи нам прежде всего, – отважилась, наконец, Херта задать вопрос, присаживаясь рядом с Ателиндой, – душа какого предка вновь появилась среди нас? Чье имя следует дать новорожденной девочке?
Рамис наблюдала некоторое время за тем, как девочка сосет материнскую грудь. И судя по всему, жрица осталась довольна увиденным.
– Для нее существует одно-единственное имя. Девочку следует назвать Аурианой и никак иначе.
Глаза Херты сразу же вспыхнули, но она сдержала свой гнев. Ее обманули, хитро провели. Ведь имя, однажды произнесенное, уже нельзя изменить. Тщательно скрывая охватившую ее ярость, делая вид, что лишь слегка обижена, Херта попыталась возразить:
– Но… но это имя не нашего рода! Ты дала ей жреческое имя.
– Я дала ей ее имя!
И тут заговорила Ателинда. Она пребывала в таком изнеможении, что у нее просто не было сил кого-нибудь или чего-нибудь бояться.
– Право давать имя ребенку принадлежит матери и отцу!
Херта бросила на Ателинду сердитый взгляд, изумляясь ее опрометчивости. Если Рамис по-настоящему разгневается, она может наслать порчу на скот или сделать бесплодными поля в течении жизни целого поколения.
Но Рамис только мягко ответила Ателинде:
– Я – ее мать и отец.
Ателинда прижалась щекой к щеке младенца и закрыла глаза от горя. Слезы покатились из-под ее темных ресниц.
– Ты – воровка, похищающая детей! Но мою дочку ты не получишь!
– Ателинда! Замолчи сейчас же или ты сгинешь навсегда во мраке, проклятая навеки! – зашипела на нее Херта.
– Мир душе твоей, Херта! – вмешалась Рамис, произнося эти слова чистым грудным голосом, в котором явственно слышались повелительные интонации. – Я просто не слышу тех слов, которые не должна слышать. Они ведь обращены не ко мне, а к средоточию всех зол и напастей, которые выпали на долю этой несчастной, – Рамис повернулась к Ателинде, теперь ее голос был мягок, как воск. – Остерегайся, Ателинда, разгневать богов! Ребенок, действительно, не мой, но и не твой, и по этому поводу не надо убиваться. Жизненная сила течет в нем и поддерживает его жизнь точно так же, как она течет и в нашем теле. Неужели ты хочешь остановить поток, который создан богами? Тебе не дано отменить имя ребенка, как не дано отменить наступление ночи!
Стремительным жестом Рамис бросила в очаг гриб, который незаметно вынула из-под плаща. Огонь ярко вспыхнул и тут же опять присмирел, как будто он хорошо знал, кто его госпожа. Мелодия, которую наигрывала Мудрин на костяной свистульке, звучала теперь в другой тональности: звуки были низкими, теплыми, чарующими, как будто они зазывали сюда духов, ведающих людскими судьбами.
Рамис вынула из-под плаща льняной мешочек, в котором лежали двадцать четыре палочки из полированного букового дерева. На каждой палочке был выжжен рунический знак и выкрашен красной краской. Она принялась бросать по три палочки на кусок белоснежной ткани, собирала их и снова бросала уверенным стремительным жестом в быстром четком темпе. Следя за порядком, в котором выпадали руны, жрица узнавала все новые и новые сведения о судьбе ребенка. Погрузившись в ворожбу, Рамис начала вполголоса напевать странный мотив, лишенный всякой певучести. Ее голос, звучавший сильно и бодро, смешивался с жалобными звуками свистульки, на которой все еще играла Мудрин. Внезапно Рамис замерла, и слабая улыбка тронула уголки ее губ, как будто то, что она предполагала, нашло свое подтверждение. Затем все так же стремительно она уложила палочки с рунами в матерчатый мешочек, завязала его и убрала под плащ.
Рабыни придвинулись поближе, их охватило мрачное предчувствие, что прорицание будет пугающе необычным. Херта нащупала бессильную руку Ателинды и крепко сжала ее.
Рамис низко склонила голову, все еще напевая, ее голос начал вдруг крепнуть, наливаясь силой, он уже гремел так, что, казалось, духи трепещут от этих могучих неистовых звуков. Когда жрица медленно подняла голову, Херте показалось, что черты ее лица как будто стерлись от яростного, только что отзвучавшего пения и пляшущих языков огня, бросавших на Рамис кровавые отсветы. Лицо ее застыло, и в сумрачном дымном помещении всем присутствующим показалось, что оно превратилось в окоченевшую древнюю маску с двумя провалами вместо глаз. Перед ними сидела женщина, прожившая на свете тысячу зим, женщина, высеченная из камня и покрытая инеем веков. Ее волосы были длинными густыми травами, ее кости – камнями, ее разум – звездным небом. Веки Рамис упали, голова запрокинулась назад. Казалось, огонь в очаге вспыхивает и затухает в такт ее прерывистому дыханию. Она уже перестала напевать, и Мудрин тоже издала на своей свистульке последний звук, жалобно прозвучавший в полной тишине.
Рамис впала в глубокий транс, ее глаза были плотно закрыты. Когда она, наконец, заговорила, ее голос звучал протяжно и утомленно. Казалось, что слова выходят из ее уст, как дым от пылающего внутри огня.
– Мы – духи лесов и рощ. Мы говорим в один голос: этот ребенок – наш. Но девочка долго не будет знать об этом. Она будет сопротивляться нашей власти над ней, и это навлечет беды на ее голову. Судьба ее будет исполнена напастей и в высшей степени необычна. Как это бывает на переломе великих времен.
Внезапно Рамис замолчала. Ее молчание длилось так долго, что Херте стало не по себе, судорога пробежала по телу старой женщины, и она поближе придвинулась к Ателинде и младенцу, ища в них успокоения своей тревоги. Молчание Рамис разверзлось перед ними, словно бездна, наполненная демонами, духами зла.
Неожиданно Рамис закашлялась, хотя дым от костра тянулся в противоположную сторону, и женщины поняли, что внутри нее пылает другой – воображаемый – костер. Когда она снова заговорила, ее слова звучали, как скорбная песнь, которую исполняют под стук погребального барабана.
– В ее время одна война будет сменять другую, пока целые полчища людей-волков с юга не вторгнутся на наши земли, чтобы жечь и разорять их. Мертвые не обретут покоя, потому что их некому будет хоронить, и их белые кости засыпет холодный снег. Богини судьбы будут ткать полотно времени из наших жил и сухожилий. Мертвые дети будут лежать на бесплодных выжженных полях, и это будет наш урожай! Матери и отцы будут хоронить своих дочерей и сынов, а священные рощи пожрет жадный огонь. О, волк-победитель! Берегись своей победы, потому что колесо времен невозможно остановить, и твою победу оно превратит в твое поражение!
Херта почувствовала тревогу в груди. Слова прорицательницы недвусмысленно говорили о том, что ее внучка станет свидетельницей великой смертоносной войны с Римом. «О, Богини судьбы, – взмолилась старуха, – пошлите мне милосердную смерть, чтобы мои глаза не увидели этот страшный день».
– Но эта девочка, явившаяся сегодня на свет, будет занозой, впившейся в лапу Великого Волка. Она навлечет позор на его голову, потому что в войне ей будет сопутствовать удача.
Херта насторожилась. «Что за странный ребенок родился у моего сына?» – с беспокойством подумала она. Старая женщина слышала множество предсказаний судьбы новорожденным детям, и чаще всего эти предсказания заключались в самых простых обыденных вещах – жрицы обещали ребенку многодетный брак, жизнь в почете и довольстве, приобретение земель и скота или отмщение врагу рода. Херта взглянула на девочку, как бы ожидая от нее объяснений этим необычным пророчествам, но широко раскрытые удивленные глаза ребенка ничего не выражали.
– Эта новорожденная девочка принесет раскол, она нарушит древние обычаи, но, в конце концов, она одумается и, приложив все свои силы, вернет и спасет древний порядок на нашей земле. Она выдержит ордалии[2]2
Ордалии (ист.) – «суд божий», испытание огнем или водой.
[Закрыть] на великом судилище. Но дальнейшая ее судьба неясна мне, потому что мы – сами творцы своих судеб, просто не все знают об этом, и потому эта девочка будет дальше жить так, как велят ей ее разум и воля. Или выберет смерть…
– А потом я вижу мрак. Этот мрак необходимо рассеять светом. Придет время, и она убьет своего сородича… но тем самым спасет его…
Холодная рука ужаса сжала сердце Херты. «Убьет одного из сородичей? – думала она. – На кого из нас в будущем подымет руку этот младенец? Какую злую шутку задумали сыграть с нами Богини Судьбы? И как может Рамис благословлять такой ужасный рок?»
Херта задумалась над тем, нормальный ли это вообще ребенок, зачат ли он в добрый час и от мужа? Из уст в уста передавались предания о женщинах, которыми овладевали демоны. «Дети, родившиеся от такого противоестественного союза, сначала выглядели как обычные человеческие существа», – вспомнила Херта с растущим беспокойством в душе. Но тут же она принялась бранить себя за то, что верит женским досужим россказням.
– А теперь принесите ее ко мне, – тихо сказала Рамис, не открывая глаз.
Когда Фредемунд поднесла ребенка к жрице, та вынула амулет. Это был маленький мешочек из черной кожи, висящий на простом ремешке. Рамис надела ремешок на шейку младенца.
– Многие будут стремиться отобрать у нее жизнь, но эта девочка должна долго жить и то, что я ей даю, это самое надежное средство для ее защиты. Более сильным средством я не обладаю. В мешочке лежит святая земля, которую называют «аурр», это подлинная земля, взятая из колеи, оставленной колесницей Безымянной Богини, той, которая объезжает весной земные просторы. Этого ребенка следует назвать в честь святой земли, потому что вся ее жизнь будет подлинным жертвоприношением земле… Я хочу, чтобы земля покровительствовала тебе и защищала тебя, Ауриана.
Рамис открыла мешочек, достала оттуда щепотку земли, смочила ее своей слюной и нарисовала на лбу девочки, проведя пальцем, руну долгой жизни. Затем она снова закрыла мешочек и положила его на грудь младенца.
«Что же им теперь делать? – лихорадочно соображала Херта. – Следует ли им оставлять ребенка, который «вынужден будет убить своего сородича», у себя и растить его?» Херте пришла в голову мысль послать гонца с известием в лагерь к Бальдемару. Но жив ли он еще? Херта чувствовала, что водоворот противоречивых чувств и сомнений засасывает ее и тянет на дно – в черную бездну.
