Текст книги "Несущая свет. Том 1"
Автор книги: Донна Гиллеспи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
– Бальдемар! – закричал Видо. – Ты украл у меня славу! Ты – змея, выползающая только по ночам. Выползай же из своей норы и прикажи этим ведьмам из Хелля выпустить нас!
Вокруг Видо тем временем начали собираться его самые верные сторонники, последовавшие за своим вождем на вершину холма. Младший сын Видо, Ульрик, сидел на лошади по левую руку от отца. Это был юноша шестнадцати лет от роду. Телосложением и чертами лица он походил на Видо. Говорили, что он по ночам лает на луну. Когда он совершил свое первое убийство одного из странников, отец сумел замять это дело, списав злодеяние сына на простоватость его натуры, или другими словами, на его недоразвитость. У Ульрика было глуповатое лицо, глаза его выражали тревогу, он явно нервничал, опасаясь враждебно настроенных соратников Бальдемара.
Второго сына звали Одберт, ему было около двадцати лет. О нем говорили, что когда богини Судьбы закладывали в него душу, они собрали все наиболее жестокие, грубые черты его родителей, хорошенько перемешали их, а затем удесятерили силу этой смеси. Одберт чертами лица и телосложением походил на Гримельду. У него была материнская тяжеловесная фигура, курчавые темно-русые волосы, мощные округлые плечи, которые, казалось, могли выдержать тяжесть воловьего ярма. На его толстом квадратном лице совсем терялся маленький пухленький невинный ротик. Злобные огоньки, которые горели в глазах Гримельды, унаследовал и Одберт. На пирах мать и сын любили пить из одного и того же кубка – позолоченного черепа какого-то путника, который имел роковую неосторожность вздремнуть вблизи пасущейся любимой коровы Гримельды и стал, таким образом, одной из многих жертв, павших под ударами ее топора. Хотя Одберт унаследовал от отца его склонность к смешливости, у него не было и тени присущего отцу хитроумия и сообразительности, не говоря уже о чувстве меры. В Одберте не было и намека на сдержанность или изящество. Его огромные руки резкими рывками дергали за поводья; его толстые ноги, казалось, вот-вот сдавят бока низкорослой лошадки с такой силой, что она испустит дух. Две пророчицы в разное время предсказали ему одно и то же, что само по себе внушало доверие.
«Ты умрешь не от меча», – изрекли они. Одберт истолковал это таким образом, что он совершенно неуязвим на бранном поле, поскольку ему не суждено пасть в бою; и это явилось причиной его безрассудной храбрости: первого своего пленного он захватил в пятнадцать лет и уже начал формировать свой собственный небольшой отряд. Во главе этого отряда он делал тайные набеги на мирные селения более слабых племен, с которыми у хаттов были заключены договоры о дружбе, нещадно грабя и разоряя их дома.
Одберт злорадно ухмыльнулся Витгерну, как бы давая понять, что испытывает чувство глубокого удовлетворения по поводу его увечья. Старший сын Видо был отъявленным забиякой, грубо задиравшим всех подряд. Причем, если вы отвечали на его вызов, это грозило вам сильными неприятностями, а если не обращали никакого внимания на выпады грубияна, он еще злее начинал насмехаться над вами. Витгерн открыто встретил взгляд Одберта, его собственный взор выражал полное безразличие. Это задело Одберта за живое, и он с досады смачно плюнул на землю.
Наконец, у шатра появился сам Бальдемар. Он остановился, храня торжественное молчание и пристально глядя на Видо. Казалось, его взгляд, как острое смертоносное оружие, направлен прямо в цель и готов поразить ее.
При виде своего предводителя соратники Бальдемара испытали огромное облегчение – он выглядел великолепно! В гордой посадке его головы, в его воинственном взгляде было что-то от неукротимости дикого скакуна, не сознающего свою первобытную красоту, но никогда не забывающего о своей силе. Горе и скорбь не сломили Бальдемара, не сожгли его душу, а разожгли в ней яростное пламя, готовое спалить дотла его врагов.
Видо, по всей видимости, ожидал увидеть сломленного духом человека, не способного ни к какому сопротивлению. И теперь, чтобы скрыть свою тревогу, он громко харкнул и сплюнул на землю. Витгерн усмехнулся, заметив, что свою причудливую манеру сплевывать Одберт полностью заимствовал у отца.
– Друзья! – произнес Бальдемар, и при звуке этого повелительного голоса моментально воцарилась тишина. – Каждый из нас потерял во время последнего набега неприятеля своих матерей и отцов, своих дочерей и сыновей. Как же могло выйти, что один Видо не потерял ничего и никого? – Бальдемар сделал продолжительную паузу, инстинктивно используя приемы ораторского искусства – нетерпение слушавших его воинов быстро нарастало, и когда напряжение достигло своего апогея, он громогласно ответил на свой вопрос: – Это случилось оттого, что за день до набега он спрятал в безопасное место и свое богатство, и своих домочадцев!
Грозные слова упали, словно лезвие топора на шею спящего, ни о чем не подозревающего преступника. Мертвая тишина, полная ужаса и трепета, воцарилась вокруг. Когда толпа, наконец, понемногу начала приходить в себя и зашевелилась, послышались негромкие возгласы изумления, и ропот пробежал по ней, словно рябь по поверхности воды. Тайный сговор с врагом, это было уже слишком даже для дерзкого, попирающего многие законы Видо. Это было предательство! Но всем присутствующим было ясно и то, что Бальдемар не мог бросаться такими обвинениями без всяких на то доказательств.
Лицемерный Видо прекрасно умел скрывать свои истинные чувства. Он откинул голову назад и с наигранной беззаботностью рассмеялся отрывистым, похожим на лай, смехом. Но воины, стоявшие вблизи Одберта, сразу же заметили, как у того задрожали руки, вцепившиеся в поводья, а Ульрик опустил глаза в землю и не смел их поднять, как будто он решил, что таким образом укроется от взглядов окружающих.
– Конечно, я знал, что он будет говорить что-нибудь в подобном роде! – воскликнул Видо, энергично размахивая руками в такт своим словам. – Ничто не может обрадовать его больше, чем моя гибель! – Витгерн помимо своей воли залюбовался хладнокровным спокойствием Видо. – Но кто будет слушать лживые речи ожесточенного, сломленного горем старика, уязвленного тем, что военное счастье отвернулось от него, и завидующего мне черной завистью, потому что даже его собственные соратники бросили его, – поступив в данном случае мудро, – чтобы влиться в ряды моего войска! Знаешь, Бальдемар, если бы я был той самкой, которая произвела тебя на свет, я бы тоже добровольно бросился в огонь, только чтобы не видеть твоего жалкого конца!
Видо снова засмеялся, но на этот раз его лающий смех прозвучал в полной тишине, как будто одинокий камушек упал в пустой глиняный горшок. Напряженные хмурые лица молча вглядывались в лицо Видо, а затем все взгляды снова обратились к Бальдемару, в ожидании его ответных слов.
Однако дерзкий Видо решил не выпускать инициативу из своих рук. – Он утверждает, что я прибрал свой скот, свои богатства. Нет, это он прибрал мою собственность, он – вор! – воскликнул Видо, указывая рукой на Бальдемара. – Куда ты подевал двенадцать моих лучших кобыл, ты, жеребец? Ты же взял их у меня на время, как я думал, и собирался вернуть назад! Где они?
Презрительный взгляд Бальдемара ясно говорил о том, что это обвинение слишком смехотворно, чтобы имело смысл отрицать его и ломать по этому поводу копья.
Затем Бальдемар продолжал спокойным размеренным голосом, как будто Видо ничего и не говорил.
– Видо, пред лицом Священных Жриц и бессмертных богов я обвиняю тебя в том, что ты заранее знал о вражеском набеге на наши земли. Я обвиняю тебя также в том, что ты намеренно задержал меня здесь в лагере, навязав спор о разделе добычи, чтобы оставить мою семью беззащитной перед угрозой вражеского нападения!
Душераздирающий рев, похожий на многоголосый стон ужаса и боли, вырвался из сотен глоток. Такой безумный жуткий стон мог издать только человек, который не хочет видеть и понимать то, что он уже увидел и понял, человек, наткнувшийся посреди залитой лунным светом поляны на побелевшие кости человеческого скелета и вмиг осознавший, что перед ним – его без вести пропавший сородич.
Бальдемар не оставил Видо выбора, тот должен был вызвать его на поединок. Если Видо не сделает этого, слова Бальдемара навечно останутся в его душе, как отравленные медленнодействующим ядом наконечники стрел, так что он постепенно начнет хиреть, чахнуть, пока не умрет.
Глаза Видо горели жарким огнем, словно раскаленные угли.
– Мало того, что твоя жизнь погублена, мало того, что сам ты стал бесполезным, словно черепки от разбитого горшка, ты к тому же теряешь свой рассудок, Бальдемар, ты сходишь с ума, становишься таким же полоумным, как какой-нибудь последний деревенский дурачок! – голос Видо уже звучал на высоких нотах, он почти визжал. – Мой клинок давно уже жаждет твоей крови. Я молю богов дать мне возможность перерезать твою лживую глотку!
Тут же раздались резкие громкие крики соратников Видо:
– Пусть поединок рассудит их!
Этот возглас моментально был подхвачен всеми, кто склонялся на сторону Видо. Многие их них только недавно прибыли в лагерь и никогда не видели Бальдемара в бою, поэтому они опрометчиво полагали, что Видо, как более молодой по возрасту воин, будет иметь преимущество в поединке.
Шум и гам продолжались до тех пор, пока Гейзар, Верховный Жрец Водана, и Зигреда, всегда следовавшая за ним по пятам, не вышли торопливым шагом в середину этого сборища и не подняли высоко вверх свои священные жезлы, призывая всех к тишине. Гейзар, стоявший рядом с Зигредой, походил на умирающий старый дуб, в тени развесистой кроны которого растет молодое деревце в первом цвету. На лице старого жреца застыло выражение ярости, припадок которой, казалось, давно уже миновал, но окаменевшая гримаса осталась навечно. Кособокое изможденное тело Гейзара выдавало его преклонный возраст, шея была сильно искривлена, и голова выступала почти горизонтально вперед, клочковатые белые волосы торчали в разные стороны, словно спутанная грива. У него были мутноватые белесые глаза навыкате, которых пугались дети, левый глаз сильно косил в сторону, как будто он постоянно высматривал нарушителей законов и традиций племени, чтобы незаметно подкрасться и неожиданно схватить их. Зигреда была молода и имела иссиня-черные волосы, нежный овал лица, гладкую блестящую, словно наливное яблочко, кожу, резко очерченный жесткий рот. Ее глаза были всегда полуприкрыты длинными ресницами, словно занавесями, скрывавшими какую-то тайну. Гейзар пользовался большим авторитетом среди воинов, потому что был очень стар, что само по себе внушало благоговейное почтение, а Зигреда славилась тем, что когда-то была ученицей самой Рамис – правда, люди предпочитали не вспоминать то обстоятельство, что через год Рамис прогнала ее, как оказавшуюся непригодной для миссии жрицы. Витгерн доверял Зигреде не больше, чем Гейзару.
Постепенно толпа смолкла, подчиняясь жесту жрецов.
– Что вы оба скажете на это? – спросил Гейзар тонким надрывным голосом, пытаясь придать ему воинственные нотки, и посмотрел сначала на Бальдемара.
– Если я должен вступить в поединок, чтобы доказать правоту своих слов, я сделаю это. Я жду его здесь, на этом самом месте завтра на рассвете.
Витгерн опустил глаза, почувствовав себя вдруг несчастным и обездоленным. Бальдемар был, по всей видимости, в отличной боевой форме, но из-за своего возраста он вряд ли сможет соперничать с Видо в запасе жизненных сил и выносливости. Витгерну было горько и трудно представить свою дальнейшую жизнь без Бальдемара.
– Это вполне устраивает меня, – отозвался Видо. – Я согласен завтра на рассвете избавить мир от твоего гнусного присутствия в нем. Перед смертью ты можешь не беспокоиться о судьбе своей дочери, я возьму ее к себе в дом. Как жаль, однако! Если бы ты отдал мне ее раньше, мы были бы теперь родственниками… и твоя жизнь тем самым была бы спасена! – Видо ухмыльнулся и повернулся к своим сыновьям. – Одберт, Ульрик, можете вы полюбовно решить между собой, кому достанется девчонка, не прибегая к кулакам?
Зигреда бросила на Видо строгий взгляд.
– Ты должен был коротко сказать, согласен ты или нет, Видо!
«Она играет на зрителя, – подумал Витгерн, – она не хочет подавать виду, что принадлежит к числу сторонников Видо и желает ему только победы. Но почему? Что дал или пообещал ей Видо?»
– Бальдемар! – крикнул один из его соратников. – Пусть твои слова правдивы, но ведь Видо действовал не один. Почему ты не ведешь нас против гермундуров, чтобы наказать их?
Слова воина поддержал многоголосый хор. Вместо ответа Бальдемар кивнул одному из часовых, стоявших вокруг шатра. Тот быстро исчез в шатре и скоро вновь появился, держа в руке шесть копий, какими пользовались обычно воины германских племен. Они были связаны в один пучок веревкой. Бальдемар взял их и высоко поднял над головой.
– Эти копья мне доставили из шести наших деревень, подвергшихся нападению. Любой из вас может подойти и осмотреть их. Ни на одном из них нет никаких знаков – ни знаков, указывающих на поселение, из которого происходит воин, ни знаков, указывающих на его имя. Возможно, среди гермундуров мог найтись какой-нибудь один сумасшедший воин, который забыл пометить своим знаком копье, чтобы оно могло свидетельствовать о его меткости в случае, если им будет поражен противник. Но шесть подобных копий в разных деревнях! И это всего лишь одно из многих свидетельств того, что к нападению на наши земли гермундуры вряд ли имеют какое-либо отношение.
Витгерн сразу же услышал тревожный ропот и увидел озадаченные лица своих соплеменников. Быстро взглянув на Видо, он поймал мелькнувшее в его маленьких горящих глазах выражение неподдельного ужаса. Теперь уже Витгерн воочию убедился, что здесь дело нечисто.
– Когда я точно узнаю, кто именно напал на нас, я подниму вас в поход. А если вы хотите узнать об этом немедленно, спросите вот его! – заявил Бальдемар, указывая рукой на Видо. – Быть может, он согласится поделиться своими тайными сведениями о противнике с соплеменниками!
Одберт был не в силах больше молчать.
– Змеиный язык! Ты сам изготовил эти копья. Ты поплатишься за ложь собственной жизнью!
Низкорослый гнедой жеребец Одберта нервно замотал мордой, подавшись вперед, и Бальдемар впервые разглядел человека, восседавшего верхом за Одбертом. Это был один из ближайших соратников Видо, но лицо его, казалось, не выражало никаких эмоций по поводу происходящего. На его предплечьях не было кожаных браслетов, его соломенные волосы были аккуратно причесаны. Весь облик этого человека, особенно его рыжеватая бородка и выцветшие голубые глаза показались Бальдемару странно знакомыми. Он нахмурился, мучительно напрягая память.
– Эй, ты там! – приказал он тоном, не терпящим возражений. – Выходи вперед, я хочу взглянуть на тебя!
– Не двигайся с места! – крикнул Видо. – Ты, ловкач, оставь нас в покое!
Но Бальдемар, не обратив никакого внимания на Видо, приблизился к молодому человеку.
– Твое лицо мне знакомо, могу поклясться пеплом матери, я знаю тебя, – тихо произнес Бальдемар.
– Ты обознался, – ответил молодой воин неуверенным дрожащим голосом, готовым сорваться в любую минуту, как камень, нависший над пропастью. Огромным усилием воли он взял себя в руки и продолжал говорить более твердым тоном. – Меня зовут Бранхард, я из племени бруктеров, и я покинул родные края всего две луны назад. Я никогда прежде не был в ваших местах, и ты нигде не мог видеть меня.
Его ответ показался всем подозрительным, слишком уж обстоятельно и гладко ответил он на простой, случайно возникший вопрос. Поэтому все взоры обратились на него.
– Правда? Тогда почему ты так испугался меня? Ты – бруктер, говоришь? Значит, ты относишься к числу соплеменников моей жены. Должно быть, у тебя есть последние новости о матери Ателинды. Скажи мне, поправилась ли Гандрида после болезни?
Видо бросил на Бранхарда многозначительный взгляд, казалось, говоривший: «Глупец, не отвечай ему!» Но разволновавшийся молодой воин был не в своей тарелке и не замечал ничего вокруг себя.
– Да, – ответил он. – Да, она поправилась, сейчас она чувствует себя великолепно.
– Гандрида умерла в прошлом году.
Молодой человек вспыхнул до корней волос. Сторонники Бальдемара не на шутку встревожились.
– Кто ты? Скажи, откуда ты прибыл? – раздались их взволнованные возгласы. Они надвигались плотной стеной на подозрительного незнакомца, как свора собак, которую еле сдерживает рука хозяина, не давая броситься на свою жертву и вцепиться ей в горло. Если бы Зигреда и Гейзар не приказали им отступить назад, они несомненно убили бы молодого человека на месте. Сторонники Видо тоже сомкнули свои ряды и, выставив копья вперед, окружили его, образовав живой щит. Те же воины, которые находились слишком далеко и не расслышали ни слова, все еще продолжали громко и настойчиво выкрикивать:
– Поединок! Поединок!
Вопрос Бальдемара был как нельзя более удачным. Гандрида принадлежала к знатному, могущественному бруктерскому роду, и о ее кончине знали не только ее соплеменники, но и ближайшие соседи. То, что этот молодой воин не знал о смерти Гандриды, могло означать только одно: он жил по другую сторону Рейна, на землях, подвластных Риму.
Одберт что-то зашептал на ухо отцу, его взор метал громы и молнии. Видо сердито покачал головой в ответ на какое-то сумасбродное предложение сына.
– Оставь свои уловки, Бальдемар, пока еще не иссякло мое терпение, – закричал Видо, перекрывая своим голосом поднявшийся вокруг шум. – И берегись, как бы тебе самому не попасть в одну из расставленных тобой ловушек, ты, умник!
Видо широко ухмыльнулся и с самодовольным видом, обернувшись, кивнул головой в сторону трех сотен своих хорошо вооруженных сторонников. Его жест недвусмысленно означал следующее: «Моя военная сила в три раза превосходит твою, и я не задумываясь воспользуюсь своим преимуществом, если ты будешь продолжать валять дурака, загоняя меня в угол на глазах всего лагеря».
– Ни слова больше! – вмешался Гейзар. – Один из вас бесстыдно лжет и недостоин находиться среди нас. Завтра на рассвете пусть духи сами решат, кто останется жить среди нас, а кто будет подвергнут суровой каре. А теперь расходитесь все до одного!
Толпа начала рассеиваться. Видо и Бранхард повернули своих лошадей, а Бальдемар направился к одиноко стоявшему на вершине холма дубу, чтобы принести в жертву богам белого теленка и вознести к небу молитвы о благополучии своей семьи. Зигреда, которая должна была участвовать в этом жертвоприношении, легкой поступью двигалась рядом с ним, словно темная тень. Однако Витгерн с возрастающим беспокойством заметил, что Одберт не тронулся с места. Он сидел, напряженно выпрямившись на своем коне, и не мигая глядел в спину удаляющегося Бальдемара.
– Бальдемар, – произнесла Зигреда, глядя на него отсутствующим взглядом, как будто что-то быстро подсчитывая в уме, – я видела во сне твое мертвое тело, распростертое на земле, а рядом на коне гарцевал Видо в уборе из золота и серебра. И все это из-за того, что ты не сделал того жертвоприношения, о котором мы тебя просили. Я предупреждаю тебя последний раз, ты должен немедленно прислать нам дар для умиротворения богов, иначе, боюсь, у тебя не будет шанса исправить свою ошибку.
– Я не прислал вам этого дара только потому, что решил: обыкновенных коров, овец, золота и серебра здесь недостаточно. Я собираюсь отдать богам самое дорогое, что может отдать человек.
– Ты имеешь в виду свою жизнь, Бальдемар. Но боги не просили тебя о ней. Мы стремимся не лишить тебя жизни, а очистить ее. И потом, ты ведь не можешь отдать свою жизнь дважды. А что, если завтра утром ты погибнешь?
– Но ведь боги охраняют невиновных в таких поединках?
– Конечно.
– Тогда тебе не о чем беспокоиться.
Внезапно за их спиной раздался воинственный клич и громкий топот копыт. Зигреда резко обернулась и увидела в руках всадника обнаженный блестящий клинок. Она взвизгнула и бросилась в сторону, чтобы не подвергать свою жизнь опасности.
Короткий поводок, на котором Видо всегда держал своего старшего сына, был на мгновение ослаблен, и Одберт, как сорвавшийся с цепи пес, бросился на свою жертву. Он уже занес острый меч над головой Бальдемара.
Видо резко развернул лошадь и закричал, что было силы:
– Одберт! Проклятый идиот! Остановись, я приказываю тебе!
Нападать на врага со спины считалось не просто постыдным деянием, но преступлением. Человек, совершивший его, часто приговаривался к смерти в болотах или позорному изгнанию из племени. Высокое положение Видо могло избавить Одберта от смерти, но все равно несмываемое пятно позора навеки легло бы на его семью. Конечно, сам по себе Видо ничего не имел против подобного убийства, случись оно тайно, но он боялся огласки и скорого людского суда, поскольку все это происходило на глазах целого войска и Священной Жрицы.
Раздались тревожные крики, предупреждающие Бальдемара об опасности. Витгерн, сорвавшись с места, бросился вперед, намереваясь хотя бы сбить Бальдемара с ног и этим по возможности отвести от него беду. Однако это было заведомо безнадежным делом: Одберт намного опережал его.
Мгновение, показавшееся друзьям Бальдемара целой вечностью, Бальдемар двигался все так же спокойно, не думая защищать себя, как будто смирился с неизбежностью смерти и решил умереть с высоко поднятой головой.
Одберт на скаку полоснул сверху вниз тяжелым мечом.
И в тот же миг Бальдемар повернулся к нему лицом так проворно, словно он был бесплотным духом. Никто не заметил, когда он успел достать свой меч, но тот уже сверкал в его руке, поднятый на уровень головы. В следующее мгновение Одберт почувствовал, что его собственный клинок как будто опустился на каменную стену.
Раздался оглушительный леденящий душу лязг, и в разные стороны посыпались снопы ослепительных искр. Одберт еле-еле удержался в седле. Толпа из трехсот сторонников Видо онемела, никто не решался вмешиваться. Всех охватило полное оцепенение.
Одберт был отброшен на круп лошади, но быстро уселся на прежнее место, уцепившись за конскую гриву. И тут же он ринулся в новую атаку с удесятеренной бешеной энергией, помня ободряющие его в бою слова прорицательниц: «Ты не умрешь от меча», которые всегда служили ему надежным щитом. Придя в полное неистовство, он начал делать резкие махи мечом сверху вниз, пытаясь поразить Бальдемара в голову. Но Бальдемар каждый раз блокировал его удар, действуя с такой небрежной легкостью, как отец, сдерживающий вспышку гнева своего неразумного дитяти, молотящего кулаками воздух и ничего не видящего вокруг в ослепляющем припадке ярости. Вскоре на потеху всей толпе, Бальдемар начал оттеснять Одберта вместе с его лошадью назад шаг за шагом. Одобрительные, подбадривающие возгласы послышались из рядов соратников Бальдемара. Все увиденное сегодня послужит им доброй пищей для долгих зимних рассказов у очага.
Затем резким точным ударом Бальдемар перерезал повод с правой стороны Одберта, его лошадь тут же крутанулась влево, чувствуя силу натяжения левого повода и повинуясь ей. Бальдемар моментально бросился вперед и, оказавшись у левого бока противника, стянул его за ногу на землю.
Взрывы оглушительного хохота смешались с криками и стонами отчаянья. Видо закрыл глаза и попрощался в душе с Одбертом: «Теперь у меня нет больше сына! Одного боги сделали простаком, другого нидингом и безумцем!»
Одберт тяжело свалился на землю, подняв в воздух облако пыли. Но бешенство заставило его тут же вскочить на ноги и броситься вперед, однако он действовал, как полусонный медведь, слегка шатаясь из стороны в сторону и низко держа в руке меч, как будто он задумал вспороть живот своему противнику. Бальдемар устремился навстречу ему, и их мечи снова скрестились. Последовала беспорядочная серия ударов, слышался скрежет железа о железо, отрывистый яростный лязг, как бы отбивающий бешеный ритм пляски смерти, все взвинчивающей свой темп. Финты и выпады Одберта были по-юношески примитивны и неуклюжи, но ему все же как-то еще удавалось противостоять Бальдемару, на которого были направлены взоры почти всех свидетелей этого поединка.
«Кто может сравниться доблестью с этим человеком?» – восхищался Витгерн. В каждом его прыжке, в каждом выпаде чувствовалось высокое мастерство. Каждое движение было отточено и дышало спокойной мудрой силой, силой животного – мчащегося во весь опор скакуна или несущегося по равнине оленя. Это зрелище походило на дуэт двух музыкантов, один из которых обладал недюжинным даром и мастерством, так что легчайшее прикосновение его рук к струнам производило потрясающий эффект, а другой – сидящий напротив него – компенсировал свою неловкость и неумелость тем, что с силой, бестолково ударял по струнам, извлекая из них громовые звуки.
На тунике Одберта появилось темное пятно. Очень быстро он был оттеснен к первой шеренге зрителей, где молча рухнул на колени, а затем Бальдемар принудил его свалиться ничком на землю.
– Бальдемар! Величайший из вождей! – начали славословить его соратники.
А многие из сторонников Видо в этот момент подумали: «Возраст никак не сказывается на боевом мастерстве Бальдемара. Видо – обречен!»
Бальдемар приставил острие своего меча к горлу Одберта.
– Убей его… убей его, – раздался позади него шелестящий голос, похожий на свист осеннего ветра в скалах. Поначалу Бальдемар слышал только собственное тяжелое дыхание и думал, что эти слова почудились ему. Но тут он заметил Атэлею, дряхлую старуху, ясновидящую, которая следовала вместе с их войском. Она вплотную подошла к Бальдемару.
Ясновидящая находилась в трансе, ее бронзовое от солнца лицо было обращено к небу, глаза закрыты.
– … или умрешь сам.
Бальдемар так и не понял, произнесла ли прорицательница последние слова вслух или ему только показалось это. В последующие дни эти слова будут преследовать его, лишая покоя. Они проникнут в самые потаенные уголки его души, словно духи, ужасное присутствие которых постоянно ощущаешь, но воочию не видишь.
Жизнь Одберта висела на волоске. Он смотрел на Бальдемара молча остекленевшими, широко раскрытыми глазами, в которых ясно читалась мольба о пощаде. Бальдемар ни секунды не сомневался, что будь на его месте Одберт, он бы прикончил его в два счета. И Бальдемар решил убить Одберта хотя бы для того, чтобы доказать несостоятельность предсказания, которым сын Видо постоянно кичился, и из-за которого он по существу и попал в беду. Но внезапно Бальдемар понял, что не может сделать этого. Его уже занесенную руку остановило воспоминание, пришедшее из собственной юности. Когда он был не старше, чем Одберт, его самого пощадил воин, мастерски владевший мечом, отважный Хродовульф, которого юный Бальдемар по собственной глупости вызвал на смертельный поединок.
«Но я не нападал на Хродовульфа сзади, – подумал Бальдемар, как будто он стоял сейчас перед собранием племени, обсуждавшим его поступок. – И потом Одберт с трудом тянет на звание человека. По своему духу он ближе лисе, волку или червю».
Но в душе Бальдемара была сентиментальная струнка, которая всегда начинала звучать, когда какое-нибудь юное, неопытное, сбившееся с пути существо взывало к его милосердию. И он подумал: «Для Одберта большим наказанием, чем смерть, явится бесславная жизнь. Его позорный поступок будет вечно тяготеть над ним. Пусть живет покинутый всеми и презираемый, как нидинг».
– Вставай! – негромко приказал он. Одберт, который видел себя уже бредущим по сумрачной дороге прямо в долины Хелля, уставился на него в недоумении.
– Поднимайся! – повторил Бальдемар. – Я не собираюсь пачкать твоей вонючей кровью мой честный клинок.
Одберт, казалось, врос в землю, с таким неимоверным трудом он отодрал от нее свое тело. На это ушло довольно много времени. Наконец, он снова собрался с силами и бросил на Бальдемара взгляд, исполненный презрения.
– Я бы вполне мог убить тебя! Но ты – ловкач!
Бальдемар некоторое время спокойно смотрел на него. «Одберты, – думал он, – намного опаснее римлян, потому что римляне плохо знают нас и нашу страну. Честь – на редкость хрупкая вещь, ее трудно соблюсти даже в безмятежные времена. Молодые люди, подобные этому негодяю, появляются тогда, когда народ начинает умирать».
– Да, – тихо сказал Бальдемар. – Ты можешь убить нас всех. Убирайся прочь. Пусть о тебе болит голова у Видо, хвала богам, ты – его сын, а не мой.
– Бальдемар! Веди нас в бой! – неумолкающие радостные крики возносились в небо.
Видо подскакал к своему понурому сыну. Глядя сверху вниз на Одберта, он прорычал, перекрывая громовым голосом восторженные крики воинов:
– Весь мир рыдает вместе со мной, сокрушаясь над моим проклятием – таким сыном, как ты. Меня тошнит от одного твоего вида. Когда ты прикасаешься к любому источнику, ты оскверняешь его. Твои поганые уста отравляют любую чашу с медом, до которой дотрагиваются. Убирайся с моих глаз!
И Видо, схватив поводья лошади Одберта, умчался галопом к своему войску, оставив сына среди враждебно настроенных воинов. Долго еще Одберт не мог даже пошевелиться. Унижение, пережитое им, было столь чудовищно, что, казалось, суставы его окоченели, а мышцы онемели, как у трупа. Голова его горела огнем. В этот момент в его душе родилась жгучая ненависть к отцу, она была сильнее, безудержнее и действеннее, чем его неприязнь к Бальдемару, потому что Одберт вступил в этот поединок из-за любви к отцу. Внутри у него шевельнулось желание вонзить меч по самую рукоять в спину Видо, и Одберт почувствовал, что летит в черную бездну ужаса – потому что убийство родителей было величайшим преступлением, и германцы верили: богини Судьбы сразу же раздирают преступника на части, прежде чем земной суд успевает приговорить его к смерти.
– На, возьми эту уздечку, у нее целы оба повода! – крикнул Витгерн Одберту, широко ухмыляясь.
– Ха! Ему лучше вообще не иметь никаких поводьев, у лошади больше чутья и здравого смысла, чем у него, во всяком случае, она сразу разберется, куда не стоит ехать! – весело воскликнул Зигвульф.
– Следующий раз, когда надумаешь напасть на кого-нибудь сзади, убедись сначала, что этот человек вдрызг пьян или связан по рукам и ногам цепями! Иначе ты сильно рискуешь! – присоединился к друзьям Торгильд, хохоча во все горло.
Одберт заковылял, прихрамывая, прочь от них.
«Настанет день, – думал он, – и я увижу всех вас до последнего человека насаженными на огромный острый вертел!»
Посреди ночи, в самую глухую ее пору, Бальдемар приказал часовому разбудить Витгерна и Зигвульфа.
«Почему ему не спится? – раздраженно подумал Витгерн, входя в шатер. – Ведь скоро начнет светать, а на рассвете он должен вступить в поединок не на жизнь, а на смерть».
