Текст книги "Просуществует ли путинская система до 2042 года?"

Автор книги: Дмитрий Травин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

Соединенные Штаты от этой борьбы сильно не пострадали, но Венесуэла вновь стала слабее, когда цены на нефть рухнули. Чавес, правда, этого уже не застал, поскольку скончался в 2013 г., пребывая, по всей видимости, в уверенности, что он – выдающийся государственный лидер, сопоставимый по своему значению с Симоном Боливаром. А его преемнику Николасу Мадуро пришлось на фоне очень высокой инфляции, вызванной падением национальной валюты, решать проблемы обеспечения жителей своей страны элементарными потребительскими товарами. Методы оказались чисто социалистическими. Президент Мадуро разрешил арестовать ряд владельцев магазинов, которые, по его мнению, излишне задирали цены, а товары были принудительно распроданы по дешевке, что, естественно, вызвало покупательский ажиотаж.

Однако с помощью подобных методов «стабилизации» Мадуро в деле борьбы с кризисом не преуспел, а потому на парламентских выборах в декабре 2015 г. оппозиция смогла разгромить этого неудачливого наследника Чавеса.

Татьяна Ворожейкина – политолог, латиноамериканист:

«В Венесуэле была принята целая система социальных программ, которые распространяются на бедные и беднейшие слои населения. Эти программы включают в себя магазины и супермаркеты, где продаются субсидируемые государством продукты; медпункты и клиники в бедных кварталах городов и сельской местности; образовательные программы – от ликвидации неграмотности и создания начальных и средних школ до специальных ускоренных университетских курсов; а также строительство дешевого жилья, развитие сельскохозяйственных зон и районов проживания индейского населения. Таким способом создавался государственный механизм интеграции социально исключенных на нерыночных, антикапиталистических принципах, что составляло суть провозглашенного Чавесом "Социализма XXI века". <...>

Ужасающая коррупция во всех звеньях госаппарата – Венесуэла превратилась в самую коррумпированную страну Латинской Америки и одну из самых коррумпированных в мире – вызвала к жизни издевательский, но крайне емкий термин – «боливарианская буржуазия», – которым непочтительные венесуэльцы окрестили верхушку режима и связанных с властью предпринимателей, процветающих на личных связях в госаппарате, государственных заказах, покупке за бесценок предприятий и собственности притесняемых противников режима. Провальная экономическая политика, национализация предприятий и торговых сетей, контроль над ценами и множественный валютный курс, позволявший правительственным чиновникам и близким к ним бизнесменам обогащаться на импорте продовольствия, – привели к дефициту основных продуктов питания и товаров повседневного спроса, огромным очередям в супермаркетах, а после очередного падения нефтяных цен в 2014– 2015 гг. – к регулярным перебоям в подаче электроэнергии и полному экономическому коллапсу, к самому глубокому за последние 70 лет экономическому спаду».

(Ворожейкина Т. Уроки Венесуэлы // Новая газета. 14.12.2015)

Наше проклятие

На всем этом историческом фоне нынешняя ситуация в России отнюдь не выглядит уникальной. Можно сказать, что Россия – нормальная страна, но с важной оговоркой – страна нормального ресурсного проклятия, которое не мы породили и не мы, скорее всего, будем последними от него пострадавшими. Ресурсное проклятие в России – это серьезное бедствие, тормозящее развитие, но стремление паразитировать на ресурсах в благоприятных для этого условиях не является нашей национальной культурной особенностью. Этим переболели многие. И от этого, как показывает мировой опыт, можно излечиться.

Основы российской нефтегазовой индустрии закладывались в 1970-х гг. главой советского правительства Алексеем Косыгиным. Формально СССР тогда был достаточно развитой промышленной державой, соперничавшей даже с США в области передовых вооружений. Но положение с обеспеченностью товарами народного потребления было тяжелым.

Милитаризация экономики принимала непосильные для страны масштабы, поскольку приходилось поддерживать военный паритет со значительно более богатой Америкой. И потому доля военных расходов в советском ВВП, как отмечалось выше, выходила за всякие разумные для мирного времени пределы. Потребительских товаров не хватало. В начале 1960-х гг. СССР стал даже импортировать хлеб, хотя зерно долгое время являлось ключевой статьей российского, а затем и советского экспорта. Таким образом, освоение нефтегазовых месторождений Западной Сибири представляло собой единственный реальный способ получать валютную выручку от продажи товаров за рубеж и импортировать на эти деньги хоть что-то полезное для широких слоев населения. Имевшиеся к 1970-м гг. нефтяные разработки Азербайджана и Поволжья могли удовлетворить лишь внутренние потребности страны, тогда как освоение Западной Сибири формировало мощную экспортную ресурсную базу.

После экономических реформ, проведенных в России 1990-х гг., промышленность, работавшая раньше на ВПК, рухнула, потянув за собой и некоторые смежные отрасли экономики. Бессмысленность дорогостоящей милитаристской базы стала очевидна для многих, и государство прекратило изымать деньги у производителей масла ради финансирования закупок всё новых и новых пушек. В этой ситуации иллюзия высокоразвитости нашей страны быстро развеялась, и мы оказались чрезвычайно похожи на другие страны, отмеченные ресурсным проклятием.

Заработать стране в целом на жизнь можно было, только продавая ресурсы за границу. Прочая же хозяйственная деятельность в большей или меньшей степени являлась перераспределением ресурсной ренты. Чиновники присваивали ее с помощью взяток. Бандиты брали силовым путем. Пенсионеры и бюджетники вымаливали подачки у правительства. Дотационные регионы настаивали на справедливом перераспределении нефтедолларов ради сохранения единства России. Наконец, ВПК продолжал, как в советское время, требовать своей доли под предлогом того, что нам угрожают зарубежные государства. При этом все ходатайства разного рода лоббистов бюджета объединяло то, что покушались они на один и тот же ресурс, имеющийся в ограниченном количестве.

Проблема ресурсного проклятия состоит в том, что с его помощью можно какое-то время жить богато, но нельзя всё время повышать уровень богатств. Россия в этом смысле повторила судьбу всех прочих стран, строивших свое благосостояние на ресурсной ренте. Уже итоги 2013 г. продемонстрировали, что даже при очень высокой цене на нефть (превышавшей 100 долларов за баррель) экономика практически перестала расти. А когда в течение 2014 г. цены на нефть рухнули, мы стали переходить в состояние рецессии, что в свою очередь привело к сокращению многих статей бюджета и снижению реальных доходов населения.

Как в случаях с другими ресурсными проклятиями, выявилось, что нефть и газ не обязательно приводят любую страну к стагнации и отсталости. Крупными нефтедобывающими государствами являются США, Великобритания, Канада, Норвегия. Все они демонстрируют признаки нормального экономического развития. В частности, Соединенные Штаты как раз в те годы, когда Россия полностью перешла на проживание за счет ресурсной ренты, совершали прорывы в новых отраслях экономики, связанных с компьютерными технологиями, телекоммуникациями, генной инженерией. Более того, в США осваивают добычу сланцевой нефти и сланцевого газа, что является важнейшей причиной того падения цен энергоносителей, которое произошло в 2014 г.

Отличие успешных нефтяных стран от России состоит в том, что они давно уже сформировали у себя эффективные рыночные институты, защищающие собственность и стимулирующие конкуренцию. Что же касается нас, то мы делали ставку только на ресурсы и сегодня пожинаем плоды этой неразумной стратегии.

Егор Гайдар:

«В 1985-1986 гг. цены на ресурсы, от которых зависел бюджет Советского Союза, его внешнеторговый баланс, стабильность потребительского рынка, возможность покупать десятки миллионов тонн зерна в год, способность обслуживать внешний долг, финансировать армию и ВПК,упали в несколько раз.

Это не было причиной краха социалистической системы. Он был предопределен базовыми характеристиками советской экономико-политической системы: сформированные в конце

1920 – начале 1930-х годов институты были слишком ригидными, не позволяли стране адаптироваться к вызовам мирового развития конца XX в. Наследие социалистической индустриализации, аномальная оборонная нагрузка, тяжелый кризис сельского хозяйства, неконкурентоспособность обрабатывающих отраслей делали крушение режима неизбежным. В 1970 – начале 1980-х годов эти проблемы можно было регулировать за счет высоких цен. Но это недостаточно надежный фундамент для того, чтобы сохранить последнюю империю. <...>

Анализ ситуации, в которой к середине 1980-х годов оказался Советский Союз, позволяет сделать вывод: на фоне новых реалий (прежде всего резкого снижения мировых цен на нефть) были бы бесперспективны попытки продолжить политику предшествовавших десятилетий, суть которой состояла в том, чтобы законсервировать сложившуюся экономическую и политическую систему и ничего в ней не менять. Такая линия не позволила бы без серьезных экономико-политических потрясений справиться с вызовом, связанным с падением нефтяных цен»

(Гайдар Е. Гибель империи.

Уроки для современной России.

М.: РОСС ПЭН, 2006. С. 196, 204)

Майкл Росс – американский экономист:

«Предположим, что во главе государства стоит правитель, основная цель которого заключается в сохранении собственной власти. Для ее достижения и в целях завоевания политической поддержки правитель опирается на налогово-бюджетные возможности – накапливаемые в бюджете денежные средства используются на поддержку населения и предоставление бюджетных благ, а также на поддержание низкого уровня налогообложения. Если ему не удается заручиться необходимой поддержкой, во главе государства становится претендент на место правителя. В демократической стране это происходит по итогам выборов, а в условиях диктатуры – в результате народного восстания. <...>

Добыча нефти ведет к росту неналоговых денежных поступлений, что позволяет государству обеспечить гражданам получение выгод в большем объеме, чем в тех случаях, когда доходы формировались исключительно за счет сбора налогов. <...> Правительства нефтедобывающих стран без всякого сомнения могут предоставить гражданам выгоды, объем которых превышает собираемые с них налоги, что позволяет сохранять народную поддержку и не допускать демократических восстаний. В то время как автократии, не имеющие углеводородов, постепенно становятся демократическими, автократии, располагающие запасами нефти, остаются автократичными. <...>

[Даже в США] в штатах, получающих нефтяные доходы, вероятность переизбрания уже находившихся у власти губернаторов была существенно выше. При этом они побеждали соперников с большим разрывом в голосах избирателей.

Вероятно, самым показательным случаем является пример штата Луизиана. В начала 1920-х гг. его губернатору Хью Лонгу благодаря нефтепопулизму удалось добиться беспрецедентно высокого уровня политического влияния. После повышения налога на нефтяные компании X. Лонг использовал полученные деньги для финансирования строительства новых дорог и больниц, бесплатных учебников для школьников и патронажа поддерживавших губернатора законодателей и местных политиков. Столь щедрые "дары" позволили X. Лонгу приобрести огромную популярность и огромную власть. Губернатор лично осуществлял цензуру неугодных ему газет, ограничивал финансирование находившихся в оппозиции местных властей. Принимал на работу и увольнял служащих различных учреждений штата (вплоть до уровня заместителей шерифа и школьных учителей). Благодаря нефтяным доходам Луизианы по своим властным полномочиям X. Лонг (и наследовавшие ему родственники– политики) гораздо больше напоминал южноамериканского диктатора, чем главу исполнительной власти любого другого штата».

(М. Росс. Нефтяное проклятие. Как богатые запасы углеводородного сырья задают направление развития государств.

М.: Издательство Института Гайдара, 2015.

С. 129-132,163-164)

Глава 7. Путин на авторитарном фоне.

Итак, нам более-менее понятно, почему широкие слои населения согласились на путинскую перевернутую пирамиду власти. На фоне нефтяного процветания она их вполне устраивала. Поддержка народом Путина представляла собой рациональное решение миллионов людей, которые при нем стали жить лучше, но при этом не задумывались об отдаленных перспективах развития страны.

Возникает вопрос: почему так легко встроилась в эту перевернутую пирамиду российская элита? Почему бизнес послушно согласился платить дань начальству? Почему политики выстроились в очередь на вступление в «Единую Россию», а те, кому не хватало места в основной партии власти, объединились в партию «запасную» – в «Справедливую Россию»? Почему интеллектуалы «властители дум» – сравнительно легко согласились на идеологическое обслуживание Кремля вместо того, чтобы поспорить с ним за право властвовать над думами конформистски настроенных миллионов?

В демократических странах элита всегда делится на противоборствующие группировки, образующие соперничающие партии и отстаивающие соперничающие идеи. Такое поведение, казалось бы, должно быть для элиты естественным, поскольку всегда существуют различные группы интересов и согласовывать их проще всего с помощью демократических процедур.

На то она и элита, чтобы иметь собственную гордость, собственные амбиции, собственное видение перспектив страны. Почему же в России она гордится только «близостью к телу»? Почему амбиции «лучших людей» измеряются лишь миллионами долларов, а не стремлением стать «отцами-основателями» российской демократической государственности? Почему у них нет иного видения перспектив кроме генеральной линии партии и колебаться они себе позволяют (как в старом советском анекдоте) лишь вместе с генеральной линией?

Есть ли здесь какая-то специфика России, и если есть, то в чем? Чтобы ответить на этот сложный вопрос, нам надо начать издалека.

Сотвори себе кумира

Как у нас в стране обращаются к незнакомцу? Гражданин? Товарищ? Барин? А может быть, сударь или милостивый государь, как было принято до эпохи исторического материализма? Увы, нет. Обращения традиционные были «историческим материализмом» выдавлены, тогда как обращения советские не утвердились столь прочно, чтобы пережить Советский Союз. В итоге обращаемся мы друг к другу по гендерному (чтобы не сказать по половому) признаку: «Эй, мужчина!», «Послушайте, женщина!», «Девушка, будьте добры!»

Возможно, потрепанному жизнью немолодому человеку приятно обнаружить, что он еще мужчина, а дородной продавщице сильно постбальзаковского возраста хочется слышать, что она девушка. Однако это всё не снимает важной проблемы. Распавшаяся культурная традиция обладает порой печальным свойством не восстанавливаться. И если бы дело касалось лишь использования отдельных слов русского языка, то сию печаль можно было бы еще как-то пережить. Однако данная проблема затрагивает некоторые принципиальные для страны моменты. В частности, формирование демократии и партийное строительство.

Виктор Черномырдин однажды справедливо заметил: «Какую бы организацию мы ни создавали – получается КПСС». Виктор Степанович наверняка даже не подозревал, насколько важную мысль он мимоходом высказал. Ведь столь низкокачественный продукт, как КПСС, получается отнюдь не из-за плохой оргработы. Есть совершенно объективные причины того, что в сегодняшней России демократия приживается хуже, чем в других европейских странах. А следовательно, нам стоит серьезно поразмышлять о том, почему Россия – не Америка, не Чехия, не Венгрия и не Польша. Оставим на некоторое время вопрос о том, как люди обращаются друг к другу в быту (мы к нему в конце главы обязательно вернемся), и совершим небольшой исторический экскурс, без которого с проблемами современности вряд ли можно будет разобраться.

Начнем, пожалуй, с того печального факта, что народ отнюдь не всегда творит народовластие (то есть демократию). Прежде чем сотворить демократию, народ обычно творит авторитаризм. Да– да, именно народ, а отнюдь не диктатор.

В российской традиции последних десятилетий авторитаризм трактуется примерно так же, как и диктатура. Считается, что власть, абсолютно оторванная от народа, узурпирует права, которые должны принадлежать обществу. Соответственно, общество не отвечает за власть и стремится разрушить диктатуру ради торжества демократии. Демократия же рассматривается как абсолютная противоположность авторитаризму: мол, там, где есть первая, нет места для второго.

Появление подобного подхода относится к брежневским временам, когда власть была настолько карикатурна и настолько не соответствовала чаяниям интеллигенции, что у последней возникло представление, будто первая висит «на соплях», не имея опоры в массах. Мы противопоставляли демократию (при которой умненький-благоразумненький народ выбирает из своей среды правителей, обладающих всеми возможными достоинствами) диктатуре, связанной исключительно с насилием партийных бонз или кровавых генералов над вскормленными в неволе несчастными массами.

Авторитаризм полностью записывался по разделу диктатуры вкупе с коммунизмом, тоталитаризмом, фашизмом и прочими «измами», взятыми вперемешку. Получалось, что демократия – это когда народ выбирает. А когда он не выбирает – это автоматически какой-то «изм». Не очень даже понятно было какой. Но априори считалось, что ничего хорошего в нем быть не может.

Дискуссия о том, будет ли Россия идти к рынку по авторитарному или демократическому пути, началась еще в конце 1980-х гг. Однако в качестве авторитарной модели движения к цивилизованной экономике рассматривалась преимущественно чилийская – пиночетовская, то есть такая, при которой власть была захвачена генералом в результате военного переворота. Когда же выяснилось, что августовский путч 1991 г. у нас провалился и народ в едином порыве избрал себе президентом Ельцина, мы подумали, что возможный авторитарный вариант страна проскочила и движение вперед у нас теперь будет исключительно демократическим.

С тех пор мы неоднократно имели возможность убедиться в том, что самые темные, самые жестокие свойства любого правящего режима покоятся как раз на симпатиях миллионов, приветствующих, скорее, автократа, нежели демократов. Авторитаризм – это более сложное явление, чем диктатура. Последнюю можно навязать народу силой штыков. Но, как правило, подобная сила не слишком долго держится, если власть не имеет иной опоры – авторитета, который, кстати, может быть приобретен разными путями.

Порой, как в истории с чилийским генералом Пиночетом, авторитет диктатора покоится на традиционном авторитете представляемого им института (в данном случае – армии). Порой, как в истории с французским императором Наполеоном, – на личных заслугах героя. Порой, как в истории с хорватским лидером Фра– ньо Туджманом, – на том, что лидер символизирует собой борьбу целого народа за свою независимость и свободу. А порой, как в случае с Путиным, – на росте нефтедолларового благосостояния широких слоев. Механизм ресурсного проклятия – лишь один из многих возможных механизмов, служащих построению авторитарного режима. Но в любом случае именно авторитет, а не конкретный механизм прихода к власти, позволяет политику долгое время оставаться во главе страны и осуществлять в ней преобразования.

Если есть авторитет, есть и авторитарная власть. Установилась ли она посредством переворота или выборов? Зажимает ли она прессу или та сама ложится под нее? Наполняются ли тюрьмы бунтовщиками или смутьяны внезапно перевоспитываются? Всё это частные моменты, зависящие от конкретной политической обстановки, силы авторитета лидера и длительности его пребывания у власти. Общим же моментом является то, что сам народ хочет сотворить себе кумира вместо того, чтобы выбирать власть, нудно взвешивая плюсы и минусы кандидатов.

Великое творчество масс

Демократия, в отличие от авторитаризма, не боится этой нудной работы. Демократия четко отличает личные заслуги человека в сражениях, культуре и спорте от его способности вести государственный корабль. Ты можешь быть героем и получить от народа десяток-другой орденов, но президентом изберут не тебя, а того, кто представит внятную программу своих действий. Однако стоит лишь перенестись в авторитарное общество, как всякие программы можно выбросить на помойку, поскольку главное там – вовремя потрясти перед носом избирателя блестящими побрякушками.

В западной науке понимание того, как всё обстоит на самом деле, начало появляться уже с 1930-х гг., то есть с эпохи, когда авторитарные режимы стали один за другим утверждаться по всей Европе, причем часто приходя на плечах демократии. Вопрос о том, почему народ так жаждет авторитета, подвергся исследованиям целого ряда ученых. Концепции были принципиально различны, но многие из них объединяло осознание того, что корни трагедии надо искать не столько в политике, сколько в менталитете.

Философ Хосе Ортега-и-Гассет, еще в 1930 г. зафиксировавший вторжение толпы в политику, полагал, что народ излишне раскрепостился, сбросил с себя давление мудрых либеральных авторитетов и в своем безответственном, гедонистическом угаре оказался опасен для цивилизации. Однако вскоре психологи встали на несколько иную точку зрения, доказывая, что восставшие против мудрых либеральных правителей массы лишь чисто внешне выглядят счастливыми. На самом же деле они глубоко несчастливы в своей кажущейся эйфории, а потому ищут авторитет, которому готовы отдаться с потрохами.

Например, фрейдист с марксистской закваской Вильгельм Райх уже в 1933 г. пришел к выводу, что авторитарное сознание масс есть следствие подавленной сексуальности, столь характерной для мелкобуржуазной среды с ее консерватизмом, отрицающим свободу самовыражения личности. Данный подход обратил внимание на принципиально важную вещь – на связь авторитаризма с несформировавшейся индивидуальностью. Но вряд ли он объяснил, почему подавленная сексуальность не приводила к таким последствиям ранее.

Эрих Фромм, тоже воспитанный во фрейдистской традиции, но предпочитавший более широкий философский анализ, в 1941 г. утверждал, что авторитаризм связан с глубоким чувством человеческого одиночества. Оно возникает в связи с распадом традиционных связей (родовых, общинных, подданнических и хд.), а потому попробовавший свободы человек ради обретения психологической устойчивости готов бежать от своего «я» к авторитету, вовлекающему его в новую общность, где можно ощущать патернализм вождя и плечо соседа.

Экономист Фридрих фон Хайек в 1944 г. подошел к проблеме несколько с иной стороны. Он проследил, каким образом идеи коллективизма стали постепенно доминировать в интеллектуальной атмосфере Европы, вытеснив столь существенные для XIX века ценности индивидуализма. Он показал, как либерализм с его опорой на зрелость человеческой личности оказался неконкурентоспособен в условиях, когда неготовые к критическому анализу реальности массы требовали для себя немедленного счастья.

К 1950 г. Теодор Адорно с группой коллег завершил первый в мировой практике социологический анализ проблемы. Проведя глубинное интервьюирование нескольких групп американцев, он доказал, что значительная склонность к авторитаризму имеется даже у граждан страны, отличающейся наиболее устоявшимися демократическими традициями. При этом Адорно определял авторитаризм через целую совокупность переменных, каждая из которых отражала некую психологическую или социальную черту.

Опираясь на все эти исследования, мы можем сказать, что в России сегодня существует не гражданское общество, управляемое посредством демократических институтов, а именно авторитарное. Россия вовсе не движется от демократии к авторитаризму, как может показаться на первый взгляд. Она пребывает в этом состоянии уже достаточно долго. И лишь эйфория первых пореформенных лет не давала нам трезво взглянуть на суть сложившейся в стране политической системы. Теперь же наступает время взвешенных оценок.

Трезво взглянув на наше недавнее прошлое, мы обнаружим, что каждый раз голосовали за человека, которому по каким-то причинам верили, а не за того, кто убедил нас в истинности предлагаемого им пути. Путин лишь подхватил знамя авторитаризма, выпавшее из ослабевших рук его предшественника, и снова замахал им у нас перед носом.

Через авторитаризм прошли в разное время самые разные народы. В том числе и те, которые имеют сегодня развитую демократию и эффективно работающий рынок. Смущаться этого этапа взросления нашего общества не стоит: пройдем через него – доберемся до демократии. Однако нам не может быть безразлично то, каким конкретно образом проходит страна через систему авторитарной власти.

Если в стране типа современной России, где еще не сформировалось гражданское общество, отсутствует авторитаризм, то пустоту заполняет отнюдь не демократия, а борьба слабеньких, «недоношенных» властей, каждая из которых претендует на то, чтобы вырасти во власть авторитарную. Фактически подобная ситуация оказывается ситуацией двоевластия или даже троевластия, что тождественно безвластию. Когда силы участников схватки примерно равны, их «разборка» может перерасти в гражданскую войну. Или, по крайней мере, в массовый террор. История знает множество подобных примеров.

В конечном счете победитель приобретает всё. И его навязанная обществу в кровавой схватке власть чуть раньше или чуть позже становится авторитарной. Таким образом, проблема современной России со времен горбачевских реформ состояла отнюдь не в том, чтобы избежать авторитаризма. Сделать этого мы всё равно не смогли бы. Проблема была в том, чтобы построить авторитарную власть с наименьшими потерями. Ведь механизм установления авторитаризма Ельцина существенно отличался от механизма установления авторитаризма Ленина. Да и переход от Ельцина к Путину никак не напоминал переход от Ленина к Сталину.

Хосе Ортега-и-Гассет – философ, культуролог:

«Человек массы видит в государстве анонимную силу и, так как он чувствует себя тоже анонимом, считает государство как бы "своим". Представим себе, что в общественной жизни страны возникают затруднения, конфликт, проблема; человек массы будет склонен потребовать, чтобы государство немедленно вмешалось и разрешило проблему непосредственно, пустив в ход свои огромные, непреодолимые средства. Вот величайшая

опасность, угрожающая сейчас цивилизации: подчинение всей жизни государству, вмешательство его во все области, поглощение всей общественной спонтанной инициативы государственной властью, а значит, уничтожение исторической самодеятельности общества, которая в конечном счете поддерживает, питает и движет судьбы человечества».

(Ортега-и-Гассет X. Восстание масс.

М.: ACT, 2003. С. 110)

Эрих Фромм – философ, психолог:

«Одиночество, страх и потерянность остаются; люди не могут терпеть их вечно. Они не могут без конца терпеть бремя "свободы от"; если они не в состоянии перейти от свободы негативной к свободе позитивной, они стараются избавиться от свободы вообще. Главные пути, по которым происходит бегство от свободы, – это подчинение вождю, как в фашистских странах, и вынужденная конформизация, преобладающая в нашей демократии. <...> Отказ человека от свободы <...> никогда не возвращает человека в органическое единство с миром, в котором он пребывал раньше, пока не стал "индивидом", – ведь его отделенное^ уже необратима, – это попросту бегство из невыносимой ситуации, в которой он не может жить дальше. Такое бегство имеет вынужденный характер – как и любое бегство от любой угрозы, вызывающей панику, – и в то же время оно связано с более или менее полным отказом от индивидуальности и целостности человеческого "я". Это решение не ведет к счастью и позитивной свободе; в принципе оно аналогично тем решениям, которые мы встречаем во всех невротических явлениях. Оно смягчает невыносимую тревогу, избавляет от паники и делает жизнь терпимой, но не решает коренной проблемы и за него приходится зачастую расплачиваться тем, что вся жизнь превращается в одну лишь автоматическую, вынужденную деятельность».

(Фромм Э. Бегство от свободы. М.: Прогресс, 1989. С. 118,123-124)

Фридрих фон Хайек – экономист, философ:

«Социалисты все чаще начали использовать лозунг "новой свободы". Наступление социализма стали трактовать как движение из царства необходимости в царство свободы. Оно должно было принести "экономическую свободу", без которой уже завоеванная политическая свобода "ничего не стоит". Только социализм способен довести до конца многовековую борьбу за свободу, в которой обретение политической свободы является лишь первым шагом.

Следует обратить особое внимание на едва заметный сдвиг в значении слова "свобода", который понадобился, чтобы рассуждения звучали убедительно. Для великих апостолов политической свободы слово это означало свободу человека от насилия и произвола других людей, избавление от пут, не оставляющих индивиду никакого выбора, принуждающих его повиноваться власть имущим. Новая же обещанная свобода – это свобода от необходимости, избавление от пут обстоятельств, которые, безусловно, ограничивают возможность выбора для каждого из нас, хотя для одних – в большей степени, для других – в меньшей. Чтобы человек стал по-настоящему свободным, надо победить "деспотизм физической необходимости", ослабить "основы экономической системы".

Свобода в этом смысле – это, конечно, просто другое название для власти и богатства. <...> Требование новой свободы сводилось, таким образом, к старому требованию равного распределения богатства. Но новое название позволило ввести в лексикон социалистов еще одно слово из либерального словаря, а уж из этого они постарались извлечь все возможные выгоды. И хотя представители двух партий употребляли это слово в разных значениях, редко кто обращал на это внимание и еще реже возникал вопрос, совместимы ли в принципе два рода свободы. Обещание свободы стало, несомненно, одним из сильнейших орудий социалистической пропаганды, посеявшей в людях уверенность, что социализм принесет освобождение».

(Хайек Ф. Дорога к рабству.

М.: ACT, 2012. С. 65)

Теодор Адорно – философ, социолог:

«Аргумент о том, что фашистская пропаганда обманывает людей, обещая им изменить их судьбу к лучшему, влечет за собой вопрос: "А почему, собственно, так легко позволяют себя обманывать?" По-видимому, потому, что это соответствует структуре их характера; потому, что несбывшиеся желания и ожидания, страхи и беспокойства делают людей восприимчивыми по отношению к одним и резистентными по отношению к другим убеждениям. И чем больше уже имеющийся в народных массах антидемократический потенциал, тем легче задача фашистской пропаганды <...>