Текст книги "Просуществует ли путинская система до 2042 года?"

Автор книги: Дмитрий Травин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Раболепное подчинение внешним силам, возможно, обусловлено неудачей в формировании внутреннего авторитета, совести. Согласно другой гипотезе, авторитарное раболепное подчинение обычно является выходом, позволяющим управлять амбивалентными чувствами по отношению к лицам, обладающим властью; подсознательные враждебные и бунтарские импульсы, сдерживаемые чувством страха, приводят индивида к чрезмерному почтению, послушанию и чрезмерной благодарности и т.п. <...>

Авторитарно настроенную личность заставляет направлять свою агрессию против чужих групп внутренняя необходимость. Она делает это не столько из-за незнания причин своего разочарования, сколько вследствие своей психической неспособности выступить против авторитета своей группы».

(Адорно Т. Исследование авторитарной личности.

М.: Серебряные нити, 2001. С. 25, 56-57)

Полуторапартийная модель

Если мы признаем, что авторитарная власть имеет в своей основе народные чаяния, а не просто злую волю правителей, то принципиально иным образом придется взглянуть на вопрос о переходе к демократии. Бессмысленно ругать, скажем, президента за то, что он не доверяет парламенту и тянет «одеяло власти» на себя. Парламент в авторитарном обществе всё равно не может быть инструментом демократии. Он станет либо послушным слугой авторитаризма, либо механизмом расшатывания власти с последующим формированием на ее руинах нового авторитаризма, представленного уже иной командой.

Это, впрочем, не означает, что между гражданским обществом и авторитарным существует «китайская стена». На самом деле они проникают друг в друга. В авторитарном обществе всегда есть элита, мыслящая ценностями общества гражданского. А в странах победившей демократии сохраняется немало людей, постоянно стремящихся сотворить себе кумира. Движение от авторитаризма к демократии – это медленный процесс, в ходе которого уменьшается число представителей старого менталитета и увеличивается число представителей менталитета нового. Поскольку авторитаризм в разных обществах имеет различную базу, он сам оказывается вынужден приспосабливаться к меняющимся условиям, постепенно «обволакивая себя» всё более ярко выраженными демократическими формами. Можно выделить несколько различных типов авторитаризма, известных истории.

Во-первых, это авторитаризм короны. Целый ряд реформ в прошлом был осуществлен под прикрытием королевской (царской, императорской) власти. Среди них аграрные реформы Иосифа II в Габсбургской монархии и Александра II – в российской, комплекс аграрных, финансовых и таможенных преобразований в Пруссии при Фридрихе-Вильгельме III, а также революция Мэйдзи в Японии.

Во-вторых, это авторитаризм вождей, захвативших власть неконституционным путем (порой посредством переворота), а затем использовавших ее для коренного реформирования своих стран. Так поступали, например, Наполеон I и Наполеон III во Франции, Пиночет в Чили, Ататюрк в Турции. Характерно, что это был именно авторитаризм, поскольку реформаторы не просто сидели на штыках, а пользовались поддержкой значительной части общества.

В-третьих, это авторитаризм политиков, пришедших к власти абсолютно законным путем, но использовавших свою харизму для того, чтобы провести болезненные реформы, не осуществимые при слабом режиме. Среди многочисленных примеров – правление Бориса Ельцина в России, Леха Валенсы в Польше,

Альберто Фухимори в Перу, Карлоса Менема в Аргентине, Ли Куан Ю в Сингапуре.

В-четвертых, это авторитаризм партии, которой удается в условиях конституционного правления десятки лет сохранять монополию на власть. Она передается от одного лидера к другому, но благодаря особым механизмам работы с избирателями не уходит из рук данной политической структуры. Именно этот тип авторитаризма, внешне представляющегося демократией, нас интересует особо.

Данный тип авторитаризма является в основном детищем второй половины XX века. Используем три наиболее ярких примера, взятых из различных частей планеты (можно даже сказать, из различных цивилизаций).

Жесткий авторитарный режим в Японии, приведший к эскалации милитаризма, завершившегося трагедиями Хиросимы и Нагасаки, не мог быть полностью демонтирован после Второй мировой войны. Хотя генерал Макартур, возглавлявший американскую администрацию, стремился внедрить у японцев демократию, ему удалось построить лишь парламентарный каркас. В рамках этого каркаса на протяжении послевоенного периода (с небольшими перерывами) у власти находилась Либеральнодемократическая партия, которая, как правило, имела в парламенте абсолютное большинство, а иногда использовала союз с младшими партнерами.

Режим Муссолини в Италии тоже не мог быть просто отправлен на свалку истории вслед за своим основателем. Итальянцы были не слишком ориентированы на либеральные ценности. Коммунисты и социалисты набирали на выборах порой более 40% голосов, но реально власть на протяжении десятилетий не уходила из рук христианских демократов, которые, правда, в отличие от японских либерал-демократов, не имели абсолютного парламентского большинства, а потому постоянно вступали в альянсы. Система доминирования христианских демократов рухнула лишь в 1990-х гг., когда выяснилось, насколько сильно эта партия коррумпирована.

Менее удачливым, хотя чрезвычайно похожим по форме, был режим в Мексике, установившийся еще на рубеже 1920—1930-х гг.

после тридцати пяти лет жестокой диктатуры генерала Порфирио Диаса и долгих кровопролитных революционных сражений. Президенты с тех пор представляли только одну – Институционнореволюционную – партию. Внешне она демонстрировала чуть ли не марксистскую ориентацию, тогда как на практике обеспечила стране стабильное капиталистическое существование. Правда, в отличие от Японии и Италии, экономического чуда не получилось. Тем не менее Мексика смогла привлечь в экономику крупный капитал из США, создать рыночное хозяйство и, в конце концов, демократизироваться.

Для обеспечения авторитарного правления одной партии в Японии, Италии и Мексике использовались различные методы, но все они так или иначе были связаны с воздействием на традиционное сознание значительной части общества.

В Италии огромную поддержку христианским демократам оказывали католические священники, пользовавшиеся на юге непререкаемым авторитетом. В Японии с феодальных времен сохранилась жесткая система личных связей, которая позволяла шестисеми договорившимся между собой группировкам собирать миллионы голосов. Что же касается Мексики, то трудно переоценить роль поддерживающейся там десятилетиями квазиреволюцион– ной мифологии.

Все эти режимы отличались разгулом мафии и чудовищной коррупцией, которая неизбежно возникает при всякой монополизации власти. И тем не менее трудно отрицать тот факт, что они добились успехов, а также служили на протяжении десятилетий своеобразной школой демократии для народов, долгое время вообще не знавших, как можно править посредством проведения выборов, а не посредством использования кнута и пряника.

«Полуторапартийные» модели (как принято их иронично называть, поскольку все остальные партии, кроме правящей, тянут в совокупности лишь на половинку серьезной политической силы) во многих отношениях проявили себя лучше, чем откровенные диктатуры. В определенном смысле можно, наверное, говорить о том, что полуторапартийная форма авторитаризма является высшей его стадией, непосредственно предшествующей переходу к демократии.

Егор Гайдар:

«Альтернативный (авторитаризму. – Д. Т.) способ решения проблемы политической стабильности – формирование «закрытых», или, что то же самое, «управляемых», демократий. Это политические системы, в которых оппозиция заседает в парламенте, а не сидит в тюрьме; регулярно проводятся выборы; нет массовых репрессий, существует свободная пресса, если это не относится к средствам массовой информации, имеющим выход на общенациональную аудиторию, и правительство можно критиковать не только на кухне, но и на улице, в газетах, в парламенте. Нет пожизненного диктатора, политическая элита договорилась о механизмах регулярной передачи власти. Примеры таких режимов известны: это Мексика на протяжении десятилетий после революции, Италия после Второй мировой войны и до конца 1980-х годов, Япония того же периода. Есть все видимые элементы демократии, за одним исключением – исход выборов предопределен, от избирателей ничего не зависит. Гражданин может думать, что угодно, но на выборах победит Либерально-демократическая партия Японии, она же сформирует правительство. В Мексике преемником президента станет тот, кого он сам выбрал и, как правило, назначил министром внутренних дел. В течение многих лет мексиканская и японская системы правления рассматривались в качестве примера для подражания во многих государствах Латинской Америки и Азии. Именно неспособность обеспечить устойчивое функционирование такой системы нередко становилось базой формирования откровенно авторитарных режимов. Развитие событий в России на протяжении последних лет позволяет предположить, что значительная часть политической элиты именно такую организацию политического процесса считает образцовой или, по меньшей мере, пригодной для России на ближайшие десятилетия».

(Гайдар Е. Долгое время. Россия в мире: очерки экономической истории. М.: Дело, 2005. С. 640-642)

Владимир Гельман:

«Если бы кремлевские политические стратеги – от Владислава Суркова до Вячеслава Володина – могли бы выбрать в качестве образца для России страну, политический режим которой идеально подходил бы для сохранения одними и теми же правящими группами власти на протяжении длительного времени, то они, скорее всего, предпочли бы Мексику. Именно здесь доминирующая Институционно-революционная партия (PRI) удерживала свое господство свыше семи десятилетий, с 1929 по 2000 гг. При этом одни президенты меняли других, а сама Мексика много лет вполне устойчиво и успешно развивалась в экономическом плане. И все же ветер перемен достиг и этой страны. Она прошла свой долгий путь к демократизации. <...>

Какие уроки наша страна может извлечь из мексиканского опыта? Во-первых, он говорит о том, что режимы с доминирующей партией куда более устойчивы, чем персоналистские диктатуры: президенты могут меняться, а элиты способны сохранять власть. Проблема, однако, состоит в том, что такой механизм управления редко создается "по заказу": опыт Мексики во многом остается исключением, подтверждающим правило. Во-вторых, мексиканская история показывает, что ключевую роль в смене режима играет ответственная и дееспособная политическая оппозиция, которая обеспечивает передачу власти и меняет правила игры. Но для этого оппозиция должна быть готова к сотрудничеству поверх идеологических барьеров. Она должна опираться на широкую поддержку самых разных социальных групп и искать лидеров, способных завоевать доверие общества. В-третьих, мексиканский опыт говорит о том, что поэтапная демократизация страны оказывается наиболее эффективным решением, которое позволяет не только минимизировать политическое насилие, но и дает шанс правящим группам режима. Однажды лишившись власти, они затем вновь могут найти свое место в политике в условиях демократии».

(Гельман В., Добронравии Н., Колоницкий Б., Травин Д. Политический кризис в России: модели выхода. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2012. С. 22, 29)

Каждой твари по паре

Мысли, изложенные выше, пришли мне в голову не сегодня, а еще в самом начале 2000-х гг. Я неоднократно излагал их в прессе, включил в одну из своих книг. При написании тех, уже довольно давних текстов, мне представлялось, что в России постепенно формируется полуторапартийный режим, который со временем станет напоминать политические системы, существовавшие в свое время в Мексике, Италии и Японии. Я по-прежнему убежден в том, что авторитаризм в целом и полуторапартийность в частности есть порождение народных масс, но вот вопрос о развитии полуторапартийности в сегодняшней России, похоже, приходится коренном образом пересмотреть.

Если бы мои старые представления действительно подтвердились, то можно было бы сказать, что Россия в целом движется по тому же пути, по которому приходили к демократии другие страны. А наше отставание связано с тем, что мы позже начали да к тому же столкнулись с особенно сложными препятствиями, включая многолетнее господство тоталитарной коммунистической идеологии.

Однако Россия сегодня не приближается даже к полуторапартийной модели. Партия власти напоминает, скорее, КПСС, чем Христианско-демократическую партию Италии, Институционно-революционную партию Мексики или Либеральнодемократическую партию Японии. Сразу оговорюсь, напоминает не идеологически (тоталитаризма в сегодняшней России нет), а организационно.

Во всех полуторапартийных режимах власть восходила снизу вверх, образуя своеобразную пирамиду. Политический лидер опирался на партию власти и управлял страной с ее помощью. Пусть даже политических конкурентов там маргинализировали, но маргинализировать собственных партийцев было нельзя. Без них система теряла управляемость.

У нас же система существует благодаря личной харизме Путина. Партия власти ничего собой не представляет без вождя, или, как его стали у нас называть, национального лидера. Ни одна проблема страны, хоть сколько-нибудь угрожающая стабильности режима, не решается с помощью функционеров «Единой России». Она либо решается самим Путиным, либо его светлым образом, либо не решается вообще.

Настоящий режим с доминированием одной партии функционирует совсем по-другому. Партия власти становится инструментом разрешения или смягчения противоречий, объективно существующих в обществе. Пусть это разрешение или смягчение не столь эффективно, как при многопартийности, но всё же имеет место. Партия власти вбирает в себя представителей различных социальных сил, переваривает их и создает механизмы, предохраняющие страну от острых кровопролитных конфликтов.

В любом обществе существуют работники и предприниматели, либералы и клерикалы, регионалы и федералы, студенты и силовики, аграрии и промышленники, производители и потребители, националисты и глобалисты, экологисты и матерые товаропроизводители, загрязняющие природную среду всякой дрянью в интересах роста валового продукта. Внутри отдельных групп всегда есть подгруппы. Среди регионалов имеются представители различных регионов. Среди клерикалов встречаются представители различных конфессий. Среди силовиков существуют представители армии, полиции, спецслужб. Во всей этой пестрой компании возникают противоречия. И чем более развито общество, тем больше в нем существует групп интересов, а значит, более сложной является картина постоянно переплетающихся противоречий.

В многопартийных системах партии и общественные организации представляют все эти интересы и согласуют их тем или иным образом в парламентах. Если же вместо многопартийной системы сложилась полуторапартийная, парламент перестает быть местом для дискуссий, но задача согласования интересов отнюдь не снимается с повестки дня. Она просто переносится внутрь партии власти. Или, точнее, одна из партий становится партией власти именно потому, что вбирает в себя те элиты, которые выражают общественные интересы.

С одной стороны, партия дает представителям элит порулить страной и получить некоторую долю ресурсов для использования в собственных интересах. С другой стороны, партия требует от инкорпорированных элит обеспечения лояльности тех общественных групп, которые они представляют. Проще говоря, хочешь поручить – поработай на систему. Не будешь работать – система развалится, и рулить на твое место придут другие. Эти другие в итоге и станут элитой, тогда как люди, не способные никого представлять, элитой быть перестанут.

«Единая Россия» является чем угодно, только не представителем многочисленных групп интересов нашего общества. Она относительно честно пыталась им стать, но не сумела. Формально в условной «партии власти» есть «каждой твари по паре»: профсоюзники и предприниматели, православные и мусульмане, ветераны и молодежь. Все губернаторы туда записались. Однако там нет влиятельных вождей, способных при необходимости разрешить конфликт и, соответственно, твердо отстаивающих интересы доверяющих им граждан.

Что же пошло не так?

В общем, выходит, что даже полуторапартийнуто демократию по-настоящему строить не с кем. Неудивительно, что правительство у нас с «Единой Россией» совершенно не считается. Ключевые министры согласуют свой курс с Путиным, а парламентариев лишь ставят перед фактом и для видимости принимают во внимание их мнение по мелочам. Так бы не было, если бы национальный лидер зависел от партии власти. Но когда партия является лишь приложением к национальному лидеру, именно так и получается.

Может, проблема в том, что настоящие демократические политики не нашли общий язык с Кремлем и вышли из игры? Увы, если бы они в свое время предпочли политическую проституцию политической смерти, то, по большому счету, ничего бы не изменилось. Касьянова или Явлинского можно было бы интегрировать в систему, однако беда в том, что они, как, впрочем, и Нарышкин с Мироновым, никого не представляют. А значит, уволить любого из них (как Лужкова, создававшего «Отечество», и Грызлова, долго возглавлявшего единороссов) или же оставить в элите – это вопрос личных взаимоотношений страдальца с Путиным, но отнюдь не вопрос национальной политики.

Вот здесь мы вплотную подходим, наконец, к вопросу о том, почему же в России элита не стремится формировать демократию хотя бы в урезанной, переходной, полуторапартийной форме. Вопрос о демократии – это на самом деле вопрос о том, почему у нас никто никого не представляет. Почему элита – сама по себе, а народ – сам по себе? Почему для успешной политической карьеры требуется не отражать интересы низов, а вылизывать соответствующие места у верхов?

Следует понять: что могло на протяжении последнего столетия качественным образом развести исторический путь России с историческими путями других европейских стран? Что в нашей истории было сделано совершенно не так, как у соседей? Что прервало нормальный ход развития?

Революция? Но революции так или иначе сыграли большую роль и в жизни других крупных европейских стран.

Административная экономика? Возможно. Но ведь как раз задачу возврата к рыночному хозяйству мы худо-бедно решили. Во всяком случае, с ним у нас меньше проблем, чем с абсолютно не формирующейся демократией.

Что остается? Ответ напрашивается сам. Массовые репрессии. Причем, что особенно важно, массовые репрессии среди элит.

Предвижу, что многие назовут меня русофобом, даже не дочитав до конца эту главу. Мол, из всех стран лишь в России автор нашел некую ущербность. Нет, ущербности много было в разных государствах Европы: геноцид в Германии и Турции, инквизиция в Испании, жестокость религиозных войн во Франции и т.д. Но, перефразируя Толстого, можно сказать: каждая несчастливая страна несчастлива по-своему. Иначе говоря, последствия геноцида, инквизиции и религиозных войн были не такими, как последствия массовых репрессий. В СССР «карающий меч революции» несколько раз обрушивался именно на элиту общества. Он отрубал голову всем партиям и общественным организациям. Как зародившимся до революции, так и сформировавшимся в недрах большевистской системы. Разрушалось всё, вплоть до структур, которых на самом деле даже не существовало, поскольку их нафантазировали следователи НКВД.

Профсоюзы перестали быть профсоюзами. Церковью стало управлять митрополитбюро. Армия потеряла даже остатки корпоративного духа. Народы, проявлявшие вольнолюбие, были переселены. А с ликвидацией частного бизнеса автоматически оказался снят с повестки дня вопрос о предпринимательских организациях и обществах потребителей.

При всех ужасах тоталитаризма и авторитаризма в других странах Европы, таких целенаправленных разрушений социальных структур не имелось нигде. И такие разрушения никак не могли пройти бесследно. Слабость демократических институтов в России связана отнюдь не с тем, что русские, мол, не предрасположены к демократии, а с особенностью исторического пути страны, с тем, что на определенном этапе развития именно по зарождающимся демократическим институтам был нанесен особо жестокий, целенаправленный удар, от которого невозможно быстро оправиться.

Многопартийная или даже полуторапартийная системы должны согласовывать различные интересы общества. Но их невозможно согласовать, если нет структур и элит, которые их выражают. Как ни строй партию – получится КПСС, то есть организация, состоящая, с одной стороны, из номенклатуры, не выражающей ничьих интересов, а с другой – из простых партийцев, на жизни которых наличие партбилета в кармане почти никак не сказывается. Стабильность общества существует отнюдь не благодаря номенклатуре. Наоборот, номенклатура смогла обособиться, поскольку стабильность поддерживается иными методами – идеологическими, силовыми или нефтедолларовыми.

Номенклатура быстро рухнула в 1991 г. по той простой причине, что для существования общества была совершенно не нужна. Но затем она столь же быстро возродилась, поскольку другой политической элиты в стране с разрушенной системой представительства интересов возникнуть не может.

То есть, конечно, некий человек – Иванов, Петров или Сидоров – может попытаться стать настоящим профсоюзным, религиозным или молодежным лидером. И может даже добиться некоторого успеха. Но в какой-то момент он окажется перед выбором. Либо власти его маргинализируют, используя все имеющиеся в их распоряжении административные, басманные и пиаровские рычаги, либо он войдет в состав номенклатуры, будет играть по правилам, предписанным Кремлем, и перестанет отражать чьи-либо интересы.

В этом смысле политическая система действует сегодня примерно так же, как в последние десятилетия советской власти, хотя, бесспорно, менее жестоко. Головы не рубят (убийство Немцова вряд ли представляло собой форму давления власти на оппозицию, поскольку возглавляемая им партия ПАРНАС была задавлена ранее), но структурам, уже разрушенным в годы репрессий, просто никак не дают восстановиться.

Немилостивые государи

Вспомним, с чего начиналась эта глава. «Милостивым государям» никак не удается вернуть свои дореволюционные позиции. А ведь с ними власть не борется, не навязывает своих «мужчин» и «женщин». Насколько же тяжелее вернуть утраченные позиции той системе представительства общественных интересов (на которой только и может строиться демократия), если власть аккуратно отсекает от масс (кнутом или пряником) всех работающих в этой сфере представителей элиты.

В принципе, система, в которой есть сложный клубок общественных интересов, но нет механизма их согласования, долго существовать не может. Она рассыпается и уступает место либо череде революций, либо череде военных переворотов, после которых система согласования интересов худо-бедно формируется.

Однако в наших сегодняшних условиях действуют два фактора, смягчающих остроту проблем. Во-первых, это приток нефтедолларов, позволяющий подкармливать тех, кто начинает выражать недовольство. Во-вторых, это телевизионная машина по промыванию мозгов, дающая возможность власти напрямую работать с обывателем, минуя посредников, которыми исторически во всех демократических странах были представители элит. Проще говоря, как только возникает некая проблема, власть вместо переговоров сразу лезет в кошелек (вспомним, например, знаменитую монетизацию льгот, осуществленную в 2005 г.), а затем проводит сеанс групповой психотерапии.

Если при такой ситуации всю «Единую Россию» посадить в космический корабль и отправить на Луну, в стране ничего ровным счетом не изменится. Тогда как в классических полуторапартийных системах общество без «партии власти» быстро начнет путаться в сложном клубке противоречивых интересов.

Почему Россия – не Польша

Пожалуй, единственной за последнее время попыткой определенной части элиты стать выразителем интересов общества, оказалось массовое протестное движение зимы 2011—2012 гг., вызванное фальсификациями на декабрьских парламентских выборах. За несколько месяцев движение сошло на нет, поскольку москвичи и петербуржцы, вначале активно выходившие на митинги, постепенно стали в них разочаровываться. Власть игнорировала требования протестующих. Она не учиняла разгонов, не применяла к участникам митингов массовых репрессий, но при этом не шла и на переговоры с лидерами.

Лидеры же протестов полагали, насколько можно сейчас судить, что власть должна вести с ними переговоры о перестройке политической системы по образцу знаменитого «Круглого стола» в Польше 1989 г., когда коммунистический режим был мягко трансформирован в демократию. Однако сравнение России 2011 г. с Польшей 1989 г. хорошо показывает, насколько различными были условия в этих двух странах. Польским властям действительно было о чем вести переговоры и было с кем их вести. Российские же власти просто возвышались над толпой протестующих, мнением которой вполне можно было пренебречь.

В самом начале 1980-х гг. по всей Польше развернулось массовое протестное движение. Организовано оно было значительно лучше, чем в России 2011—2012 гг. Поляки сформировали мощный профсоюз «Солидарность», пользовавшийся поддержкой церкви и интеллигенции. Фактически он превратился из организации, отстаивающей права рабочих, в серьезную общественно– политическую структуру. Вокруг «Солидарности» группировались люди как с правыми, так и с левыми взглядами, однако в своем противостоянии коммунистическому руководству страны они были значительно более сплоченными, чем нынешние российские оппозиционные активисты.

Фактически действия «Солидарности» представляли собой непрекращающийся марш миллионов. И тем не менее подавить оппозицию оказалось нетрудно. 13 декабря 1981 г. премьер– министр и министр обороны Польши генерал Войцех Ярузель– ский ввел военное положение, «Солидарность» запретил, а ее активистов отправил в места, не столь отдаленные, как Магадан, однако крайне неудобные для политического руководства оппозицией.

Если кто думает, будто сильная власть не может подавить многомиллионное оппозиционное движение, то он глубоко заблуждается. Польский пример показывает: может запросто. Другое дело, что это не решает сути проблем. Наоборот, усугубляет, поскольку власть, кардинальным образом разошедшаяся с обществом, оказывается неспособна к конструктивным действиям. Особенно в экономике – важнейшей сфере, от которой в долгосрочной перспективе зависит, станут ли поддерживать власть ее самые преданные сторонники.

Беда военного режима состояла в том, что польская экономика лежала в руинах. Во-первых, потому, что социалистическая хозяйственная система была неэффективной и порождала дефициты самых разных товаров. Во-вторых, потому, что забастовочное движение парализовало даже ту экономику, которая раньше худо-бедно работала.

Ярузельский, бесспорно, не был тупым охранителем. Он пытался осуществлять экономические преобразования по столыпинскому принципу «Сначала успокоение, потом реформы». Но генерал постепенно столкнулся с двумя проблемами.

Во-первых, общество не хотело принимать от непопулярной власти непопулярные меры. А без них экономику было не поднять. Многие это осознавали, но не стремились затягивать пояса ради укрепления режима Ярузельского. Другие же не понимали необходимости болезненных реформ, полагая, будто все трудности связаны с тем, что Польшей правит антинародная власть.

Во-вторых, коммунистические экономисты готовы были пойти лишь на половинчатые преобразования, уже продемонстрировавшие свою ограниченность в Венгрии и Югославии. Надо было осуществлять полную рыночную трансформацию, но к столь радикальным решениям власть оказалась не готова. То ли по причине некомпетентности, то ли из-за боязни грозного советского окрика, то ли в связи с собственной идеологической зашоренностью.

И вот получалось, что в ответ, скажем, на повышение цен вновь разворачивалось забастовочное движение, требовавшее компенсаций. А как только власть бралась за денежную накачку, так враз теряли смысл половинчатые реформаторские действия, поскольку прилавки пустели и стимулы переставали работать.

Постепенно и власти, и оппозиции, и широким слоям общества становилось ясно, что это убогое экономическое существование не может измениться без преобразований политических. А когда Горбачев дал волю «младшим братьям» Советского Союза, Ярузельский потерял моральные основания для сохранения своего режима. Наверное, он мог бы сидеть на штыках еще некоторое время, но делать это было крайне неудобно.

Похожа ли ситуация в современной России на Польшу 1980-х?

С одной стороны, наша экономика пока позволяет наполнять прилавки. Не стоит ожидать, что Путин будет испытывать неудобства со своими «штыками». Общественная поддержка Путина при всех известных фальсификациях значительно выше, чем та поддержка, которая была у Ярузельского.

С другой стороны, перед нами стоит угроза долгой экономической стагнации, в ходе которой Путин может столкнуться с протестом не только столичных интеллектуалов, но и широких слоев населения. При всей внешней прочности путинский режим внутренне чрезвычайно шаток. Он не может укрепить экономику. В этом смысле при всех различиях хозяйственных систем старой Польши и новой России социально-политические последствия могут оказаться схожими. Но будут ли схожими модели поведения власти и оппозиции?

Великий электрик

Почему варшавские власти нашли в оппозиции подходящего партнера для переговоров? Можно выделить несколько моментов, отличавших в этом смысле Польшу от тех стран, где власть и оппозиция годами не могут мирно договориться между собой.

Во-первых, в Польше существовало традиционно мощное рабочее движение, желающее и умеющее выступать против власти. Именно оно лежало в основе протестов 1980-х. Власть боялась не столько того, что на улицы Варшавы выйдут «травоядные» интеллигенция и студенты, сколько того, что рабочие судоверфей, шахт, металлургических, машиностроительных и текстильных предприятий прекратят работу. Более того, власти к началу 1980-х уже знали по прошлому опыту рабочего движения, что забастовки могут соединиться с погромами партийных комитетов, магазинов, общественных зданий.

Во-вторых, польская оппозиция была достаточно четко структурирована. Лидером профсоюза «Солидарность» стал гданьский электрик Лех Валенса. Это был яркий, харизматичный, хотя малообразованный и авторитарный по своим замашкам человек. Явные минусы в фигуре «великого электрика», как стали в шутку называть Валенсу, сочетались с явными плюсами, но главным было то, что власть четко понимала, кто ведет за собой многомиллионные массы. И, соответственно, в случае выхода на переговоры она знала, с кем их можно вести. Ведь нет никакого смысла о чем-то договариваться с лидерами оппозиции, которые примут на себя определенные обязательства, а потом вдруг скажут: простите, но народ нас не слушается. Валенса же мог до поры до времени убеждать широкие массы в том, в чем был убежден сам.