Текст книги "Просуществует ли путинская система до 2042 года?"

Автор книги: Дмитрий Травин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 23 страниц)

Это вызывало недовольство офицеров и прапорщиков, служивших на родине: они ведь были без жилья, а "переселенцы" мало того, что получали за рубежом двойной оклад (один – в валюте страны пребывания, другой – в советских рублях, которые начислялись на расчетную книжку), "тактеперь им еще и квартиру подавай". Размещение выводимых из-за границы войск и недопущение взрыва недовольства среди военнослужащих, прежде всего офицеров, стало главной задачей не только военных округов, но и Вооруженных сил в целом. Все другие задачи отодвигались на второй план. <...>

При этом группировки войск на территориях бывших союзных республик не были боеспособны хотя бы потому, что у них отсутствовали национальные органы военного управления. Единая организационно-штатная структура разрушилась, все перепуталось: воинские формирования, военнослужащие, жилье, реализация желания о месте прохождения дальнейшей службы. <...>

Возглавляя оперативную группу Объединенных миротворческих сил в Приднестровском регионе, я обнаружил, что новый ракетный дивизион "Точка" оказался на территории Молдавии без штата (все офицеры и прапорщики убыли в основном в Россию), никто не знал, что с ним делать. Впоследствии его обменяли на стрелковое оружие, автомобили, горюче-смазочные материалы и перевели в Россию».

(Филиппов П., ред. История новой России. Очерки, интервью: вЗт. СПб.: Норма, 2011. Т. 3. С. 546-551)

Куда ни кинь – всюду клин

Если бы число людей, пострадавших от реформ 1990-х, ограничилось только работниками ВПК и военнослужащими, это было бы еще полбеды. Настоящая же беда состояла в том, что большое число пострадавших находилось еще и в тех отраслях, которые вроде бы должны были работать не на быстро беднеющее государство, а непосредственно на потребителя.

При любой власти, любой социально-экономической системе потребитель должен покупать продукты питания, приобретать крышу над головой, отдыхать и развлекаться, лечиться и т.д. Более того, для производства масла, сыра и колбасы, строительства жилых домов, отелей и кинотеатров нужно оборудование, спрос на которое тоже должен теоретически существовать в любой ситуации. Казалось бы, в десятках отраслей российской экономики, ориентированных на мирные цели, не должно было возникнуть особых проблем. Однако они появились.

Квартиры в советской системе не продавались, а предоставлялись бесплатно в порядке очереди. Платил за них госбюджет, так же как за вооружение. Соответственно, от раздачи квартир при переходе к рынку приходилось отказываться, как и от финансирования части ВПК. Неудивительно, что строители перестали получать нормальную зарплату до тех пор, пока не сформировался рынок недвижимости. А произошло это далеко не сразу, поскольку в трудные времена лишь единицы могли скопить на квартиру.

Кроме жилых домов государство в советское время финансировало множество промышленных строек. Но планы строительства составлялись вне реальной зависимости от потребностей населения. Создавались различные военные объекты, прокладывались магистрали с сомнительной окупаемостью, строились заводы для производства оборудования, спроса на которое на самом деле не имелось. Естественно, такого рода бессмысленное строительство государство должно было пресечь, чтобы не растрачивать денег впустую. Но отказ в финансировании строек усугублял и без того сложное положение строителей.

Продукция сельского хозяйства в советской системе продавалась за деньги, однако колхозы и совхозы получали от государства большую финансовую поддержку, чтобы цены на продукты в магазинах были поменьше. При сокращении такой поддержки колхозники неизбежно несли финансовые потери. Более того, потери села были связаны еще и с тем, что раньше туда в принудительном порядке на уборку урожая отправляли студентов, инженеров, научных работников, а в рыночных условиях роль такого «рабовладельческого подхода» сильно уменьшилась. Деревня должна была справляться сама или сокращать посевы.

Положение дел в деревне неизбежно сказывалось на положении дел в сельскохозяйственном машиностроении. Раньше колхозы

закупали комбайны, не считаясь с затратами. И ломали их, ни о чем не заботясь, поскольку государство списывало долги. Но в новых условиях финансировать сельхозтехнику, которая быстро переправлялась с колхозных баз в металлолом, было слишком расточительно. Поэтому положение дел на заводах, механизировавших село, оказалось не намного лучше, чем на предприятиях ВПК.

Похожим образом обстояло дело в станкостроении, хотя и по совсем иной причине. Советская власть почему-то очень гордилась числом произведенных станков. Видимо, она полагала, что это автоматически приводит к росту механизации предприятий и росту производительности труда. Причем было известно, что для такого большого числа станков у нас даже не хватает станочников. Значительная часть оборудования простаивала в цехах, а то и просто на складах и во дворах. Заводам-потребителям станков было, в общем-то, наплевать на то, используются они или нет, поскольку за них платило государство. При переходе к рынку государство платить перестало. Соответственно, число людей, недовольных реформами, пополнили еще и станкостроители.

Наконец (что вроде бы совсем парадоксально), большой объем ненужной продукции создавали наши советские предприятия в сфере товаров народного потребления. И это при огромном товарном дефиците. Причина – плановая экономика, при которой не потребитель определяет, что конкретно надо выпускать, а чиновник по согласованию с директором. Если людям вообще нечего надеть, они, конечно, всё сметут с прилавков, но если в целом народ одет и обут (как обстояло дело в 1980-х гг.), то покупать станут лишь более качественные и модные вещи. А обувь «лапотных фасонов» (такой термин использовал сам Л.И. Брежнев в одном из выступлений) останется на складе. При переходе к рынку обувщики за такие фасоны перестали получать помощь от государства, а потому даже среди тех работников, которым рынок открывал хорошие возможности, появились люди, пострадавшие от преобразований.

Советская экономика за десятилетия своего существования настолько была искажена бюрократическими требованиями, что проще, наверное, сказать, какая отрасль не испытывала трудностей в годы реформ, чем перечислить всех, кто работал не на конкретного потребителя, а лишь для плана, «для галочки». При этом потреблять все мы хотели не «для галочки», а по-настоящему.

Валентин Кудров – доктор экономических наук:

«Ненужных товаров, вообще не пользующихся спросом, выпускалось до 25% всего производства. Вот что пишет по этому поводу бывший министр экономики РФ Я. Уринсон: [Советские] "предприятия не умели работать на платежеспособный спрос. Долгие десятилетия они производили товары только по плану, причем часть этих товаров по плану же и реализовывалась, а другая или шла на склад или просто уничтожалась. Я долгое время работал в ГВЦ Госплана СССР и до сих пор помню, как в конце каждого года создавались комиссии, которые делали сводку товаров, подлежавших уничтожению.

Цифры достигали фантастических размеров, например, по обуви, по мужским пальто с меховыми воротниками и т.д. Нереализованные запасы свозились в одно место, создавались специальные комиссии из представителей Госплана, ЦСУ, министерств, местных партийных органов и сжигалось, разбивалось, уничтожалось огромное количество разных продуктов"».

(Кудров В. Экономика России в мировом контексте.

СПб.: Алетейя, 2007. С. 420)

Андрей Нечаев:

«Почему наши комбайны работали только две недели – и всё, ремонт? При этом комбайн вытаптывает почву так, что потом на ней ничего не растет. Потому что еще на стадии проектирования применялись технологические решения, которые были неэффективны. Если тебе не дают конструкционных пластмасс, если тебе не дают алюминий, если не дают титановых сплавов, поскольку всё это уходит в оборонку, то тогда на комбайн ставилось чугунное литье, железные поковки, плохие резина, краска и т.д. Катастрофа была в том, что все качественные ресурсы мобилизовывались в оборонный сектор, а гражданское машиностроение кормилось остатками. <...> Егор (Гайдар. – Д. Т.) сразу передо мной поставил задачу максимально сократить затраты на оборонный сектор».

(Авен П., Кох А. Революция Гайдара. История реформ 90-х из первых рук. М.: Альпина Паблишер, 2013. С. 149)

«Лихие 90-е»

Казалось бы, уже перечислены все возможные отрасли экономики, в которых рынок привел к сокращению производства. Но, как ни странно, проблемы при реформировании возникли даже там, где производились товары, недавно еще пользовавшиеся спросом населения и находившиеся среди дефицитных.

Нет сомнения в том, что продукты питания, бытовая техника, обувь и одежда людям очень нужны. Однако в пореформенной России наши предприятия стали страдать из-за конкуренции со стороны импортных товаров – как тех, которые завозились из развитых европейских стран, так и тех, которые приобретались в развивающихся азиатских.

Развитые страны оказались значительно сильнее нас по качеству продукции и по способности быстро внедрять новые технологии, быстро перестраиваться на выпуск модных товаров. В принципе, и до начала реформ информированные люди подозревали, что конкурентоспособность советской экономики низка, но в полной мере катастрофическое положение дел выявилось лишь при рынке. Раньше люди стояли в очереди на покупку советских автомобилей, а при рынке стали быстро переходить на импорт немецких и американских (даже подержанных). Раньше мы мечтали покупать творог или сметану хотя бы без ограничений, а при рынке стали желать, чтобы они были еще и такими вкусными, как импортные, прибалтийские. Раньше народ был счастлив от любого отечественного телевизора (иногда самовозгорающегося), а при рынке стал предпочитать японские и корейские – безопасные в использовании, а также обладающие хорошим изображением, дистанционным управлением и способностью принимать много программ.

Развивающиеся страны, возможно, и не превосходили Россию по качеству своей продукции, но обеспечивали поставку

дешевых товаров за счет того, что там были очень низкие заработки трудящихся. Китай, Турция, Вьетнам, Индонезия стали вытеснять наши предприятия в сфере одежды и обуви, детских игрушек, хозяйственных мелочей. У некоторых наших производителей вроде бы и фасоны уже были не «лапотные», а сравнительно приличные, но на фоне импорта, основанного на дешевизне китайского труда в сочетании с американскими высокими технологиями, российские предприятия всё равно сильно проигрывали. Россия зависла между двумя мирами: по сравнению с одним наши люди слишком плохо работали, а по сравнению с другим – слишком много получали.

Конечно, у реформаторов был способ справиться с данной проблемой, в отличие от проблемы ВПК, которая в полной мере определялась наследием, оставшимся от советской экономики. С импортом можно было бороться, вводя высокие таможенные пошлины. Иными словами, можно было заставить малообеспеченных россиян покупать плохие отечественные товары, поскольку при протекционизме импорт становился для них слишком уж дорогим. Лишь богатые смогли бы его приобретать по ценам, включавшим высокие пошлины.

Надо ли было нам вставать на протекционистский путь? Это был сложный выбор. В любом случае власть настраивала против себя часть населения. При свободном рынке – тех производителей, которые на фоне дешевого импорта оказались бы неконкурентоспособны. При протекционизме – тех потребителей, которые были бы вынуждены сильно переплачивать за самое необходимое.

Власть встала на промежуточный путь. Импортные пошлины ввели, но они оказались не столь высоки, чтобы отсечь импорт. Дело в том, что жесткий протекционизм, скорее всего, в условиях отечественного монополизма привел бы к крайне тяжелым последствиям для потребителей. Легко представить, сколько бы брал за плохонькую «Ладу» Волжский автомобильный завод, фактически не имеющий отечественных конкурентов, если бы пошлины полностью отсекали иномарки. А сколько бы стоили при таком подходе продукты питания?

Однако, пойдя по пути низких пошлин, власть приобрела себе противников не только в ВПК, станкостроении и сельхозмашиностроении, но также в легкой промышленности и «пищевке». Люди теряли работу не по своей вине, а потому, что с советских времен их предприятия не были подготовлены к истинно жесткой конкуренции. Но безработным и тем, кому месяцами задерживали зарплату, было не легче от осознания объективной обусловленности их проблем. Очередные трудности интерпретировались как трудности «лихих 90-х».

Оставшиеся без работы труженики ВПК могли при желании понять, что их продукция стране не по карману. Оставшимся без работы строителям и машиностроителям осознать это было уже сложнее. Многим из них казалось, что надо всегда строить новые заводы и производить новые станки. Но тем, кто выпускал ткани, одежду, продукты питания или телевизоры, понять причины невостребованности их продукции было, наверное, труднее всего. Пусть она несколько хуже по качеству. Пусть сметана кислее эстонской, обувь дороже китайской, а краски на экране тусклее японских. Но это же наше, родное. Как не поддержать отечественного производителя, если он старается? Пусть государство поддержит год, два или пять, а там, глядишь, как-нибудь и качество вырастет.

Люди, которые рассуждали подобным образом, становились жесткими противниками «лихих 90-х». Они терпели, сжав зубы, искали себе новую работу взамен потерянной, но с нетерпением ждали перемен.

Яков Уринсон – министр экономики России с марта 1997 по сентябрь 1998 г.:

«[Советские люди] жили в понятной, крайне медленно и мало менявшейся ситуации, с хорошо предсказуемыми последствиями тех или иных поступков, действий. Обзаведясь семьей, человек знал, что он не потеряет работу и с трудом, но прокормит домочадцев на свою зарплату; что он так или иначе устроит ребенка в ясли и детсад, а потом тот будет учиться в школе; что раз в год он поедет отдохнуть к родственникам в деревню, или снимет дачку за городом, или,если повезет, получит профсоюзную путевку в дом отдыха (санаторий); что, отработав несколько лет на своем предприятии, он сможет встать в очередь на получение государственной квартиры.

И вот в 1992 году в одночасье все изменилось. Государство перестало гарантировать работу и зарплату, бесплатное жилье. Стали появляться платные ясли и детсады, школы и институты. В магазинах заполнялись пустые полки, но цены на товары необоснованно росли и достигали значений, делавших их для многих потребителей недоступными. В обиход вошли непривычные слова – акции, ваучеры, кредиты, обменный курс... Раньше все жили примерно одинаково бедно, ходили в одни и те же полупустые магазины. "Кремлевские кормушки" с широким ассортиментом колбасы и много другого, 200-я секция ГУМа с заграничными дубленками и другими промтоварами, их аналоги в столицах союзных республик и областных центрах были доступны только номенклатурным партийно-государственным работникам, которые составляли менее 1% населения. А теперь любой человек мог зайти в общедоступный магазин и там купить все – от автомобиля до колбасы. Кто-то покупал дорогое, кто-то подешевле. Дефицитом стали сами деньги. Вот только обидно, что "мне-то дорогое не по карману, а сосед берет все подряд. Хотя еще вчера он жил так же, как и я"».

(Филиппов П., ред. История новой России. Очерки, интервью: в 3 т. СПб.: Норма, 2011. Т. 1. С. 70-71)

Наш средненький класс

Неизбежность появления большого числа противников реформ была очевидна для реформаторов с самого начала. Однако они ожидали, что появление нормальной экономики с изобилием товаров на прилавках сформирует большое число сторонников преобразований. Люди ведь могут не только проигрывать от перемен, но и выигрывать одновременно.

Скажем, квалифицированный работник ВПК, потеряв свой традиционный источник заработка, может создать собственную фирму, где он и его бывшие коллеги будут, используя свои уникальные знания, производить высокотехнологичные товары. Тот, кто не может заработать на выпуске продуктов питания, способен перейти к их импорту – как минимум работая челноком, ввозящим товары через границу, а в лучшем случае создав компанию для широкомасштабных закупок. Наконец, рынок предоставляет немало возможностей для заработка умелым людям, способным строить частные дома, ремонтировать квартиры, перевозить пассажиров и грузы.

И впрямь миллионы российских граждан сменили сферу деятельности в пореформенный период, причем порой весьма удачно. Успешным людям ни к чему было скорбеть об утраченном с развалом социализма рабочем месте. Теоретически они должны были сформировать средний класс, служащий оплотом дальнейших преобразований. Возможно, класс, не очень многочисленный, но зато весьма влиятельный, поскольку в него попали бы самые лучшие, наиболее толковые, в максимальной степени приспособленные к жизни и достаточно обеспеченные люди, готовые интеллектуально и финансово поддержать рыночно-демократическое развитие страны.

Теоретически так могло получиться. Но на практике развитие событий пошло иным путем. Людей, однозначно выигравших от реформ уже в 1990-е гг., оказалось даже меньше, чем можно было поначалу ожидать. По оценкам ВЦИОМа, материальное положение после реформ ухудшилось у большинства представителей старшего возраста, да и среди тех, кому было от 25 до 40 лет, проигравших оказалось больше, чем выигравших. Причем основная масса граждан старше 40 лет не находила возможностей сменить работу и увеличить доходы.

Дело в том, что Ельцин, понимая, как много противников реформ формируется вокруг него, и опасаясь сильного протестного движения, с самого начала преобразований решил идти на всевозможные компромиссы. Он готов был раздавать деньги тем, кто этого наиболее активно требовал, предоставлять налоговые и таможенные льготы самым нахальным представителям бизнеса и ублажать парламентскую оппозицию принятием ее разнообразных деструктивных требований. Иными словами, Ельцин готов был постоянно платить за компромиссы, откупаться от осаждающих его противников.

Подобный подход иногда бывает полезен в качестве политической стратегии, но президент России, увы, не имел для ее проведения денег. Поэтому их приходилось постоянно печатать. И это порождало быстрый рост цен. А высокая инфляция создает чрезвычайно неблагоприятный фон для развития экономики. Деньги идут, скорее, в спекуляции, чем в инвестиции. Предприятия простаивают. Работы у людей нет. И тот средний класс, который мог бы формироваться в России параллельно с разорением целого ряда социальных групп, проигравших от реформ, фактически не формировался. Старые возможности люди теряли, но новых не приобретали из-за длительного спада экономики. В оправдание Ельцина можно сказать, что он уже получил страну из рук советской власти с сильно подорванной экономикой. Советские премьеры Николай Рыжков и Валентин Павлов активно раздавали деньги, что обусловило высокую инфляцию сразу после либерализации цен. Но, как бы то ни было, моральная ответственность за всё это легла не столько даже на горбачевскую перестройку, сколько на «лихие 90-е».

Вслед за инфляцией экономическое положение в стране сильно ухудшала политическая нестабильность. Компромиссы помогли Ельцину сохранить пост президента на протяжении 1990-х, однако почти всё это время ни у кого не было уверенности в надежности его позиций. Опасались то неконтролируемого социального взрыва, то победы коммунистов на выборах, то внезапной кончины президента, измученного болезнями. В ситуации постоянной политической нестабильности бизнес имеет еще меньше желания развивать экономику, чем даже в ситуации финансовой нестабильности. А у нас было и то, и другое.

Реальный выход из спада, вызванного сложной трансформацией экономики, произошел у нас через семь лет после начала реформ, тогда как в Польше, Чехии, Венгрии, Словакии, Словении и балтийских государствах на это потребовалось лишь два-три года. Соответственно, у наших западных соседей формирование среднего класса шло гораздо успешнее, чем в России. Там быстро появлялись люди, выигрывавшие от реформ, готовые активно поддерживать рынок и демократию, тогда как у нас быстрый прирост этой категории граждан пришелся уже на нулевые годы. А в самый трудный период преобразований российский средний класс оказался довольно средненьким – малочисленным, запуганным, маргинализированным и политически безынициативным, «сидящим на чемоданах» в ожидании момента, когда надо будет слинять под давлением отвоевывающих свои позиции коммунистов.

Миллионы людей в России слишком поздно узнали, что благодаря рыночным реформам можно нормально жить. Или, точнее, они стали нормально жить так поздно, что вообще уже не ассоциировали улучшение своей жизни с реформами, а предпочитали иные, более простые и удобные объяснения.

Егор Гайдар:

«В конце мая 1992 года меня пригласил президент РФ Б.Н. Ельцин. Он сказал примерно следующее (повторяю по памяти): "Егор Тимурович, мы резко сократили военные расходы, государственные инвестиции, дотации сельскому хозяйству, расходы на науку, образование, здравоохранение, культуру. Скажите мне, где теперь база нашей политической поддержки?" Сказал, что ответа не знаю».

(Гайдар Е. Смуты и институты //

Гайдар Е. Власть и собственность:

Смуты и институты. Государство и эволюция.

СПб.: Норма, 2009. С. 188-189)

Геннадий Бурбулис – первый заместитель председателя правительства России с 6 ноября 1991 по 14 апреля 1992 г.:

«Меня как-то насторожила его (Ельцина. – Д. Т.) фраза о том, что если люди тянутся к стабильности, то он обязан с этим считаться. Я стал доказывать, что существует разница между желанием людей иметь устойчивую, полноценную жизнь и их нежеланием добиваться этой устойчивости старыми методами, методами государственной опеки, подачек начальников.

Но Борис Николаевич не воспринимал мои доводы».

(Филиппов П., ред. История новой России. Очерки, интервью: в 3 т. СПб.: Норма, 2011. Т. 1. С. 29)

Георгий Сатаров – помощник президента России Б.Н. Ельцина с февраля 1994 по сентябрь 1997 г.:

«Людям, близко не знавшим Бориса Николаевича, трудно поверить, что ему была свойственна фантастическая компро– миссность. Буйствовать он начинал только тогда, когда, запутавшись в собственных компромиссах, заходил в полный тупик».

(Филиппов П., ред. История новой России. Очерки, интервью: в 3 т. СПб.: Норма, 2011. Т. 1. С. 167)

Алексей Можин – исполнительный директор от России в МВФ:

«Часто приходится слышать, что тогда проводилась "шоковая терапия". Я бы сказал, что была лишь попытка ее провести, которая провалилась. Потому что "шоковая терапия", как она двумя годами ранее проводилась в Польше, предполагала, что цены отпускаются и тут же резко ужесточается бюджетная и денежная политика, чтобы не позволить разогнаться инфляции. В этих условиях большое количество предприятий оказывается банкротами: кто выжил – тот выжил. Вот это действительно единовременное шоковое воздействие и на экономику, и на людей. В России такого не получилось ни в каком варианте – ни в жестком, ни в мягком.

Ужесточение бюджетной политики прежде всего означает жизнь по средствам, когда расходы соответствуют доходам бюджета от налоговых и иных поступлений. А жесткая денежная политика – это когда Центробанк не предоставляет бесконечно кредиты убыточным предприятиям. У нас настоящего шока не было. Цены освободили, а предприятия-банкроты власть продолжала поддерживать, выдавая им кредиты и бюджетные субсидии. Именно по этой причине инфляция в России в 1992 году достигла 2500%. И снижалась очень медленно».

(Филиппов П., ред. История новой России.

Очерки, интервью: в 3 т.

СПб.: Норма, 2011. Т. 1. C. 656)

Леонид Лопатниное – экономист, журналист:

«Таможенные льготы раздавала Комиссия по вопросам международной гуманитарной и технической помощи при правительстве РФ. Чаще всего льготный режим предоставлялся мало подходящим под определение гуманитарной помощи товарам – алкоголю и сигаретам. Догадайтесь, кто был в то время одним из основных поставщиков этих товаров? Оказывается, Православная Церковь! <...> по ввозу сигарет в 1995 г. святые отцы заняли второе место в стране, а по алкоголю – не менее "почетное"третье место».

(Лопатников Л. Перевал: к 15-летию рыночных реформ в России. М.-СПб.: Норма, 2006. С. 189)

«Вор у вора дубинку украл»

Точно так же на компромиссах строилась и политика приватизации. Все ведущие реформаторы-приватизаторы соглашались в том, что имущество надо продавать за деньги, поскольку лишь так можно привести в страну стратегического инвестора, способного вложить в предприятия капитал. Но поди-ка распродай Россию, когда тебе тут же скажут, что ты у народа собственность отнимаешь. В итоге стратегические инвесторы получили сравнительно мало (да они к нам, прямо скажем, не рвались из-за финансовой и политической нестабильности), а основная часть акций ушла трудовым коллективам предприятий. Кое-что, как известно, перепало широким народным массам за ваучеры.

Впрочем, ни коллективы, ни широкие массы свое «счастье» удержать в руках не смогли. Многие расстались с акциями. Какая– то часть акционеров ценные бумаги сохранила, но сами предприятия оказались столь убогими, что дохода люди не получили. И лишь те, кто случайно или по тонкому расчету оказался собственником бумаг «Газпрома» и тому подобных компаний, смогли неплохо заработать на «распродаже» России.

Главной проблемой для обладателей ваучеров стали чековые инвестиционные фонды (ЧИФы). То, что в них вложили, пропало практически без следа. Как из-за мошенничества, так и из-за того, что сами ЧИФы получать доход могли лишь с плохо развивавшихся российских предприятий «лихих 90-х».

Главной проблемой для трудовых коллективов стало то, что из-за задержек зарплаты и высокой инфляции, обесценивавшей доходы, многие рабочие продавали свои акции за бесценок. Лишь бы добыть денег на хлеб (а порой на водку). Директора предприятий вступали в сговор с инвесторами, пускали их представителей (скупщиков) за проходную заводов, и таким образом акции попадали к вполне определенным лицам, а директора имели свой откат.

В принципе, у народа не было особых причин быть недовольным такой приватизацией. До начала распродажи имущества он ничего не имел (всё было государственным, а реально контролировалось директорами). После распродажи народ тоже почти ничего не имел. Что получил – сам упустил. Произошло это из-за трудных условий жизни и неполноты знаний простых людей о мире капитала. Народ в потере не виноват. Но и приватизаторы не виноваты. Виноваты общий развал экономики, разбогатевшие на народных несчастьях директора и мошенники, за которыми государство недосмотрело.

Тем не менее у приватизации в России сегодня очень плохая репутация. Значительно худшая, чем она того заслуживает. На самом деле экономический подъем нулевых не был бы возможен, если бы предприятия так или иначе не попали в руки бизнеса. Если бы ими руководили старые директора и чиновники, а не бизнесмены, то вместо производства продукции и в нулевые годы шел бы процесс разворовывания. Примерно как в нынешних крупных гос– компаниях, где менеджеры получают многомиллионные оклады.

Плохая репутация приватизации – следствие не столько самого этого процесса, сколько общего разочарования в реформах. Тот, кто потерял в девяностых старую работу, не приобрел новую и пострадал от обесценивания денег, надеялся, может, на доход от собственности. Но и тут ему ничего не обломилось.

А в это время олигархи открыто демонстрировали свое внезапно обретенное богатство. И хотя некоторые из представителей бизнеса поставили на ноги доставшиеся им предприятия и реально к началу нулевых стали выпускать хорошую продукцию, общего впечатления от «лихих 90-х» это переломить не могло. Многие люди стали думать, что приватизированная собственность досталась лишь мошенникам, а значит, она нелегитимна. Проще говоря, новые собственники не имеют на нее ни юридического, ни морального права.

Собственность могла бы стать легитимной, если бы значительная часть российских граждан получала с нее приличный доход. Но этого не случилось бы при любом развитии событий, поскольку советские предприятия, не приспособленные к рынку, вообще такой доход не принесли бы без дополнительных капиталовложений со стороны стратегических инвесторов.

Собственность могла бы стать легитимной, если бы значительная часть российских граждан начала приобретать имущество иным путем – благодаря нормальному развитию экономики и хорошим заработкам. В этом случае оснований ненавидеть «олигархов» было бы меньше. Более того, часть предпринимателей пользовалась бы уважением общества благодаря способности организовать созидательный бизнес и благотворительности. Подобный вариант развития был возможен, но, увы, в девяностых так и не реализовался.

В итоге народ не любит собственников. Революций и экспроприаций он, правда, не устраивает, а просто безмолвствует. Как у Пушкина в «Борисе Годунове». Пусть там бояре хоть глотки себе перегрызут – нам наплевать.

И когда вдруг происходит передел собственности, то народ относится к нему по принципу «Вор у вора дубинку украл». Если же «дубинку» украл не вор, а, скажем, уважаемый широкими массами человек или те, кого он поддерживает, то такой передел, полагает большинство людей, можно и поддержать. Особенно, если кража совершается под видом возвращения неправедно приватизированного имущества государству.

Петр Филиппов – народный депутат России в 1990– 1993 гг., разработчик законов «О приватизации государственных и муниципальных предприятий» и «Об именных приватизационных счетах и вкладах в РСФСР»:

«С экономической точки зрения не так важно, кто станет хозяином предприятия. Если права собственности юридически закреплены, а издержки на операции купли-продажи невелики, то рано или поздно активы предприятий перейдут к эффективным собственникам. Но чтобы это произошло, приватизация должна быть легальной, проводиться по закону <...> Отмечу, что Егор Гайдар и Анатолий Чубайс изначально были против бесплатной приватизации. И вполне справедливо, ведь по экономическим меркам это был худший из возможных вариантов. Но не зря говорят, что политика – это искусство возможного. Стране пришлось пройти через экономически невыгодный, но единственно практически реальный на тот момент этап массовой бесплатной приватизации».

(Филиппов П., ред. История новой России. Очерки, интервью: в 3 т. СПб.: Норма, 2011. Т. 1. С. 108)