Текст книги "Ардагаст и его враги"

Автор книги: Дмитрий Баринов (Дудко)

Глава 4. Святая и страшная ночь

   Ночь, теплая и тихая, святая и страшная, опустилась на землю по всему Янтарному пути. Как ночные хищники, вышли на промысел ведьмы и ведьмаки-упыри, черные маги и некроманты. Но загорелись священные огни, словно сигнальные костры единого воинства Солнца, на делосских алтарях и в Додонской дубраве, в священной роще Юноны и Дианы у Аквилеи, на святокрестовской Лысой горе, на Соботке и двух ее священных соседках. А еще в храмах Аполлона в Прасиях и Синопе, в древнем Экзампее и на городище над Суботью. Самые сильные заклятия и обряды готовили Аполлоний и Делия, Флавий Никомах и Флавия Венета, друид Думнориг и жрец росов Авхафарн. Не был одиноким и бессильным никто из пришедших в эту ночь к святому огню.

   Пылал костер и перед Янтарным Домом. Пели священные песни-дайны Венея и младшие жрицы. А из ворот городка выходила веселая толпа. Эстии, венеды, росы шли с горы через сосновый лес к морю. Шла вся молодежь из городка и соседних сел, распевая вместе с росами по-венедски:

 
   Кто не выйдет на Купалу,
   Чтоб ему ноги поломало
   Чтоб лежал он колодою,
   Колодою смоляною.
 

   Все мужчины и амазонки были при оружии, все дружинники ехали верхом. Но венки украшали их головы, и пели воины не о войне. Песням о любви Даждьбога к Моране вторили дайны о свадьбе Сына Бога и Дочери Солнца. Девушки задорно, но беззлобно насмехались в песнях над парнями. Особенно изощрялись при этом поляницы, успевшие разузнать от Лаймы о многих здешних влюбленных, женихах и невестах. А сочинял насмешливые песни Пересвет.

   Трое белых коней везли колесницу, отделанную бронзой. На ней стояли изваяния Лады и Мораны. Их осеняло разукрашенное цветами, лентами и горящими свечами деревцо. Конями правила Лайма. Юная охотница была в белом платье, с серебряным полумесяцем на груди, но при луке и колчане. Рядом стояли Лютица и Милана. Охраняли колесницу двенадцать конных русальцев – в личинах, с мечами и жезлами. Всеслав-дрегович и кушан Хоршед в конских масках, старинных бронзовых шлемах, с бронзовыми секирами, изображали Сыновей Бога. Вишвамитра в турьей личине и Сигвульф в медвежьей грозно сжимали копья, выкованные для боя с драконом. Индиец держал солнечное копье, гот – лунное.

   Перед колесницей ехали Ардагаст с Огненной Чашей в руке и Ларишка в красном плаще поверх кольчуги. "Даждьбог и Морана" – восхищенно шептали молодые дружинники. Зореславич вполголоса говорил жене:

  – Помнишь, как мы на Купалу десять лет назад обороняли Аркаим?

  – Помню. Ты – царевич без царства, я – княжна без княжества, с нами только бродячая дружина, и было нам тогда все нипочем. А сейчас... За нами – царство, а дети совсем маленькие. Управится ли Добряна, если мы... не вернемся?

  – Значит, надо вернуться. И непременно с победой. Чтобы не пришлось Пересвету слагать песню "Как Ардагаст от дракона удрал".

  – Смеешься... А ты ведь уже все подвиги, назначенные тебе богами, совершил. Венедов и росов в один народ собрал, лесных венедов вывел из лесов на древние сколотские земли, Чернобожьих слуг разогнал, священные городки очистил, стрелу Абариса добыл, все три дара Колаксаевых увидел. Вот явится Морана и заберет, как обещала, тебя с русальцами. Как раз в этом бою.

  – А хоть бы и так! – тряхнул золотыми волосами царь росов. – Поскачем по небу на Белый остров, к моему отцу и деду. И будем защищать царство росов небесными солнечными воинами. Нет, Ларишка. Не кончились наши подвиги. И не кончатся, пока есть на свете зло, пока люди не научатся жить на этом свете, как на Белом острове. А Добряну и детей есть кому защитить. Царство на ноги крепко стало. Да и чего бы оно стоило, если бы на одном мне держалось?

   Тем временем часть росов и жемайтов, отстав от шествия, с факелами объезжала поля, загоняя туда русалок и заодно отыскивая ведьм. Зеленоволосые красавицы, как всегда, со смехом и визгом убегали в хлеба. Но вот ведьм, обычно норовивших сгубить урожай, завязывая колосья узлом или прожиная полосу, сегодня вовсе не было. Испугались росов или готовят какую-то невиданную пакость?

   Вместе со всеми ездил и Каллиник. Царевичу приятно было чувствовать себя полезным этим добрым, трудолюбивым людям, так похожим на коммагенских поселян. Если бы те еще были так же храбры и свободолюбивы, как здешние! Он не бродил бы теперь по чужим землям... Вдруг из-за деревьев донеслось: "Никос!" Каллиник вздрогнул. Так его звали только дома. Обернувшись, он увидел Эпифана. Сквозь тело брата просвечивал ствол сосны.

  – Не бойся, я еще не призрак. Тело мое, слава Зевсу, целое и здоровое, лежит сейчас на драккаре Берига. Слушай, Никос, ради нашего отца, ради царства – беги отсюда! Ты не представляешь, что тут сейчас будет: мировой пожар и всемирный потоп вместе. Не только от храма, от всей округи ничего, кроме пепла и грязи, не останется. Куда там Помпее с Геркуланумом! Что тебе до этих варваров? Не знаю, уцелею ли я. А ты уходи, спаси себя для Коммагены... Братишка, ты же всегда слушал меня! Я учил тебя только хорошему. А если и плохому, так тому, без чего в этом мире пропадешь. Ты бы стал без меня жалким слабаком, а не мужчиной, достойным царства. Не молчи же, Никос! Мы с тобой последние в роду, у нас нет законных детей.

   Калинник заговорил быстро и горячо:

  – Значит, царем Коммагены станет или злодей, или трус? Да, Эпифан, я слушал тебя, такого сильного и смелого, но сейчас... Эти люди так похожи на наших коммагенцев. Как я могу их предать и после этого царствовать? Не предам ли я когда-нибудь и свой народ?

  – Нашел, кого стыдиться – трусливого мужичья! Мы с тобой победили римлян, а наши солдаты сдались, как только узнали, что отец отчаялся и сдался. А поселяне даже не взялись за оружие! Мы боремся за царство для нашего рода, а не для этих... земнородных.

  – Разве мы лучше их? Ни один крестьянин не затеет таких "опытов". А к покорности их приучили наши царственные предки. Если уж царь, избранник богов, сдается... А здесь Солнце-Царь погибнет, но не сдастся. Брат, я уже стал воином Солнца, и буду им всюду, или не смогу жить!

  – Воин Солнца, истребитель чудовищ... Так знай же: драконом буду я! Моя душа будет в нем. И тебе, герою Света, придется убить меня. Или помочь убить. Тогда царем Коммагены станет братоубийца... если только нищие смутьяны из Братства Солнца смогут вернуть тебе трон.

  – Зачем кому-то убивать тебя? Брось эту затею, достойную сидящих в Тартаре. Без твоих чар она провалится, превратится в обычный набег. А мы поможем его отразить. И не будем больше водиться ни с Нероном, ни с лиходеями из Братства Тьмы. Они же нас используют, словно рабов!

   Что-то похожее на прозрение мелькнуло в глазах Эпифана. Но он лишь покачал головой.

  – Поздно, Никос. Я не смогу уважать себя, если откажусь от дела, достойного царя и великого мага. Кто я – царевич без царства, игрушка кесарей или избранный, повелитель стихий, соперник архонтов? Нет, не отвечай, братишка. Ты всегда долго сомневаешься, раздумываешь... Знай только: я очень хочу увидеть завтрашнее утро вместе с тобой. И уехать подальше из этой дикой Скифии. А может быть, тебя приковала к ней не философия, а эта рыжая скифянка?

   Улыбнувшись, Эпифан исчез. Каллиник только теперь вспомнил о Виряне, остановившей коня рядом с ним. Мало что понимая по-гречески, она с дрожью вслушивалась в разговор царевичей.

  – Это дух твоего брата, да? Он что, погиб?

  – Хуже, Виряна. Перестал быть человеком... почти перестал. Это он будет драконом.

   Голубые глаза эрзянки вдруг наполнились слезами, голос задрожал.

  – Дура я, дура! На весь свет, на всех мужиков обиделась. И все из-за того, что мне Синько изменил. Попросила Милану показать его в волховной чаре, а он... К другой сватается. Ну и что! Тебе сейчас хуже: с родным братом биться. Да у нас такого и не бывает: чтобы брат на брата пошел, еще и чудищем богомерзким сделался.

   Она вдруг уткнулась лицом ему в грудь, прямо в холодный железный панцирь, и глухо, стыдясь своих слез (поляница все-таки), расплакалась. Ее венок был теперь у самого лица эллина, и запах свежих полевых цветов мягко обволакивал его, кружил голову сильнее всякого восточного зелья.

  – Виряна, милая, главное, чтобы мы не стали плохими, как они, – приговаривал он, ласково поглаживая ее рыжие волосы. – А разве у вас есть обычай: с одной обручаться, следом – с другой?

  – Да он со мной и не обручался. Обещал только да любился жарко. Кто я ему? Поляница беспутная. А та, разлучница – царская родня, великого старейшины Доброслава племянница. Ни в какие походы не ходит. Они такие – набивают сундуки, пока мы, воины, дома не видим, их обороняем. Каллиник, миленький, забери меня на юг, от них всех подальше!

   Она с надеждой взглянула ему в глаза. Эллин взял ее горевшее жаром лицо в руки и взволнованно заговорил:

  – Виряна, любимая, мы – воины. Не нам обижаться на тех, кого мы должны защищать. Мы ведь тоже... не всегда бываем хорошими. Там, на юге, столько всякой грязи и мерзости, и я сам... Не стану обещать тебе царство – ведь сам не знаю, кем я там буду: царем или гонимым мятежником. Но клянусь тебе Матерью Коммагеной, Ладой – с тобой я уже не влезу ни в какую грязь. И не променяю тебя ни на какую царицу!

  – Вот и хорошо! Стоило сюда забраться, чтобы меня найти, а? И любовь у нас на Купалу будет – завтра. Если живы останемся.

  – Да. Если не погибнем в этой битве.

   И они повернули коней туда, откуда разносилось многоголосое пение и звенели Пересветовы гусли.

   А из чащи глядели на праздничную толпу двое всадников на больших черных конях: старик с длинной седой бородой и крючконосая старуха с распущенными седыми космами.

  – Ох, и каша заваривается! Будет подарочек сестрице Ладе в ее ночь: следа от ее дома не останется, их-хи-хи! – довольно захихикала старуха.

  – Даже чертей посылать не придется, смертное дурачье все само сделает! – ухмыльнулся старик. – Светлые-то все в разлете: братец Род с дикими охотниками воюет, Перун – с морскими змеями, Даждьбог – на юге, Яриле и вовсе не положено в этот мир являться. Одни людишки думают, что их Перун с Ярилой послали, другие за Даждьбога стоят... Ох, и пойдут после племяннички разбираться между собой и с матушкой своей!

  – Да только поздно будет! – подхватила старуха. – Не останется ни домика, ни пути солнечного. Как сгинет храм – темная волна по всему пути пойдет, огни погасит, святилища разнесет, солнечных волхвов погубит.

  – Будет и храм – на разоренном проклятом месте. будет и путь – наш, темный! Никто за янтарем не поедет, нам не помолясь! – старик потряс железной кочергой.

  – Только бы Морана чего не устроила перед тем, как под землю уйти. Ну зачем тебе в пекле вертихвостка эта: молодых чертовок, что ли, мало?

  – Чертовки! С ней богини не сравняются... такие, как ты! – сверкнул глазами старик. – Без нее в пекле тоска смертная, серая. Опять же, пока она у нас, в среднем мире нам раздолье. А весной хоть совсем наверх не вылезай.

  – А каша-то больно крутая заваривается, – озабоченно проговорила старуха. – Змей Глубин двух сынов своих трехглавых посылает. Чего они наворотят да разворотят – никогда не угадаешь.

  – Пускай воротят, лишь бы страну эту совсем не утопили. Хорошо, если придушат кабана Ладина – смертные на того слабы. А разойдутся змеи чересчур – ты их и сама утихомиришь. Верно, старая? – хлопнул старик по плечу свою собеседницу. Та подбросила каменный пест, поймала, захохотала:

  – Эх-хо-хо! Билась я и с самим Змеем-Крокодилом Глубинным – на свинье верхом, с кремневым пестом! Мы-то с его родом бранимся – только тешимся. Это смертным самого плюгавого змеишку одолеть – подвиг великий.

   * * *

   Там, где протока из озера Трусо впадает в Свежий залив, покачивались на воде боевые ладьи лютичей. На носах их грозно скалились волчьи и львиные головы. Ветерок трепал красный стяг с черной бычьей головой. Суровые воины в волчьих шкурах напряженно вглядываются в сторону устья Ногаты. Князь лютичей не повел дружину и ополчение к Янтарному Дому: у готов сил много, нападут еще на оставленные без защиты села. Но и не стал мешать серым воинам и их друзьям. Да и попробуй помешать тем, у кого один князь – Радигост Сварожич, победитель Черного Быка!

   Разбрелись по темному небу звездные стада, сияет среди них серебряным ликом пастух – Месяц-Велес. И такие же стада пасутся по тихой глади Свежего залива. Не стада то – дети Месяца и Солнца-Лады. Молятся в эту ночь Велесу, своему ночному солнцу, духи лесов и вод. Воздевают руки, выглядывая из воды, рыбохвостые морские девы. В прибрежных камышах толпятся водяные и русалки. Вышли из зарослей косматые лешие. Не любит Велес войн между людьми, и не вмешиваются в них его подданные, кроме разве что леших. Горят на южном берегу купальские огни, а на севере чернеет лесистая коса, за которой другой залив – Коданский.

   На носу самой большой ладьи стоит молодой еще златоволосый воин. На его кольчуге блестит золотая львиная голова, окруженная лучами. Ее словно охватывают когтистые лапы волчьей шкуры, связанные под горлом воина. Одной рукой он поглаживает рукоять меча, другой обнимает за плечи женщину с красивым бледным лицом, чьи распущенные черные волосы падают на белый плащ волхвини. Эту женщину в племени за глаза зовут Упырицей, но в глаза называют только "пани Данута", "пани волхвиня".

  – Тихо как, мирно. Словно в предвечные Велесовы времена, когда не было войн, – сказала женщина.

  – Мужчины и тогда сражались. Со зверями, могучими, как они сами, возразил воин.

  – Зато теперь воюют даже с женщинами и детьми. Наверняка сейчас какой-нибудь дурак кричит под нашими окнами: "Ведьм и упырят – в купальский костер!"

  – Наших детей никто тронуть не посмеет. Знают, что будут иметь дело с волками.

  – Да, нас с тобой боятся. Детей пугают: "Пан волчий воевода заберет", "пани Данута заест". Ну кого я когда заела до смерти, кроме тех, кто сам того заслужил?

  – Пусть боятся! – глаза воеводы полыхнули безжалостным огнем. – Даже среди наших панов многие рады бы покориться немцам, чтобы помыкать поселянами. Только помнят о волчьих клыках и о твоих чарах.

  – Вот они и распускают слухи, будто мы, серые воины, те же упыри: кровь пьем, младенцев едим. А главная кровопийца, конечно, я... Приласкаешь, бывает, ребенка – а мать его уже бледнеет, будто мертвая. И подруг у меня здесь нет, кроме наших волколачек. Скажи правду, Лютомир, тебе ведь со мной еще труднее стало?

  – Нет, Данута, я с тобой стал только сильнее. Те три ночи у твоего кургана... Сколько раз твердил себе: дурак, не берись за то, что не всякий волхв сможет. Пробей ее осиновым колом – и прославишься. Только мне ты нужна была, а не твой труп. После тех тварей, бесов, после самого Чернобога-Вия, после того, чем ты была – что мне теперь паны, князья, конунги!..

  – И я тогда победила двоих чудовищ: Эрменгильду и то, что она хотела из меня сделать. Ведь так просто было: заесть тебя, чтобы ты тоже стал упырем.

  – Твои зубки до сих пор сидят в моем мече. Зато какую трепку мы им всем задали под конец! – рассмеялся Лютомир.

  – А слава досталась Чернохе: после третьих петухов добивал кольями упырей и нас с тобой, вроде бы, изгнал! – Бледное лицо Дануты на миг осветилось улыбкой, и сновав тень заботы легла на него. – Не будет нам покоя, пока жива Эрменгильда. Это она к детям всякую нечисть подсылает. А они с теми... уж больно по-свойски. Недавно упыря дразнили: Бронек волчонком обернулся, Збышко – на нем верхом, в зубы по головке чеснока... Мы с Ядзей оборотились волчицами, загрызли нечистого. А Збышко в слезы: "Мы же с ним игрались".

  – Настоящими волками растут – смелыми, но осторожными! – довольно разгладил вислые усы Лютомир.

  – Как бы не убежали этой ночью с чертятами клады искать! – вздохнула волхвиня.

   Они замолчали, глядя в сторону Готискандзы. Где же готы? Разведчики, обернувшиеся соколами, доносили: драккары все еще стоят на Ногате. Данута напрягала духовное зрение: не отводят ли готские ведьмы глаза лютичам? Вдруг вместо драккаров появилась и стремительно понеслась к велетским судам лодка. Ее темно-синий парус с нашитыми на нем звездами и полумесяцем был надут, хотя ветра не было. На носу стоял Витол в кольчуге и черном плаще. Подплыв к главной ладье, он бесцеремонно крикнул:

  – Прохлаждаетесь, серые вояки? А готы у вас перед носом проскочили. Выплыли по Висле в Коданский залив и идут на всех парусах к Янтарному берегу. С ними Эрменгильда и ее новый любовник-римлянин.

  – Чьи тогда драккары стоят на Ногате? – возразил Лютомир.

  – Нет их там ни одного. Видно, вашим разведчикам галиурунны морок напустили. Догоняйте теперь, ротозеи!

   И волшебная лодка унеслась, словно призрак. Данута прикусила губу. Учительница провела ее, как девчонку! А Лютомир уже громко и уверенно отдавал приказы:

  – Поворачивайте ладьи! Идем к проходу между косой и Самбией. – Он сжал плечо жены. – Давай, Данута, попутный ветер, да посильнее. Только бы успеть!

   Волхвиня встрепенулась, привычно зашептала заклятия. Теперь это была уже не печальная и добросердечная женщина, а сильная и уверенная в себе волчица, подруга вожака. Развернув звероголовые носы, ладьи, словно волчья стая, устремились на северо-восток. Внезапно поднявшийся ветер туго надувал паруса со знаками Солнца-Радигоста.

   А по небу наперегонки с ладьями уже неслась другая стая. На метлах, ухватах, кочергах летели ведьмы – готские, эстийские, венедские. Не было только их наставницы и предводительницы – Эрменгильды. Вместо нее стаю вела Лаума. Бесстыдно-голые, с распущенными волосами, они то дразнили воинов грубыми шутками, то кричали: "Эй, Данута! Ты же наша! Тебе не выстоять против нас всех!" Волхвиня знала, что такое колдовской поединок в одиночку против целой своры ведьм. В школе Эрменгильды это было наказанием и испытанием одновременно.

   А ведьмы уже перешли от слов к делу. Поднялся противный ветер. Два насланных чарами ветра столкнулись, и перед ладьями завертелся ревущий водоворот. Ветер налетал то сбоку, то сзади, грозя опрокинуть и разметать ладьи. Скрылись испуганные морские девы. Гладь залива превратилась в бушующий хаос. Лютичи гребли, помогая ветру, и во все горло ругали колдуний, посылая их во все негожие места к Яге, всех чертей матери.

   Но стояла на головной ладье у мачты молодая женщина в промокшем белом плаще, с прилипшими к плечам мокрыми волосами. Упорно подавляя метавшийся на дне души страх, плела она вязь заклинаний. Она должна, должна выстоять против этой наглой, пышнотелой, гулящей пришелицы, против всей этой стаи шлях и пакостниц, не таких уж смелых по одиночке! Ведь серые воины верят в нее, свою чародейку, отважную подругу их непобедимого вожака. И слабели порывы ветра, упираясь в незримые стены, разлетались брызгами громадные волны, все дальше отступал грозный водоворот.

   Рядом с Данутой стоял, сжимая меч, Лютомир. Уже несколько ведьм, обернувшись то вороной, то коршуном, бросались на волхвиню, но всякий раз напарывались на его рунный клинок. Только бы она сама выдержала! Ей ведь некому сейчас помочь, кроме нескольких чародеек-волколачек. Ни одного волхва не отпустил с ними князь. Нужно в купальскую ночь вымаливать урожай для племени, отгонять ведьм от сел... от панских полей и стад особенно. А ведьмы-то вот они все! Что ж, не дело воина обижаться на тех, кого сами боги велели ему защищать. Взгляды этих людей опущены к земле – к Матери-Земле, но разве не она кормит воинов?

   * * *

   А по другую сторону косы драккары Берига без помех рассекали ласковые волны Коданского залива. Впереди шел «Черный Змей» – корабль конунга. Красота тихого ночного моря не трогала сердца конунга. Над его головой, на знамени, увенчанном деревянным вороном, скалил зубы волк, а на носу корабля – дракон. Ворон, волк и дракон – кровь, смерть и трупы во всех трех мирах! «Радовать волка», «радовать ворона» значит «сражаться». Вот где радость и судьба воина! А после битвы, конечно, добыча, попойка, женщины. Все это – награда герою за подвиг, но она не заменит наслаждения битвы. И пусть этой ночью начнется Рагнарек – конунг готов и его дружина счастливым смехом бросятся в огненный водоворот Последнего Боя вслед за Гаутом Одином.

   На самом носу головного драккара стояли Эрменгильда с Эпифаном. Рука эллина обнимала плечи колдуньи. Ни с одной женщиной ему не было так хорошо, как с этой варваркой. Оба они умели наслаждаться властью над миром, которую дает тайное знание. Пусть тупые вояки тешатся кровью – для того они и созданы. Мага и ведьму тоже не пугал Рагнарек. Этот мир, грязный, жестокий и кровавый, обречен сгинуть в мировом пожаре. Поднести факел, что разожжет этот пожар – вот величайшая честь и счастье для истинно мудрого.

   А если мир на этот раз не сгорит – тоже неплохо. Эпифан, конечно, не променяет своего царства на здешние дебри. И пророчица готов не уедет на неведомый юг. Но приятно будет снова встретиться, когда легионы выйдут к Венедскому морю, навстречу дружественным готам, владыки юга – к владыкам севера. Есть избранные мудрецы, цари, народы, избранные повелевать этим миром и разрушать его. А прочие смертные, погрязшие в низких земных заботах – прах под их ногами.

   * * *

   Веселая толпа вышла на берег моря. Шли пешком, оставив коней в лесу. Посреди широкой долины между дюнами был сложен костер. Младшие жрицы сняли со священной повозки изваяния Лады и Мораны и дерево-Купалу и водрузили их на песчаный холмик над костром. Распоряжалась всем Лайма, усердно стараясь блеснуть перед Лютицей и Миланой знанием священных обрядов. Свечи на дереве она зажгла факелом, принесенным из Янтарного Дома, где уже был добыт трением самый святой, живой огонь. Святее его было лишь пламя Колаксаевой Чаши. От него и предстояло зажечь костер – такую честь предоставила росскому гостю Венея. Посреди костра белел на шесте конский череп – знак ведьмы.

   Лунный свет заливал долину, переливался в сотнях кусочков янтаря, выброшенных на белый прибрежный песок, чуть дрожал на синей глади моря. Со звездами перемигивались усеявшие священное дерево огоньки свечей. Все притихли, и зазвучал под величавый рокот гуслей чистый, высокий голос Пересвета. Днепровский гусляр пел по-венедски – на языке, понятном почти всем собравшимся, лишь богов называл двойными именами: Лада-Крумине, Морана-Ниола, Чернобог-Поклус.

   Он пел, и оживало древнее сказание о том, как в самую короткую ночь года Лада-Купала водила русалочье коло вокруг своей дочери Мораны, как вышел из-под земли черный владыка преисподней и увлек с собой юную черноволосую богиню. Как ушли следом на поиски ее Купала и Даждьбог, как становилось на земле все темнее, холоднее, мертвее, и лишь Яга-Лаума с Морозом-Чернобогом пели и танцевали, носясь по заснеженным равнинам с сонмом ликующей нечисти. И как, наконец, под раскаты первого грома вывел солнечный бог свою суженую на белый свет. Даже измену простил ей – лишь бы вернуть миру земному жизнь, тепло, радость. Даже согласился жить с ней лишь неполных четыре месяца в году: так постановил совет богов, дабы любовь Мораны сдерживала лютый нрав седобородого Разрушителя.

   В торжественной тишине отзвучала песня, и золотой луч ударил из чаши в руке Зореславича, и тщательно уложенная куча соломы и деревянного хлама обратилась в огненную гору с вершиной, устремленной в звездное небо. Воздев руки в широких белых рукавах, Лаума запела:

 
   Ходили девушки вокруг Моранушки...
   Ей отозвался сильный, чистый голос Лютицы:
   Коло мое водила Купала,
   Заиграет солнышко на Даждьбога!
 

  И пошло, завертелось вокруг костра веселое коло, а вокруг него – еще два: три круга Тресветлого Солнца. Первое коло вела Ардагунда, второе – Милана, третье, самое большое – Лютица. Плясали все вперемежку: парни и девушки, воины и поселяне, пруссы и пришельцы с Днепра и Немана. Все, однако, успели уже разбиться на пары. Откуда-то появились и вплелись в коло, будто цветы в венок, зеленоволосые красавицы. Их теперь никто не гнал, даже не боялся, что защекочут.

   Как всегда, веселым и полным жизни было купальское коло. И – необычным, тревожным. Никто не плясал нагим, лишь русалки дразнили людей стройными белыми телами. Звенели кольчуги и чешуйчатые панцири. Блестело оружие в руках воинов и поляниц. Каллиник правой рукой держал за руку Виряну, а левой поднимал меч. Правую же руку эрзянки, сжимавшую секиру, держал за запястье сииртя Хаторо. А следом за ним в коле шла хорошенькая, но очень уж низкорослая белокурая самбийка, которой приглянулся низенький узкоглазый рос.

   А возле самого костра неистовым вихрем вертелись, скакали, звенели мечами русальцы. Среди них, весь в красном, веселый и златоволосый, как сам Даждьбог, плясал с мечом и пылающей чашей в руках царь росов. В пламени костра сияли золотые ножны меча и золотая львиноголовая гривна. А вокруг него белой лебедью летала, взмахивая широкими рукавами и не скрывая влюбленных взглядов, темноволосая Лайма. Ларишка, идя в ближнем коле рядом с Ардагундой, все замечала, но не ревновала. Разве соперница ей, прошедшей с Ардагастом все его невиданные подвиги, эта девочка-жрица? А прекрасной и многоопытной Венее и так хватает князей-возлюбленных. Хотелось бы, конечно, самой сплясать сегодня с махайрой и акинаком рядом с мужем. Но нужно ведь уважить хозяев этой гостеприимной земли. Слава Ладе-Анахите, что не надо для этого уступать Ардагаста на ночь одной из жриц.

   Песни о Даждьбоге, что везет Моране венок из роз, сменялись дайнами о Небесном Кузнеце, кующем Дочери Солнца свадебный венец. Пели о Дочери Солнца, пасущей корову золотой хворостиной, и о быках Даждьбога, забредших в огород к Моране. Треснул и разлетелся в огне конский череп – "ведьма", и тут же зазвучали насмешливые песни о ведьмах. Особенно доставалось Эрменгильде:

 
   Шли девчата границей,
   Поймали Гильду с дойницей.
   Шли девчата мостом,
   Поймали Гильду с хвостом.
 

   Все знали, что великая пророчица готов не брезгует воровать, как обычная ведьма, молоко у эстийских коров.

   А деревянные Лада и Морана, осененные священным деревом, глядели на пляшущих сквозь пламя костра, и в души людей вливалась уверенность: светлые боги с ними, а не с теми, кто задумал в святую ночь нести миру кровь и смерть.

   Но вот прогорел костер, пониже стало пламя, и Лайма воззвала:

  – Кто любит и верит – очистимся огнем! Пусть светит нам Солнце!

   Первым перелетел через костер рука об руку с сияющей от счастья Лаймой Ардагаст. И тут же прыгнул еще раз – с Ларишкой. Воины и амазонки прыгали в доспехах, при оружии, но никто не свалился в огонь, даже не испортил сапог. Не сплоховали и Каллиник с Виряной. А Вышата с Лютицей прямо в прыжке превратились: он – в кречета, она – в орлицу. Увидев это, Дорспрунг-Кентавр и его серые воины принялись прыгать через огонь людьми, а приземляться волками, не выпуская при этом из руки, ставшей волчьей лапой, руку девушки.

   Снова воззвала юная жрица:

  – Кто любит и верит – очистимся водой! Пусть идет дождь на наши поля!

   Водрузив на колесницу обеих богинь и дерево, жрицы и русальцы повезли их к морю. Рядом с богинями стояли Ардагаст и Лайма. У германцев изваяние Нерты, богини земли и воды, омывали в священном озере вместе с колесницей рабы, которых тут же убивали. У венедов и эстиев лишь при самой сильной засухе, грозившей голодом, в купальскую ночь топили парня и девушку. Обычно же лишь бросали их в воду вместе с чучелом Мораны и деревом-Купалой. Бросали в опасном месте, с корягами и водоворотами: утонут, значит, сами боги в нижний мир взяли.

   У самой черты прибоя встал, подняв палицу и забросив за плечо длинную седую бороду, изображавший Чернобога Хилиарх. Глухим, грозным голосом запел:

 
   Боже, Даждьбоже,
   Не перейди дорожки!
   Поймаем, зарубим,
   В мелкий мак изрубим,
   На три пути рассеем.
 

  Тряхнув золотыми волосами, Зореславич ответил:

 
   Уродится три зелья:
   Первое – любисток,
   Второе – василечек,
   Третье – барвинок.
 

   Отступил подземный владыка и белые кони зашли в воду по брюхо. Почти скрылась в воде колесница. Поплыли над морем печальные девичьи голоса:

 
   Утонула Моранушка, утонула,
   Только косонька по воде мелькнула.
   Утонула Дочка Солнца,
   Мыла чаши золотые.
   Им вторили суровые голоса воинов:
   Купался Даждьбог,
   Да в воду упал.
   Купался Даждьбог,
   Доведется и нам.
 

   «Утонул», «в воду упал» – значит, умер, ушел в нижний, темный мир. Каллиник понял это без пояснений, и сердце его сжалось при мысли о том, сколькие же из этих веселых, полных молодой силы людей еще до утра уйдут в Аид. Уйдут по милости его брата и других просвещенных эллинов и римлян. Это ведь они додумались обратить святую ночь в побоище, словно здесь, в глубине Скифии, мало еще битв и смертей!

   Жрицы и русальцы бережно опустили в воду оба изваяния и дерево. Следом, раскачав, бросили Ардагаста с Лаймой. В наборном панцире, гребя одной рукой – в другой пылала Колаксаева чаша – плыл Зореславич, а рядом, счастливо и дерзко улыбаясь, плыла девочка-жрица, и волна колыхала ее темные волосы. Толкая перед собой блестевшие янтарем и серебром статуи, подплыли они снова к колеснице. Торжественно, многоголосо зазвучал хор:

 
   Где Даждьбог купался,
   Берег колыхался.
   Морана купалась -
   Пшеница колыхалась.
 

  Не страшна и смерть для светлых богов: в ней – начало жизни для природы и ее детей. Так ли уж трудно уподобиться богам? Вот оно, бессмертие и спасение души! Зачем искать какого-то Высшего Света, если можно отдать жизнь ради этого мира, этих людей, и тем самым воскреснуть? Воскреснуть для новой борьбы, среди бессмертных воинов Солнца, а не надменных чернокнижников, презирающих мир.

  – Каллиник, очнись! Бросаем венки!

   Сотни венков летели парами в морские волны. Вместе полетели и венки коммагенца и эрзянки – и вместе поплыли, будто сросшись в воде, среди множества других. Амазонка в восторге прижалась к царевичу.

  – Видишь, никто нас не разлучит, кроме Мораны. А теперь – к ней, в море!

   Со смехом и шутками бросались в волны веселые пары. Теплой и ласковой была вода. Только вот купаться пришлось в одежде, еще и в доспехах. Одни лишь русалки, вольные и быстрые, как сама вода, плавали и ныряли нагие, еще и посмеивались над людьми, в шутку норовя потянуть на дно или хоть стащить шлем. Шишок, низенький, но сильный, ухватил сразу двоих зеленоволосых проказниц и потащил на берег. Те отбивались и кричали, что сегодня любви не будет. Иные молодцы-волколаки, обернувшись щуками, шныряли между купавшимися и хватали за ноги кого попало.