Текст книги "Вместо жизни"

Автор книги: Дмитрий Быков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Прекрасные утята
1

В творчестве братьев Стругацких отчетливо различаются три периода. В первом – примерно до «Попытки к бегству» – они оставались советскими фантастами, оттепельными ясноглазыми оптимистами, в чьем мире зло было случайно или по крайней мере преодолимо. Во втором – где-то от «Попытки» и до «Града обреченного» включительно – они ставили «последние вопросы», моделировали предельные ситуации, упирались в тупики и ввергали читателя в настроение тоски и тревоги, очень соответствовавшее семидесятым годам: ясно было, что империи с ее тепличной атмосферой оставалось недолго, готовые ответы не работали, а будущее представлялось иррациональным, принципиально непознаваемым и в любом случае неласковым. Это был период мрачных антиутопий, в которых счастье для всех, даром, и чтоб никто не ушел обиженный, покупалось ценой расчеловечивания. Главный выбор героя был между этой бесчеловечной утопией и обреченным, одиноким отказом от нее: прогресс пусть себе движется, «пока не исчезнут машины», а я не покорюсь. Саул, палящий по шоссе, Кандид, сжимающий скальпель, Банев, грозящий себе пальцем: «Не забыть бы мне вернуться», Гай, возвращающийся в свой ад – «Вот я и дома!»… Правда, в середине семидесятых здесь наметился перелом: отказ от утопии стал выглядеть трусостью. Перед Маляновым, не пожелавшим приносить себя и семью в жертву истине, тянулись с тех пор «кривые, глухие, окольные тропы»; Сикорски, застреливший Абалкина, по сути ничем не отличался от Кандида, бросающегося на мертвяка,– КОМКОН превращался в символ страха перед будущим, тем самым бесчеловечным будущим, которое несли мокрецы, мертвяки и Странники. Таково было мировоззрение поздних семидесятников, до смерти уставших от безнадежно вязкого времени: лучше какое угодно будущее, чем это бесконечное настоящее.

Третий период обозначился в восемьдесят четвертом, когда была окончена трилогия – центральный текст Стругацких, отразивший их эволюцию с наибольшей полнотой. «Обитаемый остров», хоть и датированный 1968-1969 годами, вынужденно нес в себе рудименты раннего утопического мировоззрения авторов: Каммерер устраивал революцию, низвергал отцов-творцов и впускал население Саракша в дивный новый мир, даром что путь туда лежал через недельную депрессию. «Жук в муравейнике» (1979) был самой безнадежной вещью Стругацких – все вопросы в ней оставались без ответа, и самая возможность ответа ставилась под вопрос. Вероятно, в этом и был залог популярности этой повести: она идеально совпадала с эпохой. В 1984 году появилась третья повесть о Каммерере – «Волны гасят ветер». С этого момента Стругацкие сталкиваются с новой для них ситуацией: даже верные им читатели, преданнейшие фаны встречают их новые тексты без прежнего энтузиазма. Ни «Волны», ни «Хромая судьба», ни в особенности «Отягощенный злом» уже не нравились всем поголовно; «Град обреченный», переусложненный, перенасыщенный аллюзиями, рассчитанный на эзотерическое восприятие семидесятых, в восьмидесятые воспринимался с трудом – так глубоководная рыба неуютно чувствует себя на мелких местах. В семидесятые на Стругацких молился читатель, на них топталась официальная критика – в конце восьмидесятых все уже было наоборот; тексты, написанные Борисом Стругацким в одиночестве и подписанные «С.Витицкий», были встречены довольно кисло, и круг их поклонников заметно уже, чем восторженная толпа младших научных сотрудников, разбиравших на цитаты «Понедельник» и «Пикник».

Между тем этот третий период представляется самым интересным – именно потому, что «роковые вопросы», поставленные в мрачных повестях семидесятых годов, в этой поздней прозе были либо переформулированы, либо сняты. Все проще и страшней, а противоречия, казавшиеся неразрешимыми, оказались на деле ложными, ибо противопоставлялись вещи взаимообусловленные, а вовсе не взаимоисключающие. Может быть, главная хитрость дьявола в том и заключается, что он вечно раскалывает человеческое общество примерно пополам, противопоставляя империю и либерализм, закон и порядок, вертикаль и горизонталь,– но христианство отвечает на это ложное противопоставление идеей синтеза, которая и воплощена в кресте. И напрасно иные сводят его смысл только к напоминанию о крестных муках.

2

«Гадким лебедям» не повезло многажды. Сначала эта повесть (1967-1968) была отклонена везде, куда ее – без особых надежд на успех – предлагали для легальной публикации. Потом – единственная из всех сочинений Стругацких – нелегально ушла за рубеж и вышла в «Посеве», так что пришлось писать официальное отречение. Потом – в восемьдесят седьмом – Владимир Михайлов рискнул опубликовать ее в «Даугаве» под названием «Время дождя», и в этом качестве она была доступна немногим и немногими адекватно оценена; впрочем, за двадцать лет хождения в самиздате «Лебедей» прочли все, кому это было нужно. Однако сочинение вышло темное, предельно зашифрованное – отлично помню споры о том, как следует понимать финал, и кого, собственно, означают собою «очкарики», и зачем они сделаны столь отвратительными, коль скоро именно благодаря им является в финале Диана Счастливая… Наконец, окончательным невезением было включение этой повести – на мой вкус, вполне самодостаточной – в роман «Хромая судьба» (1984-1989), который при некотором внешнем сходстве коллизий (писатель в разлагающемся мире) резко отличался от «Лебедей» и по проблематике, и по тону.

Все это не помешало «Лебедям» прославиться и даже считаться вершиной творчества зрелых Стругацких, но адекватных интерпретаций им не прибавило. Дело запутали и сами авторы, упорно утверждавшие, что повесть эта – о беспощадности будущего к настоящему, о том, что жить надо для будущего, а умереть успеть до того, как оно наступит. Любой талантливый автор подобен тому персонажу «Волн», который ставит перед собой одну проблему, а решает обязательно другую, связанную с ней очень отдаленно, а чаще никак,– и у Стругацких эта разница между довольно узкой авторской задачей и ослепительным результатом особенно наглядна: кто бы в здравом уме поверил, что «Жук в муравейнике» – повесть, направленная против тайной полиции? Не хочу накаркать – тем более что люблю Константина Лопушанского,– но боюсь, что и фильм «Гадкие лебеди», съемки которого только что завершились под Питером, а премьера ожидается весной 2006 года, окажется очередным подтверждением чуть не кармического предопределения, тяготеющего над судьбой этого текста. От него в сценарии осталось не так уж много. Впрочем, поживем – посмотрим.

Между тем «Гадкие лебеди» стали сбываться буквально. Однозначной трактовки мокрецов в стругацковедении не было, но в самом тексте содержатся прямая параллель с евреями («мокрецов ненавидят потому, что нет евреев»; стать мокрецом нельзя – болезнь не заразная, генетическая) и множественные намеки на интеллигенцию (болезнь начинается с появления желтых «очков» вокруг глаз; если не давать мокрецам читать, они умирают от голода; воспитанные мокрецами дети знают множество умных слов; мокрецы ведут себя со спокойным, слегка презрительным достоинством; они хорошо себя чувствуют только среди сырости и гнили – в то время как наиболее устойчивое определение интеллигента или либерала в советской традиции было именно «гнилой»). Интеллигенты-евреи-диссиденты, отделенные от города колючей проволокой и помещенные в лепрозорий, оказывались на деле могущественны – прежде всего в финансовом отношении: у лепрозория, оказывается, есть собственная литературная премия, издательства, контакты «наверху»… По заказу спецслужб мокрецы работают над таинственными изобретениями, позволяют наблюдать за собой и экспериментировать с собой же – короче, среди спецслужб у них есть влиятельные покровители: пусть «эти люди» думают, что мы работаем на них, говорит глава мокрецкого братства, философ и бывший Дианин муж Зурзмансор. Наконец, Банева смущает, что к мокрецам никого не пускают, а сами они свободно выходят в город,– и Голем намекает писателю, что еще неизвестно, кто действительно живет в лепрозории: мокрецы – или остальные горожане. Иными словами, кто от кого отделился и кто за кем наблюдает – большой вопрос: первые да будут последними.

Изображая интеллигенцию, причем диссидентского толка, Стругацкие зашли дальше всех своих современников. Борис Стругацкий признался однажды – и это автопризнание как раз довольно убедительно,– что герою-интеллигенту, рефлексирующему иронисту Изе Кацману АБС всегда предпочитали героя действующего, честного и прямого Андрея Воронина. В «Гадких лебедях» этот конфликт еще нагляднее: именно за Баневым здесь моральная правота. «Не забыть бы мне вернуться» – недвусмысленное «возвращение билета», первый в творчестве Стругацких отказ от утопии, которая покупается, правда, не слезинкой ребенка – дети довольны, у них все отлично,– а истерикой перепуганных взрослых. Мир взрослых в «Гадких лебедях» отвратителен, корыстен, циничен – но детский мир бесчеловечен, и это заставляет Банева произнести самую главную максиму в книге: если вы новы во всем, но по-старому жестоки,– тогда для чего все? Разумеется, жесток и мир города,– но у него нет будущего, он слаб, автоматы ржавеют и рассыпаются в прах; дети ужасны потому, что за ними сила,– а за силой Стругацкие 1968 года идти не желали категорически: слабеющая тоталитарность казалась им приемлемее могучей и перспективной. В 1968 году эта коллизия имела особую актуальность еще и потому, что советский имперский зверь только что сделал очередную гадость и тем окончательно скомпрометировал себя – но за его врагами, ликующими по случаю очередной дискредитации оппонента, просматривалась такая безжалостная мощь, что моральный выбор представлял известные трудности (разумеется, для тех, кто эту мощь видел, а не просто сочинял про танки, идущие по Праге). За революцией в Праге – раздавленной, но не побежденной – стояла вся мощь будущего, в котором Городу дождя уже не было места; реванш оказался отсрочен, но неизбежен, и «Хищные вещи века» тоже не случайно были написаны в конце шестидесятых, когда контуры этого реванша рисовались отчетливо.

3

Рациональные и умные дети в повести Стругацких отнимают у взрослых право на существование – отнимают не символически, а вполне реально. Они не снисходят даже до убийства, действуя по принципу, описанному Виктором Шендеровичем: «Уничтожить тараканов нельзя, но можно сделать их жизнь невыносимой». Взрослые для этих детей – именно паразиты. На таком противопоставлении мира взрослых миру детей держались в шестидесятые-семидесятые годы целые педагогические системы, горячими поклонниками которых и ныне выступают отдельные публицисты, прошедшие школу «Алого паруса». Всякий класс (или авторская школа, или судостроительный кружок – не важно) педагога-новатора строится как секта, фундаментом которой является тезис о греховности остального мира. Дети, воспитанные таким новатором, могут быть и «добрыми», и «светлыми», и «чистыми» – но все эти слова следует тут же закавычивать, ибо доброта-чистота-светлота начисто обесцениваются самоупоением, тесным и теплым дружеством избранных, презрительной враждебностью к остальному миру (почему учитель и обязан страдать, а жестокий мир в лице косных родителей или школьной администрации – со всех сторон наступать на кружок посвященных). Все члены новаторских сект, от школы Щетинина до «Каравеллы» Крапивина, отличались коммунарским максимализмом и святой верой в свою непогрешимость – и этой самовлюбленностью, которой педагог-новатор награждал вернейших в обмен на преданность, сводились на нет все преимущества мокрецких методик. Георгий Полонский, драматург исключительной социальной чуткости, построил на этой коллизии горькую пьесу «Драма из-за лирики», превратившуюся в руках Динары Асановой в отличный фильм «Ключ без права передачи». Он теперь почти забыт, а речь-то в нем шла о важных вещах – о кружке посвященных, о «продвинутых» детях и их учителе-изгое, о самовлюбленности новатора и мудрости «человека толпы» – директора, сыгранного Алексеем Петренко… Интеллигент у Стругацких побеждает по всем статьям – в конце концов он мстит миру, запершему его в лепрозорий, и военным, использовавшим его, и обывателям, ставившим на него капканы… Проигрывает он в одном: если вы – будущее, но жестоки, как прошлое, то и на фиг такое будущее. Мир, в котором среди туч вырезают квадрат и демонстрируют маленькую холодную луну как символ своего маленького холодного всемогущества, категорически не устраивал Банева. И еще меньше его устраивала апелляция к детям – вечный аргумент людей, которые в своей аргументации не уверены. Дети – главная советская святыня, во имя их делалось все, на детях строилась наиболее непрошибаемая демагогия. Люди, научившие детей презирать родителей, не завоевывали будущее, а крали его. В истории о гаммельнском крысолове крысолов ничем не отличается от крыс: они изводили город, он его попросту убил, лишив надежды. Стругацкие могли бы и не упоминать крысолова в тексте «Гадких лебедей», но решили расставить все акценты. Тот, кто уводит детей, может быть прав, чист, субъективно честен, но морален не будет никогда, даже если дети в восторге. Морален в этой ситуации Банев, который так любит «выпивать и закусывать квантум сатис».

Михаил Ходорковский кажется персонажем «Гадких лебедей». Симптоматична оценка Березовского, высказанная в недавнем интервью 2005 года автору этих строк:

«Я занимался политической борьбой, а Ходорковский зашел с другой стороны. Для меня три условия свободы – вера, просвещение и труд. Ходорковский начал с просвещения. Он построил сеть лицеев, которые не разрушены с разгромом ЮКОСа. Я могу с ним спорить как с политиком, по пунктам возражал на его письма, но его политика просвещения кажется мне совершенно верной».

Мы прочли немало умиленных репортажей о воспитанниках лицея Ходорковского, где портреты Ходорковского на каждом шагу; знаем мы и о благородной, без всякой иронии, просветительской миссии «Открытой России». Во всей этой прекрасной просветительской деятельности настораживает только одно: глубокая вера воспитанников в Ходорковского. По всем публикациям о нем он выглядит классическим мокрецом: очки, спокойное презрение к обидчикам, заклепанность во узы, тайное могущество, которое этими узами только подчеркивается… Еще непонятно, кто кого отделил решеткой – господин президент Ходорковского или Ходорковский господина президента. Бизнес Ходорковского построен прозрачно и рационально – именно эти слова мы слышим чаще других. Основа этого мира – здравый смысл и эффективность. И воспитать в таком духе детей – в самом деле более надежный путь к победе над прогнившей державой, нежели даже самые радикальные формы политической борьбы, не говоря уж о кремлевском интриганстве.

В превосходном киноромане Гарроса-Евдокимова «Чучхэ» намек на Ходорковского настолько ясен, что стыдно называть его намеком. Действие перенесено как раз в лицей, директор которого – педагог-новатор – подозрительно напоминает всех своих коллег из текстов Стругацких, в диапазоне от Г.А.Носова («Отягощенные злом») до самоотверженных учителей из «Полдня», которые за ночь вызубривают весь курс космолетных наук, чтобы отговорить учеников от бегства на ракете. Этот самый педагог-новатор растит из своих детей суперэффективных менеджеров, чья взрослая жизнь, однако, оказывается трагедией: адаптированная к России идея «чучхэ» – опоры на собственные силы – оборачивается расчеловечиванием. Молиться на эффективность ничем не лучше, нежели обожествлять прибавочную стоимость. Героев, по сути, учат ни перед чем не останавливаться – и старик директор сам в ужасе отступает перед тем, что у него получилось. Сектантская природа педагогического новаторства заявляет о себе с новой силой: суперэффективность тождественна нежизнеспособности.

4

Представим фарсовое развитие сюжета Стругацких. Зурзмансора посадили, придравшись к финансовым нарушениям, которых не было. Мокрецы обезглавлены. Но тут находится один ребенок, ученик Зурзмансора, или тот самый молодой человек с портфелем, к которому Банев бегал закладывать Павора, или еще кто-нибудь из людей генерала Пферда,– который проникается истинной любовью к городу и всей своей гниющей родине. Ему тоже хочется эффективности, но, так сказать, патриотической. Не на базе «Открытой России», а на базе «Единой». Ему хочется перепохитить детей, вернуть их господину президенту. И, прибегая к самым что ни на есть мокрецким технологиям, он заряжает антимокрецкое просветительское движение на основе патриотизма. Арендуется лагерь на Селигере. Дуется, плюется, из грязи вымешиваются «Наши». Надо ли напоминать, что В.Ю.Сурков – младший друг и непосредственный воспитанник Ходорковского, сохранивший к преданному им шефу и учителю некое подобие пиетета? То есть лично он его, конечно, не уважает и вообще не остановился перед тем, чтобы схарчить. Но вот методики его он ценит, потому что другим не обучен. И начинает воровать детей, так сказать, обратно (что может быть смешней, чем красть ребенка у цыган?!).

Наблюдается занятная коллизия: одна половина мыслящего сообщества (расколотого примерно пополам) возмущается деятельностью «врагов России» и опасается полной утраты национального суверенитета. Михаил Леонтьев, Глеб Павловский и даже такие, пардон, интеллектуалы, как Владимир Соловьев, писатель-ресторатор Липскеров и гордый Гордон, всерьез озабочены влиянием Ходорковского на парламент и молодое поколение (да ведь это одно и то же: депутаты – те же дети). Некоторые из перечисленных интеллектуал-патриотов даже читают лекции «Нашим», объясняя им, что мы в огненном кольце. Другая половина отечественной и эмигрантской интеллигенции причисляет Ходорковского к лику святых, а всех своих оппонентов обвиняет в связях с кровавой гэбней, в личной подкупленности Кремлем и в тщетных стараниях продаться подороже. Оглушительная вторичность и удручающая монотонность этих обвинений никого не останавливают. Интеллигенты-государственники с ужасом думают о том, что планируемая Западом бархатная революция ввергнет Россию в кровавый хаос, а потому ее надо немедленно остановить. Интеллигенты-антигосударственники с тем же ужасом (правда, не без легкого самоподзавода) ожидают погромов от «Наших», видя в них хунвейбинов, гитлер-югендовцев и футбольных фанатов в одном флаконе. Обе части интеллигенции – в начале перестройки столь монолитной – обвиняют друг друга в продажности: «Вас купил Кремль!» – «Вы существуете на деньги Вашингтона!» Выбор, прямо скажем, достойный.

Оценим для начала всю провальность проекта «Наши»: по меткому выражению Юлия Дубова, Сурков учился-учился у Ходорковского, да недоучился. Не то, поясню, знал бы, что построить секту на антицерковной идее – запросто, а на базе РПЦ она не строится. «Наши» задуманы именно как секта, сплоченная, с горящими глазами,– но если устроить крестовый поход детей против государства еще можно, то во имя этого государства они и шагу со двора не сделают. Жалость к полудохлому зверю, осажденному со всех сторон, все еще злобному, не желающему ничего сделать для собственного выздоровления,– чувство хорошее, достойное. Но оно посещает таких, как Банев: поживших, послуживших, посочинявших, способных любить свой город таким, каков он есть. Банев умеет любить людей грязными, вонючими и даже жестокими, если эта жестокость проистекает от дурного воспитания и плохой жизни, а не является следствием холодного расчета. Нельзя научить детей любить Родину, как любят ее сорокалетние, хорошо представляющие альтернативу. Нельзя объяснить детям, что Родину лучше любить по-розановски – «всеми плюнутой». Это недетская эмоция, трудная. Поэтому «Наши» обречены с самого начала: вербовать этих ребят надо из бывших мэнээсов. Получился бы трогательный «Парад планет». «Карабин!» – «Кустанай!» Престарелые семидесятники, съехавшиеся поиграть в войну.

А теперь объясним, почему не надо было сажать Ходорковского.

Поздних Стругацких надо читать внимательнее, чем ранних. Просто время для них еще не пришло – эти авторы соображали очень быстро и опережали читателя лет на десять. Поздним Стругацким надоело ставить выдуманные «последние вопросы». Типа: что лучше – грязный мир или жестокие реформаторы? Мужики или жрицы партеногенеза? Полицейские или Шухарт? Сикорски или Абалкин? КОМКОН или Странники? Они поняли, что противопоставляют вещи взаимообусловленные и, в сущности, одноплановые; что Сикорски и Абалкин стоят друг друга; что никаких Странников не существует в природе, а просто одна часть человечества обогнала другую… Что вопрос о выборе между грязным миром и жестоким прогрессом бессмыслен – ибо в грязном мире и прогресс жесток, другого в нем не бывает, а выбирать надо третье, не то из круга не выберешься. И вся проза Стругацких, начиная с повести «Волны гасят ветер», была посвящена снятию прежних дихотомий; вот почему она перестала давать читателю ту лестную самоидентификацию, которую Мэнээсы черпали в творчестве Стругацких до перестройки. Интеллигенция семидесятых очень любила безнадежные выборы, неразрешимые вопросы и открытые финалы. Потому что вопросы, на которые можно ответить, и дихотомии, из которых можно выбирать, предполагают необходимость действия, а действовать интеллигенты ненавидят.

Так вот, точка в развитии темы «Гадких лебедей» (и учителей-новаторов) поставлена в последней на сегодняшней день повести Бориса Стругацкого «Бессильные мира сего». На мой взгляд, это главное высказывание во всей русской послестругацкой фантастике. То есть АБС уступили только самим себе. «Бессильные мира сего» не самый раскрученный текст Стругацкого, положительных отзывов хватало, но адекватного анализа никто, кроме Никиты Елисеева да Михаила Юдсона, не дал. Повесть, однако, очень значимая, поскольку в ней автор имеет дело не с моделями, а с реальностью. Напомню сюжет: учитель, он же гуру, он же Стен Агре, собирает команду вернейших учеников (в которых видят намеки на семинар Бориса Стругацкого в Питере – может, и небезосновательно). Эта команда вернейших отличается тем, что у каждого Агре разглядел свой, отдельный талант – и принялся развивать. Захотелось этому кружку поставить своего человека в президенты. Преуспели. И во время первого же публичного выступления президента убили – кто бы вы думали? Конечно, один из воспитанников Стена Агре – по кличке Ядозуб. Во всяком тайном сообществе есть Иуда, во всякой секте – зародыш ее гибели; всякая стратегия самоубийственна, а верна только повседневная тактика частной порядочной жизни. Каких ты рациональных конструкций ни выстраивай, с кем ни борись, какими притяжательными местоимениями ни называйся – все попытки «эффективного» преобразования жизни ею же самой успешно и побеждаются. «Проклятая свинья жизни!» – восклицает в отчаянии Стен Агре, да и другие его ученики ненавидят загубивший их таланты, липкий, паутинный быт. Сдавлены, расплющены, лишены всех своих старательно развитых дарований (а бывает и хуже – куплены, закормлены, успокоены) – таковы у Стругацкого «Бессильные мира сего». Но, может, в этом и залог спасения мира, не то б он давно рухнул вследствие бурной деятельности всех этих кудесников?

Да, проклятая свинья жизни разлеглась на пути у всех наших рациональных инициатив по переустройству Вселенной. Может, мир потому и уцелел, что эта самая свинья – она же Гомеостатическое мироздание – хранит его от слишком опасных изменений. «Проклятая свинья жизни» – это одно лицо двуликого Януса, а ему положены два. И, помимо свиного рыла, грубая реальность вдруг начинает демонстрировать этот второй лик: мудрый, несколько апатичный и вполне человеческий. Умозрения не пройдут – ибо в любом умозрении уже присутствует то, что его победит. Это человеческий фактор, проклятое и благословенное несовершенство человеческой природы.

Именно поэтому не опасен был Ходорковский со своими слишком каббалистическими, слишком рациональными представлениями о политике, бизнесе и власти. Именно поэтому ничего не получится у Суркова. И все попытки навязать миру свою игру рано или поздно окончатся ничем – потому что вылезет из своего угла неучтенный Ядозуб или одумается недозомбированный ребенок. Все гадкие лебеди (и оппонирующие им прекрасные утята с их патриотическим настроем) разобьются о реальность, и это единственная реальная коллизия – а все, из-за чего мы перестаем здороваться и ломаем копья, суть коллизии надуманные и безвыходные. А Баневу вообще не о чем беспокоиться, потому что ни у каких мокрецов еще сроду ничего не получалось. Нагнать дождя и надумать тумана они худо-бедно способны, но дети, выросшие в этом дожде и тумане, никакого принципиально нового будущего не изобретут. Русская идеологическая, политическая и интеллектуальная реальность полна фантомов, давно не имеющих никакого отношения к реальности. И вместо того, чтобы сажать мокрецов, организовывать противопоставленных им «сухачей» и в ужасе отшатываться от будущего, в котором хозяйничают те или другие,– давно уже пора советоваться с агрономами о том, какие культуры лучше растут в сырости.

2005 год

Дмитрий Быков