Текст книги "Правда"

Автор книги: Дмитрий Быков

Соавторы: Максим Чертанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– Почему датский, дядь Никита?

– Да как не датский. Датский и есть. Коль датская прынцесса тебя родила.

– Какая такая датская принцесса?!

– Да супруга же цесаревича Александра Александрыча! Марья Федоровна!

Володя вытаращился на гостя в полном изумлении:

– Баба Лена мне ничего такого не говорила...

– Да ну?! Что ж, ей виднее: должно, не хочет, чтоб ты знал. А я, дурак, разболтался, – Никита покрутил головой, по-видимому сокрушаясь о своей несдержанности. – Так ты уж, Володька, ей ничо не говори. Побожись, что не выдашь меня.

– Не выдам, дядь Никита, провалиться на этом месте! Лопни мои глаза! Валяйте, рассказывайте!

Однако струсивший Никита уже пошел на попятный:

– Да я толком-то ничо и не знаю... А только болтали много, когда тебя нашли. Мужики ходили по дрова... Карета мчалась трактом, вдруг дверца отворилась – и сверток какой-то полетел чуть не под колеса... Мужики глянь – а сверток-то пищит! Развернули – а там дите. Да все в кружевах, в атласе... Куда ж девать живую душу? Отнесли Алене Родиновне, она тебя и взяла.

– Да это я уж сто раз слыхал, – разочарованно протянул Володя. – Это и барин с барыней знают.

– А ты дальше слушай... Там по кабакам такое болтали – аж волоса на голове дыбом становятся! Будто, значит, Марья-то Федоровна, когда еще совсем была молоденькою, согрешила со старшим сыночком нашего государя императора. Любовь промеж ним шибко большая была, вот и не утерпели до венчания. Цари ведь тоже живые люди... Робеночек родился... А тут же отец робеночка – цесаревич-то Николай – взял да и помер в одночасье. Вот цесаревич Александр грехи братца-то и покрыл, женился на прынцессе Дагмаре... А робенка куда? Отвезли в Питербурх и фрялине какой-то отдали на тайное воспитанье.

– Фрейлине, – машинально поправил Володя. Дух у него занялся от этого рассказа, глаза заблестели; он едва мог владеть собой.

– Я и говорю: фрялине... А только цесаревич Александр не хотел, чтоб племяш его вырос да начал, чего доброго, воду баламутить... И задумал он страшное дело. Погубить решился невинного дитя. А только супруга его Марья Федоровна про то узнала. И велела фрялине увезти сыночка из Питербурха далеко-далеко, чтоб никто не сыскал. Села фрялина в карету и поскакала в Симбирск – тут у ней двоюродная бабка жила... А цесаревич Александр погоню пустил. Фрялина напугалась и выкинула робенка из кареты – вдруг добрый человек подберет... Так и вышло.

– Да откуда ж вы, дядь Никита, можете это знать?!

– А бабка-то фрялины! От ейной горнишной слух и пошел.

– Скажите мне, где она живет. Я должен поговорить с ней.

– Померла уж давно. И горнишная, и сама бабка померла. Старые были. А то, может, потому и померли, что болтали лишнего.

– А фрейлина?

– И та померла. Тоже, знать, лишнего болтала. Бабы – язык без костей...

– Врете вы все, дядь Никита, – сказал Володя: он был уже не маленький ребенок, чтобы верить в сказки. – Ерунду какую-то городите. Пили б поменьше!

А на следующий день дядю Никиту переехала ломовая телега и он скончался, не приходя в сознание. Говорили, был пьян...

Володя тогда, конечно, не поверил бредням горького пьяницы, хотя подсознательную обиду на цесаревича Александра, ставшего впоследствии императором, в душе все равно затаил, равно как и туманную, неопределенную нежность к Марии Федоровне; когда революционеры хотели злого императора убить, как убили его доброго отца, – Володя им тайно, но горячо сочувствовал. Однако же у него и в мыслях не было самому пытаться сделать какую-нибудь пакость императору. Ведь кучер Никита просто болтал что в голову взбредет. И Володя забыл причудливую сказку, как и ту, другую, что рассказывала ему Алена Родионовна.

Он вспомнил о них значительно позже, когда, выгнанный с позором из университета, болтался в Петербурге и только начинал самостоятельно осваивать тонкости коммерции. Несмотря на бедность, в любовницах у него уже тогда не было недостатка, хотя бурные эти романы обычно бывали непродолжительны; так и своенравная Матильда Кшесинская тогда, в далеком девяносто втором, лишь на пару вечеров стала подругой юного Володи – его жизнерадостный характер привлек ее, как привлекал многих женщин, – но, убедившись, что ценных приношений от него ждать нечего, с такой же легкостью оборвала эту связь. Однако она успела сказать ему кое-что весьма интересное...

– Как забавно, Voldemare...

– Что, дорогая? – Он приподнялся в постели, опершись на локоть, посмотрел на нее с недоумением. – Что ты меня так разглядываешь?

– Ах, Володя, у тебя на бедре вот эта родинка точь-в-точь как...

– Как что? – с досадой спросил Владимир. Он был тогда еще молод и немного стеснялся родимого пятна, похожего то ли на аппеннинский сапожок, то ли просто на замысловатую кляксу.

– Точь-в-точь как у Nicolas...

– У твоего великого князюшки?

– Да, у цесаревича... – Она наклонилась к нему, близоруко вглядываясь в очертания пятна. – Чрезвычайно похоже! Я могла бы подумать, – прибавила она смеясь, – что ты внебрачный сын государя, если бы...

– Если бы что?

– Nicolas говорил мне, что это родимое пятно он унаследовал вовсе не от отца, а от матушки... Жаль, я не могу рассказать об этом забавном совпадении Nicolas: в отличие от тебя, он дико ревнив.

– Перестань. Неужто нам не о чем больше поговорить, как о твоем болване? – И он закрыл ей рот поцелуем.

А назавтра он кинулся в публичную библиотеку – изучать газетные подшивки середины шестидесятых. Все, все сходилось! Нынешняя императрица, бывшая датская принцесса Дагмара действительно была в юности помолвлена с цесаревичем Николаем Александровичем, и он приезжал к ней; вполне возможно, что была связь и был ребенок – цари ведь тоже люди... Тут ему весьма кстати вспомнилась сказка Алены Родионовны о волшебном кольце; одна деталь в ней его поразила... «Воссядет на престол царь-государь прозваньем Михаила Романов, и сам своею царскою волей от престола откажется и отдаст престол и волшебное кольцо в руки человеку, что пришел неведомо откуда и звать его неведомо как, а сам тот человек царских кровей будет, да знать про то не ведает...»

Знать не ведает – да, он много лет не ведал, не знал! «И у императрицы (он все же и в мыслях не смел назвать ее матушкой) есть законный сынок Миша... Малечка говорила – именно его, а вовсе не болвана Николашу, мой злобный дядя Саша прочит в наследники... Почему бы младшему брату Мише не поделиться со старшим братом Володей?»

Вспоминает ли Мария Федоровна о несчастном брошенном малыше? Она, верно, считает его погибшим. «Бедная, бедная женщина! Эх, жаль, что не укокошили в свое время бородатого урода дядю Сашу! Чорт возьми, разве я не должен отомстить за свое потерянное детство? Только мы пойдем другим путем...» Владимир, разумеется, имел в виду громкий, скандальный судебный процесс, либо – еще умнее – хорошенький шантаж.

Но, поразмыслив трезво, никаким путем он тогда так и не пошел. Во-первых, отсутствовала доказательная база. Во-вторых, чтоб затевать скандал, равно как и шантаж на столь высоком уровне, нужен был начальный капиталец. В-третьих, он бы все равно ничего не добился. В-четвертых, ему было лень.

А потом, когда на трон вместо Михаила взгромоздился идиот Николаша, Ленин и думать забыл об этой истории. Так прошли годы... И вот теперь, когда он услышал о существовании целой организации – пусть болтливой и чванной, но все ж обладающей средствами и связями, – которая ставит своею целью свержение Николая Романова... о, теперь он наконец решил, что пора действовать. Второй такой шанс может и не представиться. В отличие от Феликса Эдмундовича, Владимир Ильич – все-таки юрист, хоть и недоучка, – всегда отдавал себе отчет в том, что у него нет и быть не может законных притязаний на престол. Предполагаемый отец его никогда не царствовал. Внебрачный сын царицы, а не царя, – какие права он мог заявлять?

«Но – как насчет морального права? Неужели б я не был во сто крат лучшим царем, нежели мой безмозглый сводный братец?! Что ж, раз я не могу наследовать трон по закону – мы пойдем другим путем! Только неплохо бы заполучить волшебное колечко заранее. Миша-то, может, и отдал бы его добровольно, но от Николашки чорта с два дождешься». (Владимир Ильич всегда терпеть не мог Николая – из-за Малечки и вообще – и впоследствии ужасно злился, когда ему напоминали об их общем увлечении: стрельбе по воронам.) «Примажусь к этим большевизанам. Надутый полячок поможет. Большой пройдоха. Пусть подготавливает свержение Николаши. А там уж как-нибудь. Взойду на трон – отдам ему Польшу. Я не жадный».

После банка Ленин направился в очередную пивнушку, где у него была назначена встреча с полезным человечком – их связывал интерес в торговле поддельными фильдекосовыми чулками; далее перекочевал в дешевый ресторанчик, где ждал знакомый биржевой «заяц», порою сообщавший ценные сведения; затем, переместившись в ресторан классом повыше, обсудил с доверчивым меценатом размер пожертвований в фонд помощи одиноким падшим матерям. Подобные занятия заполняли дни Ленина независимо от того, в какую страну забрасывала его судьба.

Около шести часов пополудни, когда прихотливый бизнес-маршрут Владимира Ильича пролегал по четной стороне Черч-стрит, он приметил невдалеке черную, крылатую, гибкую фигуру... Закрываясь плащом, в сопровождении еще каких-то черных людей, Феликс Эдмундович вошел в «Мешок шерсти». «Съездец-то у них... то есть у нас... позавчера завершился, – подумал Ленин. – Какого же чорта он опять сюда пришел? Неужели можно по доброй воле пить такое скверное пиво?» Владимир Ильич был любопытен; сообразив, что в извозчичьей бороде Железный Феликс вряд ли сможет узнать его, он подошел к дверям паба и объяснил простодушному британскому полисмену, что, участвуя третьего дня в тайной сходке, позабыл на стуле свой бумажник. Британцы вообще были сущие телята. Ленина беспрепятственно впустили.

Стульев и народу было на сей раз меньше; чаще попадались славянские рожи, заговорщики называли себя не социал-демократами, а социалистами-революционерами, и бородка товарища Феликса была другого фасона и масти, – в остальном собрание мало чем отличалось от позавчерашнего: трескотня, и лозунги, и фразерство (p-h «p-h ...история выдвинула нас на передовую линию огня, наша воля зовет нас бороться и смотреть открытыми глазами на всю опасность грозного положения и самим быть беспощадными, чтобы растерзать наших врагов...» и проч., и проч.), и яростные организационно-финансовые интриги. Даже песни пелись те же самые. Но лица были все новые, за исключением Эдмундыча и еще одного господина – кругленького, тугого, жовиального, румяного, с торчащими, как у кота, нафабренными усами, которого Ленин несколько раз встречал в рулеточных домах Ниццы и Монте-Карло. «Уж если этот селадон ударился в революцию – видать, самодержавию и впрямь скоро конец», – подумал Владимир Ильич.

Прослушав несколько выступлений, он наконец сумел уловить идеологическую разницу: эсеры придерживались более радикальных взглядов на революционную борьбу по сравнению с эсдеками. «У этих-то, пожалуй, скорее что-нибудь получится, – думал он, – может, я дурака свалял, что записался в большевизаны? С другой стороны, уж больно трескучие и кровожадные». Как всякий коммерсант, Ленин был человеком мирным: не одобрял убийства, ужасно боялся террора и грабежей. «Этак к любому подойдут на улице и – ножик к горлу... Эсдеки как-то поспокойнее». У кровожадных эсеров ему сделалось неуютно, жутковато и скучно; он вынул из жилетного кармашка три изящных серебряных наперсточка и стал рассеянно играть ими. Это была глубоко укоренившаяся, бессознательная привычка; заметив, что котоусый живчик повернул голову и плотоядно уставился на наперстки круглыми глазами, Владимир Ильич смутился, убрал любимую игрушку обратно в карман и вытащил часы. Пожалуй, пора было на вечеринку к Кржижановскому. Через пару минут Ленин потихоньку выскользнул из зала, не дождавшись окончания сходки и не услышав, как Феликс Эдмундович говорит котоусому:

– А вас, товарищ Азеф, я попрошу остаться...

Дзержинский не играл в азартные игры; его азарт не нуждался в искусственных подпорках, вся жизнь его и так была игрой. Он ни разу не подходил близко к рулетке и даже не знал названия карточных мастей; он также не интересовался бизнесом, – и, возможно, зря, ибо он мог бы стать хорошим игроком или дельцом, разумным и осмотрительным. Он принадлежал к людям, никогда не складывающим все яйца в одну корзину. Нынче он делил свои ставки между занудливыми, медленно раскачивающимися социал-демократами и эсерами, – последние были ненадежны, но в случае удачи выигрыш мог оказаться крупней. (Прежде были еще анархисты, но из их компании он вышел, поняв, что они не простят ему восшествия на трон и тут же повернут оружие против недавнего вождя.) Азеф, с чьей помощью он три месяца назад избавился от надоедливого дурака Гершуни, был джокером в его колоде.

– ...Только уж пожалуйста, денежки вперед. Вы же понимаете, каких расходов потребует это дельце.

– Погодите о деньгах, господин Азеф. (Не было необходимости в беседах tête-à-tête кривляться и называть умницу Азефа «товарищем».) Сколько времени вам потребуется на подготовку?

– Год.

– Вы с ума сошли, – холодно сказал Дзержинский.

– Попробуйте сами, – обиженно возразил Азеф, – а я посмотрю, что у вас получится. И я должен сперва потренироваться на ком-нибудь пониже рангом...

– Упражняйтесь на ком хотите, – радушно позволил Дзержинский. – Но год – это несерьезно. За год Алиса может еще раз родить.

– Да что хорошего она может родить? – усмехнулся Азеф. – Мышонка? Лягушку? В лучшем случае еще одну девку.

– А если сына? – спросил Дзержинский. (Убийство Николая Романова имело для него смысл, разумеется, лишь в том случае, если тому будет наследовать брат Михаил.)

– Почему, собственно, вас это так беспокоит, господин Глинский? (Феликс Эдмундович любил из озорства называться девичьей фамилией одной из своих царственных прародительниц – Елены Глинской или Марины Мнишек.) Не все ли вам равно, кто сменит Николашу на троне?

«Эта гиена что-то заподозрила, – подумал Дзержинский, – нехорошо. Но ведь даже если родится мальчик, они могут назвать его Мишей... И Азеф прав: крайне маловероятно, что истеричная немочка произведет на свет наследника...»

– В конце концов, – продолжал циничный Азеф, – даже если у него родится сын – кто мешает ликвидировать и ребенка?

«Да, но придется ждать, когда этот чортов ребенок вырастет», – со злобой подумал Дзержинский: он был органически не способен допустить убийства невинного дитяти. Чтобы рассеять подозрения Азефа, он сказал ему:

– Просто я опасаюсь, что, став отцом, Николай будет вести себя осторожнее, и его будет трудней ликвидировать.

– Ничего, справлюсь, – хвастливо отмахнулся тот. – Так вернемся к вопросу о денежном довольствии... Вот, пожалуйста: я составил смету. Как можете видеть, речь идет о весьма умеренных средствах.

– Вернемся, – вздохнул Дзержинский: он достаточно знал Азефа, чтобы не надеяться обойтись умеренными средствами. – Но два условия. Во-первых, даю вам сроку не год, а девять месяцев. Во-вторых, вы сейчас напишете мне расписку, в которой обязуетесь всю сумму до копейки вернуть, если по прошествии срока дело не будет сделано.

2

Владимир Ильич отнюдь не был профессиональным игроком; для этого он чересчур разбрасывался. Передергивал он нечисто и несколько раз бывал бит. Жадная душа его разрывалась между биржей, рулеткой, ломберным столом и прелестями честного предпринимательства; удачу он ловил за хвост где придется – по дешевке скупал у пьяных старателей изумруды, участвовал в армейских табачных поставках, открывал в Сибири купальни с кавказскими целебными водами, торговал чулками и даже однажды содержал рыбную лавку.

Голубой мечтою его – с тех пор, как в 95-м он в обществе одной кафешантанной певички побывал на первом представлении в «Аквариуме» и сердце его перевернулось, – был синематограф; при мысли о собственной студии он приходил в состояние тихого, мечтательного экстаза, близкого к нирване. Но до сих пор все его попытки сунуться в синема-бизнес оканчивались ничем. «Ничего, ничего: стану императором – будет у меня студия! Я весь Петербург заставлю в кино сниматься». Из доступного же, пожалуй, карты были всего милей его сердцу: еще в детстве, когда он играл с Аленой Родионовной в дурачки, ему казалось, что трефовые и бубновые короли и дамы подмигивают ему как-то особенно.

Сделавшись взрослым, он не раз поправлял свои дела с помощью экарте, ландскнехта или макао; неплохой блефер, он был удачлив в канасте и покере; вдумчивые хитросплетения бриджа или преферанса до того его завораживали, что он нередко соглашался играть ради одного лишь умственного наслаждения, со ставками чисто символическими. Любимой же его игрою остались дурачки, в чем он, конечно, никому и никогда не признавался. (На случай экстренной необходимости он всегда носил в кармашке три вышеупомянутых серебряных наперстка.) Но Ленин не был корыстен: коротать вечер к Глебу Максимилиановичу он отправился не столько затем, чтобы улучшить свое материальное положение (хотя и это бы неплохо), сколько желая узнать побольше о будущих собратьях по борьбе и, быть может, отдохнуть в веселой компании.

«Не может же быть, чтоб на вечеринке совсем не было женщин. И электрик мой говорил о половом вопросе так разумно». Подумав о женщинах, Ильич даже не стал прихватывать с собой собственную, старательно наколотую колоду карт, решив играть по возможности честно, а если окажется, что какая-нибудь большевизаночка достойна внимания, то, быть может, и вовсе не играть.

Он не пожалел о том, что пришел: собралась легкомысленная молодежь, революционных речей за столом не произносили, меньшевизаны с большевизанами в отсутствие вождя ладили вполне удовлетворительно, вино и закуски были дешевые, но сносные, и даже наличествовала весьма привлекательная молодая дама, хотя и не большевизанка, а меньшевизанка. Это была блондинка с дерзким ртом и холодными глазами, и звали ее по-товарищески Шурочкой; она курила крепкие папироски и время от времени в сопровождении то одного, то другого гостя исчезала в задней комнате, по-видимому служившей Кржижановскому спальней. Воротившись, блондинка залпом выпивала стакан воды и как ни в чем не бывало продолжала участвовать в общей дискуссии, а пару минут спустя появлялся и ее партнер. Однако же особенной радости мужчины не выказывали: Кржижановский улыбался смущенно и разводил руками, у доктора Богданова кровоточила нижняя губа, Зиновьев и Каменев были мрачны и не глядели друг на друга, и один лишь Анатоль Луначарский, судя по экстатическому выражению его хомячьего личика, вдохновенно шевелил губами, по-видимому придумывая стихи.

Увидав новое лицо, красивая блондинка очень обрадовалась и сразу же сосредоточила на Ленине свое внимание. Натиск ее был таким бурным, что Ильич немного струсил. Он ничего не имел против курящих и развязных женщин и даже, пожалуй, предпочитал их скромницам, потому что не любил долгих ухаживаний. Но эта его пугала: выражение ее светлых глаз было уж очень хищно, и на каждого мужчину она глядела так, будто собиралась одним махом измерить, взвесить, ощупать, проглотить, разжевать и выплюнуть, оставив от несчастного одни скорлупки.

– Скажите мне, Voldemare... Что вы думаете о положении женщины?

– О каком именно?

– Считаете ли вы справедливой ее половую пассивность?

– М-м... – (Ленин не был застенчив, но сейчас был позорно близок к тому, чтобы зардеться.) – Ну, видите ли, существуют такие положения, в которых она вполне может проявлять половую активность. Лично мне даже по вкусу, когда...

– Ах, вы меня не поняли. Одобряете ли вы общественный порядок, при котором мужчине принадлежит исключительное право выбора полового партнера?

– Д-да... Н-нет... Не знаю... А у вас такой миленький носик, Шурочка... И такие миленькие...

– Поймите же: социальная революция невозможна без сексуальной. («Шикарная фраза, – подумал Ленин, – надо запомнить и ввернуть при случае».) Я, товарищ Ильич, глубоко убеждена, что право выбора должно перейти к женщине. Появилось половое влечение к мужчине – иди и бери его.

Тут Ленин поежился: мысль о том, что любой – даже кривобокой и уродливой! – бабенке будет дано право, когда ей вздумается, пойти и взять его, была сверхъестественным абсурдом. Будь перед ним обычная мещаночка, он бы в два счета растолковал ей, кто, кого и как должен выбирать, но фанатизм, ледяным огнем пылающий в глазах блондинки, приводил его в замешательство.

– А ежели мужчина не хочет? – спросил он наконец.

– Современную женщину ни секунды не должно интересовать, чего он там хочет или не хочет.

– Да, но как вы себе представляете...

– Так вы что же – за половой аскетизм? – перебила она его, презрительно кривя губы.

Такого ужасного обвинения Ленин стерпеть не мог и, стараясь выглядеть молодцом, ответил:

– Ну вот еще!

– Тогда идемте. Вы узнаете, что такое современная женщина... – Шурочка взяла Владимира Ильича за руку. Ее маленькая ручка с розовыми коготками была так же нежна и вкрадчива, как у всех нормальных женщин, девическая грудь высока, коленки круглы, и он наконец ощутил знакомое волнение.

...Четверть часа спустя он вылетел из спальни как пробка. Еще никогда с ним не обращались так бесцеремонно и властно. «Это просто акула какая-то... Нет, увольте». Темная изощренность m-me Коллонтай не пришлась ему по душе; он любил, в сущности, простые и здоровые утехи, хотя понимал, что император должен быть порочным и тонким. «Впрочем, ерунда: Петр Великий не был порочным и тонким, он был просто ходок и молодец». Из всей династии Романовых Ленин уважал троих: Петра, его веселую дочь Елизавету и свою матушку Марью Федоровну. «А ведь я наполовину датчанин», – вдруг подумал он, вспомнив о матушке: до сих пор это почему-то ни разу не приходило ему в голову. Ему даже на мгновение почудилось, будто он ощущает в жилах ток датской крови – холодной, тяжкой и медлительной. «Да ну их к чорту. Уж лучше быть евреем». Нет, он ни капельки не ощущал себя датчанином и вообще о датчанах имел представление самое смутное. «Кажется, бывает датский сыр. И сардины. Быть или не быть, чорт побери, – вот в чем вопрос!» Он задумался: можно ли в случае неудачи с российским престолом претендовать на датский? – и решил, что игра не стоит свеч.

Мысль его, описав причудливую параболу, вернулась к m-me Коллонтай. «Хотя... Кое-что она умеет здорово... Помню, была у меня одна шпагоглотательница... Но зачем было рвать воротничок? Нет, определенно так не годится! Если у фифочки есть муж, он должен бы задать ей добрую буржуазную трепку; а если нет – ей надо найти себе какого-нибудь простого парня, этакого здоровенного матроса: он ей мозги-то вправит».

– M-me Коллонтай – новая женщина, – объяснял Ленину Луначарский. (Предмет их обсуждения уже вновь уединился с очередным гостем.) – Пожирательница сердец, амазонка, Казанова в юбке, социал-демократическая Венера, Красная Лилит, Эрос торжествующий...

– Она замужем? – хмуро спросил Ленин. – С кем она вообще живет?

– Да вроде бы есть какой-то муж в России... Но Шурочка не признает этих условностей, этих буржуазных собственнических...

– Сейчас она живет с Плехановым и его женой, – сообщил Гриша Зиновьев. У него был вид человека, всегда достоверно знающего, кто, где и с кем, и Владимир Ильич сразу понял, что этому человеку можно верить.

– Да вы, Ильич, не тушуйтесь, – сказал добрейший Глеб Максимилианович. – Все революционеры прошли через это.

– Так-таки все?

– За исключением Феликса Эдмундовича, разумеется.

– Почему «разумеется»? – удивился Ленин. Он искренне недоумевал: Железный, если посмотреть объективно, был недурен собою, хвастлив, демоничен, и от него за версту несло жуликом последнего разбора, – сочетание, неотразимо действующее на женщин. – Он что же, страдает половым бессилием?

– Что вы, Ильич! – возмутился Луначарский. – Вождь не может растрачивать потенциал на пустячки. Революция – ревнивейшая и требовательнейшая из любовниц; она не терпит соперничества.

– Не в этом дело, – сказал Богданов. – Просто он аскет, вроде Рахметова. Умерщвляет плоть, живет в спартанских условиях, спит на гвоздях, принимает пищу раз в неделю. Одно слово – Железный. Не человек, а монумент.

– И что же, у него нет совсем никаких слабостей? – поинтересовался Ленин. Ему плохо верилось в аскетизм Железного Феликса. «Сказать этим прекраснодушным дурачкам, что Железный бесстыдно наставляет им рога с эсерами? Нет, не стану: сплетником прослыть неохота, да и не мое это, в сущности, дело. Может, я еще сам в эсеры подамся. Я еще не решил». – И коль уж речь зашла о нем, позвольте спросить, чем он заслужил такое рабское почтение?

– Да как вам сказать, – смешался Кржижановский, – как-то так сразу и не... Он очень, знаете, энергичный. Чуть что – сразу: «Расстрелять!» Некоторым интеллигентам это весьма импонирует.

– А вам?

Но Глеб Максимилианович уклонился от прямого ответа. Он подумал немного и сказал:

– А вот насчет слабостей... Вообразите – он безумно любит детей.

– Он необыкновенно добр, – подхватил Луначарский. – Под суровой маской скрывается пылкое, золотое сердце. Бескорыстный рыцарь революции. Защитник униженных, оскорбленных и отверженных.

Владимир Ильич не мог спрятать недоверчивой гримасы, но все прочие подтвердили, что Феликс Эдмундович необычайно добр к детям:

– Как увидит беспризорного ребенка, особенно девочку, – не может удержаться, чтоб не обласкать, не взять на руки. Никогда не пройдет мимо. Поразительный человек.

«Неужто я в нем ошибся?» – подумал Ленин. Он сам очень любил детей: скармливал им тонны конфет, играл с ними в лапту и прятки, возил на закорках, помогал лепить снеговиков, соревновался в стрельбе из рогатки и даже иногда сожалел, что его несколько специфический брак, о котором он никогда не распространялся, не позволяет обзавестись парочкой веселых, чумазых озорников и дочкой, которую он одевал бы как барышню и всячески баловал.

– Однако не пора ли перейти к картишкам? А, господа? – Гости одобрительно закивали. – Пикет? Безик? Двадцать одно? – осведомился любезный хозяин. – Или господа предпочитают польский банчок?

– Владимир Ильич, а вы винтите? – спросил доктор Богданов и, услышав утвердительный ответ, радостно потер руки.

По его лицу Ленин понял, что перед ним сильный и опасный игрок. «Надо с ним в пару сесть – глядишь, и разживусь деньжатами». Впрочем, ставки были крошечные. Никто из революционеров, по-видимому, не располагал средствами. «Да это и понятно: иначе на кой чорт им было ввязываться в эту революцию? А в мутной воде всегда можно ухватить министерский портфельчик или другую синекуру».

Однако в пару с доктором Владимиру Ильичу попасть не удалось: им уже завладел хозяин дома. Ленину достался Гриша Зиновьев. (Каменев и Луначарский не играли, а торчали за спинами игроков, подсказывая ходы и всячески мешая: по-видимому, это было их любимое занятие.) Как новому и оттого почетному гостю, Ленину предложили сдавать. Не удержавшись, он без всякой надобности, просто по привычке вольтанул колоду; ему тотчас стало совестно, но он ничего не мог с собою поделать.

Зиновьев был неплохой игрок, хотя трусливый, но этот недостаток компенсировался, с другой стороны, излишней рисковостью Кржижановского, так что поначалу Ленин с партнером были в выигрыше. Но пришла пора и им продуться. Владимир Ильич спокойно достал из бумажника деньги и выложил на стол свою долю. Однако Зиновьев, пряча глаза, с унынием объявил, что денег у него нету.

– Как нету?! – возмущался Богданов. – Вы только что выиграли... Эх, Гриша, Гриша! Что, как обычно? – И он взял в руки колоду.

– Хватит позориться, – сердито сказал Каменев и полез за своим тощеньким бумажником. – Я за него заплачу.

– Что такое «как обычно»? – шепотом спросил Ленин у Луначарского.

– Товарищ Зиновьев у нас малость скуповат – сами понимаете, сын сапожника... Обычно, когда он отказывается платить, его лупят колодой по носу. Ну, или товарищ Каменев за него расплачивается, когда при деньгах.

«Да что они все заладили – сын сапожника, сын сапожника...» – с досадой подумал Ленин: он был хоть и царевич, но вскормленный кухаркою и оттого демократ; вдобавок брат его приемной матери был тоже сапожником. «Остальные-то все как на подбор – буржуйские или профессорские сынки. А еще революционерами себя называют! Эх, не любите вы народа...» Но досаду свою он скоро подавил, потому что в общем и целом социал-демократы были милейшие люди. Он уже прикидывал в уме, какими постами осчастливит их, когда сделается монархом: «Максимилианычу, понятное дело, поручу электричество... Разные там иллюминации к празднествам... Фейерверки... Нет, фейерверки, кажется, не имеют отношения к электричеству... Жаль! – Ленин очень любил фейерверки и громкую пальбу из орудий. – Электричество, электричество – для чего оно? Хотя в синематографе, наверное, есть... И вообще наука... Доктору подарю самую шикарную лечебницу с минеральными водами. От Луначарского, сразу видать, никакого проку: совершенно бесполезный человечек. Стало быть – займется культурой и народным просвещением... Зиновьев... гм... разве можно сапожничьему сыну поручить какое-нибудь дело? Нет, так рассуждать нельзя. Сапожник такой же человек, как и кухарка... На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич и сапожник. А дам-ка я ему, пожалуй, пост какого-нибудь градоначальника! И Леве тоже. Ей-богу! Для этого много ума не надо: взять хоть нашего великого князюшку Сергея Алексаныча... Ах, чорт! Если я сейчас куплю пикового короля – у меня большой шлем!»

И, сделав poker-face, он хладнокровно объявил: «Прикупаю». Но короля в прикупе не оказалось, хотя Ленин твердо знал, что он там должен быть. «Размечтался, разнюнился, совершенно потерял квалификацию, – корил он себя, – пора спускаться с небес и браться за ум». Игра дальше пошла ровно, с переменным успехом, никого не обогащая и не разоряя. Потом снова пили вино и пели романсы под гитару. Короче говоря, было очень мило; вот только когда стали уже расходиться, Владимир Ильич внезапно зацепился ногою за косяк, споткнулся и встал как вкопанный: у его башмака – старого, но идеально вычищенного – отскочила подметка...

Он выругался: идти куда-либо в таком виде было невозможно. И Гришка Зиновьев, сапожничий сын, с помощью обычных гвоздей и молотка ловко и споро устранил неприятность, сопроводив благодеяние словами «Дохряпаешь в лучшем виде, Володя». Обычно Ленин даже самым близким друзьям мужского полу не позволял называть себя иначе как Ильичом, но из чувства признательности и сословного родства стерпел это амикошонство. Так завязалась дружба, впоследствии удивлявшая многих; так вышло, что Зиновьев оказался единственным из партийных товарищей, кто звал Владимира Ильича по имени и на «ты».