Текст книги "Правда"

Автор книги: Дмитрий Быков

Соавторы: Максим Чертанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

– А вас?

Вместо ответа Ленин устало махнул рукою и сел на пол. «Все, все пропало. Все растащили матросы проклятые. Ищи-свищи теперь». Дзержинский – у него была ломка, и ноги не держали его – сел рядом. Некоторое время они сидели в молчании, тяжело дыша, убитые горем и разочарованием. «Все пропало, – думал и Дзержинский. – Но нет, нет, не все! Я еще молод... Я найду ЕГО... Но как? И что же теперь делать со всеми этими ужасными матросами? И кто будет править Россией, пока я ищу кольцо?» Он достал из кармана пакетик с порошком, зеркальце, зубочистку. С жадностью вдохнул пару дорожек. Голова его сразу очистилась, руки похолодели, сердце забилось горячо; мысль заработала с хрустальной, ледяной ясностью. И в уме его мгновенно сложился новый изощренный план...

– Хотите? – предложил он Ленину.

– Благодарю. Ешьте сами, – буркнул Владимир Ильич и, в свою очередь, извлек из кармана штанов небольшую, но поместительную плоскую фляжку с шустовским коньяком, которую, как и три серебряных наперстка, всегда носил при себе. – Налить вам?

– Наливайте, – совершенно неожиданно для Ленина залихватским тоном ответил Дзержинский.

– Серьезно? Не закосеете?

– Я никогда не косею, – ответил Дзержинский надменно. Ленин этого шляхетского превосходства стерпеть не смог и сказал:

– Вот как? Ну, тогда дайте и мне вашей тараканьей отравы.

Во времена бурной и веселой юности Владимир Ильич пару раз по настоянию развращенных подруг побаловался этой дурью. Она показалась ему скучна и противна, от нее был насморк и схватывало живот, но ничего особенно ужасного с ним не случилось, и он был уверен, что обойдется и на сей раз. Он одним духом выпил полфляжки коньяку и, морщась, втянул в себя порцию порошка, что поднес ему Дзержинский. В носу противно защекотало, язык на мгновение онемел. Но больше ничего не происходило. «Дурь на меня абсолютно не действует», – подумал он с гордостью. От этой мысли настроение у него сразу поднялось, мысли запорхали как яркие бабочки, все преграды сделались по колено, горести отступили куда-то за горизонт.

Увы, Владимир Ильич в таких штуках не особо разбирался и не обратил внимания на то, что порция была несколько великовата. Он также не знал, что кокаин Дзержинского – в отличие от того, что он пробовал в молодые годы, – колумбийский и наивысшей пробы. Да и коньяк был крепок. К тому же сказались усталость и нервное возбуждение. Короче говоря, он окосел.

– Так что вы здесь искали? – спрашивал Дзержинский. – Скажите, друг мой. Я никому не разболтаю.

– Честное бал... благородное слово? – спросил Ленин. В бешено кружащейся голове его хрустальные колокольчики пели «Мы венчались не в церкви...».

– Могила.

– А, ерунда... Я хотел взять одну вещь. – Комната описала круг и стала на свое место.

– Уж не кругленькую ли такую?

Вместо ответа Ленин хитро посмотрел на Дзержинского, поднес к губам палец и замотал головою. Потом он игриво улыбнулся и запел: «Потеряла я колечко...» Дзержинский молча глядел на него. Самые страшные подозрения подтвердились. «Но зачем этому рыжему бездельнику кольцо?! Какое он может к нему иметь отношение?!» И вдруг Феликс Эдмундович вспомнил о предостережении, что сделал четырнадцать лет назад дух Огюста Бланки...

– Кто была ваша мать? – спросил он. И на сей раз Ленин ответил честно – а почему бы и не рассказать правду такому приятному и развеселому собеседнику, тем более когда в уме царит восхитительная легкость?

– Моя мать – императрица. Марья Федоровна. О, мама, мамочка... Я так и не обнял ее ни разу.

– Так вы – Романов? Вы царской крови? – спросил Дзержинский. Нельзя сказать, что эта новость так уж сильно поразила его воображение: во-первых, он тоже был слегка под кайфом, а во-вторых, считал семейство Романовых таким ничтожным, что к нему вполне мог принадлежать какой угодно проходимец.

– А что, по мне не видно?

– О да, – сказал Дзержинский льстивым тоном.

«Чушь какая-то, – думал он. – Ведь кольцо может иметь силу лишь в руках потомка Марины и Димитрия. Узурпаторы и самозванцы Романовы тут вообще ни при чем. И совершенно неважно, взаправду ли рыжий болван их родственник или просто возомнил о себе по какому-то недоразумению. Но он определенно воображает, что... Ну так использую же его в моей игре!» И он продолжил сыпать комплиментами, на все лады расхваливая ораторские способности Ленина, его взор и осанку, его могучий интеллект и благородные манеры.

– Да, я такой, – отвечал Ленин скромно.

– А эта вещь – заметьте, я не спрашиваю вас, что это за вещь! – которую вы тут в будуаре искали – она, видимо, должна была помочь вам царствовать? Вы намеревались взойти на трон, не правда ли?

– Ах, дорогой мой Эдмундович, что уж теперь! Эту вещь сперли революционные матросы, будь они неладны.

– Да уж наверное, не министры...

– Архивредный народ эти матросы.

– Совершенно с вами согласен. Послушайте, Ильич! Хотите, я помогу вам разыскать эту вашу вещь? И еще... – Дзержинский взглянул в глаза Ленину с притворным смущением и фальшивым раскаянием. – Простите меня за m-me Арманд. Если можете – простите. Я всего лишь мужчина и не мог устоять пред нею. Она так прекрасна! У вас отличный вкус.

«Значит, все-таки было, – подумал с горечью Владимир Ильич, – а она лгала мне... Но какой же он благородный человечище, хоть и скотина! А я думал о нем так скверно!» И он сказал:

– Мне, батенька, неловко вас утруждать поисками моей пустяковой вещицы.

– Ничего, ничего, – небрежно ответил Дзержинский. – Вот послушайте меня...

И он развернул перед ошеломленным Лениным перспективу дальнейших действий. Поскольку вещь похищена – реставрировать монархию прямо сейчас не получится. Не Николая же сажать обратно на трон, и не бездельника Михаила, который уже куда-то смылся. Стало быть – придется на время объявить республику. Ленин встанет во главе нового государства. В сущности, это почти то же самое, что быть царем. А Феликс Эдмундович скромно удовлетворится должностью министра внутренних дел или чего-нибудь в этом роде. В этой должности он сосредоточит все свои силы на том, чтоб отыскать вещь, вручить ее законному правителю и возвести его на престол.

Дзержинский, конечно, мог бы обойтись без Ленина и сам встать во главе Советской республики. Но в таком случае у него бы массу времени отнимали всякие управленческие и представительские обязанности, отвлекая от главной задачи. Роль шефа полиции была куда удобней. Ленин, естественно, не пожалеет финансов на эту организацию... А как только волшебное кольцо отыщется – в том, что рано или поздно это произойдет, Феликс Эдмундович не сомневался, – тогда уж он разгонит эту картонную республику, восстановит монархию, сядет на трон и заточит Ленина в Петропавловскую крепость или просто велит повесить.

– Как вам мой план? – спросил он Ленина, естественно, имея в виду лишь ту часть плана, о которой счел нужным ему рассказать.

– Гм... – сказал Владимир Ильич. Мысли его уже чуточку начали проясняться.

«Чорт, сколько я ему лишнего наговорил... Нехорошо... Он какой-то от меня выгоды хочет... Ну да какая разница? Я ему подарю миллион рублей и любую должность – пусть только поможет мне найти кольцо. Он, разумеется, понял, о какой вещи я говорю, раз не спрашивает, что это за вещь. Да, но если он понял – стало быть, знает о волшебных свойствах кольца? И он тоже в будуарчике что-то хотел найти... Неужели – кольцо?! Но на кой чорт оно ему?! Ведь он даже не русский! – Ленин был не настолько высокообразован и ум его был не настолько изощрен, чтобы предположить тянущуюся сквозь столетия связь между русским царем Иоанном Грозным и каким-то современным полячишкой. – Нет, он, наверное, просто приперся за мной проследить – он же вечно с меня глаз не спускал...»

– А как же диктатура пролетариата? – спросил он Дзержинского. – Как же социал-демократические идеалы?

– Чепуха, вздор, игрушки для слабоумных. И вы сами это отлично понимаете, раз собрались быть царем.

– А почему вы сами не хотите возглавить эту нашу временную республику?

– Но ведь именно вы – будущий монарх...

– Эдмундович, не забивайте мне баки!

Дзержинский понял, что Ленин уже немного протрезвел, и дал ему ответ, довольно близкий к истине и понятный приземленному уму собеседника:

– Мне нравится быть шефом тайной полиции. Меня от этого плющит и колбасит. (Разумеется, революционеры могли разговаривать таким языком, лишь будучи под кайфом.)

– А-а, въезжаю. – Ленин отчасти успокоился. – Это на вас похоже. Помню, Гриша Зиновьев как-то сказал, что мундир шел бы вам необычайно. Кстати, вы не против, если я сделаю Гришу генерал-губернатором московским? – Отходчивый Владимир Ильич давно уже простил Гришке его штрейкбрехерство; Зиновьев же, чья наглость и жадность были беспредельны, не только не возвратил ему долга, но тут же выклянчил взаймы еще пятьдесят рублей.

– Да хоть столичным, – сказал Дзержинский: он не выносил Зиновьева, но ему не хотелось сейчас препираться из-за дураков, пошляков и пустяков. Кроме того, он и сам считал, что мундир с эполетами ему пойдет. – Только учтите: ведь мы с вами должны перед всеми продолжать ломать комедию и делать вид, что мы большевики и всякое такое. Так что никаких генерал-губернаторов. Советский градоначальник так называться не может.

– Вы правы. Пусть будет Председатель Петросовета. Но тогда и вам не следует называться шефом жандармов. Придумайте себе и своей организации какое-нибудь хорошенькое названьице.

– Вы тоже правы. – Дзержинский решил потакать Ленину во всех мелочах, чтоб усыпить его бдительность. Он глотнул коньяку и задумался на секунду. Кайф усилился, и в голову полезли всякие романтические красивости. «Ведь это будет по сути рыцарский орден... Опричники... Тамплиеры...» – Вот, пожалуйста: «Роза и Крест».

– Тьфу! – сказал Ленин.

– Не нравится? Тогда... Ну, например... «Черный Крест».

– Еще хуже, – поморщился Ленин. – Уж больно мрачно. Хоть бы красный, а то – черный!

– Организация под названием «Красный Крест» уже существует, – заметил Дзержинский. – А у меня будет черный. Не зеленый же, сами подумайте!

– И что вы все заладили: крест, крест... Я ведь вам пятьдесят раз объяснял, почтеннейший: медицина доказала, что Бога нет. – Но потом Ленин, в свою очередь, подумал, что надо бы уступать Дзержинскому по пустячкам, чтобы тот не обозлился и не сделал раньше времени какой-нибудь гадости. – Впрочем, называйте как хотите. Черный крест, черный крест... Че-Ка. ЧеКа... Очень даже ничего. Луначарский оценит.

– Вот и договорились, – кивнул Феликс Эдмундович. – А теперь пойдемте обратно в Смольный. Выступите перед институтками и объявите, что у нас произошла революция. Вообще начинайте руководить. Издайте там какой-нибудь декрет.

– О чем?

– О чем хотите, – отмахнулся Дзержинский. Его совершенно не интересовало, что будет происходить в этом временном, игрушечном государстве.

– Я, пожалуй, издам декреты о... о синематографе, о покере и о многоженстве.

– Вы хотите ввести в России многоженство? – несколько удивился Дзержинский.

– Нет, не то что бы ввести... («А почему бы и нет? – быстро подумал Владимир Ильич. – Непременно введу, только не сразу, а немного погодя».) Но чтобы за многоженство не преследовали в уголовном порядке. А, кстати, я и Грише обещал, что отменю в кодексе одну статейку...

– Ильич, зачем мелочиться? Отменяйте весь Кодекс к чортовой матери. – Дзержинский не желал, чтобы его тайная полиция была связана каким-нибудь кодексом. Ведь он был из тех людей, что сами устанавливают правила игры.

– ...Революция, о которой столько лет талдычили большевики, свершилась – о-бал-деть, товарищи!!! А теперь – гулять, гулять и гулять!

Закончив свою речь, проходившую под грохот аплодисментов и выстрелов в потолок, под «Интернационал» и похоронные марши, Владимир Ильич сошел с трибуны. Он был в общем и целом доволен своим выступлением, хотя и сожалел немного, что Свердлов, к чьему мнению он все более склонен был прислушиваться, уговорил его огласить совсем не те декреты, которые ему хотелось, а другие – о мире, о земле и о новом правительстве. Конечно, это были хорошие и правильные декреты, но суховатые. Вот и эсеры с меньшевиками, видно, сочли их скучными, раз ушли из Смольного. Это было обидно.

Председательствующий Каменев объявил о закрытии заседания, и делегаты с радостными криками разбежались; оставшиеся в зале большевицкие вожди сидели и смотрели друг на друга несколько ошарашенно. Им все не верилось, что произошла революция. Уж очень она как-то быстро и нелепо произошла. И что теперь делать? Никто из них не имел ни малейшего практического опыта в управлении государством, да еще к тому же таким большим и бестолковым, как Россия, с которой и цари-то управляться толком никогда не умели.

– Ну что ж, – сказал наконец Каменев, – если сделали глупость и взяли власть, то надо составлять министерство...

– Не министерство, а Совет Народных Комиссаров, – поправил его Свердлов.

– Один хрен.

– Это не хрен, а понятийный аппарат.

– Что вы спорите из-за всякой ерунды? – нетерпеливо сказал Дзержинский. – Совет, министерство, хрен, аппарат – хоть горшком назови! Главное – персоналии. Я предлагаю избрать на пост председателя Совнаркома товарища Ленина.

Большевики круглыми от изумления глазами уставились на Дзержинского. Никому и в голову не могло прийти, что не он возглавит новое государство.

– А... а вы как же, Феликс Эдмундович? – робко спросил Луначарский.

– Я полагаю, что товарищ Ленин справится с этим делом лучше, – сказал Дзержинский.

Каменев недовольно надул губы: по-видимому, он считал, что тоже мог бы справиться с этим делом. Владимир Ильич – кайф от коньяка и кокаина еще не полностью выветрился, и ему хотелось всем делать какие-нибудь добрые дела – сказал поспешно:

– Лева, не переживай: ты тоже будешь главным. Ну, что такое Совнарком? Скучная, рутинная работа. А ты можешь быть председателем ВЦИК. Будешь выполнять представительские функции. Ведь никто, кроме тебя, так не умеет завязывать галстук.

Каменев расцвел; но тут Владимир Ильич поймал обращенный на него взгляд Свердлова, полный горького упрека, и понял, что тому тоже хотелось занять этот пост, и, хотя галстука завязывать он абсолютно не умел, все же оснований назначить его туда было, конечно, гораздо больше... Вот так, не прошло и двух минут, Ленин встал во главе государства – и сразу же столкнулся с проблемой управленческого характера. И до него стало доходить – а доходило до него всегда весьма быстро, – что руководить страною будет не очень-то легко и шипов на этом пути может оказаться куда более, нежели роз...

– Все это очень мило, конечно, но куда же вы, Феликс Эдмундович? – заволновались остальные большевики. – Неужто вы хотите снова уйти в монастырь?!

Они тайно надеялись, что он подтвердит это предположение: к семнадцатому году он всем уже порядком надоел своей кровожадностью, интригами, проповедями и истериками.

– Не бойтесь, дети мои, я никуда не ухожу, – разочаровал их Феликс Эдмундович. – Я возглавлю организацию, которая будет охранять завоевания революции и безжалостным мечом карать ее врагов. Я применю против врагов тактику революционного террора.

– А разве у нас есть враги? – снова удивились большевики. – Буржуазных министров мы арестовали. А народ за нас.

– Враги появятся, – сказал Дзержинский. – Это я вам гарантирую.

После этого заявления все успокоились и довольно быстро, хотя и не без препирательств, распределили остальные должности. Луначарский, естественно, был назначен наркомом просвещения. Шурочка Коллонтай сама вызвалась быть наркомом социального обеспечения (никто из мужчин не знал, что это такое, но, зная Шурочку, можно было приблизительно догадаться, чем, как и кого она будет социально обеспечивать); в наркомат военных и морских дел записали предложенную Свердловым кандидатуру Антонова-Овсеенко; раздали портфели наркомов труда, финансов, электричества и почты с телеграфом; Владимир Ильич, выполняя давешнее обещание, назначил Зиновьева генерал-губернатором Петербургским, то бишь председателем Петросовета... Каменев уже хотел зачитывать итоговый протокол, как вдруг Луначарский закричал отчаянным голосом:

– Троцкий, товарищи! Мы забыли Троцкого!

– Да на что он нам теперь нужен?

– Нет-нет, Лева, ты неправ, – быстро возразил Ленин. – Троцкий нам еще очень даже пригодится. Должен же кто-то объясняться перед мировой общественностью за те ошибки и глупости, что мы тут наворотим.

– Но, быть может, у нас не будет ошибок и глупостей?

– Будут, – мрачно отрезал Владимир Ильич. – Это я вам гарантирую...

Тут они с Дзержинским переглянулись понимающе, как два вора, и даже на миг почувствовали нечто вроде симпатии друг к другу: похоже, средь присутствующих они одни, хоть и нанюхались кокаину, были трезвыми людьми...

Троцкого единогласно утвердили наркомом иностранных дел. Каменев опять собрался зачитывать протокол, когда вдруг откуда-то из угла послышался жалобный скулеж и хныканье... Все растерянно обернулись на звук и увидели, что в углу сидит Коба, трет грязными кулачками глаза и причитает, как плакальщица на похоронах:

– Злые, злые... Противные, не дали таварищу Сталину партфеля... Коба тоже хочэт партфель... Зарэжу, суки, зарэжу...

– Он, наверное, понял слово «портфель» в буквальном смысле, – догадался Каменев. Он показал Кобе свой портфель – желтый, дерматиновый, туго набитый бумагами – и спросил:

– Такой портфель ты хочешь?

Но дурачок отрицательно затряс своей большой головою; потом вскинул бессмысленный взор к потолку и завыл горько и злобно.

– Ну, Лев Борисович, запишите же за ним какую-нибудь наркомовскую должность, – раздраженно сказал Дзержинский, – а то он нам работать не даст.

– Но, Феликс Эдмундович, он же идиот.

– Ну и что?

– Да нет, ничего. А с какой, по-вашему, должностью он мог бы справиться?

– О Matka Boska, как вы, русские, любите все усложнять! Напишите там что-нибудь, и пускай он поставит против своей фамилии крестик.

Каменев пожал плечами и подписал в самом низу страницы: «Тов. Сталин – народный комиссар по делам национальностей». Он полагал, что у национальностей никаких дел быть не может, а в интернациональном государстве, которое они собирались строить, не будет и самих национальностей.

– Коба теперь нарком, – сказал он тем обычным тоном, каким все привыкли говорить с бывшим глухонемым. – Коба хороший. Коба будет заведовать национальным вопросом.

– Жыд шакал рэзать? – уточнил дурачок.

В воздухе повисла неловкая пауза. Даже Коба, видимо, сообразил, что ляпнул не то, и поправился:

– Руски шакал рэзать?

Ответом было гробовое молчание. Даже Феликс Эдмундович как-то растерялся. Ленин спохватился, что он теперь главный над всеми этими людьми, и сердито прикрикнул:

– Хватит рассусоливать! Ставь свой крестик и убирайся.

«Надя его почему-то боится, – опять подумал он, – но почему? Моя бесстрашная, отчаянная Надя, бой-баба, которая самого Железного Феликса без всякого пиетета огрела ухватом по загривку! Она людей вообще не боится – только пауков, крыс да гадюк...» Коба, наморщив низкий лобик, подошел к столу, лизнул перо, старательно начертил крест и попятился обратно. Теперь корявое лицо его ничего не выражало; глазки были холодные и немигающие, как всегда. «Не понимает он ни черта! Бабьи глупости», – решил Ленин. И он прибавил уже мягко:

– Ступай отсюда, Коба. Пожрать принеси.

2

– ...Владимир Ильич, приехала делегация путиловских рабочих!

– ...Владимир Ильич, нужно срочно дать отпор меньшевикам и бундовцам!

– ...Владимир Ильич, Горький опять нас изругал во всех газетах!

– ...Владимир Ильич, на какое число назначать созыв Учредительного собрания?

– ...Владимир Ильич, товарищ Сталин опять гонялся за кошками и учинил потоп в дамской уборной.

– ...Владимир Ильич, как нам реорганизовать Рабкрин?

– ...Владимир Ильич, где брать швабры?!

И он вынужден был отвечать на все эти дурацкие вопросы, всех мирить, разнимать, думать, где достать швабр и канцелярских кнопок... Все это было так бесконечно далеко от того, как он себе представлял управление государством: золотая корона, держава, скипетр, военные смотры, белый конь, красавицы фрейлины... Ему теперь не то что заняться организацией собственной киностудии – просто сходить с женою в синематограф было некогда. Ежеминутно ему приносили на подпись или просто на ознакомление кипы всевозможных бумаг; вот и сейчас опять...

«В своей деятельности ВЧК совершенно самостоятельна, производя обыски, аресты, расстрелы, давая после отчет Совнаркому и ВЦИК».

– Согласитесь, Эдмундович, эта ваша директива звучит несколько странно, – сказал Ленин.

– Что вы в ней находите странного?

– Вот это «после». Сперва расстрелять, а после отчитываться?

– Но как же я могу отчитываться о том, что я кого-то расстрелял, до того, как это случилось?

– Да зачем вам вообще кого-то расстреливать? – удивился Ленин. – Пусть ваша ЧеКа ищет себе потихоньку кольцо, и этого вполне достаточно.

– Не понимаете вы, Ильич, специфики этого дела! – воскликнул Дзержинский. – Мы должны применить сейчас все меры террора, отдать ему все силы! Не думайте, что я ищу формы революционной юстиции, юстиция нам не к лицу! У нас не должно быть долгих разговоров! Сейчас борьба грудь с грудью, не на жизнь, а на смерть – чья возьмет?! И я требую одного – организации революционной расправы!

– Не понимаю и понимать не хочу этой вашей трескотни, – сказал Ленин. – Вы не на заседании; со мною, кажется, могли бы говорить нормальным языком.

Но он слишком устал, чтобы спорить с Дзержинским: обученный иезуитами искусству вести длиннейшие прения и запутывать противника сетью высосанных из пальца посылок и аргументов, тот был в спорах практически неуязвим.

– Да, кстати, Владимир Ильич, – сказал Дзержинский, – я бы желал возглавить еще одно направленьице... – Он произнес эти слова как-то уж очень преувеличенно небрежно, и Ленин насторожился:

– Какое такое направленьице?

– Дети. Маленькие беспризорные дети, цветы жизни... Я буду спасать их.

Владимир Ильич слегка поморщился. «Знаю я, как ты будешь их спасать... Но я теперь почти что император и, следовательно, должен быть не моралистом, а реалистом. Если девчонка попадет в твою постель – вряд ли это намного хуже, чем попрошайничать на вокзале и попадать в постель к сотне разного народу. Ты, по крайней мере, накормишь ее как следует». (От проституток и от нескольких настоящих малолеток – от тех, что хорошо себя вели и оставались живы, естественно, – Ленин знал, что Феликс Эдмундович весьма обходительный и щедрый субъект, хотя и с причудами; в распятия, бичи и железные гвозди он играл исключительно со взрослыми мужчинами, и к сексу это у него не имело никакого отношения – просто отголосок отроческих мечтаний о монашестве, невинное хобби или, быть может, призвание.)

Ленин уже начал помаленьку привыкать к мысли о том, что компромиссы с Дзержинским впредь будут неизбежны.

– Спасайте, – сказал он сухо. – Смотрите только, не переутомитесь, железный вы наш.

– Лева, как ты смотришь на то, чтобы сделаться московским генерал-губер... градоначальником, короче говоря? – спрашивал он следующего посетителя.

– А разве я не справляюсь с руководством ВЦИК? – обиделся Каменев.

– Великолепно справляешься, – тотчас ответил Ленин: он быстро обучился быть гибким. – Во ВЦИКе полный порядок – теперь даже Свердлов справится. А ты будешь рулить Москвой. Это гораздо ответственней и почетней.

– Ладно, – сказал Каменев. – Поеду в Москву. Страшно мне только Гришу здесь бросать. Дзержинский его съест. Ты ведь знаешь, Ильич, что он его на дух не переносит.

– Уверен, Лева, что ты ошибаешься, – сказал Ленин. – Не съест.

Он до недавнего времени и сам думал, что Дзержинский с Зиновьевым будут в ужасных контрах, и побаивался последствий, к которым могло привести это взрывоопасное соседство; но пару дней тому назад, спустившись в подвал Смольного в поисках швабр, он услышал доносящиеся из-за двери одного из подвальных помещений голоса... Любопытствуя, он подошел ближе и, к своему удивлению, узнал в собеседниках председателя ВЧК и питерского градоначальника. Разговор они вели довольно странный.

– ...В розгах есть что-то вульгарное. Хороший кнут из сыромятной кожи гораздо лучше. В старые времена палач мог одним ударом такого кнута убить человека. Но это, конечно, ни к чему. Смерть не должна быть быстрой.

– Как это верно, Феликс Эдмундович!

– А на голову жертвы следует надевать мешок, чтоб она была полностью деморализована и не могла сопротивляться.

– Вот с этим я не согласиться не могу. Меня очень возбуждает, когда он... она сопротивляется.

– Нет-нет, друг мой, вы не правы. Во всяком случае, без кандалов и цепей я не мыслю себе хорошего допроса.

Ленин рванул на себя дверь, с ужасом ожидая увидеть... он уж и сам не знал что. Но зрелище его малость успокоило. Дзержинский и Зиновьев сидели за столом друг против друга, пили чай из китайского сервиза, дымили «Зефиром» и беседовали. Никого, кроме них, в подвале не было. Кожаные куртки на обоих были одинакового фасона, сапоги сверкали, а лица выражали крайнюю степень учтивой благожелательности по отношению к собеседнику. Зиновьев, правда, беспрестанно ерзал и крутился на стуле, словно что-то мешало ему сидеть. Но в общем все было пристойно, чинно, по-советски.

– О чем это вы тут толкуете? – спросил Ленин.

Зиновьев под его взглядом весь сжался, опустил ресницы и даже перестал ерзать. Но Дзержинский невозмутимо ответил:

– Я рассказываю уважаемому Григорию Евсеевичу о том, каким зверским издевательствам царская власть подвергала революционеров.

– А! Очевидно, эти методы вам знакомы не понаслышке. – И Ленин вышел, раздраженно хлопнув дверью

«Чорт-те что», – думал он. Впрочем, он был скорее доволен тем, что эти двое наконец поладили друг с другом. Если б они продолжали цапаться – это сделало бы жизнь молодого советского правительства совершенно невыносимой.