Текст книги "Правда"

Автор книги: Дмитрий Быков

Соавторы: Максим Чертанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

К Луначарскому же она сперва относилась, как и к мужу, с материнской нежностью – он был так неприспособлен к жизни, бедняжка! – но постепенно жалость перерастала в иное, более страстное чувство. Никогда еще никто не читал и уж тем более не посвящал ей стихов. А он, измученный постоянными насмешками и издевательствами со стороны товарищей по партии, был счастлив, что наконец нашелся слушатель столь благодарный и способный оценить его гений. Общение с Крупской действовало на него как вода на растение; он уже почти не обращал внимания на ее малопривлекательную наружность, за которой видел нежную и тонкую душу. Отношения их пребывали еще на платоническом уровне, но все потихоньку шло к естественному завершению.

– Nadine, о чем вы думаете?

Крупская ничего не успела ответить: незапертая дверь широко распахнулась от пинка, и разъяренный Владимир Ильич предстал перед влюбленными. При всех своих подозрениях он все же не ожидал, что так сразу застукает их на месте преступления. Убежденный материалист, он не верил, что бывает платоническая любовь, и по-своему истолковал невинную сцену: «Уже перепихнулись и стишки почитывают. Сволочи, ренегаты!» Не долго думая он подскочил к диванчику, в разных концах которого сидели жена и ее хахаль; он пару раз съездил Луначарского по физиономии и схватил жену за косу, намереваясь оттаскать ее как следует, но она вырвалась и завизжала на всю улицу:

– Помогите! Люди добрые, спасите! Убивают!

– Что ты кричишь! – сердито сказал Ленин, сразу же со смущенным видом отпустив жену: он не любил громких скандалов и вовсе не желал огласки. – Никто никого не убивает. Идем домой. Я тебе не позволю таскаться по мужикам. Нашла с кем, дура! Этот бездарный...

– Не смейте оскорблять искусство! – выкрикнул Луначарский, прячась за диванчиком. – Я не позволю.

– А-а, так тебе еще мало? – сказал Ленин и приблизился к нему с угрожающим выражением на лице. Впрочем, он уже утолил свой гнев и не хотел больше бить это ничтожество. – Ты, Анатолий Васильевич, графоман и дундук. Чтоб я твоих паршивых стишат больше не видел. – Он отвернулся и, не обращая внимания на поверженного соперника, пошел к выходу. Но тот крикнул вслед ему:

– Я... я этого так не оставлю! Я вас вызываю!

– Куда? – не понял Ленин.

– На дуэль, – гордо пискнул Анатолий Васильевич.

– Вот болван, – сказал Ленин почти добродушно. – Ну, какая еще дуэль? К чему эти буржуазные... А-а, чорт вас раздери... – Он бросил взгляд в сторону окна и увидел, что все соседские ставни распахнуты и из них по пояс высунулись революционеры, привлеченные криками Надежды Константиновны, а теперь с живейшим любопытством прислушивающиеся к скандалу. Отказ от вызова при стольких свидетелях означал несмываемый позор. Ведь дело происходило во Франции.

«p-h ...Кто же должен выбирать оружие – я или он? Не знаю я этих дурацких реверансов, будь они неладны... А надо бы – император должен разбираться в таких вещах... Как считать – он меня оскорбил или я его? И из-за чего, собственно, мы будем драться – из-за жены или из-за того, что я назвал его бездарью? Но я и так выразился очень мягко: слышал бы он, как его другие за глаза поносят... Наверное, все-таки я должен выбирать... Положим, стреляю-то я порядочно: даром, что ли, мы с Гришей всех ворон в Фонтенбло перебили... А! Нужно взять секундантов. Они пусть разбираются во всей этой мерзкой чепухе».

– Я пришлю вам секундантов, – сказал он холодно. Царственное достоинство было на его лице. Он очень себе нравился в эту минуту.

И смертоносный механизм дуэли начал раскручиваться. Ничего поправить было уже нельзя.

Секунданты – Зиновьев с Каменевым и приехавший погостить Богданов с Орджоникидзе – часами сидели в пивной и торговались об условиях; дуэлянты писали письма, рвали их в клочки и писали снова; дамы щипали корпию, с ужасом думая о ранах. Надежда Константиновна трепетала от страха за жизнь обоих противников – каждый был ей по-своему дорог, – но и от счастья тоже: никогда еще мужчины не дрались из-за нее на дуэли. Об этом ли не мечтает в глубине души всякая женщина? Даже красивая Инесса Арманд, наверное, завидовала ей.

«Вот уже и светает... Дурак я, дурак, дурак! Зачем согласился на эту глупость? Что теперь делать? Укокошишь его – в тюрьму посадят, чего доброго. – Ленин очень боялся тюрьмы и каторги. – Можно, конечно, перейти на нелегальное положение. – Ильич вздохнул: жить на нелегальном положении, в отличие от Дзержинского, он терпеть не мог. – Я не кровожаден... Это Железный Феликс чуть что – убить, убить... Напугаю его и ладно. А потом? Может, надо было попросту потихоньку поучить жену вожжами? Опять же нехорошо – будущую императрицу... Хотя какая из нее императрица?! Да и с престолом что-то пока ничего не выходит... А ну как он по случайности меня уконтрапупит?! Гриша говорит, он с пяти шагов в корову не попадет, но ведь пуля – дура...»

– Пошли, Володя.

– А? – он растерянно обернулся. – Уже пора?

– Пора, пора, – весело сказал Зиновьев. Он был искренне привязан к Ленину, но обожал кровавые зрелища и не мог скрыть своего восторга от предстоящего поединка.

Утро было серое, тусклое, противное; накрапывал мелкий дождик. Берег речки Иветт весь размок, осклиз. Гадко... Луначарский со своими секундантами был уже на месте: он дрожал как осиновый лист, но хорохорился.

Пройдя немного вверх по реке, все остановились. Секунданты собрались в кучку и яростно заспорили о формальностях: кто ссылался на авторитет Лермонтова, кто – Тургенева, кто – Дюма-pere... Большинство секундантов – в отличие от самих противников – было настроено довольно-таки кровожадно: Серго – в силу национальной воинственности, Зиновьев – в силу врожденной порочности натуры; Богданов, считающий себя вампиром, просто любил смотреть, как льется кровь; лишь добродушный Каменев попытался было предложить дуэлянтам помириться, но был осмеян. Богданов стал отмерять шаги. Орджоникидзе достал из мешка охотничьи ружья: пистолетов в Лонжюмо ни у кого не было. Противники, ступая на подкашивающихся ногах, заняли свои места. Оба были бледны и вид имели жалкий.

Ленин поднял тяжелое ружье к плечу, потом опустил. Он смотрел на Луначарского и пытался вызвать в себе ненависть, но получалось плохо. Ему хотелось сказать: «Давайте бросим это к чортовой бабушке и пойдем пить пиво». По всей видимости, Луначарскому хотелось того же. Но они не могли обмануть ожидания своих злобных секундантов.

Наконец Луначарский, не в силах выносить эмоционального напряжения, вскинул ружье – оно ходуном ходило в его трясущихся руках – и выстрелил. Пуля просвистела и ушла в непонятном направлении. Ленин глубоко вздохнул. «Надо бы тоже в воздух пальнуть... Но ведь он не прекратит увиваться за Надей... Она бросит меня, уйдет к нему... Как я буду жить без нее? Кто сварит мне уху? Инессочка моя, кроме изящных рукоделий, ничего не умеет... А покер? А статьи в партийные газетки?!» Он снова поднял ружье и стал целиться. «Я его сейчас укокошу, – думал он, прицеливаясь в лоб. – Да, конечно, укокошу...»

– Он убьет его! – послышался отчаянный крик где-то очень близко.

Тотчас же раздался выстрел. Увидев, что Луначарский стоит на месте, а не упал, все посмотрели в ту сторону, откуда послышался крик, и увидели рослую фигуру в широкополой шляпе. В руках фигура держала восемь или девять чемоданов, оклеенных пестрыми ярлычками.

«Как виртуозно жизнь подражает искусству», – подумал Луначарский, утирая холодный пот со лба: он знал всего Чехова наизусть. Ленин Чехова не читал и подумал просто: «Вот принесла нелегкая! Орет под руку! Сидел бы на своем Капри! О, теленок!» А Горький улыбался и плакал, и махал мокрой шляпой. И все пошли пить пиво.

– Алексей Максимович, ты дурак. Твое богостроительство отличается от богоискательства не больше, чем желтый чорт отличается от чорта синего, – сказал Ленин и стукнул кулаком по столу. Он так напился, что ему кругом мерещились синие, желтые и зеленые черти.

– Да я так... – смутился Горький. – Сам не знаю, как это у меня выскочило. – Он наклонился к Ленину, обнял его, расцеловал в обе щеки и сказал: – Бог с ним, с этим Богом. Ты мне лучше объясни, Володенька, из-за чего вы стрелялись.

И Ленин во внезапном приступе откровенности все ему рассказал...

– Ах, какие глупости, – сказал Горький, выслушав его исповедь. – Все можно легко устроить ко всеобщему удовольствию. Дай Наде развод и женись на Инессе. А Надя пускай выходит за Анатоля.

– Да, но как же...

– Понимаю, понимаю, – кивнул Горький: он знал, что в быту Ленин беспомощен, как младенец. – Вы можете в складчину купить дом где-нибудь в Ницце и до конца дней жить там все вместе. И Надя будет помогать тебе, как раньше. Она добрая женщина и не бросит тебя в беде. – Он растрогался и утер слезу.

«Действительно, – подумал Ленин, – пуркуа па? И как мне самому это не пришло в голову? Совсем необязательно мне разлучаться с Надей. И домик в Ницце иметь неплохо. Поближе к игорным домам». Он с благодарностью обнял Горького и пожал ему руку.

Кажется, все устраивалось ко всеобщему благополучию. Ленин помирился с Луначарским и согласился дать жене развод. Инесса была на седьмом небе от счастья. Ей наскучила революция и вся эта плохо организованная бивуачная жизнь; она мечтала о домике в Ницце и надеялась, что Крупская будет помогать ей советами по хозяйству. Надежда Константиновна тоже была довольна: ей было жаль Ильича, и она вовсе не хотела бросать его совсем. Обе женщины сдружились и привязались друг к другу. Ленин был доволен этим. Луначарский был чуть менее доволен, потому что у него уже была в России жена, но он молчал об этом, боясь новой дуэли и надеясь, что ситуация как-нибудь постепенно рассосется. В Лонжюмо воцарилась идиллия. И лекций никто никаких больше не читал, чему французские пролетарии были очень рады.

– Ильич, дорогой... – Инесса разогнулась от шитья, белыми зубками перекусила нитку: она готовила подвенечный наряд. – Тебе не хочется закончить с этой революцией? Мы могли бы, например, содержать небольшой отель. Или я бы открыла белошвейную мастерскую, а ты – колбасную лавку. – Несмотря на влияние своих русских возлюбленных, Инесса была француженка до мозга костей.

– Может быть, ты и права, – задумчиво сказал Ленин.

Он устал от революционных делишек. «Суеты много, результата ноль. И Железный Феликс все время над душой торчит. Почему я должен делиться своими выигрышами с партией? Никогда мне не заполучить этого треклятого кольца и короны. Николаша не думает никуда уходить. На Мишу надежды никакой. И ведь свобода моя закончится в тот день, когда я эту корону заполучу. Каждый день с утра до вечера нужно будет принимать каких-нибудь послов, слушать длинные и скучные речи. А Железный никогда не оставит меня в покое, уж я его знаю, он не мытьем так катаньем пролезет в министры или, чего доброго, захочет сделаться архиепископом. А содержать отель совсем не трудно. И можно прямо у себя в отеле организовать игру по крупной, с полицией уж как-нибудь договорюсь. И Наде легче будет – никаких статей не писать. Они с Луначарским будут жить на его гонорары. Ей на булавки хватит. И не таких дураков печатают. А мы с Инессой будем очень дешево, со скидкой, сдавать им комнаты в нашем отеле».

– Ты умница, chérie, – сказал Ленин и поцеловал Инессу. Он совсем размяк и благодушествовал.

Все, все в Лонжюмо были счастливы и как будто заново влюблены друг в друга, и у Гриши Зиновьева больше не появлялось синяков. Однажды теплым летним вечером все революционные парочки, обнявшись, гуляли по берегу Иветт, с добротой и нежностью поглядывая одна на другую, и каждый был уверен, что его чувство самое большое и светлое, но и за товарищей тоже можно порадоваться. Они не знали, бедные, что из-за кустов ракитника вот уже полчаса наблюдают за ними зеленые, пронзительные, гневные и презрительные глаза, и ни одно ласковое и непристойное словечко не укрылось от волчьих ушей.

«Так, так, – в ледяном бешенстве думал Дзержинский, нагрянувший, как всегда, внезапно и мгновенно оценивший ситуацию, – полнейшее разложение налицо! Любовь-морковь! Этот рыжий ублюдок хочет содержать отель! Я всегда знал, что он жид пархатый! Отель! А революцию побоку?! Ну нет, шалишь! Я вас заставлю работать, psya krev! Вы у меня мигом позабудете про разврат!» Он сплюнул и растер плевок ногой в изящном ботинке. Всякая любовь, кроме любви к детям, была ему глубоко противна.

Кусты поблизости затрещали, и Зиновьев проговорил задыхающимся голоском: «Ах, нет». Дзержинский зажал руками уши. Его трясло. В другой стороне на ветке повисла, качаясь, сброшенная кем-то из дам нижняя юбка. Он зажмурился. От омерзения он перестал даже дышать. Но он уже придумал основной коварный план и с десяток запасных. Мысль его всегда была быстрей молнии и острей шпаги, и никто из смертных не мог ему противостоять.

Первым делом он обработал труса Луначарского и взял с него слово, что тот ни при каких обстоятельствах не женится на Крупской и недвусмысленно даст ей это понять. Но полагаться на этого шатающегося интеллигентика, конечно, было нельзя; Феликс Эдмундович взялся за Надежду Константиновну и принялся убеждать ее, что Луначарский – импотент, а Инесса Арманд больна дурной болезнью и погубит Ильича. Однако Крупская отнеслась к его словам без всякого доверия, а потом и вовсе обругала его грязным сплетником и вытолкала из дому, ударив по спине ухватом. Это не смутило Дзержинского: мелкие неудачи лишь придавали игре остроту. Он сосредоточил свое внимание на Инессе.

– Неужели вам не жаль Надежду Константиновну? – вкрадчиво спрашивал он.

– Но почему? – удивлялась простодушная Инесса. – Ведь она выходит за Анатолия Васильевича. Она сама хочет развода. Она счастлива. Мы с нею очень дружны.

– И вы поверили, что она по доброй воле соглашается отдать вам Ильича! Вы не знаете, как она любит мужа. Она благороднейший человек. Она уступает вам дорогу, но сердце ее разбито. Между прочим, я позавчера встретил ее в аптеке. Она покупала мышьяк. И я видел, как она выходила от нотариуса. Убежден, она написала завещание. Она не хочет жить.

– О Господи... – прошептала Инесса. – Я... я не знаю, что мне делать.

– Откажитесь от него. Будьте благородны. Бог вас вознаградит.

– Я подумаю, – сказала Инесса жалобно. Она едва сдерживала слезы.

Феликс Эдмундович уже ликовал; но оказалось, напрасно. Инесса передала их разговор Ленину и Крупской, а те в ответ расхохотались и объяснили ей, что все это чепуха и Дзержинский просто завидует нормальному человеческому счастью. Тогда Феликс Эдмундович решил подойти к Инессе по-другому. Он задумал соблазнить ее.

Поначалу казалось, что мероприятие удается. Он умел быть галантным; он умел быть обольстительным; он умел быть несчастным, интересным, байроническим; наконец, у него были деньги, и он делал ей подарки. Но дальше рукопожатия дело не двигалось. Проблема была не только в том, что Инесса любила Ленина, но и в том, что она представляла собою тип не той женщины, которой мог понравиться Дзержинский. Его мрачная бледность и горящие глаза, его женственная хищность, делавшая его похожим на пантеру, приводили в трепет юных девочек, которым он казался полумонахом, полудемоном, или пресыщенных львиц, угадывавших в нем склонность к особо пряным утехам; но Инесса, домовитая, практичная и уютная, как истая француженка, тянулась к мужчинам веселым и добрым, без затей.

Дзержинский не унывал: в конце концов, ему нужно было не овладеть Инессой, к которой в силу ее престарелого возраста он испытывал влечения не больше, чем к табуретке, а убедить Ленина в том, что это случилось. Он устремился к этой конечной цели, минуя промежуточные. Он сделал все необходимые приготовления. И настал роковой вечер.

– Как вы жестоко мучите меня, m-me Арманд. Или, быть может, я должен уже сказать – m-me Ленина?

– Право, Феликс, зря вы все это... – тихо сказала Инесса. Ей было жаль его – он так красиво страдал! – но не более того. – Забудьте меня. Вы еще непременно встретите хорошую, милую девушку, которая полюбит вас.

– Лучше бы мне умереть. – Он как будто машинально вынул из кармана скальпель и стал играть им. В зеленых его глазах сверкали слезы. Он абсолютно вошел в роль.

– Совсем не лучше, – возразила Инесса. Она была испугана. – Пожалуйста, милый Феликс, дайте мне честное слово, что вы не сделаете какого-нибудь ужасного поступка.

– Прощайте. Мы больше не увидимся. Но, прошу вас, поцелуйте же меня – в первый и в последний раз. – Он украдкой бросил взгляд на часы – стрелка приближалась к часу «X». Владимир Ильич, получивший анонимную записку, уже вот-вот покажется в дверях.

– Нет-нет, этого не нужно...

– Один поцелуй, молю! Один – холодный, мирный... – Он придвинулся к ней.

Взволнованная, в порыве жалости она склонилась к нему. Мгновенным движением он разорвал на себе рубаху, рванул брючный ремень. Его обнаженная грудь была заранее, еще дома артистично исчерчена губной помадою того самого оттенка, каким пользовалась Инесса; левый сосок потемнел и кровоточил (последствия ношения бельевой прищепки, ненароком доставившей коварному негодяю много сладких минут); он издал длительный стон...

Ленин несколько секунд стоял на пороге. Потом молча повернулся и вышел.

Трое суток он жил у Зиновьева и пил беспробудно. Он был русский мужик, он был прирожденный царь, он был горд; он хотел простить, но не мог. Так Петр простил измену Екатерине, но не простил возлюбленной Анне Монс.

Она приходила к нему, плакала, клялась, говорила, что все объяснит. И он не прогонял ее. Они даже ездили еще вместе в Краков. Но о браке и маленьком отеле в Ницце больше не было сказано ни слова. Самое главное между ними порвалось навсегда. Любовь – хрупкое чувство, а мужское сердце тверже камня: слезы льются, добродетель унижена, зеленоглазый демон торжествует. И хрупкая темноволосая женщина стареет и все чаще кашляет кровью.

ГЛАВА 7

1914-1916: Ленин в Цюрихе. Август четырнадцатого. «Интернационал». Ленин становится патриотом, пробует себя в психоанализе и совершает подвиг. Танатос, Эрос и технигеский прогресс. Братство Кольца.

Удачно провернув дело с Арманд и восстановив таким образом в партии боевой дух, деловой настрой и железную дисциплину, Феликс Эдмундович воспрянул духом и решил, что пора вплотную заняться подготовкой крушения династии Романовых. Ему было ясно, что для этого необходима какая-нибудь крупная заварушка, и он пробовал разные варианты, но они не давали того результата, на который он рассчитывал. (Он даже готов был признать, что с «Титаником» получилось не совсем хорошо: шуму много, а большинство все-таки выплыло. Правда, жалко было детей. Он не думал, что будет столько детей.)

Наконец, просчитав все вероятности, он пришел к выводу, что оптимальный способ – организовать в Европе хорошую, затяжную, широкомасштабную войну. (Для него не имело значения, кто победит – в любом случае трон Романовых будет расшатан. Немцы и русские, на пару порабощавшие милую Польшу, были ему противны одинаково.) На этот случай у него был запасен человечек – молодой серб по прозвищу Принцип, которого он по случаю похитил из одной психиатрической лечебницы. Дзержинский вручил ему браунинг и отправил в Сараево, куда в скором времени должен был прибыть австрийский наследник престола. Все было продумано, ошибки исключались.

– Леонид Борисович, война идет! – говорил Ленин Красину. – Мы должны принять в ней участие!

– Н-да... – отозвался Красин и зевнул так широко, что едва не проглотил вместе с лимоном и серебряную вилочку (они с Лениным завтракали в скучном цюрихском ресторанчике). – А на чьей стороне вы желаете в войне участвовать?

– То есть как это? – опешил Ленин. – Естественно, на нашей. Наших бьют! Сербов! Братушек-славян! Вы читали в газетах, какие демонстрации проходят в Петербурге у германского посольства? Наша партия, чорт ее дери, не может оставаться в стороне!

– Для партии «наши» – это не славяне, а мировой пролетариат, – лениво возразил Красин и снова зевнул.

Владимир Ильич был раздосадован: взыгравший в нем патриотизм не находил поддержки ни у кого из партийных товарищей. Да и товарищи-то чуть не все куда-нибудь разъехались. Дзержинский – во всяком случае, такова была официальная информация – знай себе томился на каторге; Лева Каменев со Свердловым, у которых вышли небольшие неприятности с полицией, отсиживались в ссылке; Кржижановский жил в Москве и занимался электричеством; Горький пребывал в России по своим литературным делишкам. От тех же, кто оставался с ним в Цюрихе, понимания ждать не приходилось. Балда Луначарский продолжал как ни в чем не бывало кропать скверные стишки, Зиновьев, оплакивая разлуку с Каменевым, с утра до вечера таскался по пивнушкам, Серго Орджоникидзе, которому славяне не были братьями, войной тоже не интересовался. О дамах и говорить нечего. Ленину же отчаянно хотелось послужить родине – но как? Пример доктора Богданова, ушедшего военврачом на фронт, не слишком вдохновлял его: он был человеком сугубо штатским и не представлял себя в окопах. Если говорить совсем честно, патриотизм его был вполне мелкобуржуазного свойства, и, если б у него имелись собеседники, с которыми можно было бы ежедневно за обедом ругать немцев и кричать о своей любви к многострадальной родине и славянским братушкам, он бы этим вполне удовольствовался; но собеседников не было, и он ощущал неудовлетворенность.

А ведь из-за своих патриотических чувств он уже пострадал: начало войны застало его в Вене (он был там по делам чисто коммерческим, подвернулась партия презервативов), и Ленин, начитавшись газет и пылая праведным гневом, усугубленным двадцатью кружками пива, на улице нарочно толкнул какого-то бюргера, да еще и крикнул «Бей австрияков!», за что был арестован и доставлен в участок; вероятно, ему пришлось бы всю войну просидеть в тюрьме, если б за него не поручился старинный знакомый – Бауман-Мирбах, который как раз приехал в Вену на очередной конгресс. Освобожденный, Владимир Ильич тотчас вернулся в безопасную Швейцарию. Там ему было очень скучно. Душа его жаждала подвига – какого-нибудь такого подвига, который можно совершить в цивильном костюме и желательно не вставая из-за стола. От этого желания он весь извелся, плохо ел и начал худеть; и, что самое противное, ему начал постоянно сниться один и тот же навязчивый кошмар.

Во сне его преследовал Дзержинский: то он просто гнался за ним по улицам с револьвером или алебардой, то сталкивал с крутого обрыва, то пытался надеть ему на шею веревочную петлю, то сбрасывал с крыши кирпич на голову; иногда злодей превращался в разных противных животных или сверхъестественных существ; порою он бывал тюремным надзирателем и отнимал у Ленина-узника его любимого ручного паучка, а иной раз, обернувшись профессором, заваливал Ленина на экзамене, задавая вопрос про отвратительный косинус. Тут же находился и косинус, похожий почему-то на личинку майского жука – белую, жирную, хрусткую при раздавливании. Владимир Ильич не привык к кошмарам: всю жизнь он видел, как правило, веселые и увлекательные сны. Эта непрекращающаяся погоня вымотала ему все нервы. Он не понимал, почему и для чего ему снится эта гадость.

Как-то утром чорт дернул его рассказать про свой ужасный сон жене. Надежда Константиновна, которая в самых дальних глубинах души так и осталась простою бабой, отнеслась к этому очень серьезно: засыпала мужа вопросами о том, какие конкретно предметы ему снились, и, вооружившись сонником, растолковывала ему значение каждого из них. Однако ее пояснения мало что прояснили. Так, например, он узнал, что сон, приснившийся 11-го числа, исполняется в течение 11-ти дней и приносит радость, а приснившийся 16-го – не сбывается и никакого значения не имеет; но он видел один и тот же кошмар и 16-го, и 11-го! К тому же сонник толковал вещи разрозненно, лишая сон общего смысла; немного проку было в том, что видеть во сне палку означает беречь свои права, а петуха – попасть под подозрение; что ножницы сулят денежную прибыль, а нос – покровительство и богатство... И он продолжал по ночам вертеться в постели, вскрикивать и худеть; похоже, у него начиналась бессонница. Тогда встревоженная Надежда Константиновна сказала ему:

– Ильич, ты бы к доктору сходил. Глядеть невмоготу, как ты маешься.

Ленин терпеть не мог ходить по докторам. Он ответил жене сердито:

– Еще чего!

– Сходи, сходи! – настаивала Крупская. – К нервному доктору сходи. Как раз тут у нас практикует один нервный, я о нем в прошлом году в журнале читала. Он сны разгадывает. (Она имела в виду д-ра Карла Густава Юнга.) Может быть, он разгадает твой сон и заодно пропишет тебе порошочки какие-нибудь.

– Знаю я ихние порошочки, – сказал Владимир Ильич.

От Баумана он был наслышан, что д-р Фрейд – заядлый кокаинист – своим пациентам рекомендует кокаин как панацею от всех болезней. Но все же он задумался над советом жены. Конечно, живи он в этот период в каком-нибудь более приятном месте, чем Цюрих, он бы предпринял хороший вояж по веселым домам, и кошмары с бессонницей как рукой сняло бы; но в Цюрихе с его асфальтовой душою веселых домов не имелось, и тамошние проститутки были деловиты и серьезны, как банковские клерки. Был еще один проверенный способ борьбы с душевными травмами – умеренная выпивка. Но у этого способа имелся серьезный недостаток: начавшись умеренно, выпивка быстро превращалась в банальный запой, что только усугубляло дискомфорт. Промучившись еще пару недель, Ленин всерьез озаботился состоянием своего здоровья и написал Бауману письмо, в котором просил того высказать свое мнение относительно д-ра Юнга. Ответное письмо было полно замысловатых ругательств, из которых Ленин ничего не понял, кроме того, что ужасный д-р Юнг лечит совсем не так, как прекрасный д-р Фрейд. (Два этих светила, бывших когда-то в тесной дружбе, вот уж больше года как рассорились, чем и объяснялся столь нелестный отзыв.) «Не так» означало, по-видимому, что д-р Юнг не пичкает пациентов кокаином и не заставляет рассказывать всякие гадости о своих родителях. Тогда Ленин решился записаться на прием и отправился в знаменитую клинику Бургхельцли; но там ему сказали, что д-р Юнг в клинике больше не появляется, так как у него депрессия и запой, и принимает частным образом, в собственном доме на берегу Цюрихского озера.

Ленин хотел было плюнуть на это дело, но ему было очень худо с перепою, и он уже почти месяц толком не спал; а когда ему все-таки удавалось отключиться, то ему тотчас являлся Железный Феликс с мясницким ножом в руке; поэтому, собрав остатки сил, он пошел по указанному адресу и увидел на берегу озера огромный дом, похожий на дворец. «Однако недурно эти психиатры заколачивают!» – подумал Ленин: он не знал, что у д-ра Юнга была очень богатая жена.

У причала стояла роскошная яхта. На досках сидел здоровенный широкоплечий мужчина в тирольской шляпе и кидал в воду камешки. Ленин вежливо его поприветствовал (он знал немецкий язык почти как родной) и спросил, где тут можно найти д-ра Юнга.

– Это я, – ответил мужчина, не оборачиваясь. – Чего вам угодно?

– Вот хотел проконсультироваться.

– Я нынче не принимаю, – сказал тот, – у меня депрессия.

– Ну и что, у меня тоже.

Д-р Юнг промолчал; Ленин подошел ближе, сел с ним рядом на доски и тоже стал кидать камушки. Так они сидели некоторое время в молчании, рассеянно наблюдая за расходящимися по воде кругами. Потом Ленин не выдержал молчания и спросил:

– А отчего, доктор, у вас депрессия?

– Я все время вижу сон, – сказал д-р Юнг печально, – один и тот же сон...

– Какой? – из вежливости поинтересовался Ленин.

– Мне снится наша кухарка, Фрицци. Она такая... такая большая и пышная женщина. Она стоит у кухонного стола спиной ко мне и чистит картошку; потом она роняет миску, нагибается, и я вижу ее ноги – такие белые, белые... Это ужасно. Я не могу понять, что все это значит, не могу осмыслить, что говорит мне мое бессознательное. Кого персонифицирует Фрицци – Цирцею, Еву или Елену Прекрасную? И эти две ноги, что они символизируют: врата рая или, быть может, Сциллу и Харибду? А миска – чаша Грааля или жертвенный сосуд? Я бы обратился к психоаналитику, но профессиональная гордость не позволяет мне сделать это...

– Возможно, вам хочется ее... того, – робея, предположил Владимир Ильич.

– Чего того? – не понял психиатр.

– Ну, того... приласкать.

– Чепуха, упрощенчество! Я не свожу либидо к сексу, как некоторые! – сказал д-р Юнг сердито. – Либидо есть психическая энергия вообще. А сны – всего лишь мифологемы, через которые с нами говорит коллективное бессознательное; их ни в коем случае нельзя трактовать буквально.

Ленин ровно ничего из этой тарабарщины не понял, но по тому, как вспыхнули щеки доктора, сообразил, что попал в точку. Он повторил мягко, но настойчиво:

– А вы, почтеннейший, все-таки попробуйте... Обнимите ее этак нежно, но решительно.

– Вы думаете?

– Уверен. А там уж ваше либидо само разберется, чего ему нужно.

– Гм... – сказал психиатр. – А вы знаете, не исключено, что в этом вашем объяснении что-то есть... Я не совсем уловил, какой ассоциативный ряд привел вас к такой гипотезе, но... У вас оригинальное мышление. Вы не хотите всерьез заняться психоанализом?

– Что вы, что вы, доктор! – засмущался Владимир Ильич. – Я со своим-то сном не могу разобраться.

– Ах да, вы же пришли как пациент! – спохватился д-р Юнг. – Ну-с, рассказывайте! Попробуем поработать с вашим бессознательным.

Ленин с готовностью принялся излагать содержание своего кошмара. Великий психоаналитик слушал его очень внимательно, время от времени задавая уточняющие вопросы, и хмурился; по его лицу Ленин понял, что его случай представляется светилу науки чрезвычайно сложным, и несколько пал духом. И, действительно, по окончании шестого часа беседы д-р Юнг сказал:

– Вынужден признаться, что пока мне не ясна картина. Чрезвычайно богатая символика, но расплывчатая. Скажите, этот человек, в котором у вас персонифицируется некая сила, мне пока неясная... он кем вам в жизни приходится?

– Он мне не отец и не мать, доктор, – поспешно ответил Ленин. – Мы не родственники, не земляки и даже не однофамильцы.

– Жаль, жаль... Вас к нему влечет?

Владимир Ильич вовремя вспомнил, что имеет дело с психиатром, и, вместо того, чтобы дать собеседнику кулаком в зубы, ответил кротко:

– Ни в малейшей степени.

– Гм... Ну, давайте повторим еще раз... Итак, этот человек стреляет в вас, замахивается на вас дубинкой, толкает в горящий очаг, скидывает в пропасть, ставит вам неудовлетворительные отметки, пытается вас арестовать...