Текст книги "Правда"

Автор книги: Дмитрий Быков

Соавторы: Максим Чертанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

– Гм-гм, – сказал Ленин.

Он был честный человек и не мог не признать, что из предприимчивого Морозова вышел бы лучший монарх не только по сравнению с Николаем – как минимум каждый второй житель России, включая женщин и несовершеннолетних, мог бы править лучше Николая, – но, пожалуй, и в сравнении с ним самим. «Но как же Савва может надеяться стать царем? Неужто он тоже с Романовыми в родстве?! И о кольце знает? Или это у него блажь?» – лихорадочно соображал Владимир Ильич. Он так увлекся своими мыслями, что не обратил внимания на изменившееся лицо Дзержинского... А Морозов глядел на них обоих ясными глазами и улыбался.

– Верно ли я вас понял, – медленно проговорил Дзержинский, – что вы рассчитываете в результате переворота или революции взойти на трон? И деньги даете нам именно в расчете на это?

– Куда уж верней. Вы умный человек и должны признать, что это будет справедливо и разумно.

– А вы что же, царских кровей? – спросил Дзержинский. «Впрочем, это не имеет уже значения, – думал он, – в любом случае конкурент опасный...»

– Нет, конечно! – воскликнул Морозов и рассмеялся. – Кровь – чепуха, предрассудки. Наиболее прогрессивными царями российскими были Годунов, Отрепьев и Екатерина. Царей должно избирать не по крови, а по уму. Я бы вообще предпочел республиканскую форму правления, но народ наш к этому еще не готов.

– Однако, – медленно сказал Дзержинский. – Бы же не можете не знать, что мы ставим своей целью именно народовластие... и никакой монарх при новом строе немыслим...

– Ах, да хоть горшком кличьте, только в печь не ставьте, – снисходительно улыбнулся Морозов. – Я думаю, среди своих можно и не прибегать к эвфемизмам. Назовите «Благодетель», или «Старший пролетарий», или «Первый среди равных» – вы ведь, я полагаю, выдвигаете равенство как непременный лозунг? Но мы-то с вами знаем, что никакого равенства нет. Может, вы с ним равны? – и он кивнул на элегантного, типично европейского нищего, со скромным достоинством протягивавшего им соломенную шляпу. – Пшел, пшел, милейший, allez venez, travalle![2]2
  Ступай, работай! (фр.)


[Закрыть] И даже мы с вами неравны, – продолжал Морозов невозмутимо. – Вы, господин Ленин, обладаете прекрасными задатками агента, вербовщика, связного, вы потерлись среди людей, это видно... но какой же из вас верховный правитель или даже, простите, коммерсант? Ваш потолок – пятисотрублевая сделка, вы больше тысячи рублей сроду в руках не держали, и я это не в обиду, не в обиду вам говорю! Всякому свое... Я, напротив, ущербен в отношениях с людьми, нет во мне этой счастливой способности располагать к себе с первого взгляда, и женщинам всегда нужно было от меня только одного – денег... Но как раз с деньгами у меня никогда затруднений не было – они меня без слов понимают, куда надо, туда и текут. Или взять вас, – отнесся он к Феликсу. – Вы человек разумный и хладнокровный, но посмотрите, друг мой, на себя. Может ли так выглядеть российский монарх? В лучшем случае вождь евразийской партии, буде такая появится в наших палестинах... Не хочу вас обидеть, господа, но лучшей кандидатуры, чем я, вы не найдете. Управление сильное, разумное, европейское, но не без русского стержня, не без вот этого! – он поднес к носу Ленина крупный белый кулак. – Наш народ рохля, тютя, ему надобно показывать силу. Для декору заведите парламент, раду, вече – как угодно. Но трон – это, извините, вынь да положь. На этом условии готов предоставить в ваше распоряжение такие суммы, по сравнению с которыми эти – так, тьфу...

– Гм-гм, – повторил Ленин. «Пусть он будет царем, а я премьером, так тоже неплохо, и ответственности поменьше... Что это, я уж и готов отказаться от престола?!» – Но для чего же вы оформили в нашу пользу еще и страховку? Ведь если вы умрете, то никак не сможете быть царем.

– Это мне и хотелось с вами обговорить. Возможны разные обстоятельства. Купечество наше меня не любит, родня давно желает моей смерти, пытается объявить сумасшедшим... Все рассчитывают, что если я умру – им достанется наследство. Фигу! – Морозов сложил фигу и расхохотался, рассматривая ее. – У меня есть родственник. Николай Петрович Шмидт. Совсем еще молодой человек, но очень способный. Организовал лучшую в России мебельную фабрику. Он тоже может быть прекрасным правителем России. Я уверен, что вы, как благородные и честные люди, возведете на престол его, если я не доживу до победы нашего дела.

– О, доживете, уверяю вас, – сказал Дзержинский.

На следующий день в отель к Морозову явился посетитель; то был стройный, худощавый, гладко выбритый человек европейской наружности, одетый в прекрасную пиджачную пару. Он в чрезвычайно учтивой форме осведомился, имеет ли дело с «тем самым» Морозовым, текстильщиком и миллионером; получив утвердительный ответ, он проговорил со строгим и печальным выражением лица:

– Боюсь, Савва Тимофеевич, что вы попали в крайне затруднительное положение.

– А вы, собственно, кто такой?

– Я представляю Третье отделение, – сказал гость.

– Охранку!

– Можете и так называть. Я пришел сообщить вам, уважаемый Савва Тимофеевич, что нам все известно о ваших тайных делишках с бандитами, которые хотят свергнуть законную власть...

– Никаких тайных делишек ни с какими бандитами у меня нет, – ответил Морозов. – И я прошу вас сейчас же оставить этот дом.

– Ах, Савва Тимофеич! – воскликнул гость и поглядел на Морозова со странным выражением насмешки и жалости. – Вы так неопытны в конспирации! Мы следили за вами... Вы оказали нам огромную услугу: вы сами привели нас к гнезду этих подлых, безбожных и бессовестных бандитов. Теперь мы без труда схватим их главаря – этого гадкого жирного калмыка по кличке Железный – и повесим его. И вас тоже.

– Все это чушь собачья, – сказал Морозов, – и я не понимаю, для чего вы говорите мне это.

– Хотите, я воспроизведу весь ваш вчерашний разговор с Железным? Вы говорили ему, что надеетесь на государственный переворот и желаете стать царем... Этот Железный – гнусный провокатор. И тот рыжий, лысый – тоже. Я слежу за ним второй год. Вы доверились мерзавцам... Мне продолжать? – спросил гость, когда Морозов тяжело опустился на диван, словно ноги не держали его.

– Нет, не продолжайте... Но зачем же...

– Видите ли, я втайне сочувствую вашему делу, – сказал гость. Светлые глаза его были серьезны, но тонкие губы кривились в бесовской улыбке. – Я решился вас предупредить, жестоко рискуя.

– Я сейчас же уеду, – заволновался Морозов.

– Поздно, дорогой друг... Поздно! Вы уже погубили всю организацию. А в ней состоят не одни только мужчины. Там сотни женщин, детей...

– Как – детей?!

– Да, да, детей, невинных детей: они разносят листовки, прокламации и всякое такое... – теперь в голосе посетителя звучали слезы. – Из-за вашей неосторожности они должны погибнуть. Вы-то, может быть, еще откупитесь или останетесь в эмиграции и так спасете свою жизнь, а эти женщины и дети – нет...

– Я обесчещен навсегда! – простонал Морозов, хватаясь за голову.

– И еще хуже, – продолжал гость, словно вколачивая гвозди в крышку гроба, – ваши фабрики, как имущество государственного преступника, будут конфискованы в казну... Да-да, – прикрикнул он, видя, что Морозов глядит недоверчиво, – сейчас, когда раскрывается такой ужасный заговор, царь не будет соблюдать обычных порядков! Ваши рабочие, о которых вы так печетесь, достанутся какому-нибудь жестокому, подлому эксплоататору; или, быть может, их всех тоже повесят – ведь вы, наверное, и их успели уже втянуть в революцию?

– Что же мне делать?!

– Есть способ... Но только очень смелый человек может решиться прибегнуть к нему. Если вы... ах, право, мне тяжело произносить эти слова.

– Говорите же, – настаивал Морозов и вдруг отшатнулся в ужасе: он понял.

– Да, да... Если вы сейчас, пока заговор еще не раскрыт окончательно, покинете этот мир – ваше имущество достанется законным наследникам. Да и организацию, быть может, еще удастся спасти...

– Как?!

– Возьмите всю вину на себя. Скажите, что это вы единолично готовили государственный переворот.

Теперь прозрачно-зеленые глаза гостя не отрывались от глаз Морозова; похоже было, что он гипнотизирует его... Савва Тимофеевич, парализованный этим змеиным взором, даже не пытался сопротивляться. Он вздохнул беспомощно, по-детски, и проговорил прерывающимся голосом:

– Я... я должен написать записку?

Гость молча кивнул и подал Морозову бумагу и перо. «Я, Савва Морозов, – твердо и повелительно диктовал он, нагнувшись над плечом Морозова и следя за каждой буквой, которую тот выводил дрожащей от волнения рукою, – я, Морозов, объявляю, что...»

– Ага, хорошо, – сказал гость, закончив диктовать признание. – Теперь, пожалуйста, начните новый абзац. «Убиваю же сам себя сегодня из револьвера не потому, что раскаиваюсь и вас боюсь, а потому, что имел в России намерение прекратить свою жизнь». Число, подпись свою поставьте... теперь еще подпишите «Vive l'emperieur», и довольно.

– Зачем же «Vive l'emperieur»? – спросил Морозов, поднимая полный муки взгляд на гостя.

– Да уж так надобно. – Гость выхватил из трясущейся руки Морозова лист бумаги и помахал им в воздухе, просушивая чернила.

Морозов был страшно бледен, губы его прыгали, лицо кривилось; он вскочил с дивана, быстрым жестом схватил с окна револьвер, выбежал с ним в спальную комнату и плотно притворил за собою дверь. Дзержинский постоял с минуту в раздумье, глядя на дверь. «Если сейчас, так, пожалуй, и выстрелит, а начнет думать – ничего не будет». Он каждый миг с мучительным беспокойством прислушивался и – вдруг озлился. Из всей силы он толкнул ногой дверь; но ни выстрела, ни крика... В спальне никого не было. «Неужто в окно убежал?» В самом деле, в одном окне отворена была форточка. «Нелепость, не мог он убежать через форточку». Феликс Эдмундович прошел через всю комнату прямо к окну. «Никак не мог». Он стремительно обернулся.

В углу, образованном стеною и шкафом, стоял Морозов, и стоял ужасно странно – неподвижно, вытянувшись, протянув руки по швам, приподняв голову и плотно прижавшись затылком к стене, в самом углу, казалось желая слиться с обоями, спрятаться. Сердце Дзержинского стало сильно биться... И вдруг им овладело совершенное бешенство: он сорвался с места, закричал и, топая ногами, яростно бросился к страшной фигуре. Но, дойдя вплоть, он остановился как вкопанный: фигура не двинулась, не шевельнулась – точно окаменевшая или восковая. Дзержинский задрожал и, не помня себя, крепко схватил Морозова за плечо; но тот нагнул голову, и в то же мгновение Дзержинский почувствовал ужасную боль в мизинце своей левой руки. Он закричал и бросился вон из комнаты, а вслед ему летели ужасные крики:

– Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас...

И наконец раздался грохот выстрела... Дзержинский воротился и глянул в спальню. Морозов с простреленной грудью лежал на постели. Дзержинский усмехнулся немного нервно, снова взял записку, аккуратно оторвал ту часть, где было написано признание, и сжег ее в пепельнице. Остались только последняя фраза, число, подпись да дурацкий лозунг «Vive l'emperieur». «Отлично, – подумал Дзержинский, – все решат, что он был не в своем уме. Еще остался его родственничек, как бишь его... Шмидт. Ну, не все сразу».

Известие о самоубийстве Саввы Морозова очень опечалило Ленина. Он ничего не понимал. «Наверно, он все-таки врал мне, что не жил с Андреевой и не любит се. Как это глупо – покончить с собою из-за несчастной любви! Впрочем, говорят, что он был малость не в себе – записку оставил какую-то странную...»

– Очень, очень жаль, Владимир Ильич. Болтают, будто у него с головою не все было в порядке. Вы ничего такого не замечали, общаясь с ним?

– Нет. Напротив, он производил впечатление очень умного человека, – сказал Ленин. – И царь из него вышел бы хороший... Вы согласны?

– Да, разумеется. Я ужасно расстроен этой смертью.

– А что это у вас с пальцем, Феликс Эдмундович? – Мизинец левой руки Дзержинского был забинтован.

– Так. Собака укусила.

– Укольчики сделать не забудьте. Не то кончите, как Морозов...

Ленину и в голову не пришло, что у Дзержинского могла быть причина резать курицу, несущую золотые яйца. Страховой полис, оформленный на Горького? Но живой Савва дал бы больше. Владимир Ильич так и не сумел разгадать этой загадки и всякий раз, вспоминая Савву, испытывал грусть и недоумение.

ГЛАВА 4

Загадка Баумана. Во всем виноват Троцкий. 1905-1909, Куоккала-Лондон-Женева-Париж-Тифлис: 100 способов отъема денег у населения.

1

Ленину снилось макао, которое в то же самое время было и какао. Игра происходила в ровной, приятно жаркой степи, дышавшей сладко и пряно. В паре с Лениным, грациозно присев напротив, играл молодой мулат, лукаво подмигивавший. Это был партнер надежный и опытный, невзирая на юность. В другой паре играли два злодея, у каждого кинжал. Злодеи были опереточные, не особенно опасные и плотоядно скалились. Во сне Ленин ушел подумать, что именно такая жизнь и нравится ему больше всего – чтобы игра, и притом азартная, но не на жизнь или смерть, а всегда на грани; ничего ужасного с ним случиться не могло. Злодеи тоже были втайне дружелюбны. Игра шла за девушку цвета какао и, должно быть, такого же вкуса. Она стояла за плечом у левого злодея (они были одинаковые, усатые, в моноклях) и посылала Ленину воздушные поцелуи. Молодой мулат vis-a-vis был ее брат. Он желал, чтобы красавица сестра попала в хорошие руки. Наилучшим кандидатом, разумеется, был богатый русский путешественник, тайный потомок царей. А забавно, подумал Ленин, привезти в Россию на царство мулатку. Коронация вызовет а-жи-о-таж! За место в первом ряду можно брать пятиалтынный, во втором ряду – гривенник. Карточка была, однако, неважнец, средней паршивости; с такой карточкой не стоило блефовать... Он выждал; со своей руки зашел мулат. Правый злодей подрезал, левый спасовал. Тут только Ленин сообразил, что это не Россия, а потому играть тут надо совсем особенным образом: карты, которые ему сданы, не имеют никакого значения. Это, так сказать, наличный капитал. Но если хорошо, молодцевато сходить, то карта превращается в нужную. Мулатка захлопала в ладоши, прочитав его мысль и обрадовавшись сообразительности. Ленин зашел очень молодцевато и подкрутил ус. Тотчас пиковая шестерка сделалась бубновым тузом. Злодеи расхохотались и растаяли в воздухе, а мулатка бросилась к Ленину на шею и обдала его густым запахом шоколада. «Как твое имя?» – спросил Ленин сдержанно, как и надлежало потомку русских царей приветствовать равноблагородную невесту. «Мое имя великая тайна, я называюсь Эйнем!» – воскликнула она и растаяла сначала у него во рту, а потом и в руках. Позвонили в дверь. «Это, верно, Эйнем везет замену, – догадался Ленин, – такую, которая бы не таяла. Иначе как же я буду с нею...» – но звонок повторился, и Владимир Ильич проснулся.

«Кого чогт несет в такую гань!» – картаво подумал он. В окно лился желтоватый свет осеннего утра. Разносчик на улице нахваливал моченые яблоки. Ленин накинул халат.

– Да иду же! – крикнул он настойчивому посетителю. Он никого не ждал, но с тех пор, как жизнь его оказалась связанной с большевиками, неурочные посетители сделались непременной частью его быта. Большевики вваливались к нему вечером и ночью, по делу, а чаще без дела – просто посудачить о делах амурных или денежных; Ленин к этому привык. Не было никакой необходимости врываться к главному казначею партии в столь ранний или поздний час – просто большевикам нравилось делать вид, что работа у них ужасно срочная, а партия ужасно секретная. Так что раннему гостю Ленин не удивился. Удивительно было другое – личным визитом его удостоил Железный Феликс.

– А конспирация-то, батенька? – изумился Ленин. – Что ж вы этак в открытую?

– Дело безотлагательное, – холодно сказал Феликс Эдмундович. – Позвольте, я войду.

– Да милости прошу... только у меня, сами изволите видеть, неприбрано. Я был в объятиях Морфеуса. Такой, знаете, затейливый сон...

– О чем же? – сухо полюбопытствовал Феликс Эдмундович.

– Да так, знаете. Вооруженное восстание, вы впереди на белом коне... я, натурально, рядом, чуть позади... потом вы оборачиваетесь – и мне эдак шепчете: «Вольдемар! А что у нас козыри?» Я в ужасе думаю: скажу, что пики, – попадем на пики. Скажу, что черви, – нас съедят черви. Трефы – казенный дом. «Бубны!» – говорю. Вынули вы бубен, ударили, – и будто вы уж не вы, а цыган, и ходите с этим бубном да медведем по базарной площади, а народ кругом – «Любо! Любо!»

Владимир Ильич, потирая руки, засмеялся, довольный. Ему понравилось, как он срезал чересчур серьезного вождя.

– Занятный сон, – кивнул Железный. – Скоро вы, как Германн, картами бредить станете. Надо меньше играть, товарищ Ленин.

– Только для партии! – прочувствованно сказал Владимир Ильич. – Верьте слову, давно бы бросил... («Поучи, поучи меня манерам», – злобно подумал он.) Чайку, Феликс Эдмундович?

– Не откажусь. Холодно, чорт бы побрал...

– Сейчас сообразим. Надюша! Раздуй там самоварчик, друг мой!

– Если выйдет, как они задумали, – хмуро сказал Дзержинский, – может статься, что дело наше погибнет в зародыше. Мы можем упустить главный шанс. («Они» всегда были кровавая династия самозванцев Романовых.)

– А что они задумали?

– Сядем, – предложил Феликс Эдмундович.

– Позвольте, почему сядем? За что сядем? Что мы такого сделали?

– Ах, бросьте! – разозлился гость. – Я говорю, присаживайтесь... («Как все-таки тяжело иметь дело с полууголовным элементом! Но кто, кроме него, так умеет все организовать?») Слушайте... Мне стало доподлинно известно... от МОИХ источников (он и здесь не мог не подчеркнуть своей значимости), что семнадцатого октября будет дан манифест. Даруются конституция, свободы и бесцензурная печать.

– Отлично! – воскликнул Ленин. – Это как же мы поставим дело! Это мы, батенька, сейчас же газетку... А не знаете, разрешат они игорные дома? В Европе это давно дело легальное, мы бы тогда поставили себя на широкую ногу...

– Очнитесь вы! – сорвался Дзержинский. – После манифеста дело революции становится бессмысленным. Все, ради чего гибли люди в январе, все стачки, все летние выступления – пшик! Народ проглотит конституцию и успокоится, и мы никого уже не поднимем на последний штурм!

– Да зачем же нам прямо сейчас последний штурм? – не понял Ленин. – Мы за три года нормальной коммерции так поставим партию, что всем прочим настанет полный акатуй! Газету... Я вам в Павловске сделаю такое Монте-Карло, что Ротшильд удавится! А потом, как подкопим сил, можно и последний штурм...

– Никакого штурма не будет, – тяжело и раздельно произнес Феликс Эдмундович. – Если народ не восстанет сейчас, он не восстанет никогда. Они рассредоточат революционную энергию масс, все уйдет в песок...

– Что же вы предлагаете?

– Надо сорвать манифест.

Ленин по-детски расхохотался. Надюша внесла самовар, потом появилась с двумя стаканами и связкой баранок. Она посмотрела на Феликса, потом на Ильича и залилась еще краской.

– Нечего на мужчин глазеть, страмница! – с деланной грозностью прикрикнул Ленин. – Ступай книжки читать, грамоту забудешь!

Он ущипнул жену ниже спины. Минога взвизгнула и выбежала. Ленин тотчас принял серьезный вид.

– Как же вы думаете его сорвать? – вежливо спросил он. – Цареубийство? Но до семнадцатого всего две недели...

– Глупости, – бросил Феликс Эдмундович. – Нас спасет только одно. Надо ответить на манифест серьезной народной демонстрацией, более масштабной, чем все предыдущие.

– Сколько надо? – деловито спросил Ленин.

– Тысяч десять, не менее.

– Ну, батенька! – развел руками Ленин. Он уважал масштаб, но не терпел праздной мечтательности. – Где же я вам возьму такую прорву?

– Ничего брать не надо. Сами придут.

– Ходынку хотите? – прищурился Ленин. – Пряников раздать?

– Что за чушь, – поморщился Дзержинский. – Это будет не просто демонстрация, а траурное шествие.

– Шествие? – переспросил Ленин. – Это кого же пойдет хоронить такая толпа народу? Разве что Марусю Шаталову! (Маруся Шаталова была модная московская певица, по которой весь город сходил с ума; со всех граммофонов доносился ее низкий, страстный голос – «Всю душу вымотал, злоде-е-ей!».)

– Маруся нам ни к чему. Нам нужны похороны революционера, героя, – сквозь зубы сказал Дзержинский. Этому идиоту ничего нельзя было объяснить. Надо было ставить ему задачу, и только.

– А, – протянул Ленин. – Тогда понял.

На самом деле он не понял ничего, но самолюбие его противилось такому признанию. Видимо, Феликс придумал более тонкую комбинацию, чем он. Круглые глаза Ленина приняли задумчивое выражение, как всегда, когда он сталкивался с чужой непонятной логикой. Надо было выгадать время. Он налил гостю чаю, потом и себе – гостю покрепче, себе послаще, – и с хрустом разломил баранку.

– Дело прочно, когда под ним струится кровь, – раздельно проговорил Феликс Эдмундович. – Это-то вы знаете?

– Надсон? – спросил Ленин.

– Некрасов, – раздраженно ответил Дзержинский.

– Этого я уважаю, – быстро сказал Ленин. – Это был человек серьезный.

(Он никогда толком не читал Некрасова, но в Петербурге до сих пор поговаривали о его сенсационных выигрышах. Никто лучше него не умел поставить новичку паровоз на мизере, – он, собственно, и ввел термин «паровоз», ибо любил железную дорогу.)

– Струится кровь, – повторил Железный Феликс. – Понимаете, зачем это надо?

– Конечно, понимаю, – кивнул Ленин. – Продолжайте.

«Ничего ты не понимаешь, рыжий фигляр», – подумал с досадой Дзержинский.

– Нам нужно отнять у царизма всякое подобие моральной правоты, – медленно, как ребенку, объяснил он. – Чтобы было видно: одной рукой они дают манифест, а другой – убивают борца! Это вам понятно?

– Это понятно. Это совершенно понятно. – До Ленина начало доходить; план был рискованный, но не лишенный той иезуитской рациональности, которая прослеживалась иногда в проектах Дзержинского. – Но как вы организуете убийство бойца, именно их руками и именно семнадцатого октября?

– А это не я, – усмехнулся Дзержинский, обнажая острые зубы. – Это вы организуете, Владимир Ильич.

– Я? Гм, – сказал Ленин и кашлянул. – Мы так не договаривались, батенька. Мы договаривались о коммерческой помощи, это да. Но это, понимаете, не моя специальность. У меня нет связей наверху, чорт побери. Я не могу им заказать, чтоб они семнадцатого, в такой-то час, убили революционера.

– А зачем же заказывать? – тихо спросил Феликс Эдмундович, и изумрудные глаза его нехорошо блеснули. – Я дам вам людей...

– То есть... – Глаза Ленина округлились окончательно, он чуть не подавился баранкой. – Вы что... мы должны... сами?!

– Старым нечаевским способом, – сказал Дзержинский. – Убит революционер. На кого подумает толпа? Разумеется, на самодержавие. Кто вообще вспомнит о манифесте, если борцы понесут хоронить своего товарища? Какие манифесты, какая свобода и конституция, когда в центре Москвы... безнаказанно... убивают честного пролетария? – Он говорил медленно, шепотом, с наслаждением. (Мысль об убийстве честного пролетария была ему необыкновенно приятна.)

– Не могу этого допустить, – тоже шепотом ответил Ленин. – Не могу представить. Опомнитесь, батенька. Вы что же, хотите быть хуже самодержавия?

– Мы должны быть хуже самодержавия, чтобы победить, – согласился гость. – Вы начинаете кое-что понимать, товарищ Ленин.

– Мы должны быть лучше, – возразил Ленин. – Мне в детстве приемная мать говорила: ты, Володя, должен быть лучше всех. Иначе съедят.

– Не все, что говорила вам ваша приемная мать, годится как руководство в революционной борьбе, – сдержанно заметил Дзержинский. – Допускаю, что она была женщина мудрая, – тактично добавил он, зная главную слабость Ильича (чорт бы подрал этих сентиментальничающих жуликов!). – Но к революции она вас не готовила. Поймите! – возвысил он свой голос. – Героическая смерть одного – и спасенные жизни миллионов! В том числе миллионов детей! Товарищ Ленин, – произнес он твердо. – Если семнадцатого октября в Москве не будет траурного шествия, революция захлебнется и погибнет, говорю вам с полным сознанием положения.

– Но это не мое дело! – вскипел Ленин. – Я могу вам организовать демонстрацию, если вы настаиваете. Я могу выгнать людей на улицы, если каждому пообещать денег или немедленное царствие небесное, я могу, если хотите, с помощью МОИХ связей, – не упустил он случая подколоть Железного, – набрать до десяти тысяч человек за три дня. Это по моей части, согласен. Но убивать ваших... наших товарищей по партии, выдавая себя за самодержавие, – простите-с, я этому не обучен, и так революции не делаются! Если только... – Внезапная мысль ударила ему в голову; возможно, он думал о Феликсе слишком плохо. – Если только вы не думаете принести в жертву себя, – решительно закончил он.

Дзержинский смотрел на него с неопределенным выражением. Впрочем, по его глазам никогда нельзя было сказать, что у него на уме.

– Или меня, – добавил Ленин после паузы, пристальнее вглядевшись в эти непроницаемые зеленые глаза.

– Возможно, я и принесу себя в жертву, – тихо сказал Феликс Эдмундович и медленным жестом разорвал на своей впалой груди рубаху – он любил этот театральный жест. – И более того – почти наверняка, ибо без главной жертвы свобода вряд ли будет искуплена. Но я сделаю это лишь в последнем и решительном бою. А пока... придется пожертвовать другим товарищем.

– Aгa, – сказал Ленин. Подтверждались его худшие предположения. Надо было как можно скорее избавиться от этого субъекта. Прямо сейчас, конечно, Железный убивать его не станет, – чай, не семнадцатое, – но выбор его сомнений не вызывал. – Значит, искупительная жертва буду я, так?

– Отчего же, – холодно заметил Феликс Эдмундович. – Вы тоже слишком полезный человек. Боюсь, нам еще нужно пожить. Нет, у меня на примете другой человек. Безусловный провокатор, но товарищи еще не знают об этом. Таким образом, вы убьете двух зайцев вместо одного. – Он нехорошо усмехнулся. – Мы избавимся от предателя, а толпа получит легенду о павшем борце, которого подлый царизм из-за угла убил в разгар так называемого освобождения.

– Вы убеждены, что он провокатор?

– Абсолютно. Сам он пока и не подозревает о том, что разоблачен. Будьте очень осторожны – он хитер, как чорт. Имя его я назову вам завтра. И учтите: если до завтра вы сбежите – я позабочусь о том, чтобы все наши скромные совместные предприятия стали известны... там, где ими заинтересуются.

– Что-то вы слишком хорошо обо мне думаете, – прищурился Ленин.

– Не лучше, чем вы обо мне, – парировал Дзержинский. – Пока я не свяжу вас кровью... пока вы не пройдете последнего, кровавого крещения – я не могу доверять вам вполне. Простите.

– А что, все остальные... уже повязаны? – спросил Ленин, представляя себе Луначарского со стилетом в пухлой руке или Кржижановского, поражающего провокатора электрическим разрядом.

– Мне не нужно повязывать всех, – жестко сказал Феликс Эдмундович. – Меня интересуете вы. Как человек, выходящий на первые роли в партии.

– То есть все затевается ради меня? – с издевкой спросил Ленин.

– Если угодно. Так что, поручая дело вам, я убиваю не двух, а целых трех зайцев, – сказал Феликс Эдмундович и посмотрел на Ленина с таким недвусмысленным намеком, что Владимир Ильич почувствовал себя зайцем, причем третьим. Третьим – это было особенно унизительно. Если он провалит операцию, Железный Феликс его немедленно сдаст и ничего не потеряет. Лишится, правда, казначея – ну да ничего, он, кажется, и без денег сделает свою революцию. А если все получится... что ж, тогда Ленин окажется в полной его власти. Всегда можно будет обвинить его в убийстве, тогда как у самого Ленина не будет против Дзержинского ни единой улики. Разговор шел без свидетелей, да и кто поверит в такой бред...

– Надеюсь, мне не придется марать руки лично? – спросил Ленин.

– Марать руки? – переспросил Дзержинский. – Вы не считаете уничтожение предателя святым делом? Подвигом чести?

– Полно, полно, – дрогнувшим голосом проговорил Ленин. – В нашей среде, знаете... в среде коммерсантов... убийство традиционно вызывает сильнейшее отвращение. Мы признаем, конечно, легкие нарушения закона... тем более что правительство само есть первейший жулик в России... но убийство отвратительно даже тем, кто проиграл в притонах последнее.

«Экая у него воровская гордость», – усмехнулся Феликс. На каторге он видывал воров, похвалявшихся тем, что они сроду не пролили крови – работали на чистой сообразительности да на ловкости рук.

– Разумеется, я дам вам человека, – кивнул он. – И помните, завтра в это же время... вы получите от меня записку. Ее принесет тот самый, кого я направлю в ваше распоряжение. В записке будет фамилия и адрес пациента. Остальное организуете вы. Это партийное поручение, – добавил он с особенным ударением. Ленин уже знал, что такое «партийное поручение» в лексиконе Дзержинского. Так называлось предложение, от которого нельзя отказаться: отказ карался смертью, куда бы ни укрылся отступник. До сих пор Ленин не получал партийных поручений – вся его работа строилась на полудобровольных началах. Но, видимо, кандидатский его стаж и впрямь кончился.

Можно было, конечно, послать к чорту всю эту партию и ее сумасшедшего вождя. Да, но как без них завладеть кольцом и престолом? И в этот момент Ленина осенила великолепная, без преувеличения, мысль. Мысль эта была столь очевидна и в то же время забавна, что оставалось только дивиться – как это она не явилась ему сразу; он хитро прищурился и испытующе посмотрел на Дзержинского – вдруг прочтет? Но тот, похоже, ни о чем не догадывался.

– Хорошо, Эдмундович. Я знаю, что такое партийное поручение.

– Вот и отлично, – сказал Дзержинский и быстрой тенью вышагнул из комнаты, не допив чаю. Эта его манера стремительно исчезать ужасно раздражала Ленина – сам он, по русскому обычаю, любил поговорить на пороге, а то и махнуть последнюю на посошок.

– Недурно, – вслух сказал Ленин, разгрызая баранку. – Очень недурно. Можно будет раскрутить неплохую комбинашку... Будем немножко смотреть, дружок, какой ты есть железный.

Он сделал несколько визитов, два телефонных звонка, а обедать отправился на Петровку, в «Уютный домик». Это был любимый трактир Московского художественного театра и бесчисленных артистов-любителей, заходивших сюда поглазеть, как будут накачиваться водкой их раскатисто хохочущие кумиры.

Ранним утром четвертого октября в его дверь осторожно постучали. Ленин был уже одет, набрызгался одеколоном и выпил первый стакан чаю. Он желал встретить посетителя во всеоружии. С утра его слегка лихорадило, но это была приятная лихорадка азарта. Разумеется, в помощь ему Дзержинский пришлет отвратительного громилу из числа тех, какие охраняют его иногда на сходках, – вообще озаботится приставить к Ленину человека, который бы все о нем докладывал и при этом был максимально неудобен в совместной работе; что ж, дело привычное. Ленин выдумал уже и тактику на случай такого подлого подвоха, он вообще замечательно ладил с грубыми и простыми парнями, умея мгновенно располагать их к себе, – но, когда он открыл, в дверь вошел невысокий юноша в кургузом пальтеце, совсем мальчишка, с чистыми телячьими глазами.