Текст книги "Правда"

Автор книги: Дмитрий Быков

Соавторы: Максим Чертанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– Разберусь, не переживайте, – успокоил его Феликс Эдмундович. – А вот скажите мне, герр Мирбах, верно ли я слышал, что вы большой специалист в области психоанализа? – Он подумал, что неплохо было бы все-таки получить у Мирбаха бесплатную консультацию, пока тот еще жив: вдруг окажется, что любовь к Марии – это просто болезнь и наваждение?

– Да, я был любимым учеником д-ра Фрейда, – гордо ответил Мирбах.

– А вы не могли бы меня немножечко проанализировать?

– Вообще-то я давно уж не практикую.

– Если вы меня проанализируете, я обрету душевное равновесие и скорей раскрою ваше уби... покушение на вас.

– О, в таком случае я согласен. Ложитесь на кушетку, пожалуйста... Нет, не нужно разрывать вашу рубаху, все движения вашей души и так от меня не ускользнут. А теперь расскажите мне, что вы сегодня видели во сне.

– Мою мать, – правдиво отвечал Феликс Эдмундович.

– О, превосходно! – обрадовался Мирбах. – Можете не рассказывать дальше, я и так все понял: вы видели, как ваш отец вошел в спальню к вашей матери, и это вызывало у вас гнев и жела...

– Ничего подобного, – оборвал его Дзержинский. – Мне снилось, как моя мать купила нам с сестрой котенка, серого в полосочку.

– Да, да... А к вашей сестре ваш отец входил в спальню?

– Не помню. Он умер, когда мне было пять лет.

– Но, стало быть, он мог входить в спальню вашей сестры?

– Понятия не имею.

– Но спальня-то хоть у вас в доме была?

– Была, конечно. И не одна.

– Ну вот видите!

Дзержинский ничего не видел. Тогда Мирбах решил зайти с другой стороны. Он показал пациенту палец и спросил:

– Что вы видите перед собой?

– Палец.

– Но он вам что-нибудь напоминает? Нет? Странно... – Мирбах огорчился. «Совсем потерял квалификацию, – подумал он, – конечно, без регулярной практики...» Он схватил зонтик и помахал им перед носом пациента. – А зонтик вам что-нибудь напоминает? А сигара? А карандаш?

Добившись в конце концов от пациента признания, что демонстрируемый предмет отдаленно напоминает ему фаллос, Мирбах обрадовался, застегнул брюки и сказал, что пациент совершенно здоров. «Издевается, сволочь», – подумал Дзержинский. В самом деле, пора было его убирать.

6 июля около трех часов дня к дому № 5 по Денежному переулку, занимаемому германским посольством, на автомобиле подъехали два человека. Один был смуглый брюнет с бородой и усами, другой – рыжий и в косоворотке. Оба были с портфелями. Они прошли в здание посольства. Войдя, брюнет сказал дежурному чиновнику, что они члены ВЧК и прибыли по поручению Дзержинского переговорить с графом Мирбахом. О пришедших доложили первому советнику посольства доктору Рицлеру. В сопровождении переводчика доктор Рицлер вышел к посетителям, и те отрекомендовались ему членом ВЧК Блюмкиным и членом революционного трибунала Андреевым, при чем предъявили мандат за подписью Дзержинского: «Всероссийская Чрезвычайная Комиссия уполномочивает члена ее Якова Блюмкина и представителя Революционного трибунала Николая Андреева войти в переговоры с господином германским послом в Российской республике по поводу дела, имеющего непосредственное отношение к господину послу».

Но как ни уверял их доктор Рицлер, что он в качестве первого советника посольства уполномочен вести все переговоры, как ни предлагал изложить сущность дела ему, Блюмкин настаивал на распоряжении Дзержинского, чтобы они переговорили непосредственно с послом, которого лично касается это дело. И через пять минут в зале посольства, демонстрируя изготовленные Дзержинским документы, Блюмкин говорил послу о судьбе арестованного чекистами брата графа, австрийского офицера Роберта Мирбаха, в судьбе которого якобы посол должен был быть заинтересован.

– Но этот граф Роберт Мирбах мне вовсе не брат, – сказал Мирбах.

– Уверяю вас, ваше сиятельство, вы ошибаетесь, – возразил Блюмкин. – У ВЧК имеются абсолютно достоверные сведения о том, что он ваш родной брат. Я могу показать вам документы.

Это был условный сигнал. Вместо документов Блюмкин выхватил из портфеля револьвер и, словно в тире, перестрелял всех немцев, начиная с посла. Затем он извлек из портфеля небольшую бомбу и швырнул ее в дверной проем. Посыпались оконные стекла, все окуталось дымом, и в этом дыму террористы спокойно скрылись на ожидавшем их автомобиле, за рулем которого сидел Дзержинский: он к тому времени уже порядочно выучился водить.

Отвезши Блюмкина с Андреевым в штаб-квартиру левых эсеров, Феликс Эдмундович вернулся в свой кабинет на Лубянке и стал ждать звонка от Ленина. Теперь начинался самый сложный этап игры...

Звонок раздался через полчаса.

– Феликс Эдмундович, Мирбаха убили! – сказал Ленин. – Это не вы, случайно?

– Нет, не я.

– А ведь больше-то некому, – подозрительно сказал Ленин.

– Это сделал не я, – спокойно отвечал Дзержинский, – и я вам это докажу. Я сейчас же поеду и арестую убийц.

И, отдав кой-какие распоряжения Петерсу, он выложил из карманов кожаной куртки револьвер и скальпель, подзарядился для храбрости кокаином и, один и безоружный, поехал опять к эсерам.

– Друзья мои, мне только что стало известно, что Петерс раскрыл наш заговор! – объявил он им. – Большевики ищут Блюмкина.

Взволнованные эсеры зашумели; потом кто-то из них сказал:

– Мы вам не верим. Вы нас обманули. Вы – провокатор! Вы, должно быть, привели с собой отряд чекистов. Но и мы не лыком шиты. Мы сами чекисты. – Это была правда: за то время, которое летучий отряд чекистов по поручению Дзержинского болтался в штаб-квартире эсеров и пил с эсерами коньяк, он весь проникся эсеровскими идеями.

– Я пришел к вам один и безоружный, – ответил Дзержинский. В голосе его были гнев и страдание. Можете обыскать меня.

Он расстегнул куртку и разорвал на груди рубаху. Но он забыл, что находится среди эсеров, которые к этому были привычны. Вперед выступил эсер Саблин; он тоже аккуратно разорвал на себе рубаху с кружевным воротничком и сказал:

– Мы вам не верим. Мы вас сейчас арестуем.

– Но я приехал, чтобы спасти вас! – уверял Дзержинский. – Я увезу Блюмкина и Спиридонову и спрячу их в надежном месте! – Он, конечно же, намеревался спасти одну лишь Спиридонову, а Блюмкина с триумфом поднести большевикам.

– Врете, – отвечали эсеры. А матрос Протопопов разорвал свою тельняшку и сказал Дзержинскому:

– Попробуй только рыпнуться, шкура, – убью!

Причина столь странного эсеровского поведения заключалась в том, что летучие чекисты и их командир Попов давно признались Спиридоновой, что Дзержинский подослал их нарочно, с целью провокации, чистосердечно раскаялись и перешли на сторону эсеров по-настоящему. И эсеры могли бы, пожалуй, реально свалить большевиков, если бы были хоть немного последовательней, решительней и разумней; но тогда они уже не были бы эсерами, а были бы большевиками... Вместо того чтобы пристрелить Дзержинского, эсеры ограничились тем, что арестовали его и, плачущего от унижения, заперли в задней комнатке; а вместо того чтобы немедленно совершить вооруженный переворот, они принялись бегать по городу и шуметь...

– Ну что, товарищ Дзержинский? – насмешливо спросила Спиридонова, входя в комнатку к арестованному. – Не удалась ваша провокация?

Кусая в кровь губы, охваченный тоскою, он угрюмо смотрел на нее.

– Мария, мы могли бы... – произнес он горько. – Мария, вы совершаете ужасную, непоправимую ошибку... Машенька...

– Вы подлый и нехороший человек.

– Это неправда.

– Но ведь вы специально подослали к нам своих чекистов!

– Я... я был уверен, что они перейдут на вашу сторону, – вывернулся он. – Ах, Мария, напрасно я так и не сказал вам самого главного... – Он соскочил со стола, на котором сидел, и бросился перед нею на колени. – У вас ничего не выйдет! Петерс вас разгромит! Вы такие легкомысленные! Бежим со мною сейчас же! Уедем в Лондон, там нас не достанут ни ваши, ни наши! Я... я люблю вас, Маша! А вы, вы любите меня?!

Несколько секунд Спиридонова в изумлении разглядывала его. Потом сказала:

– Ой, товарищ Дзержинский, уморили... Да вы не стойте на коленках-то. Еще простудитесь.

И, не прибавив более ни слова, она повернулась и вышла – только подол черной юбки метнулся... Дзержинский, рыдая, упал ничком на пол и стал биться в конвульсиях. Он грыз зубами свои пальцы. Человек больших страстей, он теперь ненавидел Спиридонову так же безумно, как еще минуту назад – любил. О, зачем он не взял с собой револьвера!

Но он по большому счету оказался прав: у бедных эсеров ничего не получилось. Они бегали и шумели до тех пор, пока Петерс не переловил их всех поодиночке. Он также освободил из плена Дзержинского.

На Феликса Эдмундовича было страшно смотреть: он был белее мела, челюсть его тряслась, руки были искусаны, от рубахи не осталось ни клочка; он жаждал мщения.

– Я требую расстрела Спиридоновой, – сказал он Ленину.

– Батенька, вы с ума сошли. Такая заслуженная революционерка... И ей и так в жизни несладко пришлось. Дадим ей год условно. Я б ее вовсе отпустил, но, к сожалению, товарищи не поймут, – сказал Ленин и вздохнул. Его бесило и мучило, что, согласившись руководить этим игрушечным государством, он мгновенно стал заложником собственных министров. «Но ведь это же все временно, это же все так...» – утешал он себя.

– Но ведь она на допросах призналась, что сама, лично организовала убийство Мирбаха и восстание эсеров!

– Вот видите? Честный человек, сама призналась, не в пример вам... А Блюмкин-то каков молодец! Уж его я точно отпущу. Вообразите, он бесстрашно носился по Москве с револьвером в руках и кричал: «За Машеньку – пол-Кремля, пол-Лубянки снесу!» Вот это человечище! Вот это мужик!

– Так у них... у него с ней что-то было?! – прошептал Дзержинский. Ему казалось, что земля уходит из-под его ног.

– Я, в отличие от вас, не имею привычки совать свой нос в чужие постели.

– Их необходимо расстрелять! Вы – идиот!

– Знаете что, Эдмундович? Вы бы вообще сидели и помалкивали. Хорош председатель ВЧК, которого арестовывают собственные бойцы! Вот, кстати, приказ о вашей отставке – ознакомьтесь...

– Вы пожалеете об этом, – прошипел Дзержинский. – Кто будет искать ваше кольцо?

– Сам найду.

– Не найдете.

Ленин тоже понимал, что навряд ли у него самого будет возможность заниматься поисками кольца; но ему так осточертел Железный, и так осточертело все время притворяться и наступать себе на горло, и мономахова шапка так давила на него, что он махнул рукой и сказал:

– Все равно. Вы уволены.

– Вы пожалеете, – повторил Дзержинский и, шатаясь, вышел из кабинета. Он не сомневался, что отставка будет недолгой.

5

– Лева, ты бы повлиял как-то на Гришу. Он совсем зарвался. Творит там в Питере чорт знает что – волосы дыбом становятся... И еще эта крыса Урицкий...

– Ильич, навряд ли я смогу на Гришу повлиять, – ответил Каменев. – Мы в последнее время практически не общаемся.

– Ах да, ты ведь женился.

– Да не в том дело... Просто как-то, знаешь... – Каменев несколько смутился. – Причин масса. Во-первых, я все-таки работаю – хлеб там для населения, керосин, канцелярские кнопки... И у меня появились другие интересы... А Гриша когда не пытает людей и не тискает статейки в «Известия», то знай лежит бревном на диване и жрет икру.

– Н-да.

– Во-вторых, он безобразно растолстел. А в-третьих, до меня дошли слухи, что он блокируется с Троцким.

– Как блокируется с Троцким?! – вскричал ошарашенный Ленин. – Лева, что ты несешь, опомнись! Никакого Троцкого нет и никогда не было. Тебе это известно не хуже меня.

Но Лева молчал и смотрел ясным взором, и Ленин понял, что теперь уже никто, кроме него и Железного, не поверит, что Троцкого не существует. Ему стало жутко... О Эльсинор, высоки твои стены!

А на квартире бывшего председателя ВЧК происходил в это время совсем другой разговор.

– Прямо не знаю, что и делать, – жаловался Свердлов. – Вот пришел посоветоваться.

– Со мной? – усмехнулся Дзержинский. Он лежал на турецком диване, облаченный в халат, и курил кальян: ему требовался отдых, прежде чем он начнет строить новые интриги. – Ведь я нынче не в фаворе.

– Да ведь не с кем больше. У нас осталось два умных человека: Бухарин и Кржижановский, но один все время пьян, а другой занят только своим электричеством. В деликатные вопросы им вникать недосуг. Короче говоря, Феликс Эдмундович, вся надежда на вас!

– Ну так и быть, – лениво произнес Дзержинский, – выкладывайте, что там у вас опять стряслось... Хотите кальян?

– Нет, благодарю... Ильич опять насчет Романовых говорил. Нехорошо, дескать, им быть в России, опасно. И что он так о них печется – ума на приложу.

– Вы, Яков Михайлович, не умеете угадывать желаний Ильича.

– Не умею, – признал Свердлов. – Увы, я лишен интуиции. Мне подавай факты, логику...

– Так вот вам логика, друг мой: неужели вы хоть на миг допускаете, что наш Ильич, наш революционный вождь, всерьез может заботиться о безопасности кровавых тиранов?

– И в самом деле, – согласился Свердлов. – Нет, конечно, не допускаю.

– Или, может быть, – Дзержинский посмотрел на Свердлова очень строго, – вы подозреваете, что у него может быть какой-то личный интерес к этой семейке?

– Боже упаси, Феликс Эдмундович!

– Или вы думаете, что он желает, чтоб они уехали в Лондон и оттуда будоражили народ и иностранные правительства?!

– Да что вы такое говорите... – Свердлов поежился. – Нет, конечно.

– Тогда делайте вывод. Он хочет, чтоб вы их ликвидировали. Ведь логика железная?

– Железная-то железная, – согласился Свердлов, – но почему он так прямо мне об этом не скажет?

– Он ведет себя как настоящий вождь, – твердо сказал Дзержинский. – Ждет, что вы сам обо всем догадаетесь и решите эту небольшую проблему без его письменного указания.

– Вы имеете в виду, – глаза Свердлова за стеклами пенсне заблестели, – ликвидировать?

– Вот видите, Ильич не зря считает вас очень умным. Он знал, кому поручить разобраться с его ро... то есть с Романовыми.

– Что ж, это полезно для нашего дела, – неопределенно заметил Свердлов. – Но как же быть с детьми?

– Вы не поняли, Яков Михайлович, – усмехнулся Дзержинский. – Ильич считает, что в живых не следует оставлять никого.

Свердлов побледнел и опустил голову, но снова вскинул ее с решительным видом:

– Великое дело – великие жертвы. Господь, истребивший когда-то всех первенцев в земле Египта, простит нас. Вы с Ильичом совершенно правы, и я сегодня же отдам распоряжение.

– Нет уж, позвольте, я сам все устрою, – с той же усмешкой сказал Дзержинский, хорошо знавший полную беспомощность Якова в практических делах.

...Одно, лишь одно сомнение было у него: ребенок. Невинное дитя... С другой стороны, дитя было не такое уж и маленькое и к тому же не того пола. И разве сам Господь не принес агнца в жертву для того, чтоб спасти человечество?! Так что когда Свердлов позвонил Дзержинскому и сказал, что для вывоза Романовых все готово, тот отвечал, что беспокоиться не о чем: Юровский превосходно справился с делом и уже все в порядке. Свердлов был удивлен; он рассыпался в благодарностях и, в свою очередь, доложил Ленину, что все в порядке. Гром, конечно, грянул очень скоро; но у Феликса Эдмундовича был заготовлен громоотвод...

– Вы... это вы сделали... Что вы сделали?!

– О чем вы, Владимир Ильич? – недоуменным тоном спросил Дзержинский.

– Заткнись, мразь. Иль ты думаешь, что я читать не умею?! – И Ленин швырнул через стол пачку иностранных газет, где сообщалось о казни Романовых. Дзержинский спокойно подобрал газеты и положил обратно на стол.

– Владимир Ильич, успокойтесь...

– Я больше не желаю быть председателем этого подлого Совнаркома. Ничего я больше не хочу. Все кончено. Я ухожу. Но перед этим сделаю хоть одно доброе дело...

И с этими словами Ленин вынул из кармана револьвер. Дзержинский в первый раз видел в его руках такое оружие. Курок был взведен, и черное дуло смотрело прямо на него. По глазам Ленина Дзержинский отлично видел, что рвать на груди рубаху бесполезно. Но он был готов и к такому повороту событий. Он демонстративно вынул портсигар и заложил ногу за ногу, всем своим видом показывая, что не боится. Рука Ленина задрожала: он никогда еще не убивал человека.

– Вы, конечно, можете пристрелить меня, – сказал Дзержинский с деланным равнодушием, – я не дорожу жизнью, и мне плевать... Но в таком случае, боюсь, вы никогда не узнаете адреса...

– Какого еще адреса?! Не заговаривайте мне зубы.

– А им было бы приятно получить от вас письмецо...

– Что вы несете? Какое письмецо?

– Вы сможете написать вашим племянникам, как только они устроятся на новом месте. Разумеется, не открытой почтой – вы же понимаете...

Владимир Ильич задрожал еще сильнее и опустил револьвер. Боже, как ему хотелось в это поверить! Он всеми силами цеплялся за мысль о том, что Дзержинский – пусть по-своему, болезненно и странно, но все же любит детей...

– Так дети живы? – слабым голосом спросил он.

– Почему же только дети? Все живы-здоровы. Пароход уже прибыл в Австралию.

– А как же газе...

– Владимир Ильич, неужели вы считаете меня дураком?! Разумеется, ваша родня вывезена инкогнито, в глубочайшей тайне. Мы со Свердловым нарочно распустили слух об их гибели. Это же азы конспирации. Там для них куплена хорошенькая ферма. Зелень, овцы, бабочки, чудесный климат.

– Это ложь... – прошептал Ленин.

– Отнюдь. Вы – будущий император российский, и мне это отлично известно. Неужто я стал бы делать такую страшную и бесполезную гадость своему императору, при котором я рассчитываю сытно кормиться до конца моих дней? – Этот цинизм был тщательно продуман. – Сами-то раскиньте мозгами. Ну, для чего бы мне убивать ваших родственников? Николай, конечно, гнида та еще, вы это и сами знаете, но это не причина... Лично мне они ничего не сделали. Как взойдете на трон – может вернуть их ко двору, это ваше дело, хотя я бы не советовал.

Ленин ничего на это не ответил. Он молча смотрел куда-то в стену. Подбородок его вздрагивал. «Австралия, Австралия... Зелень... Ферма... Это Peugeot... А я не скажу про Пелагею... Конечно, ему незачем было убивать их... Ведь он надеется, что я снова приближу его к себе, если он поможет мне взойти на престол... Я не флейта, нет... Это Peugeot... Австралия, зеленая... Бабочки... Если не верить в это – то и жить не хочется... Уснуть – и видеть сны, быть может... Австралия... Почти как Атлантида...»

– Уйдите, – сказал он Дзержинскому. Он не хотел, чтобы кто-нибудь видел, как он плачет.

– Вы бы вернули мне мою должность. Я столько трудился ради вас.

– Нет. Вы слишком любите кровь. Нет... Не знаю... Может быть, потом... Уйдите же, прошу вас. – И столько тихого и грустного достоинства было в жесте, каким он приложил к груди руку, что Дзержинский не посмел настаивать и вышел, очень мягко притворив за собою дверь.

Через пару дней Ленин был по делам в Петрограде. Он уже убедил себя в том, что его родные уехали в Австралию. Ведь человек всегда верит в то, во что ему хочется верить. Почти убедил...

Он зашел к Зиновьеву и внимательным взором окинул кабинет. Никаких следов блокирования с Троцким не было. «Слава богу, – подумал он, – если б оказалось, что Троцкий все-таки существует, я бы, наверное, застрелился».

– Сыграем? – предложил Зиновьев, протягивая на ладони колоду карт.

Ленин посмотрел на него. «И вправду растолстел, – мелькнуло у него в голове, – он похож на жирную бабу... Где тот мальчик резвый, кудрявый? Где она – наша беззаботная молодость? Неужели все хорошее ушло навсегда?»

– Нет, Гриша, – сказал он. – Что-то не хочется.

6

Обнаженный, он лежал на полу – навзничь, руки раскинуты в стороны, словно распятый на кресте. Пульс его почти не бился, грудь вздымалась едва-едва. Со стороны можно было принять его за мертвого или умирающего. Но демон поверженный еще не раз расправит крылья...

Пролежав таким образом чуть более трех суток, Феликс Эдмундович поднялся – ослабевший и шатающийся от голода, но неутомимый и грозный, как всегда. За время лежания у него в голове созрел план, превосходящий по изощренности и коварству все прежние. Он придумал, как одним ударом – нет, двумя, ежели быть точным, – решить сразу все стоявшие перед ним задачи: вернуть себе пост председателя ЧК и получить для этой организации максимальные полномочия, вновь завоевать доверие Ленина и до смерти запугать его, чтобы пикнуть не смел.

Он привел себя в боевое состояние: принял ванну и отправился наводить справки об одной особе. Его память хранила подробнейший каталог людей, с которыми ему когда-либо приходилось сталкиваться хотя бы на пару секунд. Эту миловидную подслеповатую жидовочку он повстречал лет десять тому назад, зайдя с визитом в дом к одному зажиточному анархисту: она была чем-то средним между гувернанткой и обыкновенной прислугою. Сам Феликс Эдмундович не обмолвился с ней ни словом, но хозяин, помнится, почему-то заговорил о ней – по его словам, это была несчастная, экзальтированная, почти что полоумная девушка, словно сошедшая со страниц романа Достоевского, более всего на свете мечтавшая выйти замуж за князя и разъезжать в собственном экипаже, но из-за своего низкого происхождения и истеричного характера обреченная до конца дней мыкаться по чужим домам.

Теперь, пустив в ход своих информаторов, Дзержинский узнал, что m-lle Каплан, благодарение Господу, жива и снимает комнатушку в Москве, кой-как зарабатывая на жизнь починкой белья; что она слепа как крот и стала еще более полоумною, чем прежде. Он узнал также, что родители девушки давно эмигрировали в Америку. Это было очень хорошо. Дзержинский сопоставил новую информацию с тем, что знал о прошлом Ленина и его частной жизни. Да, это придавало плану законченность и отточенное изящество... Воодушевленный, Феликс Эдмундович прикупил по дороге букет цветов и всякой снеди и пошел навестить бедняжку.

– Господин... ой, простите, товарищ Глинский... Вы страшно добры, что пришли навестить меня. Я так одинока! Только я вас не помню, как жаль... Да и зрение у меня совсем расстроилось.

– А я вас отлично помню. Ведь я вас маленькой на руках носил. Вы тогда еще пешком под стол ходили, дитя мое.

– Как поживают мама и папа? (Феликс Эдмундович сказал бедной Фанни, что приехал из Америки и привез привет от родителей, с которыми был знаком давным-давно.)

– Эти добрые люди, что вас приютили и вырастили? Они стары, больны... Но в общем поживают.

– Что вы такое говорите, товарищ Глинский? Я не поняла.

– О, Фанни, милая... Ведь эти прекрасные старики евреи совсем не ваши настоящие родители. Они вас удочерили в младенчестве. Вы не еврейка.

– Как это?!

– Ваша мать – полька. Прекрасная женщина. Ее имя Матильда... А ваш отец... но мне тяжело говорить о нем после того, как ужасно он поступил с вами и вашей матушкою.

– Расскажите, расскажите, умоляю вас!

И, сделав вид, что с неохотою уступает просьбам несчастной девицы, Феликс Эдмундович с запинками и экивоками поведал ей – пока что с недомолвками – историю ее рождения... Фанни только моргала от изумления. Оказывается, она была дочерью знаменитой балерины Матильды Кшесинской! Любовник Матильды, которого та любила больше жизни, бежал и бросил несчастную; Матильде пришлось родить ребенка тайно и отдать на воспитание чужим людям. Всю жизнь несчастная балерина безумно страдала от разлуки с дочерью.

– Кто он, кто? – жадно спрашивала Фанни. – Кто мой отец? Кто этот негодяй?

– Для чего вам знать это?

– Я... я бы его убила, – с силой произнесла она. – Он загубил жизнь матушки и мою...

– Ах, Фанни, Фанни... – Он подсел к ней ближе, взял ее руку, ласково погладил (внутри у него все переворачивалось от отвращения), проникновенно заглянул в подслеповатые глаза. – Он занимает очень, очень высокий пост. Он сумел этого добиться благодаря своей подлости. Это человек, который ходит по трупам и смеется. Он не только вам принес много горя. Это дьявол.

– Клянусь Богом, я его убью! – закричала Фанни. – Имя! Скажите мне имя!

– Ленин...

– Как?! Тот самый? Главный революционер? Председатель Совнаркома?

– А вы знаете еще какого-нибудь Ленина, дитя мое? – грустно усмехнулся Феликс Эдмундович.

– Я убью его. Помогите мне, пожалуйста!

– Ну, ежели вы так настаиваете...

Ужасная близорукость Фанни была важнейшим звеном в цепи событий. Да и позицию для стрельбы девушке было велено занять такую, что, будь у нее хоть одна извилина в голове, она поняла бы, что убийство вряд ли удастся. Ведь Феликс Эдмундович, несмотря на свою ненависть к рыжему болвану, отнюдь не собирался ликвидировать его. Ленин был удобной ширмой – до той минуты, пока не будет найдено волшебное кольцо. «Это слепое – ха-ха, каламбур получился – орудие никогда не выдаст меня. И в самом худшем случае – что она сможет сказать на следствии? Что к ней приходил некий человек с рыжей бородой до колен и синими волосами».

Утром 30 августа в кабинете Ленина раздался телефонный звонок. Владимир Ильич снял трубку. Настроение у него было хорошее. Оно почти всегда было хорошим с того дня, как он избавился от Железного. Но едва он услыхал истеричные вопли Зиновьева, как на душе у него вновь стало уныло.

– Гриша, ну что ты визжишь как резаный? Кого убили? Ах, Урицкого... – Ленину хотелось сказать «туда ему и дорога», но он не посмел. Взвалив на себя должность руководителя государства, он не мог, как прежде, ляпать что в голову взбредет. Стыдно признаться, но он теперь опасался даже Гришки. – Хорошо, хорошо, не хнычь. Я пришлю кого-нибудь разобраться... Нет, только не его, и не проси! Вы там вдвоем такого натворите...

Но, положив трубку, Ленин с досадой понял, что послать в Питер, кроме Железного Феликса, и впрямь некого. Уголовник и проходимец Петерс был ничем не лучше, а вдобавок глуп. При Дзержинском, по крайней мере, хоть карманных воришек иногда ловили. «Похоже, придется вернуть его на должность председателя ЧеКи... Ох, как не хочется...» Но тем и отличается правитель от обычного человека, что ежедневно вынужден делать то, чего не хочется, и не делать того, что хочется.

– Феликс Эдмундович, поезжайте немедленно в Питер. Товарищ Свердлов уже взял для вас билет в первом классе.

– А что случилось? – спросил Дзержинский, дьявольски усмехаясь про себя.

Разумеется, убийство коллеги тоже организовал он сам. Это было частью плана...

Возможно, он и без плана уничтожил бы его, так надоел ему Урицкий – это ничтожество, по-утиному переваливающееся на кривых ножках, этот гнусный блатарь, к тому же знающий слишком много, а стало быть, потенциальный шантажист. Но так, в один день, – это было просто великолепно. И здесь большую роль сыграл петербургский градоначальник Гришка Зиновьев...

Однажды, когда Дзержинский приехал погостить в Питер к Зиновьеву (любовь к кожаной одежде и высоким сапогам сроднила этих людей, ранее не переносивших друг друга), он обнаружил градоначальника с подбитым глазом, расквашенною мордой и в унынии; даже новая шикарная плетка с рукоятью, инкрустированной изумрудами, которую Феликс Эдмундович привез в подарок новому другу, не развлекла его... На все расспросы Зиновьев отмалчивался или нес какую-то чепуху; но Феликс Эдмундович не был бы Железным Феликсом, если б не заинтересовался этим обстоятельством. Поднажав на Гришкиных ганимедов-секретарей, он уже к вечеру был в курсе того, что в морду господин градоначальник схлопотал от некоего красавца юнкера, с презрением отвергшего его домогательства.

Тогда Дзержинский – ни одной мелочи он никогда не упускал – навел об этом юнкере справки и узнал, что звать его Леней Каннегиссером. Осведомители подробно рассказали о его характере и привычках: Леонид был прекраснодушный романтик, эсер по убеждениям, человек необыкновенной личной отваги и дерзости, но, в сущности, совершенный еще ребенок; талантливый поэт, дружил с другим поэтом – входящим в моду Сережей Есениным, а другого, куда как более близкого его друга – какого-то там Виктора Перельцвейга, что ли, – мстительный и ревнивый Зиновьев после того, как подвергся мордобитию, велел расстрелять по обвинению в одном из бесчисленных заговоров, и теперь Каннегиссер пребывал в страшном отчаянии... Дзержинскому даже показали фотокарточку, где были сняты Каннегиссер с этим самым Перельцвейгом. Оба – и вправду совсем еще мальчишки – были хороши собой необычайно.

«Лицо как у благородного шляхтича, – думал Дзержинский, – даже жаль... Да и второй тоже... Понятно, почему разжиревший Гриша (товарищ Зиновьев, сделавшись градоначальником, моментально так разожрался на казенных харчах, что стал похож на перезрелую купчиху с тремя подбородками, и всю его юношескую томную смазливость как рукой сняло) не имел успеха у этого юнкера... Впрочем, ежели они все того же поля ягодки, то, стало быть, жалеть нечего. Да и какая, в сущности, разница?..» Феликс Здмундович прекрасно отдавал себе отчет в том, что ради главной своей цели не задумываясь уничтожил бы и настоящего польского дворянина безупречной морали. Ведь иезуиты учили, что благая цель всегда оправдывает средства, а он остался верен их заветам на всю жизнь. Он великолепно разбирался в людях; он решил, что в этом эпизоде с Зиновьевым можно сыграть в открытую – и не ошибся.

– Григорий Евсеевич («Григорий Ефимович, – мелькнуло в мыслях Дзержинского, – они, ей-богу, чем-то весьма похожи...»), как вы ладите с Урицким?

– Скверно, – буркнул Зиновьев. – Осточертел он мне – сил нет. Всюду лезет, лезет... И потом, у него такие кривые ноги, что у меня от одного его вида изжога делается.

– Не ешьте, друг мой, столько ананасов – вот и не будет изжоги, – легким дружеским тоном посоветовал Дзержинский. И тут же, посуровев лицом, сказал:

– Хотите, я помогу вам от него избавиться?

– Вы же мне сами его навязали! – удивился Зиновьев.

– Никого другого под рукой не было. А теперь я хочу его убрать

– Годится.

– А теперь поговорим о поэте Каннегиссере...

– О ком?

– Вы знаете о ком. – Феликс Эдмундович сверлил своим изумрудным взором лоснящуюся зиновьевскую морду, и тот, не выдержав, опустил глаза. – Каннегиссер убьет Урицкого. – «А ежели что не так пойдет – можно будет все списать на жидовские междоусобные разборки...» – Это я беру на себя. А далее он ваш.

– Годится, – с маслянистой улыбочкой повторил Зиновьев. – Ну, что? Теперь пройдемте в подвальчик? Там сегодня приготовлено много народу. А то ведь у вас в Москве особо не разгуляешься...

– Да, ваш бывший друг Каменев любит миндальничать, – сказал Дзержинский. – И его приятельница Крупская всюду сует свой нос... Пойдемте, Григорий Ефи... Евсеевич. Я вам еще привез новые тисочки для рук. Очень рекомендую.

Он долго думал, в каком обличье нанести визит молодому поэту и с какого боку к нему подъехать. И принял парадоксальное, невероятно смелое решение. Он пришел к Каннегиссеру без грима и парика, наклеив лишь свою обычную острую бородку, с которой его знала вся страна, и представился... своим собственным именем.