Текст книги "Правда"

Автор книги: Дмитрий Быков

Соавторы: Максим Чертанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

– А что за предметы он демонстрировал? На нем были кольца?

– Да, было какое-то... Толстое золотое кольцо. Но он показывал в качестве доказательства своего царского происхождения вовсе не его, а медальон с прядью волос, утверждая, что это локон императрицы... Сами понимаете – это проверить невозможно.

Тон Колчака, когда тот говорил о мальчике, окончательно убедил Дзержинского в том, что Верховный Правитель вовсе не желает делиться властью с каким-то отроком, даже если тот окажется царевичем; однако он почему-то не расстрелял парня, а вызвал Жильяра... (Дзержинскому не пришло в голову, что Колчак – ученый и исследователь – просто хотел разгадать сию загадку из любознательности и научной честности.) Дзержинский смотрел на Колчака, пытаясь понять, что за человек перед ним. Александр Васильевич казался нервным, порывистым; взгляд его был остр и туманен одновременно; в губах что-то горькое и странное... «Говорят, он пьет запоями... Или – кокаин? Похоже, похоже... Однако дела у него идут неплохо. (Это происходило в начале лета 1919-го, когда у Колчака дела шли действительно еще неплохо.) Не прогадал ли я, поставив на красное? Колчак точно так же может служить моим тайным целям, как и Ленин. Открыться ему? Предложить союз против большевиков? Не сразу; подожду, осмотрюсь». И он ждал, осматривался, беседовал с Колчаком; взгляды их во многом сходились; меж ними даже возникла холодноватая приязнь...

– Будем называть вещи своими именами, – говорил Колчак, – ведь в основе гуманности, пасифизма, братства рас лежит простейшая животная трусость... Что такое демократия? Это развращенная народная масса, желающая власти.

– Власть не может принадлежать массам в силу закона глупости числа, – соглашался Дзержинский-Жильяр, – каждый практический политический деятель, если он не шарлатан, знает, что решение двух людей всегда хуже решения одного. А уж двадцать-тридцать человек не могут вынести никаких решений, кроме глупостей.

– Россия – страна патерналистская; русские всегда ищут строгого отца, что держал бы их железной рукою.

– Как это верно! Именно железной.

И они, взявши деликатно по дорожке с одного зеркальца, поглядели друг на друга с пониманием. «Я вотрусь к тебе в доверие, – думал Дзержинский почти нежно, – если кольцо мальчишки окажется тем самым – ты поможешь мне свалить большевиков и взойти на трон, а если нет – что ж, я буду продолжать поиски под прикрытием силы твоей армии; ты – тот, кто мне нужен; ну, а потом, естественно, я тебя использую и убью!»

– Александр Васильевич, я не хочу в ожидании приезда этого Алексея или лже-Алексея попусту терять время, – сказал он. – Желаю служить Белому движению.

– Что ж, monsieur Жильяр, нам нужны образованные люди. Я найду для вас должность при штабе. Вы согласны?

– Oui, mon General!.. Pardonnez-moi, mon Admiral!..

Когда связанного Ленина привели на допрос к какому-то белому полковнику и спросили его имя, он как мог приосанился и сказал важно:

– Я буду гутарить только с генералом Деникиным.

– Что-о? – расхохотался полковник и наотмашь ударил его по лицу рукою в белой перчатке. – А вот я тебя сейчас в расход выведу – не хочешь? Ты кто такой?! Мерзавец!

– Я бачу, господин полковник, у вас хватает гражданского мужества на то, чтобы оскорблять пленного, – сказал Ленин, сплевывая кровь.

– Итак, вы отказываетесь отвечать на вопросы?

– Да пошел ты... – пробормотал Ленин и отвернулся.

– Я прикажу вас выпороть шомполами, и тогда вы заговорите!

– Шиш тебе.

– На выбор: или ты, собака, сейчас же развяжешь язык, или через десять минут будешь поставлен к стенке! Ну?!

Владимир Ильич стоял молча; вся жизнь его в эту минуту проходила пред ним, и он мысленно прощался со всем, что любил и что ненавидел. «Уснуть – и видеть сны, быть может... Какие сны в том смертном сне приснятся? Маруся... Инесса...» И почему-то с особенной болью подумал он о жене, которой никогда не любил...

Но тут вдруг один из офицеров сказал:

– Нет, господа; я чувствую по его речи и осанке, что это человек не простой. Это какая-то важная птица, быть может атаман... Нужно доложить о нем Главнокомандующему: возможно, он заинтересуется.

И Деникин, как ни странно, заинтересовался... Путь до Екатеринодара, где располагался штаб командующего Добровольческой армией, не был для Владимира Ильича слишком тяжел: его бодрость, веселые шутки и карточное мастерство вызвали уважение в конвоирах; ему, в свою очередь, приятно было для разнообразия пообщаться не с малограмотными казаками, а с интеллигентными людьми, знающими толк в довоенных парижских борделях; так что они в общем весьма неплохо проводили время. Вот только Ласточка, бедная, милая Ласточка все стояла у него пред глазами; он вспоминал, как лежала она на земле и, перегнув к нему голову, смотрела на него своим говорящим взглядом, и слезы наворачивались ему на глаза...

Доставив Ленина в Екатеринодар, его умыли, дали ему чистую одежду и повели под конвоем в штаб генерала Деникина. В штабных коридорах царили чистота и порядок, совершенно немыслимые для красных или зеленых; и, хотя белые были враги Ленину, ему против воли были приятны эти порядок, спокойствие и чистота. «Все-таки кадровые вояки – это не то что наши раздолбаи!» Его ввели в кабинет, большой и светлый; в кабинете было два человека: один надменный, высокий, осанистый красавец (это был начштаба Романовский), а в другом – толстом и низеньком, с небольшой бородкой и черными с проседью усами – Владимир Ильич узнал Деникина, которого прежде видел на фотографиях. Ему всегда нравился этот человек, и он не мог сейчас, как ни старался, вызвать в себе хоть каплю ненависти к нему.

– Садитесь, – вежливо сказал Деникин и поглядел на Ленина с любопытством. – У меня такое ощущение, что я вас где-то видел... (Он, конечно же, знал, как выглядит Председатель Совнаркома; но этот оборванный, загорелый, вислоусый казак был так мало похож на него!)

Ленин молчал; Романовский надменно прищурил холодные глаза и постучал папиросой о серебряный портсигар.

– Антон Иванович, мне кажется, мы зря теряем время, – сказал он. – Это же простой мужик.

– На простых мужиках, дорогой мой Иван Павлович, земля русская держится, – ответил ему Деникин. – А все-таки сдается мне, что этот товарищ... или господин, а? – не из простых. Прищур его глаз мне напоминает...

Владимир Ильич понял по лицу Деникина, что тот вот-вот сообразит, кто он такой, и решил не продолжать бессмысленного запирательства.

– Я Ленин, – сказал он спокойно и с достоинством. Совершенно не к чему было Деникину знать, что перед ним сидит грозный батька Вольдемар, да Деникин и не поверил бы этому: ведь все знали, что батька Вольдемар – однорукий великан.

– Как?! – вскричал Романовский.

– Ленин! – обрадовался Деникин. – А я-то ломаю голову, на кого вы похожи! Вы как любите чай, Владимир Ильич: со сливками или с лимончиком?

– Того и другого, и покрепче, – ответил Ленин, – и от папирос и коньячку не откажусь.

Романовский протянул ему портсигар опасливым движением, точно полагал, что Ленин может его укусить. Владимир Ильич с удовольствием взял душистую, дорогую папиросу... До приезда в Гуляй-Поле он никогда не курил, но у Махно начал курить люльку (козацкую трубку); после люльки городская папироса показалась ему слабой, но все же дым ее был приятен... Подтянутый, щеголеватый адъютант принес поднос, на котором были изящные фарфоровые чашечки, сухари в плетеной вазочке, масло, серебряные ложечки и ножи, стопки, французский коньяк – и это тоже было приятно, и приятно было сидеть на удобном стуле, а не по-турецки на голой земле. Пожалуй, Владимир Ильич поторопился, решив несколько недель тому назад, что не желает иметь с цивилизацией ничего общего.

– Как же вы, Владимир Ильич, оказались здесь? – спрашивал Деникин.

– Приезжал с инспекцией, Антон Иванович.

– Да, но мне доложили, что вас взяли в степи, верхом, с шашкою наголо!

– Я просто прогуливался, – ответил Ленин.

– Вы удивительный человек.

– Вы тоже, Антон Иванович. Я вас очень уважаю. Вы молодец. Я давно искал случая вам это сказать.

– Тогда как же, г-н Ленин, нам понимать это? – неприязненно спросил Романовский и показал Ленину какую-то листовку. – Ваша статья. Совсем свеженькая. Называется «Все на борьбу с Деникиным».

– Так ведь война же, – сказал Ленин добродушно. «Это Лева-балбес написал... Мог бы и собственной фамилией подписаться, а не сваливать на меня...»

– Как это нехорошо, что русские люди поднимают оружие друг против друга, – сказал Деникин с печальным вздохом.

– Совершенно с вами согласен, – ответил Ленин.

– Но ведь вы первые начали! – сказал Романовский.

– Ну, положим, первые начали воевать вообще не мы, а немцы, – заметил Ленин, – вот оно с четырнадцатого года как-то и тянется...

– Так, может быть, пришла пора замириться?

– Это было бы великолепно, – сказал Ленин, – но, боюсь, большевики не захотят.

– А разве вы сами не большевик?!

– Да я уж и не знаю теперь, кто я такой, – сказал Ленин грустно. – А коньяк у вас гарный, Антон Иванович, дорогуша...

Деникин, поняв намек, велел адъютанту принести еще коньяку и всяческих закусок; Ленин пил и ел с охотой. Давно уж он не чувствовал себя так хорошо. Все его умиляло: красивая форма с золотыми погонами, телефонные аппараты, изящный письменный прибор, вышколенный адъютант... «Мне бы таких адъютантов и таких генералов – я б горы свернул!» И они так сидели и тихо, интеллигентно выпивали, болтая о политике, до самой ночи, и даже высокомерный Романовский в конце концов оказался отличным мужиком; и они пели «Боже, царя храни!» и «Яблочко», и обнимались, и пили на брудершафт, и пачками жгли в камине керенки.

– Так, значит, Владимир Ильич, вы согласны? – спрашивал Деникин, с нежностию глядя на Ленина.

– А? – встрепенулся Ленин. От еды, питья и уютной обстановки его развезло, и он то и дело задремывал, едва не падая со стула. – С чем согласен, батенька вы мой?

– С тем, что мы должны нынче летом взять Москву и освободить Россию от большевицкой заразы.

– А! Само собой, – ответил Ленин и тут же уснул. Сквозь сон он чувствовал, как какие-то офицеры бережно и деликатно поднимают его, несут на руках и укладывают в чистую, мягкую, хорошо пахнущую постель.

– Антон Иванович, прежде чем мы начнем наступление на Москву, я должен съездить к Махно, – сказал Ленин и щелчком стряхнул пушинку с золотого погона.

Он еще не привык к форме и радовался ей как ребенок... Только что закончилось совещание, где он вместе с деникинскими генералами планировал разгром красных и взятие Москвы. Всем казалось, что победа не за горами и дни советской власти сочтены. К сожалению, комдив Чапаев отбросил Колчака от Екатеринбурга, но Деникин с Лениным надеялись на свои силы. Они никогда всерьез не полагались на Колчака, окружавшего себя шарлатанами и некомпетентными людьми, о глупости которых ходили анекдоты: так, один из его штабных – какой-то швейцарец, – получив из дивизии депешу с просьбою прислать пятьсот лимонов, отправил туда вагон бумажных денег вместо требуемых бомб и гранат. Колчак был идеалист с манией величия, оторвавшийся от реальности. Совершенно не к чему ученым лезть в политику.

– Зачем, Владимир Ильич, вам ездить к Махно? – спросил Деникин. – Ведь он бандит.

– Бандит или не бандит, а он был моим другом. Возможно, я сумею убедить его перейти на сторону Добрармии. Ведь он ненавидит большевиков так же сильно, как мы с вами. И еще конь там у меня остался, добрый коник, трэба проведать...

– Что ж, не могу вас удерживать, – вздохнул Деникин. – Я поручу барону Врангелю выделить вам отряд для сопровождения.

– Нет, генерал, благодарю вас; не стоит отвлекать барона от нашей главной задачи, – отвечал Ленин. – Да и Махно станет со мною разговаривать лишь в том случае, если я приеду к нему один.

– Ну что ж, с Богом! – сказал Деникин. Он крепко обнял Ленина и перекрестил его. – Возвращайтесь скорее, дорогой вы мой человек. Я к вам ужасно привязался.

– Взаимно, мой генерал! – сказал растроганный Ленин и кинулся на шею Главнокомандующему. О, если б он знал, что видит этого прекрасного человека в последний раз!..

Ошибкою его было то, что он под крестьянский армяк надел свой златопогонный китель; причина этого на первый взгляд нелепого поступка заключалась не только в том, что он этот китель любил и не желал ни на минуту с ним расстаться, но в том, что он, зная Махно и в особенности графа Толстого, был уверен, что как только даст им этот нарядный китель примерить – они тотчас согласятся примкнуть к белому движению. Ему казалось, что он ничем не рискует: белые его знали и любили, красные и зеленые, не подозревая о его измене, тоже по старой памяти любили его. Но он забыл о четвертой силе – злобном и всех ненавидящем атамане Григорьеве...

Григорьевцы схватили его, когда до Гуляя-Поля было совсем уже недалеко. Они сперва просто хотели зарубить его и снять с него сапоги и одежду; но, когда под армяком обнаружились золотые погоны, намерение их переменилось. Они грубо заломили ему руки за спину, несколько раз пнули в живот и, швырнув вниз лицом поперек седла, как куль с сеном, поскакали в свою ставку.

Вечер и ночь Ленин пролежал в овине связанный; ему страшно хотелось есть и пить, из разбитого носа текла кровь, гуси щипали его, корова на него наступила... В щель меж досок светила луна, и чей-то черный силуэт двигался взад-вперед; Ленин подкатился поближе, прильнул лицом к самой щели и слабым голосом крикнул:

– Эй, товарищ, послушайте!

– Гусь свинье не товарищ, – басом отвечал часовой.

– Господин... сударь...

– За сударя щас ответишь, шкура! – сказал часовой злобно. – Выведу и – в расход.

После этого Ленин замолчал и больше не пытался говорить с часовым. На рассвете дверь со скрипом отворилась. Часовой, подойдя к пленнику, схватил его очень грубо за шиворот, поставил на ослабевшие ноги, пребольно ткнул в спину прикладом винтовки и велел идти. Они зашагали по улице, прошли мимо церкви...

– Куда вы меня ведете? – волновался Владимир Ильич.

Но часовой не отвечал и все тыкал его в спину. «Никак на расстрел», – обмер Ленин; ноги его сделались совсем ватными. Однако в душе его вдруг поднялась какая-то отчаянная решимость; он стал торопливо придумывать смелые и гордые слова, которые скажет своему убийце, и так увлекся, что не заметил, как его впихнули в хату, где располагался так называемый штаб Григорьева. Хата была грязная, мерзкая, и повсюду сновали тараканы. Махно и граф Толстой такого бы не потерпели, и даже большевики не потерпели бы... Босой, в одних подштанниках, с подбитым глазом и кровавой ссадиной на скуле, стоял Ленин и исподлобья глядел на Григорьева. (Он сразу узнал атамана, поскольку уже имел удовольствие столкнуться с ним в кавалерийской атаке, но тот не узнал его, ибо как тогда, так и сейчас был мертвецки пьян.) Руки Ленина были связаны за спиной, и все, что мог он противопоставить своим мучителям, – это свое царское, и мужицкое, и белогвардейское, и коммунистическое, и атаманское достоинство и самообладание.

– Шкура, сволочь золотопогонная! – процедил Григорьев и кровожадно облизнулся. – Тебя-то мне и надобно, а то все думаю – кого бы запытать до смерти? Ну, рассказывай планы Деникина!

– И не подумаю.

– Расскажешь, паскуда!

– Мы с вами, кажется, на брудершафт не пили, – обиженно сказал Ленин, – и я, право же, не понимаю...

– Зараз поймешь, – обещал Григорьев, – как ремней из спины нарежут – все поймешь, гад. Железами калеными как почнут тебе пятки жечь – так и поймешь... Кожу с живого сдерем, брюхо взрежем и зашьем туда живую кошку...

– Вам бы, гражданин Григорьев, познакомиться с товарищем Зиновьевым, – сказал Ленин с горькой печалью в голосе, – вот бы приятно провели время...

– А для начала, – проговорил со злобной улыбкою Григорьев, не обращая на слова пленника никакого внимания, – тебя отдадим Марусе... Ты ей все скажешь. У нее гутарят...

Владимир Ильич похолодел: он был наслышан о Марусе, кровавой любовнице кровавого атамана. Эта дьяволица в ангельском обличье обожала собственноручно пытать пленных; она молотком забивала гвозди в тела красноармейцев, белогвардейцев и махновцев; она ножом вырезала из живых куски мяса и солила... Но – выдать планы Деникина? Никогда! Лучше смерть! Но что он мог сделать?! Они оттащили его, упиравшегося, в другую хату и швырнули на земляной пол; он поднял глаза и увидал перед собою женщину ослепительной красоты, которую портила лишь жестокая складка у тонкогубого рта...

– Плохи наши дела.

– Плохи, Александр Васильевич.

– Этот Чапаев! Одно утешает: Деникин со дня на день возьмет Москву. Говорят, у него недавно появился какой-то новый советник, очень дельный человек, отчаянно храбрый, офицерская косточка; вы не слышали о нем?

– Non, mon Admiral.

– Однако я позвал вас не за этим, monsieur Жильяр... Сегодня ночью привезли нашего юношу.

«Наконец-то!» – подумал Дзержинский. Теперь, когда армия Колчака с тяжелыми потерями отступила за Урал, он не собирался гнить в сибирской тайге и тонуть на обреченном адмиральском корабле, а хотел одного: как можно скорее увидать мальчишку и – с кольцом иль без него – бежать в Москву, в свои уютные лубянские подземелья, и там пересидеть бой Деникина с большевиками, а далее, в зависимости от того, чья возьмет, примазаться к победителю и заставить его служить своим целям.

Колчаковский адъютант ввел мальчика; Феликс Эдмундович впился в него глазами. Это был мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати на вид, светловолосый, красивый, крепкий; если и было сходство с Алексеем, то лишь самое отдаленное. «Как же этот маленький негодяй собирается выкручиваться? – недоумевал Дзержинский. – Впрочем, не все ли равно!» Кольцо, кольцо на пальце правой руки, как две капли воды похожее на дягилевское, только меньше размером! (Дзержинский, в отличие от Ленина, ни разу еще не видел и не держал в руках настоящего волшебного кольца.)

– Ну что, мой юный друг? – спросил Колчак, обращаясь к мальчишке. Он явно избегал называть его именем, на которое тот претендовал. – Вы узнаете этого господина?

Парень, в свою очередь, внимательно посмотрел на Дзержинского. Он играл свою роль неплохо: сперва как будто оробел, потом лицо его сделалось взволнованным; наконец он ответил:

– Да, я его очень хорошо помню. Я знаю его. Он подошел к Дзержинскому и схватил его руку,

весьма правдоподобно изображая радость от встречи со старым знакомым; однако имени «старого знакомого» не назвал и, похоже, не мог объяснить, кем ему приходится этот «знакомый». Достаточно было задать один вопрос, чтобы разоблачить самозванца, и Колчак, похоже, собирался задать его; но Феликс Эдмундович не хотел допустить разоблачения до того, как узнает все о кольце. Он сказал поспешно:

– Будьте добры, мой юный друг... Могу я взглянуть на ваше кольцо?

– На что оно вам? – с искренним недоумением спросил самозванец. – Вот медальон с волосами моей матушки...

– Кольцо, пожалуйста.

Пожав плечами, мальчишка снял кольцо с пальца и подал Дзержинскому. Тот дрожащими руками взял его, прочел надпись на внутренней стороне; это было ОНО... «Неисповедимы пути твои, Господи!» – подумал Феликс Эдмундович.

Колчак смотрел на обоих недоуменно и хмурился: он явно не понимал, почему воспитатель, знавший мальчика всю его сознательную жизнь, не может сразу сказать, тот ли это мальчик, а намеревается опознавать его по какому-то украшению... Дзержинский с быстротою молнии начал соображать, что делать дальше. «Сказать Колчаку, что это самозванец... Кольцо как будто машинально опустить к себе в карман – кому какое дело до побрякушки самозванца? Но это может показаться адмиралу странным... Он и так уже что-то заподозрил... Вдруг он прикажет своим офицерам меня арестовать?! Нет; нужно выиграть время для размышлений... Колчак сейчас должен ехать в дивизию, ему не до нас... А с парнем я разберусь наедине...» Он протянул кольцо мальчишке – тот тотчас его снова надел на палец – и произнес голосом, полным печали:

– Несколько похожее кольцо было у государыни; оно вызвало во мне воспоминания... Что же касается нашего юного друга, я еще не вполне уверен...

– Неужели? – удивился Колчак.

– Сами понимаете, прошло много времени, а мальчики в этом возрасте меняются очень быстро; и такие ужасные потрясения... Вы позволите нам с нашим юным другом побеседовать наедине?

– Как вам будет угодно, – сухо и с заметным недовольством ответил адмирал. – Сейчас мой адъютант отведет вас в офицерскую столовую, и вы сможете позавтракать, а потом вам предоставят уединенное место для беседы. Я же сию минуту уезжаю в дивизию; завтра вернусь. Буду с нетерпением ожидать результата...

Завтрак прошел в молчаливой, натянутой обстановке. В присутствии нескольких офицеров Дзержинский делал вид, что ест с аппетитом, и самозванец делал вид, что ест с аппетитом; оба украдкой взглядывали друг на друга и тотчас отводили глаза. Офицеры, однако же, смотрели на мальчишку почтительно-заинтересованно. «Как можно не видеть, что он не умеет пользоваться столовыми приборами? – изумлялся Дзержинский. – Только купцы так вульгарно отставляют мизинец... Воистину слеп тот, кто желает быть ослепленным; эти глупые офицеры хотят, чтобы мальчик оказался царевичем, и ничего не замечают... Колчак умнее их; он уже, наверное, все понял. Надо скорей отобрать у маленького негодяя кольцо и – бежать, бежать в Москву!»

После завтрака адъютант проводил «Жильяра» и «царевича» в один из штабных вагончиков и вышел, оставив их наедине друг с другом. Лже-Алексей спокойно плюхнулся в мягкое кресло, закинул ногу на ногу и смотрел на лже-Жильяра без тени смущения... Дзержинский выглянул в окно: адъютант не ушел далеко, а продолжал околачиваться вокруг вагона. «Не иначе – Колчак велел за нами присматривать!» – с досадой подумал Дзержинский. Повсюду слонялись вооруженные белогвардейцы; он теперь уже не был уверен, что ему легко удастся бежать. «Может, безопаснее сделать вид, что я признал в мальчишке царевича?» – размышлял он. Так и не приняв окончательного решения, он сказал самозванцу:

– Дайте-ка сюда кольцо. Я его плохо рассмотрел.

– Чтой-то вы к нему прицепились? Кольцо да и кольцо. Нечего в нем смотреть.

– Отдайте! – повторил Дзержинский, стараясь не повышать голоса: стены вагончика были тонкие.

Однако мальчишка не отдал кольца, а, напротив, сжал руку в кулак и засунул ее глубоко в карман штанов. Дзержинский, конечно, мог применить силу, но парень был росл, крепок и мог оказать сопротивление, а шум драки привлек бы внимание адъютанта и других офицеров; убить его тоже было нельзя – как потом объяснить этот поступок? И вдруг, прервав его размышления, самозванец сказал:

– А ведь я вас знаю, дяденька! Вы не тот, кем прикидываетесь.

– Что?!

– У меня, чай, ум-то есть маленько... Я напугался страсть, как вас увидал: коли вас прислали меня опознать – стало быть, вы к царевой семье близки были, так? Я думал, вы дяденьке адмиралу тотчас скажете, что я не царевич никакой, и он меня выпнет под зад коленом... А вы чего-то мнетесь... Ну, думаю, разволновался дяденька или глазами слаб; подожду, авось обойдется. А пока вы кашу-то ковыряли, я на вас все глядел, глядел... И признал, кто вы есть. У нас в роду все глазастые, приметливые. И читать я умею. Я ваш портрет фотографический в газетах видел. Хоть вы нынче и без бородки, а глаза-то не спрячешь; глаза у вас уж больно приметные. Вы – Дзержинский, который Чекой заправляет. Вы тут шпионите за адмиралом!

– Ты глупый, лживый мальчишка и больше ничего, – сказал Феликс Эдмундович. (Однако сердце его забилось так, что едва не выскочило из груди.) – Я объясню адмиралу, что ты самозванец, и он велит тебя расстрелять.

– Да ладно вам, дяденька Дзержинский! Я ведь тоже молчать-то не стану, кто вы есть такой.

– Почему же ты не сказал этого офицерам, когда мы завтракали?

– А зачем? – возразил самозванец. – Я б сказал, что вы Дзержинский, а вы б сказали, что я не царевич. Дяденька Колчак отступает, он сердитый; он бы разбираться не стал, а нас обоих велел к стенке поставить. А так – вы меня не выдавайте, и я вас не выдам. Жить-то, чай, хочется!

«Маленький жулик рассуждает верно, – подумал Феликс Эдмундович. – Не по годам хитер и наблюдателен... Ладно; я попытаюсь его разговорить, войти к нему в доверие и выманю у него кольцо, а завтра доложу адмиралу, что он – подлинный царевич Алексей. Колчаку это не понравится, но расстреливать нас он все же не рискнет. Потом я улучу момент для бегства, уеду в Москву, затаюсь и буду ловить ситуацию, максимально подходящую для вступления на престол. Жаль, конечно, что не удалось выяснить местонахождение колчаковского золота! Но теперь, когда у меня есть волшебное кольцо, я и без золота обойдусь... У меня в Москве и так кое-что накоплено... А этот гаденыш пусть остается играть роль царевича – какое мне дело?!»

– Хорошо, считай, что мы договорились, – сказал он. – Ты очень умный мальчик... Кто ты таков? Откуда? Как тебя зовут?

Лесть, видимо, подействовала на мальчишку, и язык его развязался:

– Николаем звать, Колей. Раскулаченные мы. Сослали на Урал. Ваши и сослали. – Мальчишка теперь глядел злобно, как волчонок. – Мы раньше хорошо жили, крепко, и батракам хорошо платили, и ели они с нами за одни столом. А теперь и батраки наши, и мы – все с голоду пухнем.

– Для чего ты выдаешь себя за царевича? – спросил Дзержинский. – Ты вправду надеешься, что адмирал Колчак тебя на трон посадит?

– Что я – дурак? Рано ли, поздно ли, а найдется, кто меня разоблачит. Я потому надумал царевичем прикинуться, чтоб хоть не все время у мамки на шее не сидеть. Дяденька Колчак не больно-то верил, что я царевич, а все ж кормил сытно, одежу купил. Только денег мне в руки не давал. А я хочу денег – мамке отдать, семью кормить надо.

– Я тебе дам денег! – с облегчением воскликнул Дзержинский. – Продай мне кольцо!

– Сто царских золотых – и кольцо ваше.

– Не говори вздора! Эта дрянь столько не стоит.

Феликс Эдмундович, конечно, заплатил бы и в тысячу раз больше, но при себе у него не было даже ста золотых, а одни лишь бумажные деньги, которым никто не доверял. Все его богатства покоились в подземельях Лубянки...

– Ежели дрянь – чего вы так за него уцепились? – резонно заметил Коля.

– А ты почему за него цепляешься? – парировал Феликс Эдмундович. – Эта вещь для тебя что-то значит? – вкрадчиво осведомился он.

Ужасная мысль пришла ему в голову: неужели этот юный прохвост знает о волшебных свойствах кольца?! Конечно, кольцо обретает подлинную силу лишь в руках потомка Иоанна Грозного, но...

– Понятно, значит, – ответил глупый мальчишка, – оно ж золотое. Мамка у одного красноармейца на муку сменяла, когда мы еще жили хорошо. Говорю же: сто червонцев – и забирайте.

Успокоившись, Феликс Эдмундович стал жестоко торговаться, но парень упрямо сжимал губы и качал головой. Феликс Эдмундович чортыхнулся про себя. «Чем больше внимания я проявляю к кольцу, тем больше мальчишке это кажется странно. Он упрямится из крестьянской врожденной хитрости, боясь прогадать. Надо идти ва-банк»,

– Знаешь что, Коля? Шантажист из тебя плохой. Я скажу, что ты самозванец, и мне поверят, потому что я взрослый и у меня есть документы. А тебе никто не поверит. А если отдашь кольцо – я тебя не выдам и сразу уеду отсюда.

– А хотите, я вам другое предложу?

– Не хочу. Быстро дай сюда кольцо, иначе будешь разоблачен.

– Я знаю, где золото Колчака! – выпалил самозванец.

– Что-о?

– Я ж не дурак; верно? Я пронюхал, где сундуки его. Он их всюду возит, подле себя держит, как зеницу ока бережет. Я еще в Перми их приметил, а теперь они тут, в Омске. Только я один не могу золота украсть: сундуки тяжелые и ключами заперты, и часовой их день и ночь стережет. Войдете в долю, дяденька Дзержинский? Помогите мне хоть один сундук спереть; золото пополам, и кольцо тогда берите, и разбежимся.

– А сундуки большие?

Коля показал руками, какие сундуки. Феликс Эдмундович задумался. Ему начинала нравиться эта идея. Самозванец тихо и без сопротивления отдает кольцо... Они крадут сундук... Он убивает самозванца... Получить кольцо и сундук золота в придачу – это неплохо.

– За нами приглядывают в оба глаза, – продолжал Коля, – а мы вот что сделаем: сейчас выйдем из вагончика и перед всеми разыграем, будто вы царевича во мне признали. Расцелуемся и все такое. Они тогда подобрей к нам сделаются и смотреть за нами так строго не будут. А как стемнеет – мы сундук и слямзим. Я часового отвлеку, а вы слямзите. Идет?

– Хорошо. Я – твой воспитатель, monsieur Жильяр. Запомни.

– Альоша, о, Альоша! Мой мальчик!

– Ох, мусью Жильяр, до чего ж я соскучился!

Они стояли на виду у всех, обнимаясь и утирая слезы; проходившие мимо белогвардейцы украдкой бросали на них смущенно-растроганные взгляды. Мальчишка был неглуп, весьма неглуп! Адъютант, которому Колчак поручил не спускать с них глаз, тоже был смущен и растерян; деликатность и уважение к царским чувствам не позволяли ему как следует исполнять свою обязанность.

И вскоре два самозванца уже шлялись по Ставке беспрепятственно, время от времени снова вскрикивая и кидаясь друг другу в объятия. (Однако Коля при этом ни разу не вынул из кармана левой руки, на которой было надето кольцо, и вообще с необычайной ловкостью избегал поворачиваться к лже-Жильяру левым боком.) Все это время Дзержинский продолжал вести с мальчишкой разговоры, пытаясь понять, не замышляет ли тот какой-нибудь каверзы, пока не убедился окончательно, что Коля, несмотря на свою житейскую смекалку, существо очень ограниченное, приземленное и примитивное: высокие материи не волновали его, честолюбия он был лишен напрочь, а энтузиазм в нем вызывали лишь мысли о том, что он купит своей «мамке» и прочим родственникам, когда разживется золотом, и как они опять заведут «крепкое хозяйство». Аристократическую душу Феликса Эдмундовича коробила эта кулацкая меркантильность, но он терпел и слушал внимательно, то и дело поддакивая мальчишке.

– Вот этот вагон, – тихо проговорил Коля.

Они подошли довольно близко к багажному вагону, одиноко стоявшему в тупичке. Подле вагона взад-вперед прохаживался часовой с винтовкой в руке.

– Ты уверен, что золото там?

– А вот пойдемте!

Коля потащил Дзержинского навстречу часовому; приблизившись, он весело крикнул:

– Что караулим?

– Иди, иди отсюда, мальчик, – отвечал часовой.

«Колчак вроде бы разумный человек, а такой либерализм развел, – с осуждением подумал Дзержинский. – За один подобный вопрос нужно стрелять без предупреждения! О, эти безалаберные русские!»

– Дяденька, а дяденька... – продолжал канючить Коля. – Дай винтаря подержать, а?