Текст книги "Правда"

Автор книги: Дмитрий Быков

Соавторы: Максим Чертанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 34 страниц)

– Муж объелся груш, – хихикнул старец. – А скажи-ка мне, Иришка... муж-от твой... он как про меня думает? Што говорит?

– Феликс очень к вам расположен, – отвечал Дзержинский, ни разу не слыхавший, чтобы тезка отозвался о Распутине иначе как о «поганой скотине».

– Да ну? А почто ж он от меня удрал?

«Поди разбери эту чортову сволочь – какой она ориентации... – тоскливо подумал Дзержинский. – Звать тезку обратно? Хотя теперь уж неважно... Он взял рюмку... Поставил обратно... Издевается он над нами, что ли...»

– А вот еще примета есть такая, – продолжал болтать Распутин, – хошь узнать, што человек себе думает – испей из евонного стакана... Давай-ка, душа Иришка, из мово стаканчика выпей... Узнаешь, про што мысли мои... А я твои мысли узнаю...

«Этого еще не хватало! – Дзержинский похолодел. – Неужто он предчувствует что-то?» Он нашел в себе силы произнести кокетливо:

– Но я боюсь знать ваши мысли, Григорий Ефимович: они у вас, наверное, неприличные...

– Ништо! Не боись... На, пей! – Распутин, привстав с дивана, сунул свою рюмку прямо в лицо Дзержинскому. Тот с усилием отстранил его руку.

– Чтой-то хватка у тебя больно крепкая, Иришка... Не приведи Бог тебе под горячую руку попасться... Да это ничаво, мне такие нравятся – суровые... А нет ли тут у тебя, Иришка, плетки какой али кандалов железных?

«Час от часу не легче... Наслушался пакостных книжек... Кандалов ему! А впрочем – why not, как выражается мой тезка... Закую его в кандалы и спокойно зарежу. Доктора Павлова бы на него напустить...»

– Все эти вещи у меня наверху, в спальне, – сказал Дзержинский. – Я сейчас принесу.

– А, ладно, не ходи... Это я так... – И, мотнув нечесаной головой, капризный старец вдруг залпом выпил отравленное вино и начал одно за другим заталкивать в рот пирожные. Дзержинский хищным взором глядел на него сквозь вуаль, ожидая конвульсий. Но ничего не происходило.

«И вправду одни розовенькие птифурчики жрет... И – ничего... Я так и знал – организм весь насквозь проспиртован... Но такая лошадиная доза... Или дурак доктор принес поддельного яду?» В отчаянии Дзержинский предложил гостю выпить еще вина; тот согласился, но вновь начал требовать, чтобы «Ирина» отпила из его рюмки:

– Так не хошь мыслей моих узнать?

– Да я и так угадаю, Григорий Ефимович. Ваши мысли – о нас, женщинах.

– О России все мои мысли, – строго поправил старец.

– О России? И что вы о ней думаете?

– Спасать Россию надобно, вот што я думаю. Перво-наперво порядок в ней навести... Нехорошо мы живем, неправильно. У простых людей, таких как я, – куска хлеба нет, а у твово муженька палаты краше царских.

«Как это верно! – с горечью подумал Дзержинский. – Действительно, почему у моего тезки с колыбели денег куры не клюют, а я – потомок Иоанна Грозного! – вынужден добывать себе пропитание, посылая неотесанных кавказских бандитов на эксы?!» Феликса Эдмундовича вдруг охватило сочувствие к Григорию, стало жаль убивать его, как он ни старался подавить в себе эту неуместную жалость. «Я мог бы привлечь его к сотрудничеству... Ах нет, что за вздор я несу!.. Кольцо, я чуть не позабыл о нем... Похоже, я сделался таким же противоречивым и непостоянным, как эти слюнявые русские... Не нужно было читать Достоевского... Достоевский опасен – дурака англичанина вон до чего довел... Того гляди – начну деньги в печи жечь. Или это женское платье на меня так действует?»

– Отнять бы да поделить по справедливости... – бубнил тем временем Григорий. – Наворовали...

«Юсупов – вот кого бы убить! Да, настанет и его черед! На кол посажу, а друга Димочку – рядом, на другой... Сам буду есть компот ананасовый и на их мучения любоваться... Ах, хорошо! И в презрении быть хорошо... И мальчики кровавые в глазах... О, птица-тройка! Oh, those Russians! Подымите мне веки... Да никак я с ума схожу?!» – и Дзержинский огляделся, дико ворочая глазами. Вся кровь отхлынула от его лица.

– Иришка, да ты заснула, что ль? – с обидой сказал Распутин и больно ткнул его узловатым пальцем в бок. «Царевич я, – строго сказал себе Дзержинский, – довольно, стыдно...» И, мгновенно взяв себя в руки, произнес умильно-ласково:

– Прошу прощения, Григорий Ефимович, – задумалась... Так что вы говорите?

– Ничаво, говорю, вот царицка мне колечко волшебное подарит – и я Россию спасу...

Сердце Дзержинского тяжело екнуло.

– Что за колечко такое? – небрежным тоном осведомился он.

– Ох, хитрое колечко: кто им володеет – тот и Россией правит...

«Правит Россией! Ишь чего захотел! Умри, проходимец!» Праведный гнев, который Дзержинский долго старался в себе разжечь, наконец запылал в его груди, и он, молниеносным движением выхватив из рукава крошечный револьвер с насаженной на дуло картофелиной, выстрелил Григорию прямо в сердце. Тот подпрыгнул, схватился за грудь и упал на белоснежную медвежью шкуру... В тот же миг по лестнице застучали шаги, дверь распахнулась, и в комнату, Натыкаясь друг на друга, влетели остальные заговорщики, вооруженные до зубов: кто держал кастет, кто Велосипедную цепь, кто – гирю... «Свалились на готовенькое, трусы!» – тяжело дыша, подумал Дзержинский.

Распутин не был еще мертв: он дышал, он агонизировал. Правой рукою своею прикрывал он оба глаза и длинный пористый нос, левая рука его была вытянута вдоль тела; грудь его изредка высоко подымалась, и тело подергивали судороги. Доктор деловито пощупал его пульс. Остальные русские, как бараны, стояли над телом в молчаливом оцепенении. Британский шпион, опустившись на колени, поцеловал распятие и стал истово молиться...

– Ну что, доктор? – спросил наконец Пуришкевич.

– Мне кажется, мы его теряем, – деловито сказал Павлов.

– Шкура запачкается, – заметил Дмитрий Павлович (он был бледней всех, и глаза его растерянно блуждали). – Убрать бы надо...

– Так убирайте, – холодно сказал Дзержинский. Ему было несказанно приятно командовать слабонервным отпрыском лжецарского рода. – Я сделал свое дело. Где мои деньги?

– Дело еще не закончено, – сказал Юсупов. – Вы получите деньги после того, как мы все вместе избавимся от трупа.

– Я не нанимался помогать вам избавляться от трупа!

– Ради бога, не ссорьтесь! – проговорил Пуришкевич, примирительным жестом обнимая обоих за плечи. – Пан Станислав, друг мой, мы должны все вместе выпить за успех нашего дела! Господа, идемте же наверх... Сэр Соммерсет, прошу вас, встаньте! Вы окончательно простудитесь...

– Я пошутил, пан Станислав, – сказал Юсупов, обворожительно улыбаясь тезке, – разумеется, я заплачу вам немедленно... Деньги у меня в кабинете. Идемте. Я приготовил вам небольшой сюрприз.

Оставив наконец застывшее тело на полу, все вновь поднялись в кабинет. Пуришкевич разлил коньяк. Русские выпили не чокаясь и с жалостью поглядели на Моэма, который сидел в углу, подтянув колени к подбородку, прижимая к груди икону, и, стуча зубами, шептал: «Охти, пресвятые угодники...» Доктор подошел к нему, пощупал пульс, оттянул веко кверху и, пожав плечами, воротился на место. Был уже четвертый час ночи...

Дзержинский стащил с себя осточортевшую шляпку вместе с вуалью и париком, аккуратно спрятал их в сумку: он не собирался ни оставлять реквизит ненадежным товарищам, ни жечь его в камине. От грима кожу на лице стянуло; он взял протянутую доктором салфетку и стал вытираться. От коньяку отказался: ему не понравились слова тезки о каком-то «сюрпризе».

– Давайте же деньги, – нетерпеливо сказал он. Возможно, разумней было исчезнуть, не дожидаясь оплаты, но пятьдесят тысяч были для него в его нынешнем положении значительной суммой, да и заказчикам показалось бы подозрительно, если б assassin забыл про свой гонорар.

– Сейчас, сейчас. – Юсупов стоял спиной к нему, роясь в ящиках бюро.

«Что он так долго возится?» – подумал Дзержинский. Насторожившись, он стал пристально следить за движениями тезки. А тот, с недовольною миной шарахнув ящиком, зашел за ширмы, стоявшие в углу кабинета, и оттуда донеслись какие-то позвякивания... «Они хотят меня убить!» – пронеслось в голове у Дзержинского.

Он не успел метнуться к дверям – Пуришкевич приблизился к нему и, положив руку на плечо, сказал проникновенным голосом:

– Вы совершили настоящий подвиг, пан Станислав. Вы – герой. Позвольте же мне обнять и облобызать вас!

«Нет, они просто обычные жулики и не хотят мне платить, – успокаиваясь, подумал Дзержинский. – И что за отвратительная привычка у русских все время лизаться!» Он попытался отстраниться, но Пуришкевич уже держал его в объятиях. Хватка у него была железная, медвежья. «Почему только он отворачивает голову?» И в этот момент Юсупов, появляясь из-за ширм со штативом в руках, сказал с адской улыбочкой:

– А сейчас отсюда вылетит птичка...

Вспышка ослепила Дзержинского; он заморгал, пытаясь вырваться, но бесполезно: Пуришкевич не давал ему даже шевельнуться. «Он отвернулся, чтоб лица его на фото не было видно... А я – без грима, но в женском платье! Какие негодяи!»

Когда снимки были сделаны, Пуришкевич выпустил свою жертву. Дзержинский отряхнулся и сказал, стараясь сдерживать бешенство:

– Так вы – шантажисты! Вы меня обманули!

– Извините нас, пан Станислав, – оправдывался Пуришкевич. – Мы всего лишь желаем немного обезопасить себя. Со своей стороны мы обещаем вам, что в наших мемуарах ни единым словом не упомянем о вашем участии в деле.

– И о моем, – встрепенулся доктор Павлов.

– Me too... – слабо прошептал английский шпион.

– Да, да, конечно... Так вот, пан Станислав: если вдруг у вас когда-нибудь возникнет желание с кем-либо пооткровенничать – вспомните о фотографиях...

– А с чего вы, собственно, взяли, что эти фотографии могут мне навредить? Я – человек маленький и даже не женат. Кого заинтересует компромат на мою скромную персону?

– Я говорил вам, дорогой Станислав, о своем предчувствии, – ответил Юсупов. – Мне по-прежнему сдается, что вы не такой уж маленький человек, каким хотите казаться. Возможно, вы сделаете большую карьеру – как знать?

– Чорт с вами, – сказал Дзержинский почти добродушно: лестное предсказание князя было приятно ему. «Знал бы ты, татарская рожа, насколько большую карьеру я сделаю!» – Так что насчет моего гонорара?

– Как уговаривались: когда избавимся от трупа.

– Ну, так давайте скорей избавляться, psya krev!.. Что вы тут расселись?!

Пристыженные заговорщики засуетились. Напялили на доктора распутинскую шубу и отправили его вместе с князем Дмитрием на вокзал, к санитарному поезду Пуришкевича, чтобы там уничтожить одежду бедняги Григория. Другие остались сидеть в креслах, куря сигары, потягивая коньяк и изредка перебрасываясь незначительными словами. Англичанин лежал на диване, укрытый теплым пледом, и тихо всхлипывал. Дзержинский делал вид, что не таит злобы против своих мучителей. «Они от меня так просто не отделаются... Фотографии я как-нибудь попытаюсь у них выкрасть или выманить хитростью...» Они о чем-то спрашивали, он машинально отвечал, продолжая думать, как обвести их вокруг пальца

И вдруг у него холодок прополз по шее: он испытал странное чувство, будто что толкнуло его в спину... Этот психический толчок был необычайно силен... Черные глаза Ванды проплыли перед его внутренним взором, она вскрикнула: «Стреляй, стреляй!» В ужасе он вскочил и бросился к двери.

– Куда вы, Станислав?

– Мне дурно...

Скатившись вниз по лестнице – проклятые юбки страшно мешали ему, – он рванул дверь и увидал безобразную, омерзительную картину: Распутин, извиваясь всем своим громадным телом, полз к дивану... Дзержинский застыл на месте, не зная, что делать: кинжал остался в кабинете князя, а о револьвере, по-прежнему спрятанном в рукаве, он, шокированный, даже не вспомнил... А Распутин обернул голову; серые пронзительные глазки в изумлении уставились на убийцу.

– Фе... Феликс... – прохрипел он.

Дзержинский закрыл лицо руками, но было поздно: сделав отчаянное усилие, Распутин поднялся на ноги.

– Феликс, это ты, Феликс... Узнал я глазы-то твои... Повесят тебя... Феликс, Феликс! Все царицке расскажу...

Дзержинский был растерян, ошеломлен, дух его сломлен; никогда еще он не чувствовал себя таким слабым.

– Это не я... – жалко залепетал он, сам не понимая, что говорит. – Я не Феликс... То есть Феликс не я... Это все он... Я не хотел...

– Кровавыми слезами умоешься, Феликс, сволочь... На виселицу пойдешь... Все, все расскажу царицке!

С этими словами Распутин кинулся на Дзержинского; завязалась борьба... Слабеющим голосом Дзержинский крикнул:

– Пуришкевич, сюда! Помогите! – и на краткий миг лишился сознания. Это была самая ужасная и постыдная минута в его жизни.

Придя в себя – руки Распутина уже не сжимали его горло – он встал и, шатаясь, побрел к двери. То, что он увидал, выглянув на улицу, могло показаться сном: Распутин, которому он собственноручно час тому назад выстрелил в сердце, рысью несся по двору, проваливаясь в снег, не переставая издавать свои ужасные крики: «Феликс, Феликс!»; Пуришкевич гнался за ним с револьвером и тоже что-то кричал... Выстрел – промах! Другой – опять промах!

Дзержинский зажмурился. Григорий уже у самых ворот – уйдет, спасется... Кольцо, эта тварь будет владеть кольцом... И тут он наконец вспомнил о револьвере. В одно мгновение он собрался, тщательно прицелился и выстрелил. Даже в таком безумном состоянии его рука оказалась тверже и глаз верней, чем у Пуришкевича.

Эти декабрьские дни он всегда вспоминал как дикий и мрачный кошмар. Тогда, наутро, уже у себя дома, он бессильно повалился на постель; ему было невыносимо плохо. Он вспоминал, передергиваясь от омерзения, как снова и снова бил Распутина гирей... Как глупо, бестолково, по-русски все вышло! Сперва они с Пуришкевичем подбежали к мертвецу; тот лежал с далеко вытянутыми вперед руками, скребя снег и будто желая ползти вперед на брюхе; но продвигаться он уже не мог и только лязгал и скрежетал зубами... Во двор высыпались Юсупов с англичанином... тут же подъехал автомобиль, из него выскочили доктор и великий князь... Образовалась толпа... Под ногами крутилась и лаяла рыжая лохматая дворняга... Из-за забора, вытягивая шеи, глазели какие-то солдаты...

– Что же делать? – спросил князь Дмитрий. – Они слышали выстрелы!

– А вот что! – сказал доктор Павлов, кровожадно вращая глазами, и выстрелил в собаку.

– Это же Бози, моя любимая собака! – вскричал Юсупов, хватаясь за голову. – Доктор, вы – зверь!

Бедное животное завизжало и издохло; британский шпион упал в обморок... Затем, кое-как собравшись с духом, втащили тело Распутина в переднюю... Дзержинский заскрипел зубами от унижения, припомнив, как стоял истуканом, весь дрожа, и шептал: «Феликс... Феликс... Феликс...», а Юсупов нежно обнимал его за талию и успокаивал, как ребенка... Потом, кажется, его рвало в клозете... Все смешалось тогда в его голове: он смутно помнил, что в какой-то момент Пуришкевич позвал солдата и стал произносить речь...

– ...Ответь мне по совести, служивый: ты любишь батюшку Царя и мать Россию; ты хочешь победы русскому оружию над немцем? А знаешь ли ты, кто злейший враг Царя и России, кто мешает нам воевать, кто нам сажает Штюрмеров и всяких немцев в правители, кто Царицу в руки забрал и через нее расправляется с Россией?!

– Чаво?..

...Потом, кажется, Пуришкевич целовался с этим солдатом и еще с какими-то прохожими и городовыми, и все поздравляли друг друга, прямо на улице пили шампанское и жгли деньги... Дзержинский вырвался из рук Юсупова, схватил гирю и стал наносить мертвому Распутину один удар за другим... Он весь был с ног до головы покрыт кровью, как мясник... Его оттащили; он плакал... Лицо его конвульсивно подергивалось, и он продолжал бессмысленно повторять: «Феликс, Феликс... Повесят...»

– Пан Станислав, я необычайно тронут тем, что вы так переживаете из-за моей участи, – сказал наконец Юсупов с легким недоумением в голосе, – но почему вы решили, что меня повесят?

– Ах, Феликс, Феликс!.. – простонал Дзержинский и, зарыдав, уткнулся лицом в колени князя. Он уже совершенно обезумел и не отдавал себе отчета в том, что говорит. (Впоследствии причина его лихорадочного состояния выяснилась: он в ту ночь заразился от проклятого англичанина инфлуэнцей.)

– Ну, будет, будет, голубчик... Поплакали, и будет... – Юсупов ласково погладил его по голове. – Успокойтесь, дорогой. Я всегда говорил, что поляки – очень чувствительный народ.

Уже светало; надо было заканчивать дело. Основной отряд заговорщиков поехал топить тело Распутина в Мойке, а Юсупов отвез Дзержинского, беспомощного, как дитя, на его конспиративную квартиру.

– Не волнуйтесь, пан Станислав. Клянусь, я никому не расскажу о вашей минутной слабости. Со всяким бывает.

– Благодарю вас, князь, – сквозь зубы процедил Дзержинский, стаскивая с себя залитые кровью дамские тряпки. Он уже начал понемногу приходить в чувство.

– Солдаты и городовые видели, что нас во дворе было шестеро, – вслух соображал Юсупов, – но это поправимо... Если что, вместо вас мы назовем кого-нибудь другого... Впрочем, ведь вы выскочили в женском платье... Да, толков об участии дамы не избежать... Кстати, давайте я помогу вам расстегнуть корсет... А еще ведь Моэм и доктор... Ладно, придумаем вместо них какого-нибудь поручика Киже...

– Уберите руки.

– Чорт, пан Станислав! Мы с вами совсем забыли про ваш гонорар. Я вам завтра через Пуришкевича передам деньги.

– Но почему он все время кричал «Феликс, Феликс»? – задумчиво спросил Пуришкевич, попыхивая сигарой.

– Он был зол на князя за то, что тот заманил его в ловушку, – резонно ответил Дзержинский.

Разговор происходил двумя днями позднее. Пуришкевич и Дзержинский сидели в отдельном кабинете «Праги». Феликс Эдмундович пересчитывал радужные кредитки. Шум после убийства еще не улегся, но было ясно, что для его участников все закончилось благополучно, как они и надеялись, не предполагая, впрочем, сколь недолгим – для некоторых! – окажется это благополучие.

– Да, но почему не «Ирина»? Ведь это вы были с ним рядом, когда он очнулся.

– Я был уже без парика и вуалетки. Какая, к чорту, Ирина?

– М-да... Вообразите, пан Станислав: когда мы стали спускать труп под лед, он вдруг открыл глаза и прошептал: «I'll be back»... Моэм снова хлопнулся в обморок. Доктору Павлову пришлось забрать его к себе в клинику.

– Но теперь-то он мертв?

– Нет, не думаю... Доктор только начал им заниматься.

– Я не об англичанине вас спрашиваю, а о Распутине!

– После вскрытия – надеюсь, что да. Много, очень много в этой истории странного, – сказал Пуришкевич.

– Уверен, в своих мемуарах вы сделаете из нее конфетку.

– Прощайте, пан Станислав. – Пуришкевич поднялся из-за стола. – Полагаю, мы больше не увидимся.

– Человек предполагает, а Бог располагает, – нравоучительно ответил Дзержинский. – До свидания...

Эту мерзость он так и не смог забыть до конца своих дней. В минуты дурного настроения, болезни или слабости воспоминания возвращались, и снова и снова видел он: камин с горящими поленьями, гитара С бантом, окровавленные гири, маленькие глазки Распутина, белый медведь... все кружилось в безумном вихре и тонуло в дымных кольцах, стекавших с кончика юсуповской папиросы...

Феликс Эдмундович сделал несколько безрезультатных попыток выкрасть у князя компрометирующие фотоснимки, но в конце концов вынужден был махнуть на это рукой – до поры до времени, как он надеялся. Оставаться далее на свободе было незачем, да и опасно; на следующий день он, подойдя на улице к городовому, крикнул ему прямо в ухо: «Долой самодержавие!» и был доставлен в участок. Спустя несколько дней он снова сидел в «Сахалине» под 217-м нумером и, выходя в двойных кандалах на прогулку, привычно считал шаги: раз-два, раз-два...

ГЛАВА 9

1917: Февральская революция и апрельские тезисы. Автомобиль как роскошь и средство передвижения. Дзержинский и духи. Ленин и шалаш. Государство и эрос.

1

– Ильич, к десерту сыр бри подавать или рокфор?

– Угу...

– А ликер – шартрез или лучше кюрасо?

– На твое усмотрение, рыбка.

Ленин сладко зевнул, отложил газетку «Neue Züricher Zeitung» – читал, потешаясь, рубрику брачных объявлений, – благодушно улыбнулся жене. Ах, как хороша, комфортна, прекрасна была жизнь в Цюрихе, размеренная, словно швейцарские часы; а какие перспективы впереди открывались!

От знакомых – как большевизанов, так и приличных людей – он знал, что в Петрограде скверно: хлеба нет, бензина нет, игорные дома закрыты. Все это предсказывал Железный Феликс: Ленин не очень-то верил в его провидческие способности, но вынужден был признать, что пока все идет в соответствии с хитроумным планом. Скоро, скоро – через полгодика, как уверял Феликс Эдмундович, – под Николаем зашатается трон!

А далее вступал в действие хитроумный план самого Владимира Ильича: эффектно появившись во дворце в тот самый миг, когда деморализованный Ники будет отрекаться от престола в пользу Михаила, Ленин намеревался по всей форме представиться сводным братьям, продемонстрировать родимое пятно для доказательства родства и объяснить им, что шапку Мономаха, волшебное колечко и прочие атрибуты власти было бы разумнее передать ему, поскольку он лично знаком со всеми большевизанскими вожаками и может оказать братишкам неплохую протекцию; в противном случае за их безопасность и покой никто не поручится. А ежели братья заартачатся – уж матушка-то все поймет правильно, умнейшая ведь женщина... Дзержинский же в это время будет ужасно занят своей пролетарской революцией (Ленин был уверен, что вся эта катавасия займет массу времени) и не сможет помешать. Владимир Ильич, конечно, изрядно побаивался реакции Феликса Эдмундовича на известие о том, что в России появился новый, никому не известный император, но надеялся на русский авось – авось пронесет. В конце концов, он же не оставит Железного побираться на улице; как ни тошно, а предоставит ему какое-нибудь теплое местечко...

Крупская подобрала брошенную газету, пробежала глазами заголовки:

– Ильич! – вдруг воскликнула она. – Батюшки-светы! Революция!

– Что?! А, мать-перемать...

Когда Ленин – руки его тряслись, глаза прыгали со строчки на строчку, – прочел, что в России произошла революция, Михаил отказался от престола и страною уже вовсю рулят какие-то там Львовы да Керенские с Милюковыми, он был ошарашен. Мысли его заметались лихорадочно. «Железная сволочь таки обдурила меня! Еще полгода спокойной жизни обещал! Архинегодяй! Или же... Но если б Железный совершил эту дурацкую революцию – он сам бы и возглавил новую власть... Выходит, его тоже надули? Ну, Львов еще куда ни шло – все-таки князь. Но Керенский, Керенский... Он мне как-то двести рублей продул в канасту... Неужто Сашка Керенский, болтун, лгунишка, пустомеля, бездельник, ничтожный адвокатишка, – тоже Романов?! Иначе как он мог уломать Мишку отказаться от короны?! Нет, это уж чересчур! Я не могу дальше лежать здесь вдали от событий. Может быть, еще можно что-то исправить. Монархия должна быть восстановлена во что бы то ни стало. Да, но как?! Поздно! Или все-таки это козни Железного?! Чорт, чорт, распрочорт: война, просто так в Россию не проехать, англичане не пустят... Ах, как нехорошо!..» И он, так и не доевши десерта и забыв надеть шляпу, помчался к своим немецким приятелям – клянчить бронированный вагон до Петрограда.

А меж тем Феликс Эдмундович был изумлен не менее Владимира Ильича. Сперва-то, казалось, все идет как надо, и корона в его руках... 27 февраля в Бутырки приехали на грузовиках члены «Комитета помощи политзаключенным» – в основном экзальтированные девицы, охраняемые гимназистами, – освобождать арестантов... Начальник тюрьмы пытался отказать, но, убежденный телеграммами о произошедших событиях, наконец согласился и предоставил комитету в тюрьме полную свободу действий. Тогда растерялся комитет: как отличить политических от уголовных? Но выход был найден: по предложению одного из членов комитета, знавшего, кто скрыт под номером 217, решили прежде всего освободить этого заключенного, чтобы он распоряжался дальше. Толпа двинулась к «Сахалину»; в коридоре поднялся небывалый шум и девичий визг; когда дверь камеры № 217 отворили, Феликс Эдмундович, спокойный, скромный, невозмутимый, предстал перед своими будущими подданными... Он специально ничего не ел две недели, и теперь девицы и гимназисты были поражены его исхудалым лицом и огромными глазами. Усмехаясь, он продолжил игру:

– Кто вы? Что случилось? Что вам нужно?

– Революция, товарищ Дзержинский! Вы – свободны!

– Благодарю. – Он учтиво наклонил голову, поцеловал руку одной из девиц.

– Как вы измождены, бедненький!

– Ерунда. Я счастлив. – И он привычным жестом распахнул на груди серый арестантский халат и прижал ладонь к сердцу, демонстрируя свое счастье.

– Вы уж нам, пожалуйста, покажите, где кто сидит: политических надо освободить, а уголовники пусть сидят дальше.

– С удовольствием. – И он сделал это, разумеется, с точностью до наоборот: политических на воле и так было предостаточно, а вот благодарный фальшивомонетчик или вор-медвежатник всегда пригодится.

Ночь вместе с освобожденными жуликами он провел в Московской Городской Думе, а наутро, еще в арестантском халате, произносил уже первую речь перед народом. («Слушайте! Слушайте! Говорит каторжанин Дзержинский!») Погода была чудесная, солнце сияло... И дальше все было по плану: 2 марта, в 15 часов 3 минуты, Николай подписал отречение от престола в пользу Михаила...

...Они встретились еще в 1912-м, накануне женитьбы великого князя Михаила на разведенной Наталье Вулферт: событие, которое, казалось бы, должно было выбить почву из-под ног Феликса Эдмундовича, ибо Михаил терял титул регента и права на корону, – но Дзержинский к тому времени уже отлично понимал, что, когда империя будет рушиться, Николай и все другие думать позабудут об этих тонкостях. Разумеется, встреча не была случайной!

В те времена Михаил Александрович с будущей женой жили в захолустном Орле и состояли под негласным надзором полиции; им это наскучило, они решили тайком бежать за границу и там обвенчаться. Николай был этому, скорее всего, только рад; но они все ж опасались, что он пустил за ними погоню, и метались по Германии, как зайцы, под именем супругов Брасовых, из одного города в другой; все встречные казались им жандармскими агентами... В Киссенегене они сидели, запершись, в номере гостиницы, пили коньяк и раздумывали, что делать дальше; вдруг к ним постучались. Михаил взял свой «бульдог» и подошел к двери. На пороге стоял высокий, стройный человек в кожаном пальто, в крагах, в шоферских очках...

– Ваше высочество, – сказал он, – за вами погоня.

– Вы меня с кем-то путаете. Я – граф Брасов.

Дзержинский – а человек в кожаном пальто, конечно же, был он – сквозь очки жадно всматривался в стоявшего перед ним великого князя. Странно, но он не чувствовал к этому рано облысевшему, одутловатому, но все же бравому кутиле и вояке той испепеляющей ненависти, смешанной с презрением, как к остальным Романовым. Включенный в магическую формулу Марининого проклятия, Михаил и сам стал частью сказки, и на него ложился волшебный отблеск кольца.

– Ваше высочество, – тихо, но твердо сказал Дзержинский, – сейчас не время для пререканий. Вас ищут; с минуты на минуту генерал Герасимов и его люди будут здесь. Они заточат вас в Петропавловскую крепость, в железной маске, как несчастного Людовика... А вашу спутницу, – Дзержинский учтиво поклонился в сторону Натальи, – собираются насильно постричь в монахини...

– Да вы кто такой?

– Друг, – отвечал Дзержинский. – Скорее же, идемте! Мой автомобиль ждет вас. Я уже обо всем позаботился. Сейчас мы перевалим через Альпы и к утру будем в Вене. Там они вас не достанут – руки коротки.

– Автомобиль? – обрадовался великий князь. Он больше всего на свете любил автомобили, но коньяк любил тоже и как раз накануне, не вписавшись в крутой вираж, расколотил вдребезги свой великолепный «роллс-ройс». – А какой марки? А мотор – сколько лошадей? А порулить дадите?

– Как будет угодно Вашему высочеству. – Дзержинский тоже обрадовался: он совсем недавно выучился водить машину, и мастерство его оставляло желать много лучшего.

И беглецы пустились в путь... Великий князь, отняв у Дзержинского очки и краги, правил «бенцем» так, словно родился за рулем, и не переставая болтал, сокрушаясь о собственной покалеченной машине, а спутники утешали его тем, что немцы – народ порядочный (о войне тогда еще и речи не было), непременно отремонтируют «роллс» и возвратят владельцу, где бы тот ни находился (так и вышло). Часом позже они увидели за собой огни фар: это ехала машина с агентами, но, конечно, не Николая, а Феликса Эдмундовича.

– Видите? – сказал он. – Это генерал Герасимов. Прибавьте газу, Ваше высочество...

– Эх, пальнуть бы им по колесам! – сказала графиня Наталья: она была женщиной не робкого десятка.

Дзержинский искоса взглянул на нее. Прекрасные пепельные волосы, бархатные глаза, жемчужное ожерелье на гордой шее, грациозные движения... Впервые в жизни зрелая женщина заставила что-то слабо шевельнуться в его сердце – прекрасна, как ангел небесный, как демон, коварна и зла... Но он тотчас подавил неуместные эмоции. Он достал револьвер, высунулся из окна, прицелился и выстрелил несколько раз подряд; одна фара погасла.

– Дайте же пальнуть, чорт вас побери!

– Прошу вас, графиня. – Он подал ей револьвер. На мгновение руки их встретились.

– Какая холодная у вас рука, – сказала она. – Кстати, вы нам так и не открылись... А-а, чорт, промазала! Сейчас, сейчас... – Она ловко перезарядила револьвер. – Так кто же вы, таинственный рыцарь плаща и кинжала? Что побуждает вас принимать... Ур-ра, прямо в морду! (Автомобиль с преследователями потерял управление и обрушился в пропасть; Феликс Эдмундович был доволен – не любил оставлять в живых отработанный материал.) ...принимать столь горячее участие в нашей судьбе?

– Я – бедный польский дворянин. Я не могу сочувствовать императору Николаю – поработителю Польши.

– Ага, понятно. – Графиня явно была разочарована. «Надо было назваться итальянским разбойником, – подумал Дзержинский, – это б ей больше пришлось по вкусу. Но что со мною?! Она же старуха... Однако эта ручка с револьвером... Я, должно быть, схожу с ума... Ванда, Ванда! Одна ты можешь меня уберечь от наваждения».

Светало; они въехали в Вену. Великий князь тепло поблагодарил спасителя и предложил выпить коньяку в неформальной обстановке. Феликс Эдмундович охотно согласился: собственно, весь спектакль с «погоней» он затеял именно ради того, чтобы втереться в доверие и быть приглашенным на приватную беседу. Там, над пропастью, черные глаза вовремя пришли ему на помощь: ведь был миг, когда он уже хотел, пристрелив великого князя, на коленях умолять графиню бежать с ним... Теперь, к счастью, все прошло... почти. Он был рад, что графиня не пожелала долго сидеть с ними и, выпив всего бутылку пива и полбутылки «Наполеона», раззевалась и ушла спать.