Текст книги "Правда"

Автор книги: Дмитрий Быков

Соавторы: Максим Чертанов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 34 страниц)

– Чем я могу вас отблагодарить? – спросил великий князь.

– Если Ваше высочество позволит принять совет от друга...

– Позволит, позволит. Валяйте, старина. И перестаньте, пожалуйста, называть меня высочеством. Я на все эти мишурные титулы плевать хотел, тем более теперь: ведь я женюсь на Наташе.

Еще накануне Дзержинский был намерен сделать попытку отговорить великого князя от морганатического брака; но теперь, когда он увидал графиню, то с грустью понял, что все его уговоры будут бесполезными. «Ладно! Никуда Николай не денется: когда я развяжу мировую войну, он простит брата и призовет его к себе». И Феликс Эдмундович, сделав серьезное лицо, сказал:

– Михаил Александрович, я хочу поговорить с вами о российском престоле.

– А что о нем говорить? В гробу я его видал.

– Вам нравится, как ваш брат правит страною?

– Кому это может нравиться? – усмехнулся великий князь и выпил залпом очередной стакан. – Понятно, не нравится. Ну и что? К чему вы клоните? Я не могу ни наследовать брату – у него есть сын, – ни быть регентом: из-за Наташи.

– Значит, ежели брат ваш отречется в вашу пользу – вы откажетесь?

– С чего вы взяли, что он отречется, да еще и в мою пользу?! Ему жена никогда не позволит.

– А если все же?..

– Дорогой друг, если мне не нравится правление моего брата, это вовсе не означает, что я хочу совать голову в ту же петлю. Я люблю простую, спокойную жизнь.

– Князь, вы когда-нибудь слышали о кольце, которое хранится в семье со времен казни Отрепьева? – спросил Дзержинский. Ему всякий раз было невыносимо тяжело называть царя Димитрия этим мерзким именем.

– Кажется, слыхал что-то... Да, точно! Этакая железная дура с какими-то там дурацкими письменами, я ее даже как-то видел – Алешка с ней игрался... А почему вы о нем спрашиваете?

И Дзержинский рассказал великому князю о проклятии Марины Мнишек... Рассказ длился почти час; за это время были опустошены еще три коньячных бутылки. (Пил в основном один Михаил: когда он отворачивался, Феликс Эдмундович выплескивал свою порцию в горшок с пальмою.) Дослушав, великий князь почесал в затылке и сказал:

– Н-да... Так вы думаете, старина, что для спасения России от проклятья мне следует отдать это паршивое кольцо и престол потомку Марины Мнишек?

– Это решать вам, князь.

– Угу, угу... – Михаил задумался. – А меня тогда наконец оставят в покое?

– Разумеется.

– Ну ладно, пожалуйста. Отдам. Ни чуточки не жалко. Я против поляков ничего особенно не имею. Да ведь он и не совсем поляк – раз он, как вы утверждаете, Рюрикович... И Марина была – шикарный бабец... Только дело за малым: Николай в мою пользу не отречется.

– Отречется. Я вам это обещаю.

– Вы раздаете престолы, как Санта-Клаус... Кто вы такой?

– Я стою выше владык... земных, – ответил Дзержинский. Ему всегда безумно нравились эти слова шевалье д'Эрбле, сказанные Людовику в Бастилии, и он не мог удержаться, чтоб не произнести их, хотя они не совсем подходили к ситуации. Но эффект был смазан. Великий князь не задрожал всем телом и не побледнел, а лишь осведомился равнодушно и без тени почтения:

– Вы что – масон?

– Вроде того, – сухо ответил Дзержинский. – Но это не суть важно. Именно я – потомок Марины и Димитрия; я – наследник Иоанна Грозного...

– Серьезно? – удивился великий князь. – А, пожалуй, чем-то вы смахиваете на него в молодости... Ну так ладно, я готов. Возведите меня на престол, только побыстрей, если можно, потому что мне нужно жениться, и я вам все это хозяйство передам.

Дзержинский терпеливо объяснил князю – на это ушла еще бутылка, – что «побыстрее» не получится: нужно несколько лет подготавливать почву. (Попутно он на всякий случай подробнее расспросил его о волшебном кольце и теперь знал точно, в какой из комнат Зимнего и в каком шкапчике оно лежит.) Михаил был разочарован, но потом успокоился и сказал покладисто:

– В семнадцатом так в семнадцатом. Мне в общем-то все равно. А я должен буду официально отречься в вашу пользу или можно как-нибудь в неформальной обстановке?

– Ваше высочество! – вскричал Дзержинский. – Разумеется, официально! Ведь меня должны будут признать императором... И сперва вы хотя бы с месяц поцарствуете, чтобы к вам привыкли, а потом мы все с вами торжественно оформим.

– Эх... Ну ладно, ладно. Сделаем, раз уж так надо. Не беспокойтесь, старина.

– Вы обещаете?

– Ну! Слово чести. – И отяжелевшая голова великого князя склонилась на руки; он уснул.

И вот теперь вдруг – как обухом по голове – Михаил отказался принять корону из рук Николая! И тут же, как мухи, налетели все эти подлые Керенские! А «товарищи» лезут с поздравлениями, спрашивают заискивающе: «Товарищ Дзержинский, вас радует Февраль?», и приходится отвечать: «Февраль меня радует, но не удовлетворяет...» Радует! О господи! «Мишка – негодяй, подлец! – бешено думал Дзержинский. – Psya krev! Русская свинья! Я убью эту сволочь! Все рухнуло! О, Matka Boska, что же делать, что же делать?!»

...Злую шутку с ним сыграло то обстоятельство, что он переоценил приписываемую русским способность пить без ущерба здоровью и рассудку. Великий князь сидел за столом так ровно, лицо его было так невозмутимо, он не опрокидывал посуды, язык его не заплетался, – из этого Дзержинский сделал вывод, что его собеседник абсолютно вменяем. На самом же деле, проспавшись, великий князь не помнил ни единого слова из состоявшегося разговора. («Кажется, был какой-то поляк... А здоровы пить эти поляки...» И со спокойным сердцем и чистою совестью князь потащил графиню в церковь – венчаться.)

Однако Феликс Эдмундович был не из тех людей, кто подолгу предается бесплодным сожалениям. Он заперся в одной из своих петроградских конспиративных квартир, улегся на мягкий диван, взял с зеркальца понюшку кокаина на зубочистке и стал думать, как исправить ситуацию. Монархия в России должна быть восстановлена, это ясно. Но как? И стоит ли теперь заново возводить Михаила на престол? Все равно естественный ход событий уже нарушен.

Комната медленно поворачивалась вокруг него, нежный лед затопил горло. «Умный человек всегда должен двигаться не назад, а вперед. К чорту Романовых. Если уж на то пошло, Михаил все-таки отрекся добровольно, хотя и в пользу непонятно кого и чего, и тем самым формально выполнил условие проклятья Мнишек; местонахождение волшебного кольца известно...» Дзержинский подумал, как бы поступил на его месте Наполеон Бонапарт – один из его кумиров. Ясно было, что Наполеон бы не растерялся. «Да! Нужно силами большевиков осуществить новый государственный переворот, свергнуть Временное правительство, взять волшебное кольцо, почту и телеграф и сразу объявить себя императором. Не до законности уж теперь. Вот Екатерина: ни малейших прав на престол она не имела, а попросту захватила его, и русские все проглотили преспокойненько. Итак – курс на вооруженное восстание!» Через тонкую стеклянную трубочку он втянул ноздрями еще одну щепотку. Ясность мыслей была необыкновенная.

Гордая радость трепетала в нем; ему захотелось бросить судьбе очередной дерзкий вызов, доказать, что дух его не сломлен... Он нюхнул еще кокаину, запил неразбавленным спиртом, выкурил две папиросы, взял ванну, побрился, наклеил бороду, оделся, положил в карман скальпель и револьвер и вышел из дому. Повсюду шныряли подозрительные личности, и вообще на улицах Петрограда творилось бог знает что: митинги, пьяные матросы, дезертиры на угнанных броневиках, мародеры, шлюхи, «Марсельеза», очереди за хлебом, выстрелы, казаки, красные флаги, разбитые витрины, стащенные с рельс трамвайные вагоны... Вот она – Россия! Мерзость!

Наконец он принял решение. В трезвом виде он, конечно, не сделал бы того, что сейчас собирался делать, и не из трусости, а просто потому, что это было ребячество. Но белый порошок, мешаясь со спиртом, жег его кровь... С большим трудом он нашел извозчика и велел ехать в Парголово... На пустыре он остановился, озираясь и принюхиваясь; потом нагнулся и собрал в носовой платок горсть земли, перемешанной с пеплом.

Вернувшись в город, он отпустил извозчика и некоторое время бесцельно бродил по улицам, любуясь чудовищными разрушениями... Потом решительно двинулся прочь. Он был брезглив и не хотел делать это у себя на квартире.

Путь его лежал на Петроградскую сторону, к одной из самых дальних и глухих улочек; не раз его останавливали налетчики, покушаясь на роскошный черный кожан, но, услыхав секретные воровские словечки, которым он научился от товарищей по Бутыркам, отступали с поклонами, снимая картузы... Ближе к ночи, у низкого, покосившегося домишки он постучал в калитку и вошел... Канарейки в сенях встретили его нескладным пением, на стене мирно, мерно постукивал маятник пузатых часов; а дальше – жарко натопленная, задрапированная черным комната, два стоящих друг против друга высоких, узких зеркала в черных рамах, похожие на гробы, запах амбры, серы и ладана... Хозяин дома – кладбищенский сторож – задал всего лишь один вопрос:

– Кого прикажете?

– Уйди, – сказал Дзержинский. – Я сам... – Вот уж пару лет, как он узнал тайные способы обходиться без медиума. Там, в тонком мире, все дороги перекрещиваются в одной точке, в одном луче...

Он сел к зеркалу, зажег две свечи в медных канделябрах, поставил на подзеркальник. Развернул платок с горстью праха и положил рядом с подсвечниками. Затянулся очередной порцией белого порошка: сердце прыгает в виски, огонь и лед в мгновенном касании, восторг, блаженство, небесный хор ангельских детских голосов... В глубине узкого стекла виделось завораживающее глаз изображение моста с бесконечным рядом горящих свечей. Темный, неясный силуэт метнулся и пропал за краем рамы. Высокое, острое, ровное пламя свечи вздрогнуло и затрепетало так сильно, что, казалось, сейчас слетит с фитиля...

– Ну, что? – спросил Дзержинский, усмехаясь вызывающе.

– Фе... Феликс... – захрипел сдавленный голос. Огонь свечи забился, задергался, извиваясь, как сумасшедший.

– Феликс, Феликс, – быстро и небрежно отозвался Дзержинский. – А что, Григорий Ефимович, скажи-ка: буду ль я царствовать? На Москве, на площади на Лубянской – видишь ли меня? – Он знал, что дух, при всей его ненависти, не может сознательно солгать, отвечая на прямо поставленный вопрос: таковы законы надземного царства.

– Ну, вижу... – угрюмо отозвался дух. – Вижу... потом не вижу... потом сызнова вижу.

– Ага!

– Подумаешь! – Распутин злобно фыркнул. – Дураков у нас мало ли... А Петр-то выше тебя ростом стоит, да и покрасивше – эдакая загогулина...

– Да пусть себе стоит. – Дзержинский терпеть не мог Петра, но ему не хотелось сейчас вдаваться в дискуссию.

– А меня зато к лику святых причислят, – похвастался дух.

Дзержинский хотел сказать «Врешь, скотина!», но вспомнил, что призраки не врут: они могут только перепутать что-нибудь.

– Когда это тебя к нему причислят, Григорий Ефимович?

– А вот как всех жидов перевешают и Русью русские люди править будут – они-то разберутся, кто святой, а кто хрен моржовый... Еще будем с тобою, Феликс, рядышком заместо икон у начальничков в кабинетиках висеть.

– Пошел к чорту!

– И то, – согласился дух. – Недосуг мне с тобой: лучше навещу свово миленка Протопопова. Скушно ему, поди, в тюрьме-то... А заодно сволочь Пуришкевича попугаю малость...

Призрак исчез, но чье-то присутствие в черной комнате по-прежнему ощущалось, оно даже стало еще сильней... Язык свечи взвился, вытянулся высокой и узкой стрелой и вновь затрепетал быстро-быстро. Сердце Дзержинского забилось в предвкушении небывалого, баснословного восторга.

– Это ты... – прошептал он. Пламя металось как живое. – Это ты...

Огонь качнулся из стороны в сторону. Теперь он подергивался совсем слабо.

– Ванда, Ванда! Скажи, что это ты! Скажи, что любишь меня!

Но внезапно отворилась с хлопаньем форточка; застонали деревья за окном; порыв острого февральского ветра задул свечу... Проклятье! Они опять украли ее! «Так ладно же! Революции захотели – будет вам революция! Никому мало не покажется!» – и он оглушительно чихнул: кокаин делал свое дело.

2

– Честь имею, – сказал Ленин и сдержанно поклонился. – Неужели так-таки из самого Генштаба?

Офицер напротив – напыщенный, сорокапятилетний, полный самоуважения – снисходительно кивнул.

– Никогда не выпивал с германским офицерством, – честно признался Ленин.

– Германское офицерство редко выпивает, – солидно поддакнул его визави. Это был плотный, тугой и твердый на вид, темнолицый мужчина с выражением непреклонной решимости на широкой усатой роже и с гладко выбритой, идеально круглой головой. – Мы блюдем тевтонские, рыцарские традиции. Но сегодня у нас праздник.

– Что изволите праздновать?

– Распад Антанты, – коротко сказал бритый. – После русской революции союзники не устоят и дня.

Они сидели в небольшой пивнушке «Воскресная утеха». Ленин пил светлое пиво, а сосед – темное, но закусывали оба прославленной местной рулькой.

– Почему вы думаете? – обиженно спросил Ленин. – После революции Россия может утроить свои силы... Знаете, почему там плохо воевали? Вы уж мне поверьте, я русский революционер и очень хорошо все про это понимаю.

Визави глянул на него с острым любопытством.

– Революционер? Вы здесь в эмиграции?

– Ну а то. У нас вся жизнь так, вдали от Родины. Влачил, так сказать, жалкое существование, а душа вся там, изболелась за родные осины.

– Я тоже очень скучаю по Родине, – с достоинством признался немец.

– Тоже в эмиграции тут? – посочувствовал Ленин.

– Нет, – оскорбился офицер. – Я здесь занимаюсь закупками продовольствия. Немецкий офицер не эмигрирует, nein! Немецкий офицер может покончить с собой, если его не устраивает приказ... или если он больше не нужен своему командованию... Но в Германии революция невозможна, нет. Только в русском свинарнике. Полагаю, если вы революционер, то и сами должны понимать, какой это свинарник.

– Это положим! – запальчиво возразил Ленин. Пиво действовало на него стремительно. – Революция везде может быть, и это вы не зарекайтесь. Это мы еще очень-очень будем посмотреть, варум нихт? Я революционер, конечно, но я патриот. Да! Когда мы придем к власти, Германия будет драпать из России так, что никакой Антанты не понадобится!

Германский штабист усмехнулся снисходительней прежнего. Ему стало стыдно спорить с недочеловеком.

– За кружкой пива все русские очень храбрые, – вежливо сказал он.

– Вы не верите в русскую храбрость?! – возмутился Ленин. – Да русские, если хотите знать, потому только и воевали так... посредственно, что солдата не уважают, что офицерство, наученное на ваших же германских приемчиках, не умеет командовать, а знает одну муштру! Русский солдат, когда над ним нет начальства, способен на чудеса!

– То-то ваши чудо-храбрецы уже побежали со всех фронтов, – усмехнулся немец.

– А ваши не побежали? У вас, наоборот, все рвутся в окопы? Когда мы придем к власти, мы будем до победного конца... до победного!

– Извините мое замечание, – сказал немец, наклоняясь к Ленину и обдавая его запахом рульки. – Мы в Швейцарии, это нейтральная страна, и я не хотел бы играть на межнациональных разногласиях и тем более обижать революционера. Но я не всегда занимался продовольствием, я бывал и на фронтах... и позвольте честно вам сказать, что бездарнее русского солдата и офицера я не видывал еще никого.

Он откинулся на стуле и расхохотался. Ленин ненавидел этого человека.

– Стало быть, вы считаете русских недоумками?

– Я вообще считаю русских неполноценной нацией, – почти ласково сказал мерзавец-штабист. – Русские не имеют принципов. Русские не знали института рыцарства. Русские мужчины и русские женщины почти ничем не отличаются друг от друга. Русская армия – пфуй, нуль. Я горячо сочувствую русским революционерам: у них получится разрушение России, и это дело прекрасное, давно назревшее. Но выстроить на этом месте что-то новое они не смогут, нихтц! Русская революция завершит то, что начали наши доблестные солдаты.

– Вы говорите, – спокойно спросил Ленин, – что русские бездарны как нация?

– Я именно это и говорю, – радостно подтвердил немец.

– Не угодно ли вам попробовать одну русскую национальную забаву? – осторожно начал Ленин. – У нас в это умеют играть даже дети. Посмотрим, что нам сейчас покажет офицер германского генштаба, лучшего из генштабов! Видите вы эти три наперстка?

– Вижу, – признался немец. – И что?

– Шарик видите?

– Конечно. У меня хорошее зрение.

– Раз хорошее, сумеете угадать, под каким наперстком я спрячу шарик?

– Что тут угадывать, – пожал плечами немец.

– Ничего, конечно, ничего... сущий пустяк... Ну-с, кручу-верчу, обмануть хочу... – Руки Ленина замелькали с необыкновенной скоростью. – Где шарик?

– Вот, – немецкий толстый палец уверенно ткнул в центральный наперсток.

– Посмотрим, посмотрим... Ах ты, какая досада! Ошибся сверхчеловек, а? Повторить не желаете?

– Желаю, – засопел немец.

– Только уж за деньги. Извините, но мы, русские, без денег не играем.

– Мы, немцы, тоже не играем без денег, – обиделся штабист.

– Так уговор: если не отгадаете – десять марок. Идет?

– Идет. – Немец впился глазами в короткопалые, пухлые ленинские ручки.

– Кручу-верчу, обмануть хочу... Ну, где?

– Что это вы там шепчете? – подозрительно нахмурился немец.

– Русское заклинание. Внимания не обращайте, ваши успехи не от заклинания зависят. Где шарик?

– Вот, – твердо сказал офицер. Как все офицеры, в особенности штабные, он был человек упрямый и последовательный.

– Вот и нет. Десять марок позвольте. Еще не угодно ли?

Штабисту жаль было десяти марок. Рулька стоила двадцать.

– Угодно, – брякнул он.

– Ну, будет, – сказал Ленин через час, отдуваясь и вытирая пот со лба. – Поняли ли вы, герр Штромель, что русские народные забавы не так просты, как кажется немецкому офицерству?

– Нет, еще, – пыхтел немец. – Я разгадаю, я должен... Вы врете, что это умеют мальчишки. Вы фокусник!

– Я же вам и с засученными рукавами показывал! – возмутился Ленин. – Какой фокусник так может? Это просто вы не наблюдательны, потому что самонадеянны.

– Вы не можете так уйти! – крикнул Штромель. – Я требую еще!

– Последний раз, – сказал Ленин. – Вы и так мне передали почти тысячу марок, это по военному времени немалые средства.

– Я свободно располагаю средствами, герр Ленин! – возмутился Штромель (в процессе игры они друг другу представились, и Штромель даже поинтересовался у Ленина, не еврей ли он, – на что Ленин ответил, что нет, а если бы и был евреем, то считал бы это за честь; Штромель криво усмехнулся и сказал, что честь сомнительная и даже русским быть лучше).

– Я готов сейчас сыграть на всю эту сумму!

– Готовы? – спросил Ленин, лукаво блеснув карими глазками. – Смотрите, герр Штромель, у нас, русских, слов назад не берут и долги платят вовремя!

– Вы на что намекаете?! – взревел штабист.

– Ни на что, – мягко сказал Ленин, – я просто имею честь вам объяснить правила игры!

– На все! – заорал Штромель. Ручки Ленина стремительно заметались по столу.

– Ну, где?

Штромель тяжело задумался.

– Здесь, – решился он наконец.

– Посмотрим, – пожал плечами Ленин. – Ах ты, обида какая... – Он с садической медлительностью приподнимал наперсток. – Ну... ну... ну?! Алле-оп! – и он с торжествующей улыбкой показал офицеру абсолютно пустую поверхность стола.

Некоторое время Штромель потрясенно молчал.

– Я должен осмотреть ваши... приспособления, – сказал он наконец. – Вы сами понимаете, что речь идет о сумме серьезной...

– Так я предупреждал! – воскликнул Ленин. – Или вы скажете, что я силой у вас выманил эти средства?

– Я ничего не отрицаю, – тихо сказал Штромель. – Я требую только показать мне наперстки.

– Да ради бога, – согласился Ленин. – Только отдайте потом. Мы, русские, всегда отдаем чужое...

– Герр Ленин! – заревел офицер. – Ваш выигрыш... (Он хотел сказать «сомнительный выигрыш», но остерегся – у русских революционеров были странные, радикальные представления о чести, они могли и на дуэль вызвать.) – Ваш выигрыш не дает еще вам права делать неприличные намеки!

«Ишь его разобрало, – удовлетворенно подумал Ленин. – Жалко марок-то. Надо было на франки играть, хотя и так, прямо скажем, недурно...»

Он протянул Штромелю шарик и три серебряных наперстка. Офицер долго нюхал их на предмет тайного клея, проверял на магнитные свойства (вдруг в шарике железные опилки, и наперсток притягивает его), искал в наперстках второе дно, попросил Ленина показать руки и с досадой подумал, что эти пухлые ручонки, наверняка совершенно бесполезные в бою, только что вытащили из него почти все его месячное содержание; ненависть его к русским возросла до небывалых пределов, и на фронте он сейчас, вероятно, сотворил бы чудеса, – но рыцарь-тевтонец обязан платить долги.

– Вы мне еще заплатите, – прошипел он, доставая банкноты. – Так заплатите!

– Настоящий мужчина легко расстается с деньгами, – пошутил Ленин. – Нету в вас этой французской легкости...

– Французы – еще одна неполноценная нация! – рявкнул Штромель.

– Да, да, конечно. Может, вы и им в брик-а-брак проигрывали?

– Герр Ленин! Еще слово, и я вас вызову!

– Полно, полно. – Ленин терпеть не мог дуэли, с него вполне хватило эксперимента в Лонжюмо. – Я вам еще пивка поставлю – у нас, русских, принято, чтобы выигравший ставил проигравшему...

«Этим ты не отделаешься», – подумал Штромель, но пиво принял.

Ленин ушел, унося две тысячи немецких марок, а офицер германского генштаба выпил еще литр пива и окончательно разъярился.

– Кто он такой! – вслух буянил немец. – Неполноценная нация! У меня, офицера германского генштаба! Тевтонского рыцаря!

– Герр чем-то недоволен? – спросил его кельнер с мягким цюрихским акцентом. Нейтралитет совершенно разложил эту страну – даже немецкая, лучшая ее часть отличалась непозволительной, бабьей деликатностью. Штромель (прибывший в Цюрих, разумеется, с куда более деликатной миссией, нежели закупка провианта) ненавидел Швейцарию за подчеркнутый нейтралитет. Это было предательство рыцарского духа, ибо воинственность есть главная добродетель германца. Нейтральных рыцарей не бывает.

– Русский революционер только что получил от меня две тысячи марок! – орал он. – От меня, офицера германского генштаба!

Кельнер отлично знал этот тип редко напивающихся служак. В их опьянении есть одна чрезвычайно опасная стадия – точнее говоря, доза: между двумя и тремя литрами пива или первой и второй бутылками шнапса. В Швейцарии даже в военное время не было ограничений на продажу спиртного, тогда как в воюющей Германии люди давно отвыкли от солидных доз; стремясь нейтрализовать посетителя, он поспешно принес ему новую кружку пива. Скандалящий немец не сделал бы чести заведению.

– Вы видели этого господина? – спросил немец кельнера. – Этот плотный, картавый!

– Да, видел. Вы казались дружески беседующими, потом он показывал вам фокусы.

– Фокусы! Он оскорблял немецкий дух чертовой русской азартной игрой. Он гипнотизировал меня. Он украл у меня две тысячи марок!

– Это серьезная сумма, герр офицер, – поклонился кельнер. – Если угодно, я вызову полицию.

– Да, да! Немедленно полицию! Чортов русский революционер, он, может быть, опасен для швейцарского строя...

Кельнер прекрасно знал русского революционера Ленина и понимал, что если кто и опасен для швейцарского строя, то уж никак не этот круглый человечек с патологической страстью к болтовне и мелкому надувательству. Ленин часто бывал в «Воскресной утехе» и никогда не буянил, потому что от выпитого только добрел. Обращаться в полицию, разумеется, он не собирался, да и офицер при слове «полиция» насторожился. Миссия его была слишком деликатна, чтобы светиться в участке. В нейтральной Швейцарии он принимал донесения своего французского агента.

– Не надо в полицию, – сказал он, отдуваясь. – Будет немецкий офицер беспокоиться из-за каких-то двух тысяч марок... Меня раздражает сама наглость этих русских!

– Вы совершенно правы, герр офицер, – сказал кельнер. Вечером он, смеясь, рассказал эту историю жене, жена – подруге (в Швейцарии терпеть не могли немецких офицеров), а через неделю уже весь Цюрих знал, что Ленин взял у германского генштаба очень много денег – должно быть, на революцию в России. Да он и сам не делал из этого тайны – таких удачных выигрышей в его швейцарской жизни было немного.

Штромель, однако, был памятлив. Ленин наверняка пересмотрел бы свое отношение к цюрихскому выигрышу, если бы знал, что через год из-за этих двух тысяч немецких марок придется отдать почти всю Украину.

3

С проездом до Петрограда в конце концов устроилось как нельзя лучше: за небольшую взятку Ленин купил у своего приятеля Платтена вагон – немного подержанный, но в отличном состоянии. Дорога была веселой: от желающих на халяву проехаться в первом классе с экскурсией по Германии, Швеции и Финляндии отбою не было. И настроение у Владимира Ильича опять было превосходнейшее: он свято верил в свой авось и дурачился напропалую.

– Эх, – говорил он, сладострастно жмурясь и потягиваясь, как рыжий кот на печи. – Первейшим делом, батенька, к Сомонову. На третью линию. Не бывали? Очень напрасно. Шикарнейшее место. Господи, это сколько же я не был у Сомонова? Пять лет, чорт меня побери совсем! Сначала, само собой, анисовой. Мрр! Но где одна, там и две – разве не так?

Богданов сглотнул и отвернулся к окну. Ленин был сильным оратором – возможно, лучшим в партии. Правда, настоящее вдохновение посещало его только во время разговоров о выпивке, закуске и женщинах, а потому к публичным выступлениям его старались не допускать – разве что уж очень нужно было зажечь толпу. Старик чертовски аппетитно рассказывал о простых радостях. Богданов ничего не ел вторые сутки. Большевистская верхушка издержалась, готовясь к возвращению. В Питере, правда, товарищи готовили встречу, но у партии почти не было средств – вся надежда, что Ильич исхитрится. До города оставалось верст сорок. Под чахлыми чухонскими елями смутно белели островки талого снега. Весна семнадцатого была холодна. Чтобы отвлечься от голода и тревоги, Богданов стал считать столбы. Он загадал, что если до ближайшего полустанка их будет четное число, то они доедут благополучно.

– Хороша из белорыбицы, – невозмутимо продолжал Ленин, – но также и карп – вполне, вполне достойно. Засим, как вы понимаете, третья. Что до второго блюда, то у Сомонова дивно запекали цыплят. В сметане, и с какой-то особенной травкой. А какой там вечером кордебалет! Пятнадцать девочек, одна другой краше, танец эдакий замысловатый – шаг вперед, два шага назад...

Инесса покраснела и потупилась. Надежда Константиновна резко встала и вышла из купе.

– Ну что это она? – искренне огорчился Ленин. – Как подменили в последнее время, честное слово...

– Володя, но пойми: она жена тебе...

– Какая жена! – вспылил Ленин. – Сколько раз я говорил тебе: Надежда – партнер! Я не затем ее вывез из Шушенского, чтобы она теперь делала сцены... Теперь с этим свободно, в Питере разведусь немедленно. И поженимся. А, Инесса?

– Посмотрим, – сдержанно ответила она.

– Ну ладно. – Владимир Ильич не умел долго злиться. – Александр Александрович, может быть, в картишки? Скоротать время до приезда? Я думаю, через час уж будем на Финляндском...

– Что-то не хочется, – кисло сказал Богданов. Он слишком хорошо помнил, как позавчера, при проезде через Стокгольм, последовательно проиграл Ленину шляпу, черепаховый гребень и часы.

– А вы не нервничайте, не нервничайте! Революционер не имеет права нервничать, когда играет в покер! Знаете ли что? Я вам этого еще не показывал!

Жестом фокусника он извлек из кармана три серебряных наперстка.

– Что это? – не понял Богданов.

– Ключи счастья, – радостно сказал Ленин. – Знаете роман такой – «Ключи счастья»? Так вот, они самые и есть. Если б не они, не видать бы нам вспомоществования от генштаба, как своей поясницы. Не угодно ли? Кстати, как думаете, наши-то в Питере при деньгах? – спрашивал Ленин, явно пытаясь отвлечь приятеля от наблюдений за манипуляциями.

– Не знаю, – сухо отвечал Богданов. – Думаю, там сейчас неразбериха почище, чем в пятом.

– Эге, эге... Гм-гм... Ну-с, на то и мутная вода, чтобы умные люди ловили скромный гешефт...

Через полчаса Богданов был должен Ленину уже двадцать франков сверх своих наличных пятнадцати. Ильич заботливо хлопал его по плечу:

– Ничего, ничего, батенька! Мне из Питера телеграфировали, что готовят встречу. Как думаете, что устроят? Я думаю, расстараются. Можно не к Сомонову, можно сразу в «Вену». Вы для закуски что предпочитаете?

– Да с чего вы взяли, что они готовят закуску?! – Настроение у Богданова испортилось окончательно. – Революция, до банкетов ли там!

– Ну а кто приближал-то? – хихикал Ленин. – Пять лет в изгнании! Мы жертва кровавого режима или кто? Каторжане возвращаются, солдатики с фронта бегут... Да мы, по-хорошему, должны на белом коне в Питер въехать! Пари, что Железный Феликс уже в городе. Чорт, живот подвело... Интересно, они знают, в каком мы бедственном положении? Если прямо сей же час, на перроне, не будет хотя бы рюмки да хлеб-соли... Еще, знаете, малосольный огурец: сначала хруст, потом и-зу-мительное ощущение...

– Да прекратите же, Владимир Ильич! – взмолился Богданов.

– Ничего, ничего! Скоро уж, – Ленин достал знаменитые часы-луковицу. – Ну, если они там приготовили не то, что я люблю... к чорту бросаю весь этот большевизм и иду во Временное правительство! Министром экономики, а? Как вы думаете? Обедать буду у Грешникова. Каждый день. Скачала гусиную печенку с луком...

Богданов вскочил и выбежал из купе. Вслед ему несся заливистый ленинский хохоток. Так смеяться мог только честный человек.

«А интересно все-таки, что они готовят», – думал он, нервно куря в тамбуре.

К сожалению, они готовили совсем не то, чего хотелось Ленину, и даже не то, о чем мечтал более скромный Богданов. Площадь перед Финляндским была запружена народом. Рабочий патруль не пускал на платформу восторженных депутатов от балтийских матросов. Они никогда не видели Ленина, но слухи о его грандиозных предприятиях будоражили Петроград все пять лет его отсутствия.

– Ильич – самый из них наш! – говаривали флотские агитаторы.

– Сурьезный мужик, – кивали усатые балтийцы. – Ентот за словом в карман не полезет...

Поезд замедлил ход, скрежетнул и встал. Высокий человек в шинели, бледный, с узкой бородкой и непреклонным выражением испитого лица, прошагал прямо к шестому вагону.

– Эдмундович! – радостно крикнул Ленин, выглядывая в окно. Вся его давняя неприязнь к Железному испарилась – он и вообще был отходчив, да вдобавок с последней встречи прошло слишком много времени. Как знать, вдруг революция смягчила и это стальное сердце?