Текст книги "Конец охоты"

Автор книги: Дмитрий Колосов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Что ж, – промолвила Шева, – тогда давайте позаботимся о том, чтобы далеко стало еще дальше.

Вскоре они действительно были далеко от места, где остались лежать всадники, посланные мудрым книжником Хананом. Когда же они очнулись и с удивлением обнаружили, что валяются в пыли, трое неприметных путников миновали пределы Иерусалима и вышли на дорогу, ведшую на север. К ночи они добрались до Гивы, где их ждали ученики во главе со вторым Иисусом. При появлении гостей все сидевшие вокруг стола дружно поднялись, а тот, кого звали Иисусом, провозгласил:

– Здравствуй, возлюбленный брат мой! Наконец-то мы видим тебя!

– Здравствуй, Учитель! – поддержал стоявший ближе всех Симон, прозывавшийся также Петром.

И пришедший издалека путник открыл лицо и ответил, обращаясь к стоящему первым Симону Петру, а потом и к тому, кто поприветствовал его:

– Здравствуй и ты, Петр, здравствуй и ты, возлюбленный близнец мой Фома!

И кто-то запомнил эти слова и передал их некоему Варфоломею, который и начертал их в своем Евангелии, так и не признанном единоверцами истинным.

Он беседовал с ними на еврейском языке, говоря: «Здравствуй, мой уважаемый епископ, Петр, здравствуй, Фома, мой второй Христос».

Так начертал старец Варфоломей. Начертал, ввергнув в недоумение и соблазн потомков…

10

Прекрасного скакуна редкой масти подменил осел, как две капли воды похожий на того, что был куплен пару дней назад, а потом отпущен на волю Шевой. Быть может, это был именно он. Кто знает? Но скорее всего, нет, ибо эта скотина характер имела мирный и покладистый. Хотя не исключено, что причиной покладистости был человек, наделенный силой повелевать не только звездами, но и бессловесной тварью.

Именно на осле Иисус, прозываемый еще Учителем праведности, решил въехать в обитель Тьмы и гнездилище всевозможных пороков – Иерусалим. Многим ученикам его намерение казалось нелепостью, и они требовали, чтобы Иисус воссел на коня, приобретенного накануне – прекрасного жеребца, красотою и статью ничуть не уступающего тому, которого избрала для путешествия в Кумран Шева. Но Учитель праведности воспротивился, и по этой самой причине Фома и некоторые из учеников ссорились с ним.

– Глупо! Глупо! – кричал Фома, и тонкие губы его были бледны от гнева. – Преступно глупо, когда Мессия, с таким нетерпением ожидаемый паствой, явится к ней верхом на животном, достойном раба или нищего! Что скажут на это те, кто ждет тебя?!

– То же, что говорю и я, – улыбнулся Иисус. – Да смиренны будут нищие духом. Да будешь смиренен и ты, близнец мой Фома.

Свекольная краска брызнула в щеки Фомы.

– Я не нищ духом! И мне ни к чему смирение! Я жажду взрыва, великого взрыва, какой перевернул бы древнюю землю Израиля.

Но во взоре Иисуса было смирение.

– И я жажду взрыва. Но мой взрыв перевернет всю землю.

– Нищие духом неспособны взорвать землю! – встрял Иаков, один из братьев, прозванный за ярую натуру Сыном Грома.

– Ты говоришь так, потому что объединяешь нищету и слабость. Меж тем нищета не есть слабость. Нищетой я называю отстранение от соблазнов мира. Вы пьете вино и блудите с женами, и дух ваш буен, но не крепок. Он уподоблен разрушению, но не способен созидать, он могуч для муки телесной, но не готов принять муку душевную. Он падок до соблазнов и утратил ту связь с миром, которая дарована человеку изначально, связь, что исчезла в тот самый миг, когда человек выпил первый глоток сваренного из ячменя пива и набросил седло на лошадь, превратив кроткое животное в пособника кровопролитий. Он посчитал, что обрел силу, но на деле поразил свое сердце великой слабостью, ибо никто из вас не способен даже представить ту силу, которая была в его сердце и которую он утратил, отказавшись от мироносной любви природы и предпочтя ей вожделение силы, скрепленной Авраамовым заветом.

Тут Фома усмехнулся:

– Ты хочешь сказать, что мы слабы, а ты могуч?

– Вас не назовешь слабыми. Ваш дух могуч, но он одинок, и это одиночество есть причина слабости. Так же, как слаб гибкий прут, выдернутый из стянутого вервью пучка.

– Я слаб! – Фома покачал головой. – Смотри!

Он повел дланью, и смоковница, росшая во дворе дома, начала умирать. Увяли цветы, свернулись листья, кора обрела сухой блеск. Фома ликующе посмотрел на близнеца.

– Разве я слаб?

Иисус усмехнулся, и усмешка его была грустна.

– Нетрудно научиться убивать. Когда Человек стал человеком, он первым делом научился именно этому. Но человек, перестав быть Человеком, утратил иной, более великий дар – он разучился давать жизнь.

Фома ухмыльнулся. О, как далека была эта ухмылка от грустной усмешки брата!

– Почему же? Разве не я оживил дочь Иаира? Разве не мое слово подняло из тлена Элеазара?

– К чему пустые слова? – Учитель праведности с укоризной посмотрел на брата. – Тебе прекрасно известно, что дочери Иаира дала жизнь моя воля, а брат наш Элеазар и вовсе не умирал. Вы просто-напросто лицедействовали, чтобы поразить непосвященных. А это недостойно того, у кого сильное сердце.

– Зато идет на пользу тому, кто намерен превратить пустое слово в дело! За нами пошли несколько сот адептов, которые по первому моему слову возьмут ножи и устремятся на приступ римской твердыни.

– Что такое сотни там, где можно повести за собой многие тысячи? Что такое белый конь для того, кому ведома суета земных царств!

– Ты стал много говорить, брат, и позабыл о том, что кроме слов есть еще и дело. Ты говоришь о своей силе, так оживи его! Оживи, если сумеешь!

Иисус медленно сомкнул веки.

– Нет ничего невозможного для того, кому достает сил променять жеребца на осла.

Он открыл глаза и улыбнулся. И все увидели, что смоковница ожила – вновь распустились листья, заблагоухали цветы, а кора обрела юную свежесть. И тогда Фома уступил.

– Хорошо, – бросил он, – пусть будет, как хочет мой возлюбленный брат. Приведите ему осла.

И привели осла, и Иисус воссел на него, а ученики украсили его чело душистыми цветами. А Фома исчез, с насмешкой шепнув на прощанье укрывшейся в обличье Зелота Шеве:

– Мессия должен быть одинок подобно Мавру. Знавал я одного Мавра. Тот Мавр сделал свое дело и ушел. Так же уйдет и этот. Уйдет, уступив место своему Отражению.

И странны были эти слова. И Охотнице даже почудилось, что слышит она голос Арктура, ибо только трое Арктур, Шева и Пауль – имели право знать о Мавре, коему суждено было появиться, и то только на бумаге и сцене, лишь спустя долгих пятнадцать столетий. Но сканер безмолвствовал, что означало лишь одно: Фома, кем бы он ни был, Арктуром не был.

Фома исчез, с ним пропали Иаков и Иоанн. Прочие собрались в Иерусалиме. Они двинулись к обители порока поутру – не с самой рани, ибо потратили время на бесплодные споры, а в пору, когда солнце сбросило остатки лени и палило со всей первозданной яростью. Путь был недолог, и к полудню процессия достигла стен Иерусалима. Вифанию покинула горстка людей – не более двух десятков человек – Учитель праведности, двенадцать учеников, прозелиты из вифанцев, среди них Марфа и брат ее Элеазар, чудесно воскресший из мертвых. От Элеазара пряно пахло вином, точь-в-точь как в тот день, когда он предстал из могилы пред очи сотен изумленных зевак.

Двадцать человек, неторопливо идущих за восседающим на осле Мессией. Им предстояло отмерить путь в шесть тысяч шагов, и каждый из этих шагов был отмечен человеком. С каждым шагом число идущих за Иисусом вырастало, и городские врата приняли в себя настоящее шествие.

Город уже был готов к встрече, и Шева подумала о том, что трое учеников, покинувшие Вифанию прежде прочих, сделали это недаром. Это они собрали народ и привели его к воротам. Шева посмотрела на Пауля и по ответному взгляду юноши поняла, что он думает так же.

Мессию встречали толпы людей. Трудно сказать, сколько их было, но улица, тянущаяся от крепостных врат, была запружена. Люди стояли рядами, тесно прижавшись друг к другу, но, несмотря на это, им удалось оставить совсем неширокий проход, едва ли достаточный для четырех человек, идущих бок о бок. Они вышли встречать Мессию, которого уже устали ждать. И теперь эти люди, ошеломленные, взирали на невзрачного человека, восседающего на жалком животном и совсем не похожего на богоподобного помазанника из рода Давидова. И далеко не каждый верил увиденному, и далеко не каждая рука рассталась с приготовленными заблаговременно цветами, дабы устлать пахучим ковром путь Спасителя.

Ученики собрали вдосталь народу, чтобы въезд Иисуса был триумфальным, но триумфальным он так и не стал, ибо изумление сковало собравшихся.

И лишь когда приверженцы Мессии, вступившие в город вслед за ним или заблаговременно проникшие через врата, сами принялись радостно кричать, толпа ожила. И осел уже не казался столь жалким, и Мессия не столь странным по виду, и люди сбросили оцепенение, принявшись кидать на дорогу цветы и зеленые ветви. То там, то здесь слышались приветственные крики, в коих Иисус именовался царем Иудейским.

Громадная толпа, шум и ярость, почти зримо источаемые плотно сбившимися в ряды людьми, – все это ошеломило Учителя праведности. Привыкший к тихой и размеренной жизни в Обители, он растерялся. Толпа напирала, готовая сомкнуться, кое-где можно было узреть блеск ножей – это сикарии [16]16
  Сикарии (сика по-древнееврейски – нож) – радикальное крыло зелотов.


[Закрыть]предвкушали призыв Мессии к бунту. Кое-где виднелись искаженные испугом и неприязнью лица саддукеев, тщетно пытавшихся выбраться из объятий распалившейся черни. Вот-вот впереди могли заблистать доспехи легионеров, и тогда кровопролитие не остановить. Иисус не хотел крови, он пришел с миром. Он пришел с войною, но его воинством был голубь, но сбившиеся в стаю голуби страшней ненасытного ястреба.

Терзаемый сомнением, Иисус остановил осла и обернулся к следовавшим за ним ученикам. Число их к тому времени умножилось, ибо вернулись Иоанн и Иаков, и в стане их назревал раскол. Иаков, старший брат Иисуса, а за ним Иоанн и младший из учеников, прозванный Иудой, желали, чтобы Иисус немедля возглавил восставших. Толкая Симона-Шеву локтем, Иуда, юнец с красивым и порочным лицом, кричал ей на ухо:

– Отец, что же ты молчишь? Почему ты не поднимешь свой голос за правое дело?

Но другие ученики были против, считая, что для этого дела время еще не приспело. И все решил голос Симона Зелота, то бишь укрывшейся в его обличье Шевы. События не должны были менять отмеренный временем ход. Иисусу не было предназначено возглавить бунт народа иудейского, его ждала иная участь. Ему было начертано стать агнцем, безмолвной рыбой, распятою на кресте. Он не был рожден львом. И потому Шева сказала:

– Нет. Еще не время.

И Иосиф, прозванный Матфеем, любивший Иисуса более прочих братьев, но не любимый им, ибо не вправе рассчитывать на взаимную любовь тот, кто истинно любит, самый осторожный из учеников, тут же поддержал Симона Зелота и воскликнул:

– Зачем вы принуждаете Учителя против его воли? Пусть во главе мятежа встанет тот, кого Бог отметил печатью льва! И да не будет принужден к насилию отмеченный знаком кроткой рыбы!

Стоявший поблизости книжник с подвитой бородой насмешливо бросил:

– Он сам не ведает, чего хочет! Какой из него Мессия?!

И тогда Иисус очнулся от оцепенения, сковавшего его тело и разум. И воскликнул он, и громок был глас человека, рожденного обличать:

– Горе вам, учителя закона и фарисеи! Лицемеры! Вы запираете от людей Царство Небес и сами не входите, и тех, кто хочет войти, не впускаете.

Горе вам, учителя закона и фарисеи! Лицемеры! Вы пересекаете моря и сушу, чтобы добыть одного обращенного, а обратив, делаете из него человека в два раза хуже себя.

Горе вам, учителя закона и фарисеи! Лицемеры! Вы платите десятину с мяты, укропа и тмина, а самое главное в законе: справедливость, милосердие и верность – отбрасываете! А делать надо это, и о другом не забывая! Слепые поводыри! Вы отцеживаете комара, но проглатываете верблюда!

Горе вам, учителя закона и фарисеи! Лицемеры! Вы чистите снаружи чашу и блюдо, а внутри они заполнены тем, что вы в своей алчности награбили! Слепой фарисей! Вычисти сначала внутренность чаши, тогда и снаружи она будет чиста!

Горе вам, учителя закона и фарисеи! Лицемеры! Вы как побеленные гробницы: снаружи они кажутся красивыми, а внутри полны мертвых костей и всяческой мерзости! Так и вы: снаружи вы кажетесь людям праведниками, а внутри полны лицемерия и порока.

Горе вам, учителя закона и фарисеи! Лицемеры! Вы строите гробницы для пророков и украшаете надгробия праведников. Вы говорите: «Если бы мы жили во времена наших отцов, мы не были бы повинны в крови пророков». Вы сами свидетельствуете против себя: вы – сыновья тех, кто убивал пророков. Так завершайте то, что начали ваши отцы! Вы, змеи и отродье змеиное!

Иерусалим! Иерусалим, убивающий пророков и побивающий камнями тех, кто послан к нему! Сколько раз мне хотелось собрать весь народ вокруг себя, как собирает птица выводок под крылья, но вы не захотели!

Иисус еще не закончил яростную проповедь, когда Иосиф подхватил под уздцы осла и повлек Учителя прочь от места, заполоненного возбужденной толпой, ибо, негодуя против бунта, Иисус своей страстной речью почти разжег его. И уже сверкали острые ножи, извлеченные из-под одежд теми, кого римляне называли сикариями. И нужен был лишь вождь, который сказал бы сокровенное слово: вперед! И ученики поспешили увести вождя, ибо сердца их были терзаемы сомнением и не были они готовы бросить искру. Они не знали, настало ли время для искры. И потому они увлекли Учителя прочь от толпы, готовой вспыхнуть гибельным пожаром. И тотчас же пыл толпы угас, блеск ножей затаился в складках одежды, и люди начали расходиться. Одни из них испытывали восторг, другие – разочарование. Так бывает всегда: восторг непременно граничит с разочарованием.

А далее все было, как и должно было быть.

Войдя в храм, Иисус выгнал вон тех, кто продавал и покупал в храме, опрокинул столы менял и скамьи продавцов голубей. И он никому ничего не позволял проносить через храм. Иисус учил их и в своем учении говорил:

– Разве не сказано в Писании: «Дом Мой будет назван домом молитвы для всех народов»? А вы превратили его в разбойничий притон!

А потом были два дня, как и сказано в Евангелиях, отмеченные многими речами. Два дня, посвященные подготовке к бунту, о чем Евангелия скромно умалчивают. Иисус говорил с несогласными из учеников, призывая к смирению и вере, а ученики, несогласные с ним, кричали дерзкие слова на площадях и улочках, призывая народ к бунту.

Так минули два дня, и пришла ночь, великая ночь, предвестие казни и грядущего воскресения. Ночь, в кою свершилась тайная вечеря…

11

У тусклых свечей не хватало сил, чтобы выхватить из тьмы лица сгрудившихся вокруг стола людей. Их было пятнадцать, а может быть, восемнадцать, а может, и больше – не столь важно. Важно другое – этим людям назначено было решить судьбу. Они считали – судьбу страны, но время распорядится иначе и взвалит на их плечи судьбы многих держав и народов. А сейчас они сидели тесным кружком за столом, и пред каждым стояло блюдо, и была чаша, и пред каждым горела свеча.

Огонь свечей разрывал темноту, сошедшую на землю, и точно так же были разорваны надвое и собравшиеся. Ученики разделились на две партии, одна из которых требовала немедленного восстания. Иаков, Иоанн, Фома, Иуда, сын Зелота, – это они два прошедших дня бегали по городу, сбирая под свои знамена недовольных. Это они вошли в сношения с главарями местных сикариев и заручились их поддержкой. Это они тайно провели в Иерусалим обоз с оружием и распределили мечи между верными людьми. Это они уже определили день выступления – Пасха, когда в Иерусалиме особенно много народа и когда правоверным особенно ненавистно иго высокомерных римлян. Они жаждали решительных действий, и с ними была и Шева, ибо не могла не быть, ведь Симон Зелот, под чьим обликом она укрылась, был сторонником решительных действий. И Шева, как и прочие бунтовщики, поддерживала горячую речь Фомы, настаивающего на восстании. Фома был красноречив, красотой слога и яростью ничуть не уступая своему близнецу. Размахивая перевязанной тряпицей рукой, – он поранил ладонь, – Фома запальчиво говорил:

– К чему медлить? Пришел наш день, великий день! Мы грезили о нем долгие годы, готовили его, собирая оружие и вербуя сторонников. Пришел день, ради которого мы теряли товарищей и вынуждены были годами скрываться в отдаленных обителях. Пришел день, когда вострубит Гавриил, призывая неправых на суд. И мы, вместо того чтобы с радостью принять его, вновь спрячемся в кусты? Мы должны уподобиться дрожащим тварям, всю жизнь свою избегающим тенет и ловушек? Мы должны уподобиться ползучим гадам, спокойствия ради избравшим липкое болото? Неужели нашим сердцам чужд рык льва? Неужели мы не осмелимся поднять древние стяги Навина и Давида? Вы твердите: мы отступим и дождемся нового дня. Но что он принесет нам? Горечь рабства и новые унижения? Нет, говорю я, мы не должны боле терпеть! Или вы не согласны со мной? Вы – Иосиф и Иаков, Матфей и Филипп! Ответьте! Вам рабство милее свободы?

Голос Фомы сорвался на визг, он умолк и сел на скамью подле Иисуса. Глаза его, впитавшие пламя свечей, дивно сверкали. Ученики, которым он бросил обвинения в нерешительности и промедлении, переглянулись.

Нет, – ответил Иаков, сын Алфея, муж разумный и спокойный, которого не могли вывести из себя даже самые дерзкие слова. – Мы ненавидим римлян и книжников не меньше, чем вы. Но мы призываем к осторожности. Да, мы собрали много сторонников, и наши кузнецы выковали сотни мечей и копий. Но все ли готово к тому, чтобы свершилось великое дело? Не случится ли так, что бунт захлебнется и римляне потопят его к огне и крови? И не будут ли снова принесены на алтарь отечества напрасные жертвы, как принес их отец твой Иуда из Гамалы?

– Замолчи! – вскрикнул Фома. – Не смей марать своим поганым языком славное имя отца моего, павшего в неравном бою с богомерзкими гоями!

– Замолчи и ты! – крикнул в ответ Иосиф, один из братьев. В отличие от Иакова, Симона и Фомы, Иосиф был осторожен и призывал к терпению. – Это и мой отец!

– Он разорвал бы в горе свои одежды, знай, что у него вырастет столь трусливый сын! – встрял Симон.

– Позор на нашу семью! – провозгласил Иаков, старший из братьев, грозно кладя на столешницу перед собой увесистый кулак.

Шева покосилась на Пауля, подозревая, что назревает добрая потасовка. Но тут, к счастью, решил вмешаться тот, чей голос определял многое.

– Прекратите! – звонко выкрикнул Иисус. – Немедленно прекратите брань и раздоры! Разве не я говорил вам: даже тот, кто гневается на брата, должен ответить за это перед судом; тот, кто скажет брату: «Дурак!» – должен ответить перед Советом; тот, кто скажет: «Отступник!» – должен ответить в огне геенны. Если несешь ты Богу свой дар и у жертвенника припомнишь, что у брата есть на тебя обида, оставь свой дар у жертвенника, ступай сначала примирись с братом и лишь потом вернись и принеси свой дар.

Установилось молчание. Неловко кашлянув, Фома наконец нарушил его:

– Хорошо, брат, мы поняли тебя. Спор слишком серьезен, а мы излишне погорячились. Предлагаю остыть и обговорить все спокойно. Мы приведем доводы за, а вы – свои возражения. Согласны?

– Это хорошая мысль, возлюбленный брат мой, – сказал Иисус. – Лучшая из всех, высказанных за прошедшие дни. Но сначала давайте наполним бокалы сладким питьем и преломим хлеб, как подобает на пасхальном пиру.

Фома не стал спорить. Он бросил выразительный взгляд на Симона-Шеву, и та с неожиданной для самой себя ловкостью разделила уложенного на серебряном блюде агнца, после чего рассекла на толстые ломти два каравая хлеба. Иисус собственноручно разлил по глиняным чашам смешанное с водою вино, а свою наполнил питьем из особой фляги. Его питье маслянисто блестело в свете свечей, от него исходил острый запах растений, которые человек обыкновенно не рискует употреблять в пищу.

Учитель поднялся и вытянул перед собой руку с чашей.

– Братья! – Голос Иисуса был негромок и задушевен. – Я пью за грядущий праздник. Я пью за великие свершения, что нас ожидают. Я пью за победу Света над Тьмою. И наконец, я пью за то, что жизнь, как бы то ни было, продолжается, а жизнь – это главное сокровище, дарованное человеку.

С этими словами Иисус отпил из чаши и уселся на свое место. Все прочие также выпили вино и заели Божий дар пресным хлебом и мясом жертвенного агнца. Неровно забегали тени, встревоженные движением трех десятков рук. Порядком изголодавшие ученики были неумеренны в еде, они набивали рот ломтями хлеба, хрустко разгрызали молодые кости. Лишь Иисус ел мало, время от времени бросая в рот небольшие кусочки хлеба. От него, как и несколькими днями прежде, стала исходить сила, и, словно почувствовав ее, Фома отодвинул от себя полупустую миску и заговорил:

– Но вернемся к разговору. Итак, я приведу доводы в пользу восстания. Первое – все готово. Нас поддержат почти пятьдесят сотен человек, вооруженных не хуже римлян. Многие из них уже бывали в сражениях, некоторые даже служили в римских легионах и умеют обращаться с оружием. Но это лишь ударный отряд. Голодные и сирые всегда готовы к возмущению. А это уже сотни сотен. И пусть у них нет оружия, они раздобудут его. Всем известно, как опасна разъяренная толпа. Наш бунт породит самую большую толпу, какую знал Иерусалим. Пришествие в город доказало, что люди встанут на нашу сторону!

– Наверняка римлян уже предупредили, – вставил осторожный Варфоломей, чей отец и старшие братья пали во время мятежа Иуды из Гамалы.

– Что из того? Их немного. Легионеров всего тридцать сотен, фарисеи и саддукеи не располагают большим числом вооруженных слуг. Ну, пусть наберется еще двадцать сотен.

– В таком случае получается, что их сила равна нашей! – мгновенно подсчитал Иоанн.

– Ты забываешь про толпу!

– Толпа немногого стоит. Она легко вспыхивает, но столь же легко и остывает. Потом, римляне отменные воины. Каждый из них в бою стоит по крайней мере двоих наших.

– Это смотря про кого ты ведешь речь! – угрожающе проворчал Иаков, чье могучее тело напоминало колоду, с толстенными ветвями рук и ног.

– Не тебя и, конечно, не Симона. Но далеко не все сикарии столь сильны и умелы в обращении с ножом или мечом.

– А что ты скажешь о пяти сотнях сынов Света? Утром они должны подойти к стенам города.

Шева, внимательно наблюдавшая за Иисусом заметила, как гневно вспыхнул его взгляд.

– Ты все же призвал на помощь братьев? Вопреки моему запрету?

Фома почти пренебрежительно махнул рукой:

– Что им чей-то запрет. Они пожелали участвовать в воине против детей Тьмы! – В его голосе можно было различить издевку. – Я не смог воспрепятствовать им. Эти парни выучены и вооружены не хуже, чем римляне. Итого: у нас явный перевес. Прибавьте к этому разобщенность римлян. Во время Пасхи большая часть их будет послана сладить за порядком в городе. Они разобьются на десятки. Сотня сикариев без труда совладает с десятком римлян!

Но Иоанн не желал уступать, хотя доводы соперника и казались весомее.

– Это как сказать.

– А здесь нечего говорить! – вмешался Иисус. Он уже опорожнил чашу почти наполовину, глаза Учителя ярко блестели. – Хорошо, мы побеждаем. Что дальше?

– Мы объявляем тебя царем Израиля.

– Не Царем я пришел сюда, а пастырем людским! – вздохнул Иисус. – Но пусть один из нас, я или ты, станет царем. Ты полагаешь, римляне смирятся с этим?

На лице Фомы появилась ухмылка.

– А вот здесь и настанет черед твоей силы, которую ты с необъяснимым упорством отказываешься применить против наших врагов в городе. Ты поразишь вражьи войска огнем и градом и спасешь избранный Богом народ!

Ты забываешь, чего я желаю, близнец мой возлюбленный Фома! – протянул Иисус. – Не народ, а народы подпадут под мою руку. И не принуждение, а добрая воля свершит все это!

– Так и придут римляне под твою руку! – дерзко воскликнул до того помалкивавший Иоанн, чье лицо было помечено римским шрамом: от виска до самой шеи.

– Придут! – убежденно сказал Иисус. – И не только они. И кельты, и германцы, и многие другие все они займут место под моими знаменами!

– Вот уж славное будет воинство! – протянул Фома. – А не слишком ли ты много на себя берешь, братец, прекословя общей воле?

– Она далеко не обща. Кроме того, я и силен тем, что имею волю противостоять всем. Разве не вы уговаривали меня не идти в Обитель? Разве не вы смеялись надо мною, называя пустым мечтателем? Разве не вы все отринули меня, узнав, что я стал назореем?

– Что уж поминать былое, – заметил Иаков. – Что было, то было. Но мы признали свое заблуждение и пришли к тебе. А теперь ты ступи навстречу нам, и да пусть в руке твоей будет не пальмовая ветвь, а меч!

– Не меч, нет! Вы говорите: возьми меч и обрушь его на главу врага. А я говорю вам: любите своих врагов, молитесь за тех, кто преследует вас. Только так станете вы сынами своего Небесного Отца, ибо он велит всходить солнцу и над добрыми и над злыми и посылает дождь и для праведных и для грешных. Если вы будете любить только тех, кто любит вас, за что вас тогда награждать? Разве сборщики податей делают не то же самое? И если вы приветливы только с друзьями, что невероятного вы совершили? Разве язычники поступают не так же? Так будьте совершенны, как совершенен ваш Небесный Отец.

Сторонники решительных действий, не сговариваясь, изобразили на лицах кислое выражение.

– Заладил! – пробормотал Фома. – Читай свои проповеди черни. Она охоча до них. Нам не нужны слова, нам дело надо делать.

– Ну и напрасно! – неожиданно встрял Пауль, неприметным комочком затаившийся в тени у края стола. – Ведь сначала было слово!

При этих словах Иисус внимательно посмотрел в темноту, скрывавшую юного прозелита. Шеве почудилось, что во взгляде сквозила настороженность.

– А тебе лучше помолчать! – мрачно сказал Иаков. – Осталось не так уж долго до утра. Надо решать. Слово за тобой, брат!

Взоры учеников обратились к Иисусу. Тот неторопливо отхлебнул из чаши свое питье.

– Я против мятежа. Моей силе не назначено разрушать. Если вы решили начать бунт, пусть его возглавит Фома.

Близнец возмущенно фыркнул:

– Каково! Да мы бы так и поступили, если бы не нуждались в твоей силе. Думаешь, мы стали бы уговаривать тебя, чистоплюя, если бы могли с такой же легкостью играть звездами иль судьбами людей! Да мы просто оставили бы тебя в твоей норе и благополучно забыли о тебе! Сила – вот в чем вопрос! И мы могли бы отложить все это, но как знать, что будет с твоей силой через год, два, три! Вдруг ты утратишь ее?

Иисус улыбнулся. Черты лица его были прекрасны.

– Это невозможно. Есть лишь одна напасть, способная лишить меня силы, та, что лишила ее всех вас, направив волю, заложенную в ваших сердцах, не в бескрайность мира, а в глубь себя. Веселый смех листьев не пришелся по душе человеку, и он возжелал козлиных песен. И пришла расплата – человек потерял ту силу, что даровалась ему шорохом листьев.

– Но если случится так, что ты утратишь ее, как утратили мы?

– Мне останется одно – умереть, пред тем подарив силу тому, кто найдет в себе мужество принять ее.

Притянув к себе брата, Фома с чувством поцеловал его в губы.

– Вот это ты хорошо сказал… Брат! – Никто не обратил внимания на то, что, целуя, Фома в тот же миг чуть наклонил ладонью свою чашу, плеснув несколько капель вина в чашу Иисуса. Лишь Шева, сидевшая прямо напротив, заметила это. – Давай выпьем за это! Твое здоровье, брат!

Охотнице хотелось крикнуть, упредить, возвестить о предательстве под маской братской любви. Но она промолчала, хотя это молчание далось ей нелегко. Она промолчала, ибо раз так было, значит, так и должно было быть. Было вино, коему предстояло обратиться кровью, был поцелуй, который нарекут иудиным, и был тот, кто целовал.

Иисус послушно поднес чашу к губам и осушил ее до дна. Огоньки в его глазах медленно погасли. Посмотрев на ухмыляющегося Фому, Иисус тихо шепнул – что, никто не расслышал. Но двое знали, что должен был шепнуть Иисус. А еще это знал тот, кому слова предназначались – человек, прозываемый Фомой и нареченный при рождении Иудой. «Один из вас предаст меня» – вот что прошептали побледневшие уста Иисуса. Близнец сделал вид, что не понял смысла его слов, и тогда Учитель дрогнувшей рукой протянул ему кусок хлеба, должный отметить предателя. Но Фома передал этот кусок сидевшему по другую сторону от него Иуде, сыну Симона Зелота, и приказал:

– Делай, как я сказал.

Иуда заколебался, и тогда Иисус подтвердил, велев:

– Делай скорей, что задумал!

Иуда, прозванный Искариотом, поднялся и вышел. И никто не понял, что случилось в тот самый миг. Много позже слуга Иоанна, по имени тоже Иоанн, запишет слова апостола: «Никто за столом не понял, к чему Он это сказал. Некоторые подумали, что раз Иуда распоряжается общими деньгами, то Иисус сказал ему: „Купи нам что надо к празднику“ – или велел дать что-нибудь бедным. Иуда, взяв хлеб, тут же вышел. Была ночь».

Но слуге было неведомо, что Иоанн, прозванный Сыном Грома, знал больше, чем рассказал. Ибо он остановил шедшего мимо Иуду и шепнул ему несколько слов. Каких – мы никогда не узнаем.

Была ночь, когда дом, где продолжалась тайная вечеря, покинул Иуда, юноша во всех отношениях приятный и еще не испорченный искусами жизни, юноша, не подозревавший, что ему назначено стать величайшим предателем, какого знал мир.

Рука Иисуса безвольно разжалась, выронив фляжку с заветным питьем. Но он нашел в себе силы улыбнуться и собственноручно наполнил чаши вином.

– Выпьем, братья!

– Разве тебе можно, рабби? – спросил Иоанн.

– Теперь все можно, ибо скоро наступит завтра. Простим друг другу грехи, и заключим новый союз, и скрепим его сладкой кровью, моей кровью! Пейте, друзья!

И все выпили вино, и многие были слишком пьяны, чтоб обратить внимание на слова Иисуса.

И близилась полночь, когда собравшиеся пропели псалом, завершив трапезу. И, поднявшись из-за стола, они отправились прочь, за пределы города. Здесь, за Кедронским оврагом, была небольшая лимонная роща, прозываемая Гефсиманским садом. Здесь ученикам предстояло навсегда проститься с Учителем праведности, который будет известен миру под именем Иисуса Христа. Здесь Учитель встретил начало своего последнего дня…

12

Лунный свет раскрашивал листья струящимся серебром. Меж ветвей таилось безмолвие, полное застывших в оцепенении букашек, жуков и яркокрылых бабочек, полное намаявшихся за день пичуг. Лишь где-то неподалеку мерно журчал ручеек, которому вторили шепотом звездные потоки. Но их стройные негромкие голоса ничуть не нарушали тишину, медленным опахалом мешавшую черноту с холодным блеском небесных светил.