Текст книги "Книга узоров"

Автор книги: Дитер Форте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

10

Графиня лежала на возвышении в бронзовом гробу, Мария сидела около гроба, выпрямившись, застыв, не шевелясь. Она обмыла графиню, обрядила ее в приготовленную на этот случай особую льняную рубаху и с помощью парикмахера уложила ее в гроб.

Теперь она сидела у открытого гроба, в изголовье, на маленькой табуретке без спинки и весь день вежливым кивком головы отвечала на скорбное бормотание друзей и знакомых, подходивших к изножью гроба, – так, словно она была дочерью и единственной наследницей и вдобавок ко всему новой госпожой в этом доме.

Она и ночь провела у открытого гроба, несла ночное дежурство возле покойной, сменяла оплывшие свечи, которые в четырех массивных серебряных подсвечниках стояли вокруг гроба и от которых переменчивые тени метались по всей комнате, а все остальное время молча сидела на табурете, смотрела на тени, плясавшие по стенам, то разделяясь, то вновь соединяясь в своем неверном танце, провозглашая жизнь, будя воспоминания. Она думала о тех, прежних дежурствах у гроба в домах шахтеров, которые лежали в грубых дощатых гробах; наскоро обмыв, их прямо в шахте положили в гроб, так что туда насыпался уголь, она вспоминала старинные истории о кладбищенских памятных торжествах в честь умерших, эти дни на польских кладбищах отмечали целыми семьями, вспоминала историю о пустой могиле, из которой восстал некогда один из Лукашей.

В утренних сумерках тени померкли, и воспоминания уступили место дневному ритуалу. Гроб закрыли, графиню повезли на отпевание в церковь, Мария первой шла за гробом, во время отпевания она тоже стояла в первом ряду и неподвижно наблюдала за ходом церемонии.

После отпевания тяжелый гроб подняли на катафалк, Мария следила за тем, чтобы погрузили все венки, потом села в такси и поехала следом за черным катафалком, который медленно продвигался по улицам, и в окошечко черного фургона могла видеть бронзовый гроб графини. На грузовом вокзале гроб втащили в товарный вагон, Мария подписала накладную, обозначив место назначения: «Поместье Лукашей под Познанью близ Бомста», двери задвинули и запечатали пломбой, еще два часа Мария прождала возле закрытого вагона, она стояла одиноко, терпеливо и совершенно спокойно, наконец вагон дернулся, лязгнул и покатился по рельсам прочь. Мария поспешила домой, ведь во время погребения дом ни в коем случае нельзя оставлять совсем пустым, иначе мертвецы вернутся назад, об этом она узнала, когда была еще совсем маленькой, поэтому парикмахеру велено было не ходить в церковь, он сидел взаперти и охранял дом. Придя домой, она обнаружила его у входных дверей в мундире польского улана, с саблей наголо.

Мария продолжала вести хозяйство, как будто графиня была жива. Она не отменила ни одной из своих обязанностей, настояла даже на том, чтобы продолжались воскресные торжественные чтения из польской истории, как доктор Леви ее ни отговаривал, и парикмахер по воскресеньям скучным голосом продолжал читать эти старые, надоевшие истории тем знакомым графини, которые по-прежнему приходили в дом. Мария отвечала теперь за дом, никто не смел ей перечить, она присматривала за всем, ничего не разрешалось менять, все должно было остаться на своем месте, и делала она это не только из благодарности, хотя, разумеется, и по этой причине тоже, она всегда помнила о своей графине, она никогда не забывала о том, чему она у нее научилась, что узнала, но прежде всего она делала это из чувства долга, поэтому она и осталась, она знала, какова ее задача, она исполняла долг перед графиней, ей надлежало вести дом, пока брат графини не примет свое решение.

Решение пришло в письме из Познани, брат постановил продать дом, она передала письмо маклеру, потом водила по дому покупателей и, наконец, присутствовала при заключении договора купли-продажи.

На следующий день, когда новые владельцы переступили порог дома, Мария упаковала свои вещи в корзину с крышкой, добавила к прежним реликвиям благословленные самим Папой коралловые четки, как-то подаренные ей графиней, погрузила корзину на тележку и повезла ее к доктору Леви, который предложил Марии вести его хозяйство. Доктор Леви до смерти перепугался, увидев Марию, которая внезапно, без всякого предупреждения явилась у него на пороге, и сказал, что мог бы прислать за ее корзиной носильщика, но Мария ответила, что это ее личное дело и что она не хотела никого затруднять. Она перетащила тяжелую корзину в свою комнату, распаковала вещи, а уже через два часа подала доктору Леви обед.

Доктор Леви уже давно вел частную врачебную практику в старой части Дюссельдорфа, недалеко от площади Карлсплатц, откуда с раннего утра начинал доноситься шум и гомон рынка. Он знал все болезни своего квартала, знал беды людей, он видел их рождение и их смерть, наблюдал крушение браков и безработицу, измерял давление и выстукивал легкие. Из его рабочего кабинета открывался вид на улицу, ведущую прямо к Рейну, и вереница газовых фонарей выстроилась вдоль нее в парадном строю, все на одинаковом расстоянии друг от друга, а из приемной виднелся вход в подвал соседнего дома, там всегда играл какой-то ребенок, который, увидев в окне доктора, неизменно показывал ему язык.

Его приемную нельзя было назвать прибежищем скорбящих, но постоянное зрелище болезней и невзгод с годами сделало доктора чувствительным меланхоликом, он смотрел на человечество с невольным скепсисом и ради отвлечения по вечерам читал Гёте. У него было знаменитое издание, выпущенное по повелению великой герцогини Софии Саксен-Веймарской, он постепенно достал себе все 133 тома, и они заменяли ему мир, были его опиумом, его пуленепробиваемой защитой на этом свете. Он не просто читал, он произносил строки вслух, чтобы ощутить речь, звучащую в пространстве, он сидел наедине со звуком своего голоса, освещенный настольной лампой, громко декламировал стихи, читал себе вслух романы и пьесы, наслаждался «Прологом в театре», диалогом Фауста и Мефистофеля, стихами о природе, благозвучием речи в романах, он декламировал ночи напролет и на следующее утро начинал прием, находясь еще во власти прекрасных открытий минувшей ночи, которые помогали ему пережить кое-какие открытия предстоящего дня, позволяя надеяться, что за всем тем, что он ежедневно слышал и видел, скрываются движения разумной человеческой души. Язык литературы уводил его в некий несуществующий мир, он порождал в нем обманчивую надежду, за которую потом он заплатит жизнью.

С холостяцким хозяйством доктора Мария управлялась безо всякого труда, в воскресенье у нее был выходной, а доктор Леви шел в гости или же готовил себе сам; раз в месяц приходили поочередно то господа из Общества любителей искусств, то из Филармонического общества, и к этому она тоже быстро привыкла.

Если ночью доктор Леви не ложился и сидел в кабинете за своим большим письменным столом, под настольной лампой, положив перед собой стопку голубоватой бумаги и записывая толстой автоматической ручкой какие-то свои, как он выражался, «никому не нужные мысли», или же часами сидел у окна, глядя на строй газовых фонарей, уходящий вдаль вдоль ночной улицы, – Мария тоже не шла спать, не уходила в свою комнату, она сидела на кухне и ждала. Доктор Леви тщетно пытался уговорить ее пойти наконец-то спать, она только отрицательно мотала головой; если он не спит, она тоже не будет спать, а вдруг он захочет горячего кофе. Доктор Леви втолковывал ей, что раньше он ведь и кофе варил сам, но никакие аргументы на Марию, как известно, не действовали, – по своему обыкновению, она делала все согласно каким-то одной ей известным законам. Ведь теперь она здесь, отвечала Мария, и если господин доктор Леви пожелает ночью выпить кофе, то это ее забота. Доктор Леви сдался и теперь частенько просил принести ему кофе в кабинет, потому что никак не мог смириться с тем, что Мария сидит там, на кухне, одна и часами ждет.

Если ночью вдруг звонил телефон и доктора Леви вызывали к больному, Мария тоже вставала, помогала ему надеть пальто, давала чемоданчик и дожидалась его возвращения, чтобы спросить, не желает ли он чего-нибудь. Она ложилась в постель только тогда, когда слышала, что он пошел в свою спальню. Все его доводы, что, мол, раньше он вставал по ночам сам и ей действительно нет необходимости вставать в этих случаях, звучали впустую. Она вежливо улыбалась, приветливо кивала доктору Леви, находила трогательными его заботы о ней, но, как только раздавался ночной звонок, она уже стояла у дверей, держа в руках пальто и чемоданчик.

Генуэзец был постоянным партнером доктора Леви по шахматам, он появлялся неожиданно и нерегулярно, пропадал на два-три месяца, а потом снова являлся без предупреждения, и вот он уже, сияя, стоит в дверях, вытянув вперед руки, в одной он держит вырезанное из дерева, совершенно неизвестного в здешних широтах, божество, в другой – китайскую, индонезийскую или мексиканскую вазу, широким жестом вручает подарки, а из карманов пестрого шелкового костюма начинает вытаскивать прочие привезенные им драгоценности: безделушки из золота и драгоценных камней, причем непонятно, сколько они стоят и стоят ли что-нибудь вообще, все эти аляповатые брошки в бархатных коробочках и невообразимо размалеванные фарфоровые и керамические вазочки, и неизвестно было, какими тайными, волшебными силами обладают все эти изготовленные из розового дерева, алебастра и слоновой кости маленькие фигурки, – четырехрукие и многоногие, они застыли в своем церемониальном танце или же, сияя голым черепом и выпятив живот, грозно пожирали мир всеми своими тремя глазами.

Хохоча, он бросался в ближайшее кресло, закидывал ногу на ногу, чиркал невообразимо длинной спичкой, зажигал египетскую сигарету в золотом мундштуке и наслаждался произведенным эффектом, который мог усилить еще больше, демонстрируя паспорта, согласно которым генуэзец оказывался голландцем, датчанином, мексиканцем. Благодаря этому в банке на Кенигсаллее, куда никто и входить-то не решался, он получал любую валюту. В своей большой белой шляпе, широкие поля которой наполовину закрывали его покрытое бронзовым загаром и прорезанное морщинами лицо и слегка раскосые глаза, выпятив широкий подбородок, выставив напоказ всегда улыбающийся рот, вызывающе ослепительный и не затененный шляпой, он, охраняемый всеми своими божествами, подобно морскому пирату, входил в этот храм и возвращался с голландскими гульденами, американскими долларами, английскими фунтами.

Он никогда не представлялся по имени, а всегда говорил только: «Я из Генуи. Мы, генуэзцы, живем на море и во всех остальных частях света, куда можно добраться морем. И в сущности, мы лондонцы, – всегда подчеркивал он, – к Италии мы никакого отношения не имеем».

Таково было его свидетельство о рождении, согласно которому он был гражданином мира, при этом он не добавлял никаких подробностей, как это делают обычно другие люди, когда, называя место жительства, профессию, упоминая жену и детей, достают из бумажника визитные карточки и фотографии, стараясь ничего не забыть и не упустить. Он знал, что его появление – загадка для окружающих, он любил загадывать загадки, он наслаждался ими, как другие наслаждаются выходным днем. Когда Мария спросила доктора Леви, где живет и чем занимается генуэзец, выяснилось, что доктор знает только номер почтового ящика «до востребования» в Амстердаме, принадлежащего некоей фирме, которая импортирует ром, и больше ничего узнать не удалось.

Когда генуэзец приезжал в город, он останавливался всегда в отеле «Брайденбахер Хоф», самой дорогой и фешенебельной гостинице города, и являлся всегда поздно вечером, без предупреждения, два-три раза в неделю, чтобы сыграть с доктором партию в шахматы. Можно было предполагать, что именно шахматы помогают ему убить время в долгих морских путешествиях, хотя доктор заметил однажды Марии, что этот генуэзец скорее не шахматист, а любитель покера, он всегда играет так, словно у него припрятаны в рукаве по крайней мере две ладьи и королева, а пешкой вообще жертвует безо всяких колебаний. Но он любил этого парня, который столь разительно отличался от его ежедневных пациентов, и скучал без него, если после трех-четырех недель постоянного общения тот снова внезапно исчезал, не прощаясь, без всякого предупреждения, просто его больше не было, и все, а в отеле «Брайденбахер Хоф» отвечали только: «Господин отбыл в неизвестном направлении».

Он исчезал и появлялся одинаково неожиданно, без каких-либо объяснений, не принося извинений, господин семи морей, и, если его спрашивали, он говорил: «Дела, дела», садился, словно вчера только встал с этого кресла, придвигал шахматный столик и делал первый ход, начиная игру. Доктор Леви придвигал свое кресло к столику, они бесшумно передвигали нефритовые фигурки по зеленым и черным нефритовым клеткам шахматной доски, доктор Леви – сосредоточенно, генуэзец – скорее небрежно, болтая о том о сем, рассказывая всякую всячину, бродячие сюжеты из всех портовых городов мира, кочующие с одного континента на другой, истории, которые, не успев причалить в одном месте, тут же на всех парусах мчались в следующий порт. Могло случиться, что какая-нибудь история начиналась в Байе, имела комическое продолжение в Занзибаре и затем трагически завершалась в Бомбее. Если Мария выносила к шахматному столику бутылку вина, генуэзец использовал эту паузу, чтобы продолжить беседу, он с упоением рассказывал о Малакке, где как-то решил отдохнуть в заброшенном дворце султана, из окон которого было видно море, напоминавшее расплавленное золото в свете вечернего солнца, – зеленое, словно нефрит, под муссонными дождями, ослепительно синее в полуденный штиль; он рассказывал о малайцах, китайцах, индийцах, которые вместе с потомками португальцев и голландцев жили среди полной мешанины разных языков, среди малайских, китайских, индийских, португальских и голландских храмов, занимаясь своими житейскими делами среди мистерий, богов и демонов. Изредка они занимались морским пиратством, подавая его как спор между двумя различными богами, но в остальном жили мирно, пушки завоевателей давно проржавели, форты обратились в руины, царили однообразные, мирные, толковые будни, царство разума. Какой-нибудь Гитлер здесь был абсолютно немыслим.

На упоминание о Гитлере доктор Леви отозвался раздраженной репликой:

– Этот Гитлер и у нас немыслим. Все-таки разум – это европейское достояние, а вовсе не азиатское.

Генуэзец поднял обе руки, как бы защищаясь:

– Да, я знаю, в этих широтах господствует сей широко распространенный предрассудок, но вы поезжайте в Малакку, увидите мистерии, демонов, ведь это точные копии людей, в Малакке об этом хорошо знают: демонов не подпускают близко, только раз в год это случается, там устраивают празднество и приносят жертвы богам, но все остальное время соблюдают величайшую осторожность.

– Перестаньте, не хочу больше слышать про Малакку, – ответил доктор Леви.

Но генуэзца было уже не остановить:

– В Европе царит миф о том, что здесь – самые высокие идеалы и самые нетленные ценности, за которые не жалко жизнь отдать, в Малакке этого никто не понимает.

Доктор Леви грубо оборвал его:

– Вы все ставите с ног на голову. Европейские нации – это культурные нации.

Генуэзец расхохотался:

– Культура годится здесь только на то, чтобы убивать других людей доброй воли, без культуры это называлось бы убийством, а с культурой, в свете высшей миссии, это – благородное деяние. Немецкая нация, немецкая сущность, немецкое искусство, священные ценности Запада – все это пропахло кровью и бойней, торопитесь в Малакку, там люди живут вместе с богами, китайское кладбище находится между малайским и индийским, голландцев-протестантов хоронят чуть выше того места, где похоронены португальцы-католики, у них очень терпимый разум, вы не находите?

Мария любила танцевать. Генуэзец, искушенный в людских страстях, однажды явился только для того, чтобы сводить Марию на танцы, танцы были для нее неодолимым соблазном, это была ее страсть. Вместо прежних танцевальных вечеров были теперь «Кристалл-палас», «Эрмитаж», «Юнгмюле», где оркестры играли на американский лад и назывались «Бармиксер-Чарли», здесь царили чарльстон и джимми, здесь флиртовали, давали непомерные чаевые, одевались по последней моде, здесь то и дело звучала фраза: «Хэлло, и ты здесь?» Она танцевала без передышки, и генуэзец наконец сдался, он больше не мог; тогда она стала танцевать одна. Люди, встав в кружок вокруг площадки, хлопали в ладоши, отбивая такт, оркестр барабанил ритм, вращающиеся огоньки бара кружились вокруг Марии, и она сама кружилась вместе с ними, оркестр трижды подряд сыграл «тайгер-рэг», потому что генуэзец платил валютой, и Мария могла танцевать сколько угодно; саксофон, постанывая, выводил соло, резкие ликующие вскрики трубы долетали до потолка, ударник до последнего изнеможения бил в барабаны и литавры, да так, что удары отдавались во всем теле и звон литавр оглушающей пеленой опускался вокруг Марии.

Когда они вместе с генуэзцем подошли к стойке бара, оркестр прервал свою обычную программу и заиграл очень медленно «Джорджия он май майнд», любимую песню Марии, и выманил Марию на танцевальную площадку, где она, кружась спокойно и плавно, начала свой танцевальный вечер, щека к щеке с генуэзцем, а солист оркестра с придыханием нашептывал в микрофон «Джорджию».

Валюта генуэзца творила чудеса, Мария пила только шампанское, она носила теперь короткие юбки, прозрачные шелковые чулки, туфли на высоких каблуках, тонкую цепочку на щиколотке, она начала курить, пользуясь длинным перламутровым мундштуком, и сидела, смущая мужчин своим взглядом и со знанием дела перебирая длинную нитку бус из перламутра, завязанную посредине в толстый узел и спускающуюся почти до края юбки, она носила вызывающе большие мексиканские серьги в виде колец, которые контрастно подчеркивали нежный овал ее лица и стрижку под мальчика, она красилась по последней моде и не могла уже представить вечера без танцев.

Доктор Леви убрал подальше шахматную доску, он снова сам варил себе крепкий кофе, снова, как прежде, сам вставал на ночные вызовы, впрочем не совсем так, как раньше, ведь теперь ему не хватало Марии.

Когда однажды ночью Мария очень поздно вернулась домой, она увидела свет в его кабинете, а дверь кабинета была распахнута настежь, и это означало, что он хочет с ней поговорить. Она вошла, полная решимости, уверенная, что никаких упреков не потерпит. Доктор Леви сидел в кресле, в своем старомодном тяжелом пальто, что-то перебирая в чемоданчике.

Мария спросила:

– Тяжелый случай?

Доктор ответил:

– Прободение слепой кишки. Срочно отправили в больницу.

Мария все стояла в дверях, кутаясь в свое белое пальто с высоким шалевым воротником. Доктор Леви встал, тяжелое пальто сползло вниз по плечам, он успел его поймать и швырнул через всю комнату в кресло, потом молча бросил взгляд на газовые фонари за окном. Мария ждала, она знала, что ему всегда требуется разбег, чтобы начать разговор, он должен сначала все сформулировать и только после этого заговорит.

– Пауль Полька сказал, что любую мелодию можно сыграть очень по-разному, главное – не сбиться с такта.

– Он хочет поехать вместе со мной в Малакку и построить там дом.

– Мечты, обращенные в реальность, становятся весьма банальной действительностью, такой, что даже не верится, что когда-то она была мечтой. Исполнение желаний – это утрата желаний, ведь то, что имеешь, уже нельзя обратно превратить в мечту. И наступает состояние, которое очень похоже на похмелье.

– Почему вы против?

– Потому что это совсем не тот человек, который способен построить дом, он кочует на всех парусах из гавани в гавань, иначе зачем ему три паспорта?

– Вы играете с ним в шахматы.

– Зачем он играет со мной в шахматы, я понятия не имею, он мне до сих пор этого не объяснил, во всяком случае у него вовсе не шахматы в голове.

– У него в голове импорт и экспорт, ведь он бизнесмен.

– Не думаю, импорт рома, парочка бочек, больше для отвода глаз; что он на самом деле экспортирует, никто не видел, но денег это приносит действительно очень много. Импорт-экспорт, нет-нет, он гораздо уютнее чувствует себя под пиратским флагом.

– Вы что, ревнуете?

– Нет, у меня просто есть определенные обязательства перед графиней, и я знаю, что ей бы все это очень не понравилось. Кроме того, я чувствую ответственность перед гельзенкирхенской родней, ведь они всегда так понуро выглядят, потому что работают по двенадцать часов в сутки.

– Он ведь тоже свои деньги зарабатывает, только по-другому.

– Деньги зарабатывают трудом, все остальное россказни. Даже сам Рокфеллер не на бирже начинал.

– Все это ерунда, – заявила Мария, сделав непроницаемое лицо.

Доктор Леви повернулся и внимательно посмотрел на нее:

– Не упрямься. Какая из тебя авантюристка?

– А он разве авантюрист?

– Люди такого типа работают одновременно на разведки двух разных государств. Это придает им загадочности и шарма. Но такого человека в любом случае пристрелят рано или поздно.

– Вы все это обсуждали с ним во время игры в шахматы?

– Не исключено, что он из тех, кто указывает людям путь в землю обетованную и тем или иным способом доставляет их туда. Но делает он это в любом случае не потому, что верует, и не из убеждений, для него это – спорт, ему это доставляет удовольствие, потому что приносит много денег. Он любит деньги, ему нравится эффектная жизнь и эффектная Мария. Он из тех, кто может поманить обманчивым раем. Такая сделка выгодна, только если заключаешь ее ненадолго, а потом придется расплачиваться разочарованиями.

Доктор Леви открыл окно, сырой, холодный воздух хлынул в комнату, разговор был окончен и больше уже никогда не возобновлялся. Генуэзец больше ни разу не появился. Мария больше не хотела танцевать. Будни наступили столь же стремительно, как когда-то и улетучились.

Через три месяца в кабинете доктора Леви ночью зазвенели стекла, Мария услышала этот звон из кухни и бросилась в кабинет. На письменном столе лежал булыжник с намалеванной на нем звездой Давида, чернила из ручки доктора текли по голубой бумаге, заливая буквы, на ковре у окна блестели в свете лампы мелкие осколки стекла. Доктор Леви стоял лицом к стене, он громко произносил слова молитвы, раскачивался, плакал.

Потом он обернулся и заговорил с Марией на каком-то непонятном языке, которого она не понимала; он не сразу осознал это, перешел на немецкий, упал в кресло.

– Меня всегда преследует несчастье. Можно уйти куда угодно, отправиться на все четыре стороны, но, куда бы ты ни пришел, тебя все равно побьют камнями.

Мария закрыла окно портьерой и собрала осколки. Доктор Леви наблюдал за ее работой, потом снова заговорил:

– Талмуд, Библия, Коран. Разные они или все-таки похожи? Вавилонское столпотворение или совместное созидание? Каждый считает, что он ближе к Богу, что он – единственный в своем роде, что только он обладает истиной, и поэтому проламывает другому череп. Глупость, высокомерие и жажда убийства. – Он встал и улыбнулся. – Это и есть мои никому не нужные ночные мысли.

Когда история повторилась, доктор Леви попытался объяснить Марии, что ему придется ее уволить. Мария ничего не поняла, она совсем не разбиралась в политике; она вообще уже ничего больше не понимала, когда доктор выдал ей блестящую рекомендацию на именной бумаге доктора Кристиансена, подписанную доктором Кристиансеном, и добавил:

– Если будет сделан официальный запрос, доктор Кристиансен все подтвердит.

Доктор Кристиансен жил этажом выше, он был врачом-пульманологом, Мария была знакома с этой семьей, она иногда помогала им по хозяйству, когда случались семейные праздники, но нынешнюю ситуацию она совершенно не понимала.

Доктор Леви сказал:

– Пока это только мера предосторожности, на всякий случай. – Он выглядел беспомощно и улыбался крайне смущенно. – Для любого историка все очень просто. Один побеждает, другой терпит поражение, кто-то отрекается, а кто-то нет, мирный договор либо подписывают, либо рвут в клочки, и затем все логично развивается по хорошему или по плохому сценарию, понятная цепочка причинно-следственных связей. Но если ты сам находишься внутри нее, все становится очень запутанным, и тогда существует сотня вероятных вариантов на будущее.

Мария упаковала свои вещи в корзину. Доктор Леви нанял носильщика и велел отнести вещи в монастырь Святой Анны, который находился напротив Академии художеств. Сестра Ансберта предоставляла молодым девушкам, потерявшим работу, ночлег и приют.