Текст книги "Солдат удачи"

Автор книги: Дина Лампитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

Фредерик, выглядевший немного испуганным, но весьма решительным, ответил:

– И ты не засни.

Итак, когда карты и музыка наконец окончились в этот рождественский вечер 1848 года, двое малышей с мерцающими свечками в руках осторожно пробрались босиком вверх по Восточной Лестнице в часовню, на месте которой некогда была Длинная Галерея.

В ушах у них отдавались сотни звуков спящего дома. У догорающего камина в библиотеке вздыхали Полли и Энфус, по всему замку трещали и скрипели рассыхающиеся половицы. Огромные дедушкины часы в Большом Зале пробили четверть первого и вновь принялись звучно тикать. А где-то в другом месте несколько секунд спустя прозвонили маленькие дорожные часы. Потом над головами у мальчиков раздался скрип – точь-в-точь такой, словно там кто-то ходил.

Оба брата так и подскочили на месте, и Фредерик спросил:

– Что это было?

Но Чарльз только прошипел: «Шшш!» – и продолжал на цыпочках подниматься по лестнице.

Перед ними лежала часовня, освещенная ледяной луной. Полосы серебристого света чередовались с тенями, пробиваясь через занавешенные плющом окна. В одной из таких полос на полу, улыбаясь, сидел человек в грубой льняной рубахе и темных штанах, стянутых до колен перекрестной шнуровкой. Его лицо внушало такое доверие, оно было таким веселым и добрым, глаза незнакомца так приветливо моргали, что дети совсем не испугались. Более того, Чарльз, прекрасно знавший со слов Чартерза Младшего, что призраки всегда бывают в белых простынях или без голов, смело подошел прямо к незнакомцу.

– Кто ты? – спросил он.

Вместо ответа человек поднялся на ноги и прошелся колесом.

– Слушай, – произнес Фредерик, подойдя к ним, – это было здорово. Я тоже хочу так делать.

– Это просто, мой юный сэр, – с поклоном ответил незнакомец, и в его голосе послышался легкий акцент, напомнивший Чарльзу о цыганках, которых он когда-то видел. – Вот, смотрите.

Он снова прошелся колесом, а затем совсем свернулся в шар и покатился по полу.

– Чудесно! – хлопая в ладоши, воскликнул Чарльз. – А ты можешь еще что-нибудь показать?

– Садитесь, мои юные господа, и я покажу вам представление. Вы ведь хотите посмотреть?

– Да, пожалуйста!

Они уселись на стулья и, прямо в ночных рубашках, прижавшись друг к другу, смотрели на захватывающий спектакль. Не обращая внимания ни на какие препятствия, незнакомец в несколько прыжков преодолевал всю Длинную Галерею, выделывая такие сальто и кульбиты, что мальчики только разинули рты от удивления. Представление закончилось высоким сложным прыжком, после чего незнакомец приземлился на одно колено перед братьями.

– Вот так я всегда заканчивал свои номера, – сказал он. – Когда я выступал для Фрэнсиса и Кэтрин.

– Кого?

– Фрэнсиса и Кэтрин Уэстон. Они жили здесь давным-давно.

– О! – воскликнул Чарльз, не знавший об истории Саттона почти ничего, кроме того, что этот замок когда-то достался в наследство его прадедушке. – А ты тоже жил здесь?

– Я до сих пор тут живу, – ответил незнакомец, улыбаясь, как разрезанная тыква, – в своем роде.

– А мы тебя раньше не видели, – рискнул вмешаться Фредерик.

– Немногим удавалось увидеть меня. Иногда меня слышат, когда я тут брожу.

От этих слов мальчики пришли в легкое замешательство, а незнакомец добавил:

– Но я захотел устроить для вас представление: ведь сегодня Рождество, и все такое… А теперь, думаю, лучше вернуться в свои постельки. Уже поздно, и очень холодно.

Действительно, было холодно, хотя мальчики не обращали на это внимания, восхищаясь незнакомцем.

– Да, мы пойдем, – сказал Чарльз. – Спасибо тебе… а как, ты сказал, тебя зовут?

– Я не говорил, мой юный сэр. Я ничего не говорил. Ну, спокойной вам ночи, – незнакомец низко поклонился.

– Спокойной ночи.

Мальчики встали и двинулись к лестнице, то и дело оглядываясь. Незнакомец стоял и смотрел на них с улыбкой, но когда они добрались до ступенек и повернулись, чтобы помахать ему рукой на прощание, он уже исчез.

– Интересно, как он ушел… – пробормотал Фредерик.

– В дальнем конце часовни есть еще один выход.

– А! Правда, было здорово? Интересно, кто он такой? Настоящий акробат, правда?

– Да. Жалко только, что он помешал.

– Что ты имеешь в виду?

– Ну, просто никакой призрак не появится, пока он тут бродит.

– Верно. Ну ладно. Увидимся утром.

– Да. Спокойной ночи, Фредерик.

– Спокойной ночи, Чарльз.

И мальчики разошлись по своим спальням.

Вслед за Рождеством пришла зима, оказавшаяся такой суровой, что, казалось, вся Европа вернулась в ледниковый период. Огромные залы замка невозможно было прогреть никакими каминами. Но нигде, наверное, не было так холодно, как в крепости Карлсбурга. По ночам Джон Джозеф и Горация лежали на своей узкой койке не раздеваясь и прижавшись друг к другу, чтобы хоть немного согреться, а собака лежала у них в ногах. Они часто просыпались, дрожа от холода, и единственное, что согревало их, – это любовь.

Впрочем, любовь эта одно время оставалась исключительно платонической, поскольку с начала февраля в их комнату поместили старого австрийского солдата. Однако затем старик умер от воспаления легких, и Джон Джозеф с Горацией, раздевшись настолько, насколько позволял холод, смогли наконец насладиться изъявлениями любви.

Однажды, ранним утром, когда они, наконец, выпустили друг друга из объятий и слегка задремали, утомившись за ночь, раздался скрежет дверного засова. Но вместо нового пленника на пороге стоял стражник. Он широко ухмыльнулся и произнес по-немецки:

– Пойдемте, госпожа. Вам стоило бы одеться.

Он пожирал глазами Горацию, и та натянула простыню до подбородка.

– Зачем? – сердито спросил Джон Джозеф и добавил: – Если вы будете так смотреть на мою жену, я оторву вам голову ко всем чертям.

Стражник, не обращая на него внимания, продолжал ухмыляться.

– Здесь главнокомандующий. Он хочет, чтобы вы для него переводили, – сказал он Горации.

– Но я не говорю по-венгерски.

– Не важно. Он требует, чтобы вы явились к нему. Поторопитесь!

Джон Джозеф начал было вылезать из постели, но Горация удержала его:

– Все будет в порядке. Не волнуйся.

Впрочем, пока Горация шла по длинным каменным коридорам, где шаги отдавались таким гулким эхом, словно кто-то еще шел за спиной, она растеряла почти все свои надежды на лучшее. Без всякой причины ей пришло в голову, что она идет навстречу своей смерти. И, как это бывает с умирающими людьми, вся ее жизнь в одно мгновение пронеслась перед ней в ее памяти. Горация снова увидела жаркие дни на берегу реки в Строберри Хилл, увидела отца, умирающего в свой последний день рождения, увидела своих бедных братьев… но тут она решительно оборвала свои невеселые мысли.

Горация Уэбб Уэстон гордо выпрямила спину, вытерла тыльной стороной ладони глаза и запретила себе думать о грустных вещах. Она сказала стражнику:

– Будьте так любезны, расскажите мне о главнокомандующем.

– Он только что приехал, госпожа. Он очень большой человек, но я о нем ничего не знаю, кроме того, что его зовут Клапка и что он – мадьяр.

– Но зачем я ему понадобилась?

Стражник подмигнул.

– Он увидел, как вы гуляете с собакой, госпожа, и сказал, что вы – самый подходящий переводчик.

– Что ж, кроме перевода, он от меня ничего не добьется, – пробормотала Горация.

– Что?

– Ничего.

Они дошли до конца коридора и остановились перед тяжелой дубовой дверью. Стражник нерешительно постучал, и голос из-за двери произнес:

– Войдите.

Сперва Горация не увидела ничего, кроме комнаты с высоким круглым потолком, украшенной полковыми знаменами и головами оленей на стенах. Но затем клубы табачного дыма, наполнявшего комнату тяжелым духом, слегка рассеялись, и Горация заметила, что у письменного стола стоит стул с высокой спинкой, обращенной к двери. Под стулом виднелась пара грязных сапог, а сбоку – рука, которую украшал массивный золотой перстень с головой орла.

– Можете идти, – произнес по-венгерски бесцветный голос.

– Есть.

Стражник вскинул руку в коротком салюте, щелкнул каблуками и вышел, закрыв за собой дверь. Уходя, он многозначительно взглянул в глаза Горации.

Горация обнаружила, что кроме генерала в комнате находится еще и комендант крепости. Он выступил вперед из тени и спросил по-венгерски:

– Вы хотите, чтобы я тоже ушел, генерал Клапка?

– Нет, друг мой, в этом нет необходимости. Но я должен приветствовать английскую леди. Я совсем забыл о хороших манерах.

Стул повернулся, и перед Горацией предстал генерал в роскошном, хотя и слегка запыленном, алом мундире со сверкающими на груди медалями. Черные бакенбарды, усы и длинные черные волосы выдавали типичного венгерского аристократа.

Он поднялся, поклонился и произнес по-немецки:

– Я очень плохо говорю по-английски, мадам, но, как вы слышите, немецкий я вполне освоил. Возможно, вы, со своим знанием того и другого языка, поможете мне побеседовать с другими английскими военнопленными.

Какое счастье! Ему действительно нужен был только переводчик! Горация радостно улыбнулась ему, но тут же пожалела об этом: генерал подошел к ней совсем близко, и глаза его сверкнули.

– Ну, ну, – произнес он. – Вы – настоящая красавица. Вижу, что не буду скучать с вами в дороге.

– В дороге?

– Ну, конечно. Я не останусь здесь дольше, чем на двадцать четыре часа. Я на фронте, моя юная леди, и вам придется сопровождать меня – естественно, в качестве официального переводчика!

Комендант задохнулся от гнева, услышав, как Горация ответила по-английски, в первый раз за свою жизнь позволив себе крепкое выражение:

– Ни за что! Катитесь к чертовой матери!

Генерал приблизился к ней почти вплотную и взглянул ей прямо в глаза, чуть не касаясь ее лица.

– Мы отправимся к чертовой матери вместе, – прошептал он.

Это был Джекдо!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Под конец этой суровой зимы выпал густой снег, укутавший монашеским покрывалом первые цветы, дрожавшие на темной земле. Но потом снежинки стали таять, солнце выглянуло из-за туч и озарило мир теплыми розоватыми лучами. Расцвели подснежники и крокусы, овцы принесли потомство, а воды Дуная сбросили последние ледяные оковы и засверкали, словно глубокие синие озера Италии. Европа раскинулась под голубым небом привольно и беззаботно, как луг с цветущими фиалками. Все понимали: самые тяжелые испытания остались позади, пришла весна, а с ней – новая жизнь. Земля выжила в борьбе и возродилась.

Мистер Хикс поднялся рано утром и вышел прогуляться по парку с Полли и Энфусом. Энн, хорошенько укутавшись, тоже выбралась на свежий воздух с Идой Энн, но они погуляли всего несколько минут: Ида Энн все время ворчала из-за луж и грязи и никак не могла дождаться ланча. Впрочем, несмотря на все это, Ида Энн все же была счастлива: венская военная служба прислала письмо, в котором сообщалось, что ее сестра с мужем освобождены из плена, и Джон Джозеф снова сможет присоединиться к своему полку. Ида Энн все же не могла сосредоточиться на мыслях о Горации и Джоне Джозефе, поскольку в последние дни ее слишком мучила мысль о том, что о ней все забыли. Ведь ей исполнилось уже двадцать три года, а женихи не искали ее общества. Она проклинала Саттон на чем свет стоит. Конечно, кто потащится сюда, в такую глушь?!

Подобные мысли заставили ее глубоко вздохнуть и сказать:

– Как ты думаешь, мама, я могла бы поехать в Вену, к Горации? Говорят, что это самая веселая столица в Европе.

– Говорили, – ответила Энн, – но она побывала в руках революционеров, так что Бог знает, что там теперь происходит. Впрочем, когда окончится эта ужасная война, путешествие в Европу тебе не повредит. В австрийской армии много молодых англичан, и я уверена, что Джон Джозеф знаком со многими из них.

– Но когда же окончится война?

– Твой отчим говорит, что теперь это может произойти с минуты на минуту.

– Как странно, – проговорила Ида Энн, для вида сменив тему беседы, но, в сущности, продолжая прежнюю, – что у некоторых женщин бывает по три мужа, а других – ни одного.

– Ты говоришь о Фрэнсис?

– В этом нет ничего странного, – поджав губы, ответила ее мать. – Она знает, как угодить мужчине.

– Что ты имеешь в виду?

– Этого я тебе сказать не могу, – ответила Энн, памятуя о необходимости поддерживать строгую нравственность, вошедшую в моду в последнее время.

– Ну, хорошо, а почему я этого не умею? Я имею в виду – угодить мужчине?

Энн слегка смутилась и ответила:

– Нам уже пора возвращаться домой. Пойдем, моя дорогая. Ты проголодалась.

Но в глазах у Иды Энн осталось недовольное выражение, и она решила при случае обязательно спросить Кловереллу, что нужно делать, чтобы нравиться мужчинам. Ведь, в конце концов, раз мать не хочет с ней об этом говорить, пусть хоть кто-то объяснит ей, в чем состоит секрет.

Впрочем, когда они вернулись домой, внимание Иды Энн оказалось целиком поглощено другим письмом – от Горации.

«Дорогая мама, Элджернон и Ида Энн!

Как я рада, что могу наконец сообщить вам: мы с Джоном Джозефом вернулись в Вену! Столица выдержала тяжелые обстрелы артиллерии, но в целом почти не изменилась. Рассказать вам подробно о том, каким чудесным образом нам удалось освободиться, я не могу: ведь война еще не окончилась, и о таких вещах не положено говорить в письме. Но когда вы услышите эту историю, вам она очень понравится, а услышите вы ее сразу же, как только нам удастся приехать домой. Ах, как мне хочется домой!

Одним словом, мы оба чувствуем себя хорошо и очень счастливы, что вам не придется больше беспокоиться за нас. В понедельник мы отправляемся в полк и надеемся изо всех сил, что очень скоро проклятая война окончится и мы сможем устроить свою семейную жизнь.

С любовью, ваша Горация».

– Устроить семейную жизнь! – воскликнул Элджи. Энн многозначительно взглянула на него, потому что в глазах Иды Энн появился завистливый огонек. Но сердце ее переполняла радость. Энн очень любила внуков и хотела, чтобы их было больше. А после всех злоключений Горации ее мать особенно хотела увидеть наконец ее ребенка.

– Просто не могу дождаться, когда окончится война, – взволнованно произнесла Энн. – Ах, Элджи, как ты думаешь, когда же это, наконец, произойдет?

– В ближайшие полгода, дорогая. Я в этом убежден.

И он оказался прав. Однажды летним утром, когда вся семья собралась за завтраком в комнате, окна которой выходили в сад, Элджи развернул свежий номер «Таймс», прочистил горло и торжественно провозгласил:

– Послушайте вот это!

Графиня с дочерью выжидающе воззрились на него, и он продолжал:

– «Вена, 18 августа. Наш корреспондент сообщает, что состоятся торжества по случаю дня рождения императора (ему исполняется 19 лет) и что венгерскую войну можно считать практически оконченной».

Дальше читать Элджи уже не мог. Энн разрыдалась, Ида Энн была готова ей последовать.

– Ну, ну, дорогая, – произнес Элджи, погладив жену по руке. – Зачем же плакать? Теперь они в безопасности.

– Ах, я надеюсь, – ответила она. – Теперь у меня действительно появилась надежда. Элджи, ты уверен?

– Конечно. Фронта уже нет, лишь кое-где остались маленькие очаги сопротивления. Больше не о чем волноваться.

Графиня сделала мужественную попытку улыбнуться, но в глазах у нее оставалось выражение тревоги.

– До тех пор, пока они не вернутся домой, мне не будет покоя, – сказала она. – Лишь когда хозяин Саттона вновь переступит порог своего замка, мы сможем от души посмеяться над древним проклятием.

Элджи склонил голову набок.

– Проклятием? – переспросил он. – Да, действительно, я и забыл об этом. Ну, ничего, дорогая. Теперь-то оно уж не коснется Джона Джозефа.

– Но я думала, что это всего лишь небольшой очаг сопротивления, – сказала Горация. – Я и не подозревала, что здесь мощная цитадель!

– Опять ты преувеличиваешь, – с улыбкой ответил Джон Джозеф. – Это обычная крепость. Теперь, когда генерал Торги сдался русским, Клапка сложит оружие и приведет своих солдат с поднятыми руками. Вот увидишь.

Они обменялись улыбками. Каждый раз при упоминании о генерале Клапке они вспоминали блестящий спектакль, разыгранный Джекдо благодаря его некоторому внешнему сходству с генералом. Они вспоминали, как Джекдо мастерски подделал подпись генерала и увел их из крепости в Карлсбурге под покровом ночи. То, что ему удалось пробраться в крепость незамеченным, было настоящим чудом. Он от души позабавился, куря сигару за сигарой и корча страшные рожи коменданту, когда Горация повторяла, что будет визжать без остановки, если ей не позволят взять с собой ее мужа и собаку.

Как он поцеловал ее тогда! Она не могла забыть об этом даже теперь, хотя прошло уже пять месяцев. Его губы оказались такими твердыми и требовательными, все его тело напряглось от желания. Трудно было поверить в то, что все это – лишь спектакль. Он осыпал ее поцелуями, и Горация с изумлением увидела на его лице непритворное блаженство. Она подумала, что Джекдо – непревзойденный актер, когда он прижал ее к груди и зарылся лицом в ее волосы.

Тогда он прошептал ей что-то на ухо. Что-то вроде: «Я любил тебя всю жизнь», но, конечно, это ей показалось. Впрочем, что бы он ни сказал, коменданта очень развлекло поведение «генерала», и он вовсю улыбался, глядя на это представление.

– Как насчет мужа? – спросил он, кивнув в сторону Джона Джозефа.

– О, я уверен, что мы подыщем для него работу, – многозначительно рассмеялся Джекдо.

Так они спаслись из плена благодаря отважному другу детства австрийского капитана.

Джекдо расстался с ними на границе, направившись к русским отрядам. Они смотрели, как растворяется в ночной тьме его вороной жеребец, и понимали, что теперь им самостоятельно предстоит добираться до австрийских частей. Но свобода их продолжалась всего несколько часов. На рассвете следующего дня их поймал венгерский отряд, и через несколько дней они снова оказались в Карлсбурге.

Впрочем, теперь уже открылись дипломатические каналы с Англией, и всего через неделю в крепость прибыл мистер Колкьюхоун – консул в Бухаресте, чтобы вызволить Горацию.

– Но как же мой муж, мистер Колкьюхоун? Я не хочу расставаться с ним.

Консул прижал к глазу монокль и прокашлялся:

– Леди Горация, я ничего не могу поделать. С одной стороны, он британский подданный, но с другой – еще и офицер австрийской армии. Иностранная служба уполномочила меня забрать отсюда только вас. Джон Джозеф поднялся со словами:

– Горация, ты должна ехать. Мистер Колкьюхоун выполняет приказ. Забирай Лули и жди меня в Вене. Австрийские отряды уже близко – так ведь, мистер Колкьюхоун? Так что Карлсбург со дня на день сдастся. Я буду в Вене через месяц. А теперь – пожалуйста, никаких споров!

Мистер Колкьюхоун поклонился. Это был типичнейший английский дипломат: сорокалетний, слегка седеющий, с отличными манерами. Он произнес:

– Капитан Уэбб Уэстон прав, миледи. Карлсбург находится прямо на линии наступления австрийских войск. Ваша разлука с мужем не продлится долго. А теперь я покину вас на минуту, чтобы вы могли попрощаться.

Когда он вышел, Джон Джозеф и Горация не сказали друг другу ни слова: единственный поцелуй, в котором слились их губы, значил больше, чем они смогли бы вложить в любые слова. Потом Горри повернулась, взяла Лули под мышку и пошла к дверям, не оглядываясь. Идиллии пришел конец. Никогда больше они не будут так близки.

Восемь недель спустя Джон Джозеф уже стучался В двери комнаты, которую они с Горацией занимали в Вене в казармах для женатых. Он выглядел усталым и очень худым, но на лице его сияла улыбка. Прежде чем они должны были отправиться в полк (Джон Джозеф – по приказу, а Горация – по доброй воле), у них оставалась впереди всего одна ночь. Венгры уже были почти разбиты, и, чтобы довести войну до победного конца, нужно было как следует собраться и нанести решающий удар. Через несколько часов Джон Джозеф и Горация уже направлялись к крепости Коморн; Лули на сей раз осталась в Вене, в хороших руках.

И вот перед ними раскинулась огромная цитадель, угрюмо нависшая над берегом Дуная. Джону Джозефу показалось, что он ее уже где-то видел. Неужели это то самое место, которое являлось ему в тех странных, кошмарных сновидениях?

– Что с тобой? – перебил его мысли голос Горации.

– Ничего, а что?

– Ты слегка дрожишь. Тебя что, угнетают размеры этой крепости?

– Честно говоря, да. Я не ожидал увидеть ничего подобного.

Они молча смотрели на постройки, составлявшие цитадель. Это было поистине грандиозное сооружение. На правом берегу стоял Зандберг – форт поменьше, защищенный десятью блокгаузами, расположенными таким образом, что при штурме их приходилось бы брать только последовательно. За Зандбергом находились дунайские укрепления и укрытие, рассчитанное на две тысячи человек. Прежде чем можно будет приблизиться к основной цитадели, стоявшей на левом берегу, эти две твердыни, построенные пфальцграфом и раскинувшиеся на 18 000 футов, должны были пасть под натиском императорских войск.

– Это невозможно, – сказала Горация и тут же прикусила язык в страхе, что ее услышит проезжавший мимо австрийский майор: офицерских жен старались не пускать в здешний гарнизон, поскольку намечалось решающее сражение.

– Молю Бога, чтобы нам не пришлось слишком долго осаждать эту крепость, – ответил Джон Джозеф. – Взгляни вон на тот островок: там целые тучи комаров! Если мы пробудем здесь слишком долго, то все начнут болеть, а женщин отправят обратно в Вену.

– А если будет сражение?

– Сейчас это не имеет смысла. Чтобы штурмовать такую твердыню, понадобится семьдесят пять тысяч человек.

– Тогда я останусь здесь столько, сколько ты мне позволишь.

Джон Джозеф взял ее руку и прижал к губам. Он так любил ее, что слезы навернулись у него на глаза.

– Горация, – произнес он, – если Коморн меня доконает, я хочу, чтобы ты не забывала о Джекдо. Он – наш друг и прекрасный человек, и он сможет помочь тебе лучше, чем кто бы то ни было.

Горация молчала, думая о словах мужа, но эти слова лишь вертелись у нее в голове как пустые звуки, и смысл их до нее не доходил.

– Я не хочу об этом говорить, – произнесла она наконец. – С тобой ничего не случится. Я этого не допущу.

Джон Джозеф печально улыбнулся:

– Я слышал поговорку: «Чему быть – того не миновать». Ты – жена солдата и должна смотреть правде в глаза. Если я умру, Горация, Саттон останется тебе, пока ты не выйдешь замуж снова. Когда это произойдет, замок перейдет к дяде Томасу Монингтону, но для тебя я оставляю тысячу фунтов годового дохода. Я не хочу, чтобы ты терпела нужду, пока не найдешь себе нового мужа.

– Прекрати! – закричала Горация. – Прекрати это! – По ее щекам заструились горячие слезы. – Никогда больше не смей говорить об этом! Я не могу этого слышать!

– Хорошо, – ответил Джон Джозеф. – Но что бы ни произошло, помни, что я буду любить тебя до самой смерти.

– Молю Господа, чтобы я умерла раньше, – ответила Горация и повернула свою лошадь к большому лагерю, раскинувшемуся по берегам Дуная настолько, насколько простирался взор.

В свете полной августовской луны Кловерелла и Джей плясали в волшебном круге, двигаясь по спирали к центру, а потом обратно, от центра. Танец назывался «Город Троя». Он был очень древний: фигуры танца должны были представлять лабиринт, напоминавший стены Трои. Кловерелла и Джей пели громкими и чистыми голосами: так они поклонялись природе и древнему волшебству.

Но на сей раз их по обыкновению бодрое настроение им изменило, и Кловерелла наконец села, протянув двенадцатилетнему сыну каменную бутыль с вином и глиняную трубку.

Через несколько минут Джей, попыхивающий трубкой, нарушил молчание и проговорил ломающимся от приближающейся зрелости голосом:

– Что-то случилось? Ты танцевала «Город Трою», чтобы проникнуть в тайны?

Его мать глубоко вздохнула:

– Да. Все плохо; Джей. Проклятие пробуждается, дорогой мой.

Джей в ужасе взглянул на мать.

– Я так и думал, – его голос прозвучал на октаву ниже обычного, словно он за одно мгновение стал взрослым. – Оно собирается поразить хозяина?

– Не знаю. Возможно. А ты будешь грустить, если это случится?

– Конечно, да, – Джей снова превратился в ребенка, голос его зазвучал обиженно и возмущенно. – Как ты можешь меня об этом спрашивать?

– Не надо обид, – отозвалась Кловерелла, глубоко затягиваясь. – Я просто хотела знать, насколько ты к нему привязан.

– Так, значит, он – мой отец?

Кловерелла улыбнулась, но ничего не сказала, и Джей снова спросил:

– Или это майор Уордлоу?

Кловерелла засмеялась, и ее белые зубы ослепительно блеснули на смуглом лице.

– Ты и вправду хочешь знать? – спросила она.

– Конечно, хочу!

– Тогда слушай.

Кловерелла наклонилась и что-то зашептала на ухо своему маленькому сыну.

– «…Вдобавок ко всем ужасам этой войны, в лагерях свирепствует эпидемия, достигшая такого размаха, что князь Паскевич утверждает…»

Голос мистера Хикса, читавшего статью из «Таймс», внезапно прервался.

– Что? – спросила Энн.

Элджи взглянул на нее глазами, похожими на блюдца за стеклами пенсне.

– «…что пять тысяч солдат из русской армии за три дня заболели холерой».

– Что ж, слава Богу, что это русские, а не австрийцы, – произнесла Энн, немного помолчав.

Но многое между ними осталось невысказанным: например, что австрийцы и русские действуют против венгерской армии совместно, что их лагеря расположены неподалеку друг от друга и что болезнь не различает национальности.

– У нас тоже холера, – через некоторое время добавил Элджи. «Таймс» сообщает, что на Британских островах от нее умерло шестьсот восемьдесят шесть человек.

– Если бы мы только знали, где сейчас находятся Горация и наш дорогой Джон Джозеф! После того письма от них не было никаких известий.

Элджи снял пенсне и потер переносицу.

– Думаю, скоро мы что-нибудь о них услышим, – сказал он.

Энн ничего не ответила.

Наступил сентябрь – время сбора плодов. Повсюду отмечали праздник урожая: хрустящие яблоки, снопы колосьев, веселые песни крестьян… Сотни голосов воспевали щедрость небес и богатство земли. Но на берегах Дуная голоса, взывавшие к Господу, спрашивали Его, за что Он посылает миру столько страданий.

Ведь осада крепости Коморн так ничем и не смогла завершиться. Кроме нескольких дураков, гордившихся тем, что оказались в авангарде, и сыпавших цветистыми бессмысленными фразами о победе и патриотизме, все чувствовали оскомину от избитых слов, ничего им не говорящих, а для всего человечества и подавно ничего не значащих. Оба лагеря – и австрийский, и венгерский, – совсем пали духом. Генерал Клапка, засевший в крепости, чувствовал, как тают его силы: он уже почти не мог сопротивляться своим офицерам, которые предпочли бы взорвать крепость, лишь бы не сдаться армии императора. За стенами крепости, в австрийском лагере, уменьшившемся до 73 000 человек (включая 18 000 русских солдат), 10 000 уже свалились от холеры. Враждующие армии вымирали.

А в Вене, словно в насмешку над всеми этими тщетными жертвами, граф Радецкий совершал триумфальный въезд в столицу, и город преобразился в ожидании этого события. В его честь (этот бедняга и не подозревал об агонии под стенами Коморна!) изо всех окон были вывешены шали, занавески, ковры и все что угодно, хоть отдаленно напоминавшее флаги, – так горожане приветствовали победителя на его пути в императорский дворец Хофбург. Под звуки Марша Радецкого, специально сочиненного Штраусом по этому случаю, принц преклонил колени перед императором и был увенчан лавровым венком – наградой за победу над венграми. Все забыли о последней осажденной твердыне мадьяр.

Но здесь, на берегу великой реки, несущей свои воды в самом сердце Европы, весь австрийский лагерь затаив дыхание ожидал распоряжений из Вены. Горация видела, как в лагерь прибыл генерал Хайнсу и уехал в тот же день, до смерти напуганный чрезвычайно тяжелыми условиями сдачи крепости, которые выдвигали осажденные.

Но вот наконец из столицы, торжествующей победу над врагом, пришел приказ. В нем говорилось об осаде до победного конца. Венгры должны умереть от голода, даже если у императорской армии уйдет на это год. Но император Франц-Иосиф забыл об одной детали: с пути паломников, лежащего между Индией и Меккой, в Европу пробрался невидимый враг: в Коморне вспыхнула холера.

Сентябрь! Пора умирания природы. Солнце на рассвете висело каплей крови над почерневшей рекой; днем оно яростно жгло стебли неубранной ржи на полях; по вечерам опускалось за горизонт в мутно-алой дымке. Пора прощаний, пора разбитых сердец.

Хозяин замка Саттон знал наверняка, что круг медленно замыкается, уже почти завершен; с болью в сердце он предчувствовал, что дни рядом с Горацией сочтены. И когда он наконец понял, что его ждет, он был готов отдать все на свете, лишь бы избежать этого.

Но судьбу не обманешь, и Джон Джозеф старался как можно лучше использовать остаток отпущенных ему дней. Он так щедро и открыто дарил Горации свою любовь, что она буквально сияла от счастья. Она ходила между больных и умирающих, помогала полевым врачам, и все это делала почти с легким сердцем. Нет, она вовсе не была бесчувственной или беззаботной: просто она знала, что ее хранит некая могущественная сила. Но неожиданно и жестоко она лишилась своего счастья.

Джон Джозеф заболел и через три часа уже не мог встать с постели. Горация обежала весь лагерь в поисках врача. Она была настолько потрясена, что даже не могла плакать, но когда врач пришел к ним в палатку, она несколько раз всхлипнула.

– Это холера, – сказал врач. – Не давайте вашему мужу воды, иначе станет хуже.

– Но он просит пить!

– Тогда – всего один глоток. Не больше. Чтобы не случилось худшего, вам придется быть с ним жестокой.

– О, Боже, помоги мне!

– Может быть, Он сжалится над вами. Молитесь.

За этими отрывистыми словами врач пытался спрятать жалость и заботу усталого сердца.

– Благодарю вас. Если наступят какие-то перемены, я смогу послать за вами?

– Конечно. Держите его в тепле. Это все, что вы можете для него сделать.

Когда он ушел, Горация села на край постели, с нежностью взглянула на человека, в чей портрет она когда-то влюбилась, и стала вспоминать Джона Джозефа – такого, каким он был на фронте, и того, прежнего, в огромном замке Саттон.

Глядя в лицо мужа, покрасневшее и воспалившееся от лихорадки, беспомощно наблюдая за его мучениями, она поняла, что у этого несчастного человека нет ни единого шанса на спасение. Ведь он – наследник древнего, всесильного проклятия, которое так или иначе обрекало его на смерть.

На Горацию нахлынуло чувство чудовищного одиночества. Снаружи доносились выстрелы мортир, удары ядер о неприступные стены крепости, напоминавшие ей о том, что она находится на войне. Но сейчас для нее не существовало ничего, кроме ее самой и лежавшего рядом с ней умирающего человека. Ей не было дела до инфекции: она обняла Джона Джозефа, слегка приподняв его за плечи.